Маленькая "чула" прибежала из кухни и ухватила Хейнкеля за руку:
   - Пойдем потанцуем!
   Он пошел за ней. Держа платочек в руке, они принялись танцевать что-то вроде кадрили под звуки чаранги, маленькой гитары из панциря броненосца.
   Пять минут спустя вдруг зазвонил телефон. Хейнкель вздрогнул.
   Бросив свою партнершу, он бегом бросился в холл и снял трубку:
   - Алло, кто это? - произнес голос с заметным немецким акцентом. - Я хотел бы переговорить с Клаусом Хейнкелем.
   Клаус чуть было не заплакал от радости. Это был голос его приятеля Зеппа, владельца бара "Дайкири".
   - Это же я, Зепп, - радостно воскликнул он. - Ну, как дела?
   - Плохо, - ответил Зепп. - Очень плохо.
   Клаусу Хейнкелю показалось, что сердце его перестало биться.
   - Плохо для меня, ты хочешь сказать?
   - Да. Гомес предал тебя. Они сейчас явятся за тобой и арестуют.
   - Арестуют?! Но это невозможно. Этот подлец мне...
   - Послушай, - прервал Зепп, - я твой друг, и я с тобой не шучу. Может, позже все и образуется, но пока что эта свинья Гомес тебя заложил. Машина уже выехала.
   - Спасибо, - сказал Хейнкель слабым голосом и положил трубку.
   Только теперь до него дошло, что приятель Зепп даже не предложил ему убежища.
   Хейнкель машинальна сделал несколько шагов к входной двери. "Чула" вновь пришла за ним, и он грубо слал ее куда подальше. Вдруг на тихой улочке послышался гул мотора. Хейнкель подошел к окну и раздвинул шторы. За цветочной клумбой виднелась черно-белая полицейская машина.
   Глава 20
   Двое полицейских из "политического контроля" насмешливо наблюдали за тщедушным, лысым и бледным человечком, который открыл дверь с перепуганным видом. Всегда забавно видеть "гринго" в минуту слабости.
   Старший из них, в шерстяном свитере, с маленькими усиками и вьющимися волосами, спросил:
   - Сеньор Клаус Мюллер?
   - Это я.
   Боливиец улыбнулся хитрой, насмешливой улыбкой и показал на черно-белый "форд".
   - Могу ли я просить Вашу Милость сопроводить нас?
   Второй полицейский, худощавый, желчный, выковыривал из гнилых зубов застрявший кусок бычьего яичка. Маленький, бесцветный, он не внушал Хейнкелю ни малейшего страха.
   - Куда вы меня повезете? - спросил немец натянутым голосом.
   - Ваша Милость может не беспокоиться, это всего лишь простая формальность. Но приказ майора Уго Гомеса есть приказ. Вам придется следовать за нами.
   Все эти пустые и затянутые изъявления претенциозной вежливости не предвещали Клаусу Хейнкелю ничего хорошего. Он продолжал колебаться.
   Полицейский распахнул дверцу машины. Стоит лишь сесть в нее, и все будет кончено.
   - Я заеду во второй половине дня, - сказал Хейнкель. - Сейчас у меня дела.
   Он вытащил из кармана две бумажки по сто песо. Его пробный камень. Глаза у полицейского в свитере заблестели, он протянул руку, взял бумажки и поднял глаза к небу:
   - Бог свидетель, что я друг Вашей Милости, друг по гроб жизни... Но долг есть долг. Вашей Милости необходимо ехать с нами сейчас же.
   Клаус Хейнкель привычно улыбнулся и вновь запустил руку в карман, стараясь из всех сил, чтобы его жест походил на обещание дополнительных чаевых.
   Полицейский в свитере подошел поближе, в предвкушении оных. Он еще продолжал улыбаться Клаусу Хейнкелю, когда тот выдернул руку из кармана. Сверкнула белая молния, и из горла боливийца хлынул фонтан крови. Очумевший, ничего не понимая, поднес он к горлу обе руки, но сказать ничего не мог, так как голосовые связки были уже перерезаны. Из сонной артерии потоком лилась кровь.
   Второй полицейский отбросил свою зубочистку и лихорадочно пытался выхватить пистолет из кобуры. В долю секунды Клаус Хейнкель повис на нем. Молниеносный удар коленом в пах - и полицейский согнулся пополам. Левой рукой Хейнкель вцепился в его волосы, жирные от брильянтина, и запрокинул ему голову. И снова скальпель сверкнул на солнце, прежде чем вонзиться под подбородок. Раздался хлюпающий звук, какой издают отскочившие со спины больного банки.
   Хотя Клаус Хейнкель тут же отпрянул назад, тем не менее хлынувшая кровь запачкала его костюм.
   Первый полицейский лежал скорчившись на тротуаре, в нем уже почти не осталось крови. На улице Ман Сеспед по-прежнему все было тихо: слышалось только бульканье крови двух умиравших. Клаус Хейнкель ощущал любопытную отстраненность. Едва лишь полицейский, забравший песо, стал настаивать на немедленной поездке, он понял: дело серьезно. Но каковы дурни! Будь они хорошими полицейскими, сразу бы разглядели огонек в его глазах. Хейнкель стал вдруг тем, чем он был раньше: коварным, жестоким зверем, лишенным какой бы то ни было жалости, движимым только бешеным инстинктом самосохранения.
   Второй полицейский в предсмертной судороге попытался все же достать пистолет. Коротким ударом ноги Хейнкель вышиб его из руки, подобрал и засунул за пояс. Все с той же холодной отстраненностью.
   Он спокойно уселся за руль "форда", у которого полицейские даже не выключили мотор. Не удостоив взглядом два распростертых в лужах крови тела, Хейнкель тронулся с места. Огромная желтоватая вилла исчезла в зеркале заднего обзора. Клаус знал, что больше уже никогда не увидит ее, но это было ему совершенно безразлично. С момента телефонного звонка Зеппа все будущее Хейнкеля сводилось к событиям ближайшего часа. Южная Америка вообще-то велика, но она становится совсем маленькой, когда тебя разыскивают. Теперь Клаус Хейнкель действовал как робот, приводимый в движение компьютером.
   Он спокойно доехал до авеню Хосе Бальивиана, пересек Колакото и направился к центру. Запутанные петли шоссе за Обрахесом показались ему бесконечными. Пересекая авеню 16-го июля, он попал в пробку и успел насмотреться на свою бывшую контору. Потом расчищая путь на бесконечном подъеме к Эль-Альто он включил полицейскую сирену. Прохожие не успевай ли разглядеть, что за рулем машины сидел "гринго" и у него не было рации. Нож, лежавший рядом на сиденье, был незаметен снаружи.
   Подъезжая к военной заставе на 7-ом километре по авеню Мерседес, Хейнкель лишь чуточку притормозил: оба постовых при виде полицейской машины, мчавшейся на полной скорости, расступились с безразличием. Их командир в это время обыскивал грузовик, полный "чуло".
   Чувствуя внутреннюю раскованность, Хейнкель прибавил газа. Все говорило о том, что тревогу еще не объявили. Перед ним расстилалась дорога, беспрепятственно ведущая к озеру Титикака. А дальше - уже Перу. Хейнкель не испытывал ни радости, ни грусти, ни страха.
   Он был полон лишь непреклонной решимости.
   - Чтоб разыскали мне этого гада и доставили сюда через час! - вопил Уго Гомес. - Он наверняка драпанул к Кочакамбе и Санта-Крус. Главное взять его живым.
   Гомес бросил трубку. Он аж вспотел от возбуждения. Перепуганные соседи обнаружили трупы зарезанных полицейских. Гомес не мог прийти в себя. Он всегда лишь наполовину верил слухам обо всех ужасах, связанных с прошлым Клауса Хейнкеля. И вот теперь этот тип действительно повел себя, как настоящий убийца. В конце концов, это только облегчало ему, Гомесу, задачу.
   Что же касается двух болванов, которые дали себя зарезать, то так им и надо.
   Черно-белый "форд" въехал на аллею, обсаженную деревьями, и остановился перед тем местом, где когда-то был загон ламы-викуньи. Клаус Хейнкель выключил мотор. "Мерседеса-280" не было видно, и это вызывало в нем досаду. Увидев полицейскую машину, выскочил "чуло" и остановился как вкопанный, узнав Хейнкеля.
   - Где дон Федерико? - спросил Клаус.
   - Его нет дома, сеньор, - залепетал чуло, - но...
   - А донья Моника?
   - Она наверху.
   - Отлично.
   Улыбнувшись слуге, Хейнкель направился к дому. Забавно было вновь очутиться там, откуда его так беспардонно выгнали. Он открыл дверь и не спеша стал подниматься по лестнице. Сердце его, однако, забилось быстрее. Правильно-то ему надо было, не теряя ни секунды, ехать в Перу. Но мысль о Монике не покидала его даже теперь.
   Моника обернулась. На ней были только трусики и лифчик. Причесанная, со вкусом накрашенная, она предстала перед Клаусом Хейнкелем как видение из какого-то другого мира. При виде Хейнкеля она застыла от изумления. Панический страх мелькнул у нее в глазах.
   - Клаус!
   Немец стоял в дверях, любуясь ею. Он уже забыл, насколько она прекрасна. Взгляд его прошелся по круглым, упругим грудям, по прозрачным трусикам и задержался там, где сходились ее длинные полные ноги. От этого зрелища Клаус почувствовал спазм внизу живота.
   Моника пыталась унять биение сердца. У Клауса были странные темные круги под глазами, взгляд его ничего не выражал. Она заметила пятна крови на пиджаке.
   - Я приехал за тобой, - сказал Хейнкель, не повышая голоса. Одевайся, бери вещи и спускайся. Если есть наличные, захвати, они нам пригодятся.
   Он проговорил это спокойно, так, как если бы они расстались перед этим всего несколько минут назад. Моника провела языком по губам. Она стояла, опершись на туалетный столик, пораженная, встревоженная.
   - Куда же ты собираешься ехать?
   - Еще не решил.
   В его памяти встали суровые дни 1945 года, когда ему пришлось сжечь эсэсовскую форму, использовав при этом бензин из бака своего "ситроена". Тогда он бежал через всю Европу, скрываясь под чужими именами, преследуемый гражданскими, партизанами, а также союзными армиями.
   - Я... я не могу, - сказала Моника.
   - Почему?
   Он искренне удивился. Он просто не подумал, что она может отказаться. А, может, он слишком много об этом думал.
   - Потому.
   - Ты поедешь, - повторил он. - Тебе не впервой ехать со мной.
   Он подошел к ней вплотную. Моника попыталась подавить страх, чтобы не вызвать в нем гнева. Клаус нежно обнял ее за талию. Ее духи пьянили его. Он прижал ее к столику, прильнул к ней.
   - Ну же, - пробормотал он.
   - Клаус...
   В ее интонации слышалось отчаяние. Машинально она погладила его по затылку. Клаус воспринял это как приглашение, рука его проскользнула под резинку кружевных трусиков. Страстное желание ощутить эту кожу овладело им. Моника опустила глаза, выражение его лица внушало ей такой ужас, что она не сопротивлялась. Надо было выиграть время, дождаться возвращения дона Федерико, уехавшего в Уарину на заправку "мерседеса". Клаус молча спустил трусики на обнаженные ноги и перешел к решительным действиям. Моника живо подумала, что он вел себя точно так же, как и дон Федерико, когда тот впервые овладел ею. И еще, что она всегда чувствовала себя безоружной перед страстным порывом мужчины. Это лишало ее возможности сопротивляться.
   Ей было больно спину, Клаус придавил ее к столику. Зеркало отразило одетого мужчину, обладавшего ею стоя, и картина эта возбудила Монику настолько, что почти тотчас же она испытала глубокое, упоительное наслаждение. Что мгновенно вызвало аналогичную реакцию партнера.
   Не говоря ни слова, он привел себя в порядок, ощущая, как некий комок блаженно растворился внутри. Клаус позабыл в этот миг об убитых полицейских, о неминуемой погоне, - ведь Моника продолжала все еще любить его. Никогда раньше ему не случалось брать ее так с наскоку, не поласкавши перед этим, даже не раздевая. В нем мелькнуло сожаление, что он не сообразил снять лифчик, зарыться лицом в ее теплых круглых грудках.
   - А теперь собирайся, - сказал он.
   Моника подобрала трусики и натянула их совершенно бессознательным жестом, не глядя на Клауса.
   - Я не могу.
   Она скорее выдохнула, чем произнесла это, но Хейнкель почувствовал всю ее решимость, прозвучавшую в непередаваемом оттенке голоса.
   Молча он взял ее за руку и потащил к двери. Тем хуже, придется увести ее силой. Моника вдруг крикнула:
   - Федерико!
   Ненавистное имя не сразу дошло до сознания Клауса Хейнкеля. Как будто не веря себе, он вгляделся в молодую женщину. Лицо ее выражало теперь только страх и отвращение. Не отдавая себе отчета, он влепил ей пощечину, злую, наверняка болезненную. Моника вновь издала жалобный, нечленораздельный крик.
   На этот раз Клаусу удалось вытащить ее из комнаты. На лестнице он остановился. Пять "чуло" стояли на его пути, маленькие, коренастые, решительные, не спуская черных невозмутимых глазок. Клаус вынул пистолет, отобранный у полицейских, и направил на них.
   - Пошли вон.
   "Чуло" неохотно, ступенька за ступенькой, отступили. Глаза немца пугали их.
   - Ты с ума сошел, - пробормотала Моника.
   Они медленно спустились по ступеням, он все время тащил ее, наставив пистолет на слуг. Спустившись вниз, немец распахнул дверь и тут же вновь захлопнул ее: два чуло дежурили у полицейской машины, держа мачете в руках.
   - Скажи им, чтоб проваливали, - приказал он Монике. - Нам надо ехать.
   У Моники вырвалось рыдание, она вцепилась в его пиджак.
   - Клаус, умоляю тебя, поезжай один, они пропустят тебя. Я тебя больше не люблю. Я хочу остаться здесь.
   Ей так хотелось, чтобы он уехал и чтобы ему не причинили зла. Она продолжала ощущать его присутствие в своем теле. Так много нужно было бы ему объяснить. Но он не желал слушать.
   - Так ты действительно не хочешь ехать?
   - Нет.
   Судорога свела Клаусу челюсть. Развернувшись, он распахнул дверь в комнату Федерико Штурма и втолкнул туда Монику. Потом вошел сам и запер дверь на ключ. Какие-то секунды Моника думала, что он снова хочет ее что за это время, может быть, вернется дон Федерико. Но тут она увидела скальпель в правой руке Клауса - и испустила безумный вопль.
   С той стороны двери послышались возгласы, посыпались удары. Не оборачиваясь, Клаус отвел руку назад и дважды выстрелил сквозь дверь. Потом подошел к Монике. Он ни о чем не думал. Его жизнь должна была остановиться в этой комнате. Клаус поднял руку, и остро отточенное лезвие скальпеля слегка надрезало нежную плоть.
   Дон Федерико резко затормозил, не веря своим глазам: за рулем полицейской машины, которая только что выехала из его усадьбы, сидел, как ему показалось, человек с лисьей мордочкой Клауса Хейнкеля. Но тормозить уже не имело смысла - машина удалялась, потом свернула по направлению к Ла-Пасу. Дон Федерико сказал себе, что слишком уж много думает о своем бывшем товарище. Вот и галлюцинации начались...
   Он задержался в Уарине, где поговорил с полицейским, оказавшим ему услугу по ликвидации старого шофера Фридриха.
   При виде двух тел, распростертых перед домом, дона Федерико обожгло предчувствие катастрофы. Как безумный он выскочил из машины и бросился к "чуло", сгрудившимся посреди двора.
   Он остановился перед самым старым из них:
   - Что тут происходит? Кто это приезжал? Индеец весь посерел. Дону Федерико пришлось наклониться, чтобы расслышать его ответ:
   - Ваш друг, сеньор Федерико.
   Казалось, он даже не видел двух бившихся в предсмертных судорогах людей в светлой одежде, запачканной кровью.
   - А где Моника?
   "Чуло" кивком головы показал на комнату.
   - Там.
   Одним прыжком немец влетел в дом, открыл дверь - замер, остолбенев от ужаса.
   Кровь, казалось, разлили ведрами по всей комнате. К горлу подступал приторный, тошнотворный запах. Тело Моники валялось на полу, полузакрытое постельным покрывалом, ногами к двери. Но Дон Федерико смотрел не на него.
   Его взор был прикован к голове любовницы, лежавшей на кровати и глядевшей на него своими мертвыми глазами. Черты ее лица выражали необъяснимое спокойствие, как будто смерть унесла с собой весь ужас ее агонии.
   Вытекшая кровь образовала под головой как бы пурпурную подстилку. Впереди валялся скальпель, послуживший орудием убийства.
   Немец не мог пошевельнуться. За его спиной в дверном проеме столпились "чуло", оцепеневшие, как и он, от ужаса. Один из них наспех перекрестился и упал на колени.
   Дон Федерико заставил себя подойти и прикоснуться пальцем к щеке Моники. Кожа была еще мягкой и теплой. Смерть наступила несколько минут назад. У него промелькнула безумная мысль приставить эту еще красивую голову к телу. Разум его помутился. Это же невозможно, чтобы Моника умерла! В его сознании не укладывалось, что нашелся безумец, который взял и распилил ее, живую, на две части.
   Он повернулся к индейцам, глаза его сверкали сумасшедшим огнем:
   - Вы что, ничего не могли поделать? Самый старый индеец покачал головой:
   - Сеньор, у него был револьвер.
   Немцу захотелось взять эту голову в руки и убаюкать ее, как он убаюкивал погибшую ламу. Итак, Клаус Хейнкель отомстил ему страшной местью. Федерико не понимал, однако, цели этого бесполезного убийства. Что же заставило вдруг Клауса сжечь разом все мосты?..
   Как во сне, Федерико взял свой парабеллум из тумбочки, вставил магазин и вышел из комнаты, осторожно закрыв за собой дверь, как будто боясь потревожить Монику.
   - Ничего не трогайте, - сказал он "чуло". - Я сам обращусь в полицию.
   Мысль о Монике, лежащей в гробу, казалась ему непереносимой. Он сел в "мерседес", резко рванул с места и понесся по дороге в Ла-Пас, едва не врезавшись в грузовик. Через три минуты он выключил счетчик. "Чуло" шедшие по обочине шоссе, шарахались в стороны от машины, болидом пролетавшей в нескольких сантиметрах от них. Но дон Федерико Штурм ничего этого не видел.
   Отец Маски скорбно покачал головой:
   - Я больше ничего не могу сделать для вас, несчастный сын мой. Положитесь во всем на волю Божью.
   - Помогите же мне, разрешите остаться здесь, - взмолился Клаус Хейнкель. - Они не осмелятся прийти за мной сюда. А потом я уеду, клянусь вам.
   Священник с трудом удерживал гримасу боли. Хотя обе ноги оставались в гипсе, он все-таки предпочел вернуться в монастырские стены.
   - Вы ведь только что совершили ужасные преступления, - пробормотал он. - Преступления против боливийцев, чья страна дала вам приют, и против женщины, которая не сделала вам ничего дурного.
   Клаус Хейнкель вздрогнул. Напрасно он рассказал все про Монику. Покидая тот дом, он вначале решил было отдаться в руки правосудия. Но затем, по дороге, инстинкт самосохранения все-таки возобладал. Нет, смерть Клаусу Хейнкелю давалась нелегко... Своя собственная, во всяком случае.
   - Но вы ведь уже помогали людям, поступавшим в тысячу раз хуже меня, сказал он с горечью. - А дон Федерико? По его приказу были расстреляны тысячи русских военнопленных, женщины, дети, он сжигал целые деревни...
   - Но тогда была война.
   Челюсть вновь свело судорогой. Клаус сжал зубы. Он расхотел умирать. Даже несмотря на смерть Моники. Однако за ним по пятам устремилась вся боливийская полиция, не говоря уже о доне Федерико.
   Вдруг у Хейнкеля потекли слезы. Он оплакивал самого себя. Отец Маски потрепал его по плечу:
   - Мужайтесь, Клаус, мужайтесь, - проговорил он по-немецки.
   Хейнкель всхлипнул.
   - Ладно. Попробую пересечь парагвайскую границу на машине. И тем хуже, если мне придется убивать еще кого-нибудь по пути, это останется на вашей совести.
   Отец Маски вновь покачал головой с прискорбным видом:
   - Не тешьте себя иллюзиями, Клаус. Господь отдаст кесарево кесарю.
   Но Клаус уже уходил. Стремительно прошагав коридор, он толкнул дверь в монастырской ограде - и остановился как вкопанный на пороге. Вокруг украденной им машины столпились боливийские полицейские. Один из них узнал его и пронзительно закричал.
   Немец не успел податься назад. Через несколько секунд вся куча-мала была на нем, ревущая, осыпавшая его ударами ног, дубинок, прикладов. От удара дубинки нижняя губа его треснула, от нового удара прикладом Хейнкель взвыл. Напрасно он отбивался, силы были неравны. Ему удалось еще выхватить револьвер, но кто-то из полицейских вывернул ему кисть, и оружие упало на землю.
   - Смерть ему! Смерть! - вопили разъяренные полицейские.
   От нового, еще более сильного удара Клаус Хейнкель потерял сознание.
   Кабинет Уго Гомеса плыл перед его глазами, как мираж в пустыне. Клаус Хейнкель попытался задержать взгляд на чем-нибудь. Он услышал голос, приказавший по-испански:
   - Встать, сукин сын!
   Руки Хейнкеля были заведены за спину и стянуты наручниками, все тело болело, он потерял башмак. Лицо, распухшее от побоев, со следами запекшейся крови, выглядело малопривлекательно.
   Хейнкель посмотрел снизу вверх на майора Уго Гомеса, - неузнаваемо изменившийся, но по-прежнему прегнуснейший. Рядом с боливийцем стоял дон Федерико Штурм. Его голубые глаза были еще светлее, чем обычно. Он уставился на Хейнкеля с безумным видом. Увидав, что тот очнулся, дон Федерико сказал сдержанно:
   - Разрешите мне забрать его, Уго.
   Толстый майор затряс головой:
   - Невозможно, ведь он убил двух полицейских. Он ответит за эти преступления перед боливийским правосудием.
   Волна ненависти поднялась в Клаусе:
   - Валяй, отдай меня под суд, - сказал он, - то-то повеселимся. У меня найдется ведь что порассказать.
   Уго Гомес замахнулся кулаком:
   - Уберите отсюда этого ублюдка!
   Два инспектора полиции набросились на Клауса, с похвальным рвением осыпая его ударами, и вытащили из кабинета.
   Хейнкель вопил и отхаркивался до тех пор, пока его не оглушили страшным ударом. Дон Федерико, казалось, оцепенел. Потом машинально взял сигарету.
   - Что вы с ним сделаете? - спросил он.
   Боливиец сам хотел бы это знать.
   - Посмотрим, - ответил он уклончиво.
   Ведь немец официально уже не существовал, что отнюдь не облегчало задачу... Дон Федерико с горечью подумал, что у Клауса Хейнкеля все же оставался еще малюсенький шансик на спасение.
   Лукресия повесила трубку и объявила:
   - Ну вот, наконец-то они его арестовали! Малко не испытывал никакой радости. Со времени его приезда в Боливию произошло столько разных событий, слишком много людей погибло уже из-за этого Клауса Хейнкеля. Включая отца Лукресии. Сама она лишь притворялась жизнерадостной. Малко чувствовал, что ее нервы были на пределе и что днем и ночью Лукресия думала о том, как отомстить Уго Гомесу. Сейчас она подошла, улеглась рядом и втянула носом щепотку пичикаты.
   - Делал бы как "чуло" с Альтиплано, - сказала она с отсутствующим видом. - Когда у них слишком много забот, они жуют коку...
   - Ну и посмотри, до чего это их довело, - возразил Малко. - Они же отупевшие карлики, неспособные к действию.
   Напряжение его отнюдь не спало в связи с арестом. Клауса Хейнкеля. Если этот немец находился во власти Уго Гомеса, это еще не значило, что все проблемы уже решены.
   Глава 21
   Клаус Хейнкель съежился на соломенном тюфяке в камере, услышав, как ключ повернулся в скважине. Каждый раз, когда охранники приносили ему еду, они били его. Некоторые же, если не были заняты делами наверху, в помещении напротив кабинета майора Гомеса, специально спускались, чтобы отлупить его дубинкой или хлыстом из бычьих жил. Поскольку наручников с Хейнкеля не снимали, защищаться он не мог.
   Даже ночью он просыпался с бьющимся от страха сердцем, в холодном поту, - ему постоянно чудилось, что ключ в скважине повернулся...
   Все это наводило на него воспоминания о других застенках и о других пленных, чей смятенный взгляд бывал устремлен на него, тридцать лет тому назад. Тогда он тоже был большим приверженцем хлыста.
   Дверь вдруг широко распахнулась, и два полицейских вошли к Хейнкелю, держа пистолеты в руках. За ними возник майор Уго Гомес, величественно прошествовавший в маленькую камеру.
   Клаус постарался скрыть страх. Что сулила ему сомнительная честь этого визита? За три дня его нахождения в подвалах тайной полиции майор ни разу еще не спустился для беседы.
   Однако Гомес, казалось, не был настроен враждебно. Напротив, он отдал какой-то приказ полицейским, и один из них снял наручники. Немец, все еще обеспокоенный, принялся растирать себе затекшие кисти. Стертые до живого мяса места причиняли ему мучительную боль.
   - Ну как, лучше? - спросил участливо майор Гомес. Его круглое грубое лицо излучало теперь доброту. Клаус Хейнкель спрашивал себя, что же означала на самом деле эта внезапная метаморфоза. Кивком головы майор отпустил полицейских, которые вышли в коридор с разочарованным видом.
   Клаус начал надеяться на какую-то положительную перемену. Но тут же решил, что еще слишком рано переходить, как раньше, на "ты".
   - Что вам от меня нужно? - спросил он. - Ваши люди избивают меня каждый день.
   Майор благодушно улыбнулся.
   - Тебя не будут больше бить, Клаус.
   Он сам вернулся к обращению на "ты", как в добрые старые времена, и это придало немцу бодрости.
   - Спасибо, - буркнул он.
   - Клаус, - начал Гомес, - я по-прежнему твой друг, несмотря на то, что ты сделал, и я тебе это сейчас докажу. Вообще-то ты должен бы предстать перед боливийским судом. И даже если бы тебя отпустили, дон Федерико убил бы тебя. Согласен?
   - Да, - вымолвил Хейнкель чуть слышно.
   - Так вот, я решил дать тебе последний шанс, - продолжал майор Гомес. - Но это будет действительно твой последний шанс. Тебя незаметно перебросят в Парагвай. Доберешься до Асунсьона, а там выпутывайся, как знаешь, но никогда ноги твоей не должно быть больше в Боливии.
   Немец едва удерживался, чтобы не завопить от радости. Раньше он с презрением отзывался о Парагвае как о стране, совершенно непригодной для житья. Теперь же он казался ему недоступной вершиной, блаженным раем... Он распрямил плечи. Его звезда все же не покинула его! Дону Федерико не добраться до Асунсьона, не достать его там. А потом он, возможно, переберется в Аргентину или даже, при случае, еще дальше, в Европу. Испания и Португалия распахнут ему двери.
   Он понимал, почему Уго Гомес делал этот щедрый подарок: тяжело судить человека, на похоронах которого вы присутствовали.