Им не на что надеяться, но они все-таки надеются. На что? Почему они не предпочитают быструю смерть? Никакого ответа, никакого объяснения этому нет. Сила жизни слепа - она не понимает, что такое безнадежность.
Наступает март. Я очень ослаб и вновь близок к гому состоянию апатии и головокружения, которое предшествовало моему коллапсу. Шевченко перемежает нравоучения с криками, и, хотя я отказываюсь стоять по стойке "смирно", просто стоять все-таки приходится. Если я не падаю прямо во время допроса, то только потому, что на ногах меня держит презрение к Шевченко.
Уже почти полтора года я в тюрьме. Когда я вычитаю этот период из моего пятилетнего срока, остаток меня ужасает. Бесполезно строить планы на все оставшиеся три года и восемь месяцев: единственный разумный подход - жить изо дня в день. Если со мной случится еще один коллапс, они наверняка снова меня вытащат. Тогда я опять проведу неделю в кровати и мне будут давать мясные кубики и белковую пасту. Они не дадут мне умереть, не осмелятся! Я выкарабкаюсь - если только они не ошибутся в своих расчетах. Но каковы мои шансы? Охранник смотрит на меня как-то по-особенному: так смотрят на уродцев в балагане. Живой труп! Ходячий скелет! Давай, давай, тащись! Однако насчет охранника я ошибся.
Однажды утром моя дверь сотрясается от ударов, и в окошке, через которое подают пищу, появляется его сердитое лицо. Он орет на меня, словно я совершил тягчайший проступок. Я не понимаю, что он выкрикивает, но по движению его головы догадываюсь, что рядом с ним находится кто-то из его собратьев. Пока я стараюсь понять, чем все это вызвано, охранник подмигивает мне и быстро просовывает через окошко левую руку, в которой держит бутерброд с колбасой. И так теперь повелось почти каждый день: он кричит на меня, чтобы не вызвать подозрения у своих товарищей, и протягивает что-нибудь съестное - кусочек мяса или шоколад... Я киваю и улыбаюсь, но он в ответ не улыбается - он просто дает мне еду, мой загадочный спаситель.
Сам по себе поступок поддерживает меня еще больше, чем пища. Во Владимирской тюрьме я почти забыл, что такое признательность, и это чувство придает мне силы. Пока я совершаю свои "восьмерки" в загоне для прогулок и мой желудок благодарно переваривает шоколад, я с теплотой думаю об охраннике с хмурым славянским лицом и доброй левой рукой. Мясо и шоколад дают мне силы с радостью заниматься физическими упражнениями и не бояться могучих порывов русского ветра, который дует над Владимиром с Рождества. Это совсем не то что английский ветер, выворачивающий наизнанку зонтики, срывающий с крыши одну- Две черепицы или обрушивающий волны на побережье в Брайтоне. Ветер, дующий над просторной равниной, где расположен Владимир, кажется, зарождается где-то очень далеко; он стремительнее и свирепее, чем ветер, который бывает в Англии.
В середине марта ветер становится не таким жестоким и уже меньше завывает по ночам. Мороз ослабевает. Однако, едва лишь я успеваю осознать, что зима кончилась, как меня снова везут в Москву, на Лубянку. Как и прежде, со мной едет весь мой багаж, но на этот раз мне выдают мой собственный костюм и везут не в вагоне, а в зашторенной машине. Рядом тюремный надзиратель и два конвоира. Очень давно я уже проделал такое же путешествие, но только в сторону Владимира. Как и в тот раз, я смотрю в ветровое стекло: передо мной обширная, покрытая грязью равнина. Однако сейчас я так сильно ослаблен, что путешествие кажется бесконечным. По прибытии на Лубянку мне дают немного мяса и молока. Почему вдруг такое улучшение? Впрочем, бесполезно задаваться подобными вопросами, все равно не угадать.
Два дня мне выдают дополнительное питание и витамины в таблетках, а на третий сообщают, что в Москве находится моя жена. На свидание с ней меня везут в здание Верховного суда под присмотром надзирателя с Лубянки.
Мы входим в комнату, где я вижу Шейлу и рядом с ней - Борового, моего адвоката. На лице Шейлы мелькает выражение ужаса. Потом, много времени спустя, она признается, что с трудом узнала меня в этом изможденном, больном существе. Но теперь она быстро берет себя в руки и целует меня. Я замечаю, что Боровой тоже поражен моим видом, и говорю ему: "Посмотрите же на меня хорошенько, господин Боровой: вы довольны собой?"
Время нашего свидания ограничено. Мы не упоминаем о тюрьме. Разговор идет об Эндрю, о друзьях, о доме... Шейла все время смотрит на меня так, словно хочет взглядом передать мне часть своих сил. В ходе нашей беседы она вставляет: "Я не могу сказать определенно, но, по-моему, появились кое-какие надежды: возможно, скоро будут хорошие новости". Я не придаю особого значения этим словам. Она, разумеется, пытается подбодрить меня, потому что я ужасно выгляжу, - это читается в ее глазах.
На следующее утро меня ведут на допрос. В кабинете находятся незнакомый мне русский генерал, два переводчика и следователи, представляющие все страны-сателлиты, кроме Польши. Допросы продолжаются неделю. С кем я встречался? Кто эти люди на фотографии? С кем я виделся в такой-то гостинице?
Не знаю. Нет, это не соответствует действительности.
Нет, нет, я никогда не видел этого человека.
К концу недели генерал сильно повышает голос и начинает угрожать. Он требует от меня подписать бумагу о том, что я был английским разведчиком, но теперь готов сотрудничать с Советами. Если я не подпишу, предупреждают меня, то -Московское радио передаст в эфир вот эту магнитофонную запись. Мне дают ее послушать: это фальшивка, смонтированная из кассеты, на которую была записана моя давнишняя беседа с "уликовым, сделавшим мне свои коварные предложения. Мои слова вырезали и переставили таким образом, чтобы создалось впечатление, будто я на все согласился. Теперь, говорят мне, весь мир узнает, что я предал не только Пеньковского, но и английский народ, будучи двойным агентом Советов.
Я не подписываю и скоро опять оказываюсь в своей камере во Владимирской тюрьме, в своей арестантской одежде и во власти Шевченко.
В течение нескольких дней он повторяет свои старые угрозы и издевательства. В общем, надо опять готовиться переносить все проявления его скотской натуры. Тем временем в моей камере устанавливают вторую койку, и я получаю нового сокамерника.
Он лучше своих предшественников. Хотя он русский, я называю его Чарлз. У него глубокий, хрипловатый голос.
Он довольно прилично говорит по-английски, от него не пахнет потом, а по сравнению с омерзительным Максом он почти джентльмен. У него усталое выражение лица человека, искушенного в житейских делах, и, хотя я не собираюсь довериться ему настолько, чтобы сообщить какиенибудь интересующие моих следователей сведения, я отнюдь не возражаю ни против партии в шашки, ни против некоторого улучшения моего рациона. Нам выдают несколько книг и журналов. Я выслушиваю грустную повесть о том, как Чарлз был пойман на левом бизнесе.
Кажется, он был директором гастронома на улице Горького. Одним из основных товаров в его магазине были лимоны, которые доставлялись из Грузии по железной дороге. Поняв, что на свою государственную зарплату он никогда не сможет жить хорошо, Чарлз разработал простой и эффективный план: заказать шесть вагонов с лимонами, а в документах отметить только пять. За шестой вагон, разумеется, тоже надо было заплатить, но зато вся прибыль, которую самым несправедливым образом полагалось делить с государством, достанется ему.
Поначалу все шло хорошо, и Чарльз уже предавался мечтам о радужном будущем. Но однажды на железной дороге произошла авария, и вагоны где-то застряли. Несколько недель дорогостоящие лимоны были вне пределов его досягаемости. Когда наконец власти обнаружили вагоны и вскрыли их, оказалось, что все лимоны сгнили.
Следствие изучило документы, установило истину, и Чарлз получил пятнадцать лет.
Мы прожили с ним больше месяца, ни разу не поссорившись и пробежав вместе не одну милю "восьмерок" в загоне для прогулок. За этот период меня реже вызывали на допросы к Шевченко. Чарлз сделал несколько вялых попыток расколоть меня, но довольно быстро прекратил это. Наверное, он заверял их, что ему нужно время для моей обработки. Думаю, ему просто нравилось наше странное и грустное товарищество.
Вскоре Чарлза переводят в другую камеру как не справившегося со своей задачей. Спустя несколько дней мне снова приказано собрать вещи и одеться в гражданский костюм. Вероятно, предстоит очередное путешествие на Лубянку. Напоследок я решаю сыграть маленькую шутку, потому что в это утро Шевченко был особенно агрессивен. Перед отъездом мне разрешают принять душ. Раздевшись, я должен положить на стопку тюремной одежды свою. Но день выдался очень холодный, поэтому, когда охранник поворачивается ко мне спиной, я снова натягиваю на себя арестантскую униформу, а сверху надеваю гражданскую рубашку и костюм. Мне даже удается засунуть в чемодан тюремные ложку с кружкой. Эти преступления неизбежно будут раскрыты, и если я вновь вернусь во Владимир, то буду наказан. Ну и пусть. Этот охранник - такой же сукин сын, как и Шевченко. Мой ослабевший рассудок упрямо хочет сыграть с ними шутку и нисколько не заботится о последствиях.
Меня сажают в машину и везут по скверной дороге на Лубянку, где я провожу три дня в ожидании очередной серии допросов. Но вместо допросов меня доставляют на аэродром и, прежде чем я успеваю сообразить, что происходит, мы уже летим в безоблачном небе. Никто со мной не разговаривает. Естественно, меня интересует, куда мы летим. Сначала в голову мне приходит мысль, что меня переправляют для дальнейших допросов в одну из стран-сателлитов, Чехословакию или Венгрию. Но потом, поскольку заняться все равно больше нечем, я начинаю делать в уме некоторые расчеты. Конечно, я не штурман, да и часов у меня нет, но примерно определить время можно. Я вижу, что солнце находится слева по курсу: значит, мы летим в западном направлении, и Балканы исключаются - они расположены значительно южнее. Остается только один пункт назначения... и тут у меня возникает шальная мысль... На этом я прекращаю свои расчеты, боясь тех надежд, которые они порождают. Однако когда мы приземляемся, я вижу надпись на немецком языке.
Следовательно, я был прав: мы в Восточной Германии.
Меня привозят на машине в расположение советской воинской части, где я встречаюсь с советским консулом, который хорошо говорит по-английски. От него я узнаю, что посланные мне женой деньги - около тридцати фунтов теперь будут мне вручены, но не наличными. Меня мало интересуют эти деньги, однако для проформы я все-таки протестую. Консул вежливо, но твердо стоит на своем: опять спрашивает, что я предпочитаю получить на эту сумму. Я соглашаюсь на икру [Мне дали три дюжины банок. Как я обнаружил впоследствии, икра в них была заплесневевшей. (Прим. авт.)].
Ночь я провожу в реквизированном доме, под усиленной охраной. Меня будят еще до рассвета, кормят хорошим завтраком и сажают в машину, между двумя дюжими охранниками. Мы едем куда-то за город. Машина останавливается возле здания, похожего на ангар. Больше часа мы сидим в полной тишине, потом к машине подходит консул и обращается ко мне: "Вы сейчас завернете за угол. Если вы скажете хоть слово или попытаетесь бежать, то будете застрелены!"
Мы объезжаем ангар. Впереди - граница. Когда я выхожу из машины, охранник крепко держит меня за руку.
Повсюду много солдат с автоматами, биноклями и сторожевыми собаками. На треножнике установлена мощная подзорная труба.
За воротами лежит узкая полоса ничейной земли. С другой стороны границы подъезжает какая-то машина.
Два человека с обеих сторон торжественно идут навстречу друг другу, обмениваются несколькими словами и проходят дальше для опознания. Тот, кто подходит ко мне, одет в белый плащ. Я узнаю его! И Алекс тоже его узнал бы! Этот человек с Запада опознает меня. Его коллега с Востока совершает аналогичную процедуру по другую сторону границы.
Наконец после длительных обменов жестами, которые происходят в полном молчании, меня выводят на середину нейтральной полосы, где я встречаюсь с человеком, арестованным на Западе. Я знаю его: это русский шпион, действовавший под именем Лонсдейла. Он выглядит здоровым и упитанным. Волосы у него длинноваты - но ведь он давно не был в Советском Союзе...
Ему устраивают радушный прием.
Радушно встречают и меня: я - гость командира ааиабазы британских ВВС. Его жена наливает мне горячую ванну и угощает чудесным завтраком. А потом появляются пятеро моих старых знакомых, среди которых - Джеймс собственной персоной! Он приветствует меня с истинно британским энтузиазмом: "Гревил, вы чертовски скверно выглядите!"
Мне трудно поверить, что я действительно на Западе, в безопасности, и рядом со мной - Джеймс и его друзья.
Мне по-прежнему трудно поверить в это, пока я в качестве единственного пассажира лечу в Англию. Уверенность приходит постепенно. На сердце у меня тяжело, оттого что спастись удалось только мне одному. Алекс остался там и я знаю: даже если он еще жив, ему никогда не вырваться оттуда.
Мне вспоминается осень 1962 года, когда я доставил свою "Выставку на колесах" в Будапешт в надежде организовать побег Алекса на Запад. Только потом, на суде, я узнал, что эта попытка с самого начала была бесполезной: его арестовали за одиннадцать дней до моего приезда в Будапешт. Но тогда я был в неведении и не мог поступить иначе.
В конце сентября 1962 года "Выставка на колесах" была готова к своему первому путешествию. В Ленинград мы уже опоздали, но в Бухаресте как раз проходила Промышленная ярмарка, так что повод отправиться на Балканы у нас был. Я также планировал заехать в Будапешт и попробовать организовать там свою частную выставку: важно было не зависеть от официальных выставок и действовать самостоятельно - только так я мог попасть в Советский Союз, чтобы спасти Алекса.
Мне следовало заехать в Вену для получения инструкций - на тот случай, если обстановка вдруг изменится или поступит какая-то новая информация об Алексе. Однако никаких новостей не было, и мы поехали в Будапешт, где нас встретил мой менеджер, который затем отправился с автопоездом в Бухарест. Я же остался в Будапеште, чтобы уладить все формальности для проведения выставки.
Мне часто доводилось бывать в Венгрии, и я всегда хорошо проводил там время. Но на этот раз мне было не до веселья.
Как только автопоезд выехал из Будапешта, я. начал ходить по инстанциям, чтобы договориться о выставке.
Город сильно изменился: это был уже не тот тихий, старомодный Будапешт, который я помнил по былым временам. Всюду чувствовалась какая-то гнетущая напряженность. Первая же моя встреча очень меня насторожила.
Едва я зарегистрировался в гостинице "Дуна", как главный администратор бросился знакомить меня со смуглым, курчавым молодым человеком, к которому я сразу же проникся антипатией.
- Это господин Амбрус - студент и прекрасный переводчик. Он может оказать вам большую помощь!
- Я видел вашу "Выставку на колесах", - сказал Амбрус. - Это превосходно Надеюсь, из Бухареста она приедет сюда.
Интересно, откуда Амбрус узнал о том, что выставка находится в Бухаресте? Ведь я сообщил об этом только венгерскому министру торговли в официальном письме...
Однако беспокоил меня не только Амбрус. Несколько раз. выезжая из Будапешта, я замечал за собой слежку.
От меня отставали только тогда, когда я поворачивал назад, в город. Было похоже, что они боятся, как бы я не улизнул. И еще: когда я на сутки отправился отдохнуть на озеро Балатон, портье сказал мне, что забронированный мной номер уже сдан, и посоветовал обратиться в другую гостиницу. Мне не понравилось, что венгры сами выбрали для меня гостиницу. Что могло меня там ждать? Я договорился о ночлеге в другом месте и на следующий день вернулся в Будапешт.
Закончив свои дела, я решил съездить в Вену и там спокойно все обдумать. От Алекса по-прежнему не было никаких вестей. И не находилось никаких поводов для моей поездки в Советский Союз. Конечно, я мог бы и не возвращаться в Будапешт, а "заболеть" в Вене и поручить проведение выставки моему менеджеру. Это был не лучший выход из положения, но меня подталкивало к нему с каждым днем крепнувшее предчувствие серьезной опасности.
Прибыв в Вену и поставив машину в гараж, я позвонил в Лондон, спросил о "нашем далеком друге" и услышал в ответ, что он по-прежнему присылает отчеты. Успокоившись относительно Алекса, я на условном языке сообщил о своих подозрениях насчет происходящего в Будапеште.
Но меня попросили действовать, как было запланировано, и я вылетел в Бухарест к открытию ярмарки. "Выставка на колесах" имела большой успех, отодвинутый, впрочем, на второй план известиями о столкновении между Кеннеди и Хрущевым и последующими событиями в Атлантике, когда советскому кораблю преградили путь на Кубу и он вынужден был взять обратный курс. Это было на устах у всех: царило всеобщее ликование по поводу того, что угроза войны миновала. Я спрашивал себя, понимает ли Алекс, какой вклад в дело сохранения мира внес его последний пакет с документами чрезвычайной важности, укрепившими позицию Кеннеди на его переговорах с Хрущевым.
За несколько дней до окончания ярмарки я вылетел в Вену, чтобы забрать свою машину.
В тот вечер случилось нечто из ряда вон выходящее.
Портье вручил мне конверт, на котором печатными буквами была нацарапана моя фамилия. Внутри находился листок дешевой бумаги со следующим, написанным также печатными буквами текстом: "ПОЖАЛУЙСТА, ПРИХОДИТЬ К ОПЕРЕ В ДЕСЯТЬ. ПОЖАЛУЙСТА". Подписи не было.
Сначала я подумал, что это ловушка: за мной послали агентов из Будапешта. Однако сработано все было слишком грубо, поэтому мысль о ловушке я сразу отбросил.
Если бы они и вправду хотели меня похитить, то действовали профессиональнее: фальшивое - и грамотно составленное - приглашение в посольство, ждущая у гостиницы машина... Да и в чем конкретно они могли меня подозревать, за исключением разве что моего внезапного отъезда из Будапешта, который вряд ли являлся достаточным основанием для ареста - тем более что я обещал вернуться? Итак, без пяти минут десять я подошел к площади перед зданием Оперы. Двери театра были открыты, фойе ярко освещено. Наверное, был антракт: на ступеньках лестницы стояли зрители, вышедшие подышать свежим воздухом. Это меня устраивало: вряд ли можно было организовать похищение в таких условиях.
Я медленно подошел к входу, готовый в любой момент обратиться в бегство. Никто меня не окликнул. Я встал спиной к стене, рядом с любителями оперы, и закурил. Прошла минута... другая... Я уже собирался уходить, когда услышал свое имя, произнесенное прерывистым женским голосом. Сначала я не узнал ее - но потом все-таки вспомнил: Соня!
Я спросил, что она делает в Вене. Она ответила, что проводит здесь отпуск. Вид у нее был до смерти напуганный. Разумеется, я ей не поверил.
- Как вы узнали, что я в Вене - и именно в этой гостинице? - спросил я.
- Я вас видеть на улице - вы шли в гостиница.
Весьма неправдоподобно.
- Так что же вы хотите. Соня?
В глазах у нее сквозило отчаяние. Она спросила, не знаю ли я, где Алекс.
- Сначала расскажите, как вы оказались в Вене. Вы ведь здесь не в отпуске, правда?
Однако Соня настаивала на своей версии. Она заламывала руки и все время оглядывалась. Вдруг я понял: ее послали, потому что она знала меня и могла показать советским агентам, которые наверняка находились где-то поблизости, чтобы меня идентифицировать. Получив же приказ встретиться со мной. Соня решила воспользоваться случаем и расспросить меня об Алексе.
Несмотря на это, я не видел никакой нужды быть с ней жестоким и сказал, что давно не имею вестей от Алекса.
Услышав такой ответ, Соня едва не разрыдалась. Она не произнесла слова "любовь", но все было ясно и без того.
Они встречались в Париже, затем переписывались, но вот уже длительное время ее письма оставались без ответа.
Помнится, во время моего последнего визита в Москву Алекс заметил: "Соня стала относиться к нашей связи слишком серьезно". Видя, в каком она горе, я обещал напомнить о ней Алексу, как только его увижу. Она слегка улыбнулась, кивнула и ушла так же внезапно, как и появилась.
Я сразу же позвонил в Лондон, но был вечер пятницы, и дежурного на телефоне не оказалось. Тогда я позвонил своей жене и попросил ее вылететь в Вену утренним рейсом. Поскольку связника у меня не было, я подумал, что в случае необходимости можно передать информацию в Лондон через нее.
На следующий день, когда мы с ней мирно сидели на освещенной осенним солнцем террасе гостиницы, мне вдруг захотелось собрать вещи и улететь с ней домой, в Англию. Я никогда не говорил ей о своей работе - и никогда не был так близок к тому, чтобы обо всем рассказать. Я мог бы попросить ее взять с собой в Лондон одно письмо. Она никогда бы не узнала его содержания, да и адрес на конверте ничего бы ей не сказал. Но она была сильно простужена и сказала, что Эндрю тоже нездоров, и я решил не взваливать на нее чужую ношу. Впрочем, даже если бы она и опустила письмо в почтовый ящик в Лондоне, мне все равно пришлось бы ждать ответа в Вене, где за мной уже следили русские агенты. Я с горечью вспомнил, как Алекс спрашивал меня в Париже, остаться ему или нет, а я тогда ответил, что решать ему самому.
Теперь была моя очередь принимать решение - рассчитывать ни на кого не приходилось. Ничто не вынуждало меня возвращаться в Будапешт, не поступило никаких приказов - я должен был действовать так как считал правильным.
Это воскресенье не стало для меня днем мира и отдыха: я был настолько взвинчен, что совсем потерял аппетит и старался только сохранять внешнее спокойствие и веселость в присутствии Шейлы, которая пересекла полЕвропы, чтобы повидаться со мной. Пока мы гуляли с ней по Кернтнерштрассе, мне казалось, что мысли буквально стучат в моей голове - я даже был удивлен, что она их не слышит.
В понедельник Шейла улетела в Англию. Пора было принимать решение. Я не хотел ехать в Будапешт - инстинкт подсказывал мне, что следует остаться, но неумолимая логика диктовала другое: если я не появлюсь на своей первой частной выставке, это сильно повредит моей коммерческой репутации, только благодаря которой я и могу попасть в Советский Союз, чтобы выручить Алекса.
Подъезжая к границе, я много раз готов был повернуть назад, но, переехав ее, оставил все колебания позади и быстро покатил в Будапешт. Именно в этот день, когда я мчался по залитой солнечным светом дороге, они и арестовали Алекса.
Первым, кого я увидел в гостинице "Дуна", был Амбрус. Он встретил меня очень тепло и, прежде чем я успел поставить на пол чемоданы, предложил поехать в гости к своим дедушке и бабушке, которые жили на одном из тихих и живописных дунайских островов. "Они будут рады с вами познакомиться", заверил Амбрус.
Мне не улыбалась мысль о посещениях тихих островов: я сказал, что все будет зависеть от графика моих деловых встреч. Однако Амбрус знал, что на следующий день никаких встреч у меня не предвиделось, и предложил поехать в десять утра. Я согласился: "Очень хорошо - значит, в десять". Рано утром я позвонил знакомому бизнесмену - ив десять часов мог в полном соответствии с действительностью сказать Амбрусу, что у меня появились дела и поездку придется отложить.
В два часа дня я вернулся в гостиницу и, снова наткнувшись на Амбруса, пригласил его пообедать со мной.
- Есть одно очень хорошее место, где можно пообедать: у паромной станции, - предложил он. - А потом мы поедем к моим дедушке с бабушкой.
- Отлично, так и сделаем, - ответил я. - Правда, не знаю, будет ли у меня время поехать в гости к вашим дедушке и бабушке. Мы решим это после обеда.
Я посадил его в свою машину. В безлюдном месте за городом он показал мне на узкую, спускающуюся к реке дорогу, сквозь деревья был виден какой-то старый дом - и никакого парома. Я затормозил, сказав, что на этих ухабах можно повредить машину. Амбрус вышел и принялся кричать что-то по-венгерски. На мой вопрос, к кому обращены эти крики, ответил, что зовет паромщика. Вскоре из-за деревьев появился какой-то старик. Между ним и Амбрусом завязалась беседа, а я тем временем развер нул машину в сторону главной дороги. Когда Амбрус подошел ко мне, я заявил, что мы потеряли слишком много времени и лучше пообедать в городе.
И вот наступает пятница второго ноября. Весь день я с моими водителями привожу в порядок автопоезд, который стоит в парке Варошлигет. Мы планируем открыть выставку в пять часов и начать ее с приема, который будет происходить в павильоне, неподалеку от стоящего среди деревьев автопоезда. Угощение должен организовать главный администратор гостиницы "Дуна" - я же завершаю последние приготовления в автопоезде, стремясь добиться, чтобы все там было безупречно.
Прием удается на славу. Длинные столы уставлены аппетитными закусками, спиртное течет рекой. Присутствует много представителей венгерских предприятий.
Венгры - большие любители выпить. Я вожу их к автопоезду группами по два-три человека, а затем мы возвращаемся к столу. Произносится множество тостов и комплиментов. Время еще раннее - около семи часов, - как вдруг, словно по команде, венгры начинают расходиться, и вскоре у заставленных бутылками столов остаемся только мы с Амбрусом.
Когда мы спускаемся по ступенькам павильона, небо уже темнеет. Царит полная тишина. Ощущение опасности, которое я испытывал с того момента, как впервые увидел Амбруса, резко обостряется.
Менее чем в ста ярдах от себя я вижу стоящий среди деревьев автопоезд и знаю, что не доберусь до него.
Но все это уже в прошлом. А сейчас мой самолет идет на посадку в Нортхолте.
Кругом множество дружеских лиц, однако самое главное еще впереди. И наконец, на исходе этого удивительного дня, оно наступает - самое-самое главное.
Я дома.
Наступает март. Я очень ослаб и вновь близок к гому состоянию апатии и головокружения, которое предшествовало моему коллапсу. Шевченко перемежает нравоучения с криками, и, хотя я отказываюсь стоять по стойке "смирно", просто стоять все-таки приходится. Если я не падаю прямо во время допроса, то только потому, что на ногах меня держит презрение к Шевченко.
Уже почти полтора года я в тюрьме. Когда я вычитаю этот период из моего пятилетнего срока, остаток меня ужасает. Бесполезно строить планы на все оставшиеся три года и восемь месяцев: единственный разумный подход - жить изо дня в день. Если со мной случится еще один коллапс, они наверняка снова меня вытащат. Тогда я опять проведу неделю в кровати и мне будут давать мясные кубики и белковую пасту. Они не дадут мне умереть, не осмелятся! Я выкарабкаюсь - если только они не ошибутся в своих расчетах. Но каковы мои шансы? Охранник смотрит на меня как-то по-особенному: так смотрят на уродцев в балагане. Живой труп! Ходячий скелет! Давай, давай, тащись! Однако насчет охранника я ошибся.
Однажды утром моя дверь сотрясается от ударов, и в окошке, через которое подают пищу, появляется его сердитое лицо. Он орет на меня, словно я совершил тягчайший проступок. Я не понимаю, что он выкрикивает, но по движению его головы догадываюсь, что рядом с ним находится кто-то из его собратьев. Пока я стараюсь понять, чем все это вызвано, охранник подмигивает мне и быстро просовывает через окошко левую руку, в которой держит бутерброд с колбасой. И так теперь повелось почти каждый день: он кричит на меня, чтобы не вызвать подозрения у своих товарищей, и протягивает что-нибудь съестное - кусочек мяса или шоколад... Я киваю и улыбаюсь, но он в ответ не улыбается - он просто дает мне еду, мой загадочный спаситель.
Сам по себе поступок поддерживает меня еще больше, чем пища. Во Владимирской тюрьме я почти забыл, что такое признательность, и это чувство придает мне силы. Пока я совершаю свои "восьмерки" в загоне для прогулок и мой желудок благодарно переваривает шоколад, я с теплотой думаю об охраннике с хмурым славянским лицом и доброй левой рукой. Мясо и шоколад дают мне силы с радостью заниматься физическими упражнениями и не бояться могучих порывов русского ветра, который дует над Владимиром с Рождества. Это совсем не то что английский ветер, выворачивающий наизнанку зонтики, срывающий с крыши одну- Две черепицы или обрушивающий волны на побережье в Брайтоне. Ветер, дующий над просторной равниной, где расположен Владимир, кажется, зарождается где-то очень далеко; он стремительнее и свирепее, чем ветер, который бывает в Англии.
В середине марта ветер становится не таким жестоким и уже меньше завывает по ночам. Мороз ослабевает. Однако, едва лишь я успеваю осознать, что зима кончилась, как меня снова везут в Москву, на Лубянку. Как и прежде, со мной едет весь мой багаж, но на этот раз мне выдают мой собственный костюм и везут не в вагоне, а в зашторенной машине. Рядом тюремный надзиратель и два конвоира. Очень давно я уже проделал такое же путешествие, но только в сторону Владимира. Как и в тот раз, я смотрю в ветровое стекло: передо мной обширная, покрытая грязью равнина. Однако сейчас я так сильно ослаблен, что путешествие кажется бесконечным. По прибытии на Лубянку мне дают немного мяса и молока. Почему вдруг такое улучшение? Впрочем, бесполезно задаваться подобными вопросами, все равно не угадать.
Два дня мне выдают дополнительное питание и витамины в таблетках, а на третий сообщают, что в Москве находится моя жена. На свидание с ней меня везут в здание Верховного суда под присмотром надзирателя с Лубянки.
Мы входим в комнату, где я вижу Шейлу и рядом с ней - Борового, моего адвоката. На лице Шейлы мелькает выражение ужаса. Потом, много времени спустя, она признается, что с трудом узнала меня в этом изможденном, больном существе. Но теперь она быстро берет себя в руки и целует меня. Я замечаю, что Боровой тоже поражен моим видом, и говорю ему: "Посмотрите же на меня хорошенько, господин Боровой: вы довольны собой?"
Время нашего свидания ограничено. Мы не упоминаем о тюрьме. Разговор идет об Эндрю, о друзьях, о доме... Шейла все время смотрит на меня так, словно хочет взглядом передать мне часть своих сил. В ходе нашей беседы она вставляет: "Я не могу сказать определенно, но, по-моему, появились кое-какие надежды: возможно, скоро будут хорошие новости". Я не придаю особого значения этим словам. Она, разумеется, пытается подбодрить меня, потому что я ужасно выгляжу, - это читается в ее глазах.
На следующее утро меня ведут на допрос. В кабинете находятся незнакомый мне русский генерал, два переводчика и следователи, представляющие все страны-сателлиты, кроме Польши. Допросы продолжаются неделю. С кем я встречался? Кто эти люди на фотографии? С кем я виделся в такой-то гостинице?
Не знаю. Нет, это не соответствует действительности.
Нет, нет, я никогда не видел этого человека.
К концу недели генерал сильно повышает голос и начинает угрожать. Он требует от меня подписать бумагу о том, что я был английским разведчиком, но теперь готов сотрудничать с Советами. Если я не подпишу, предупреждают меня, то -Московское радио передаст в эфир вот эту магнитофонную запись. Мне дают ее послушать: это фальшивка, смонтированная из кассеты, на которую была записана моя давнишняя беседа с "уликовым, сделавшим мне свои коварные предложения. Мои слова вырезали и переставили таким образом, чтобы создалось впечатление, будто я на все согласился. Теперь, говорят мне, весь мир узнает, что я предал не только Пеньковского, но и английский народ, будучи двойным агентом Советов.
Я не подписываю и скоро опять оказываюсь в своей камере во Владимирской тюрьме, в своей арестантской одежде и во власти Шевченко.
В течение нескольких дней он повторяет свои старые угрозы и издевательства. В общем, надо опять готовиться переносить все проявления его скотской натуры. Тем временем в моей камере устанавливают вторую койку, и я получаю нового сокамерника.
Он лучше своих предшественников. Хотя он русский, я называю его Чарлз. У него глубокий, хрипловатый голос.
Он довольно прилично говорит по-английски, от него не пахнет потом, а по сравнению с омерзительным Максом он почти джентльмен. У него усталое выражение лица человека, искушенного в житейских делах, и, хотя я не собираюсь довериться ему настолько, чтобы сообщить какиенибудь интересующие моих следователей сведения, я отнюдь не возражаю ни против партии в шашки, ни против некоторого улучшения моего рациона. Нам выдают несколько книг и журналов. Я выслушиваю грустную повесть о том, как Чарлз был пойман на левом бизнесе.
Кажется, он был директором гастронома на улице Горького. Одним из основных товаров в его магазине были лимоны, которые доставлялись из Грузии по железной дороге. Поняв, что на свою государственную зарплату он никогда не сможет жить хорошо, Чарлз разработал простой и эффективный план: заказать шесть вагонов с лимонами, а в документах отметить только пять. За шестой вагон, разумеется, тоже надо было заплатить, но зато вся прибыль, которую самым несправедливым образом полагалось делить с государством, достанется ему.
Поначалу все шло хорошо, и Чарльз уже предавался мечтам о радужном будущем. Но однажды на железной дороге произошла авария, и вагоны где-то застряли. Несколько недель дорогостоящие лимоны были вне пределов его досягаемости. Когда наконец власти обнаружили вагоны и вскрыли их, оказалось, что все лимоны сгнили.
Следствие изучило документы, установило истину, и Чарлз получил пятнадцать лет.
Мы прожили с ним больше месяца, ни разу не поссорившись и пробежав вместе не одну милю "восьмерок" в загоне для прогулок. За этот период меня реже вызывали на допросы к Шевченко. Чарлз сделал несколько вялых попыток расколоть меня, но довольно быстро прекратил это. Наверное, он заверял их, что ему нужно время для моей обработки. Думаю, ему просто нравилось наше странное и грустное товарищество.
Вскоре Чарлза переводят в другую камеру как не справившегося со своей задачей. Спустя несколько дней мне снова приказано собрать вещи и одеться в гражданский костюм. Вероятно, предстоит очередное путешествие на Лубянку. Напоследок я решаю сыграть маленькую шутку, потому что в это утро Шевченко был особенно агрессивен. Перед отъездом мне разрешают принять душ. Раздевшись, я должен положить на стопку тюремной одежды свою. Но день выдался очень холодный, поэтому, когда охранник поворачивается ко мне спиной, я снова натягиваю на себя арестантскую униформу, а сверху надеваю гражданскую рубашку и костюм. Мне даже удается засунуть в чемодан тюремные ложку с кружкой. Эти преступления неизбежно будут раскрыты, и если я вновь вернусь во Владимир, то буду наказан. Ну и пусть. Этот охранник - такой же сукин сын, как и Шевченко. Мой ослабевший рассудок упрямо хочет сыграть с ними шутку и нисколько не заботится о последствиях.
Меня сажают в машину и везут по скверной дороге на Лубянку, где я провожу три дня в ожидании очередной серии допросов. Но вместо допросов меня доставляют на аэродром и, прежде чем я успеваю сообразить, что происходит, мы уже летим в безоблачном небе. Никто со мной не разговаривает. Естественно, меня интересует, куда мы летим. Сначала в голову мне приходит мысль, что меня переправляют для дальнейших допросов в одну из стран-сателлитов, Чехословакию или Венгрию. Но потом, поскольку заняться все равно больше нечем, я начинаю делать в уме некоторые расчеты. Конечно, я не штурман, да и часов у меня нет, но примерно определить время можно. Я вижу, что солнце находится слева по курсу: значит, мы летим в западном направлении, и Балканы исключаются - они расположены значительно южнее. Остается только один пункт назначения... и тут у меня возникает шальная мысль... На этом я прекращаю свои расчеты, боясь тех надежд, которые они порождают. Однако когда мы приземляемся, я вижу надпись на немецком языке.
Следовательно, я был прав: мы в Восточной Германии.
Меня привозят на машине в расположение советской воинской части, где я встречаюсь с советским консулом, который хорошо говорит по-английски. От него я узнаю, что посланные мне женой деньги - около тридцати фунтов теперь будут мне вручены, но не наличными. Меня мало интересуют эти деньги, однако для проформы я все-таки протестую. Консул вежливо, но твердо стоит на своем: опять спрашивает, что я предпочитаю получить на эту сумму. Я соглашаюсь на икру [Мне дали три дюжины банок. Как я обнаружил впоследствии, икра в них была заплесневевшей. (Прим. авт.)].
Ночь я провожу в реквизированном доме, под усиленной охраной. Меня будят еще до рассвета, кормят хорошим завтраком и сажают в машину, между двумя дюжими охранниками. Мы едем куда-то за город. Машина останавливается возле здания, похожего на ангар. Больше часа мы сидим в полной тишине, потом к машине подходит консул и обращается ко мне: "Вы сейчас завернете за угол. Если вы скажете хоть слово или попытаетесь бежать, то будете застрелены!"
Мы объезжаем ангар. Впереди - граница. Когда я выхожу из машины, охранник крепко держит меня за руку.
Повсюду много солдат с автоматами, биноклями и сторожевыми собаками. На треножнике установлена мощная подзорная труба.
За воротами лежит узкая полоса ничейной земли. С другой стороны границы подъезжает какая-то машина.
Два человека с обеих сторон торжественно идут навстречу друг другу, обмениваются несколькими словами и проходят дальше для опознания. Тот, кто подходит ко мне, одет в белый плащ. Я узнаю его! И Алекс тоже его узнал бы! Этот человек с Запада опознает меня. Его коллега с Востока совершает аналогичную процедуру по другую сторону границы.
Наконец после длительных обменов жестами, которые происходят в полном молчании, меня выводят на середину нейтральной полосы, где я встречаюсь с человеком, арестованным на Западе. Я знаю его: это русский шпион, действовавший под именем Лонсдейла. Он выглядит здоровым и упитанным. Волосы у него длинноваты - но ведь он давно не был в Советском Союзе...
Ему устраивают радушный прием.
Радушно встречают и меня: я - гость командира ааиабазы британских ВВС. Его жена наливает мне горячую ванну и угощает чудесным завтраком. А потом появляются пятеро моих старых знакомых, среди которых - Джеймс собственной персоной! Он приветствует меня с истинно британским энтузиазмом: "Гревил, вы чертовски скверно выглядите!"
Мне трудно поверить, что я действительно на Западе, в безопасности, и рядом со мной - Джеймс и его друзья.
Мне по-прежнему трудно поверить в это, пока я в качестве единственного пассажира лечу в Англию. Уверенность приходит постепенно. На сердце у меня тяжело, оттого что спастись удалось только мне одному. Алекс остался там и я знаю: даже если он еще жив, ему никогда не вырваться оттуда.
Мне вспоминается осень 1962 года, когда я доставил свою "Выставку на колесах" в Будапешт в надежде организовать побег Алекса на Запад. Только потом, на суде, я узнал, что эта попытка с самого начала была бесполезной: его арестовали за одиннадцать дней до моего приезда в Будапешт. Но тогда я был в неведении и не мог поступить иначе.
В конце сентября 1962 года "Выставка на колесах" была готова к своему первому путешествию. В Ленинград мы уже опоздали, но в Бухаресте как раз проходила Промышленная ярмарка, так что повод отправиться на Балканы у нас был. Я также планировал заехать в Будапешт и попробовать организовать там свою частную выставку: важно было не зависеть от официальных выставок и действовать самостоятельно - только так я мог попасть в Советский Союз, чтобы спасти Алекса.
Мне следовало заехать в Вену для получения инструкций - на тот случай, если обстановка вдруг изменится или поступит какая-то новая информация об Алексе. Однако никаких новостей не было, и мы поехали в Будапешт, где нас встретил мой менеджер, который затем отправился с автопоездом в Бухарест. Я же остался в Будапеште, чтобы уладить все формальности для проведения выставки.
Мне часто доводилось бывать в Венгрии, и я всегда хорошо проводил там время. Но на этот раз мне было не до веселья.
Как только автопоезд выехал из Будапешта, я. начал ходить по инстанциям, чтобы договориться о выставке.
Город сильно изменился: это был уже не тот тихий, старомодный Будапешт, который я помнил по былым временам. Всюду чувствовалась какая-то гнетущая напряженность. Первая же моя встреча очень меня насторожила.
Едва я зарегистрировался в гостинице "Дуна", как главный администратор бросился знакомить меня со смуглым, курчавым молодым человеком, к которому я сразу же проникся антипатией.
- Это господин Амбрус - студент и прекрасный переводчик. Он может оказать вам большую помощь!
- Я видел вашу "Выставку на колесах", - сказал Амбрус. - Это превосходно Надеюсь, из Бухареста она приедет сюда.
Интересно, откуда Амбрус узнал о том, что выставка находится в Бухаресте? Ведь я сообщил об этом только венгерскому министру торговли в официальном письме...
Однако беспокоил меня не только Амбрус. Несколько раз. выезжая из Будапешта, я замечал за собой слежку.
От меня отставали только тогда, когда я поворачивал назад, в город. Было похоже, что они боятся, как бы я не улизнул. И еще: когда я на сутки отправился отдохнуть на озеро Балатон, портье сказал мне, что забронированный мной номер уже сдан, и посоветовал обратиться в другую гостиницу. Мне не понравилось, что венгры сами выбрали для меня гостиницу. Что могло меня там ждать? Я договорился о ночлеге в другом месте и на следующий день вернулся в Будапешт.
Закончив свои дела, я решил съездить в Вену и там спокойно все обдумать. От Алекса по-прежнему не было никаких вестей. И не находилось никаких поводов для моей поездки в Советский Союз. Конечно, я мог бы и не возвращаться в Будапешт, а "заболеть" в Вене и поручить проведение выставки моему менеджеру. Это был не лучший выход из положения, но меня подталкивало к нему с каждым днем крепнувшее предчувствие серьезной опасности.
Прибыв в Вену и поставив машину в гараж, я позвонил в Лондон, спросил о "нашем далеком друге" и услышал в ответ, что он по-прежнему присылает отчеты. Успокоившись относительно Алекса, я на условном языке сообщил о своих подозрениях насчет происходящего в Будапеште.
Но меня попросили действовать, как было запланировано, и я вылетел в Бухарест к открытию ярмарки. "Выставка на колесах" имела большой успех, отодвинутый, впрочем, на второй план известиями о столкновении между Кеннеди и Хрущевым и последующими событиями в Атлантике, когда советскому кораблю преградили путь на Кубу и он вынужден был взять обратный курс. Это было на устах у всех: царило всеобщее ликование по поводу того, что угроза войны миновала. Я спрашивал себя, понимает ли Алекс, какой вклад в дело сохранения мира внес его последний пакет с документами чрезвычайной важности, укрепившими позицию Кеннеди на его переговорах с Хрущевым.
За несколько дней до окончания ярмарки я вылетел в Вену, чтобы забрать свою машину.
В тот вечер случилось нечто из ряда вон выходящее.
Портье вручил мне конверт, на котором печатными буквами была нацарапана моя фамилия. Внутри находился листок дешевой бумаги со следующим, написанным также печатными буквами текстом: "ПОЖАЛУЙСТА, ПРИХОДИТЬ К ОПЕРЕ В ДЕСЯТЬ. ПОЖАЛУЙСТА". Подписи не было.
Сначала я подумал, что это ловушка: за мной послали агентов из Будапешта. Однако сработано все было слишком грубо, поэтому мысль о ловушке я сразу отбросил.
Если бы они и вправду хотели меня похитить, то действовали профессиональнее: фальшивое - и грамотно составленное - приглашение в посольство, ждущая у гостиницы машина... Да и в чем конкретно они могли меня подозревать, за исключением разве что моего внезапного отъезда из Будапешта, который вряд ли являлся достаточным основанием для ареста - тем более что я обещал вернуться? Итак, без пяти минут десять я подошел к площади перед зданием Оперы. Двери театра были открыты, фойе ярко освещено. Наверное, был антракт: на ступеньках лестницы стояли зрители, вышедшие подышать свежим воздухом. Это меня устраивало: вряд ли можно было организовать похищение в таких условиях.
Я медленно подошел к входу, готовый в любой момент обратиться в бегство. Никто меня не окликнул. Я встал спиной к стене, рядом с любителями оперы, и закурил. Прошла минута... другая... Я уже собирался уходить, когда услышал свое имя, произнесенное прерывистым женским голосом. Сначала я не узнал ее - но потом все-таки вспомнил: Соня!
Я спросил, что она делает в Вене. Она ответила, что проводит здесь отпуск. Вид у нее был до смерти напуганный. Разумеется, я ей не поверил.
- Как вы узнали, что я в Вене - и именно в этой гостинице? - спросил я.
- Я вас видеть на улице - вы шли в гостиница.
Весьма неправдоподобно.
- Так что же вы хотите. Соня?
В глазах у нее сквозило отчаяние. Она спросила, не знаю ли я, где Алекс.
- Сначала расскажите, как вы оказались в Вене. Вы ведь здесь не в отпуске, правда?
Однако Соня настаивала на своей версии. Она заламывала руки и все время оглядывалась. Вдруг я понял: ее послали, потому что она знала меня и могла показать советским агентам, которые наверняка находились где-то поблизости, чтобы меня идентифицировать. Получив же приказ встретиться со мной. Соня решила воспользоваться случаем и расспросить меня об Алексе.
Несмотря на это, я не видел никакой нужды быть с ней жестоким и сказал, что давно не имею вестей от Алекса.
Услышав такой ответ, Соня едва не разрыдалась. Она не произнесла слова "любовь", но все было ясно и без того.
Они встречались в Париже, затем переписывались, но вот уже длительное время ее письма оставались без ответа.
Помнится, во время моего последнего визита в Москву Алекс заметил: "Соня стала относиться к нашей связи слишком серьезно". Видя, в каком она горе, я обещал напомнить о ней Алексу, как только его увижу. Она слегка улыбнулась, кивнула и ушла так же внезапно, как и появилась.
Я сразу же позвонил в Лондон, но был вечер пятницы, и дежурного на телефоне не оказалось. Тогда я позвонил своей жене и попросил ее вылететь в Вену утренним рейсом. Поскольку связника у меня не было, я подумал, что в случае необходимости можно передать информацию в Лондон через нее.
На следующий день, когда мы с ней мирно сидели на освещенной осенним солнцем террасе гостиницы, мне вдруг захотелось собрать вещи и улететь с ней домой, в Англию. Я никогда не говорил ей о своей работе - и никогда не был так близок к тому, чтобы обо всем рассказать. Я мог бы попросить ее взять с собой в Лондон одно письмо. Она никогда бы не узнала его содержания, да и адрес на конверте ничего бы ей не сказал. Но она была сильно простужена и сказала, что Эндрю тоже нездоров, и я решил не взваливать на нее чужую ношу. Впрочем, даже если бы она и опустила письмо в почтовый ящик в Лондоне, мне все равно пришлось бы ждать ответа в Вене, где за мной уже следили русские агенты. Я с горечью вспомнил, как Алекс спрашивал меня в Париже, остаться ему или нет, а я тогда ответил, что решать ему самому.
Теперь была моя очередь принимать решение - рассчитывать ни на кого не приходилось. Ничто не вынуждало меня возвращаться в Будапешт, не поступило никаких приказов - я должен был действовать так как считал правильным.
Это воскресенье не стало для меня днем мира и отдыха: я был настолько взвинчен, что совсем потерял аппетит и старался только сохранять внешнее спокойствие и веселость в присутствии Шейлы, которая пересекла полЕвропы, чтобы повидаться со мной. Пока мы гуляли с ней по Кернтнерштрассе, мне казалось, что мысли буквально стучат в моей голове - я даже был удивлен, что она их не слышит.
В понедельник Шейла улетела в Англию. Пора было принимать решение. Я не хотел ехать в Будапешт - инстинкт подсказывал мне, что следует остаться, но неумолимая логика диктовала другое: если я не появлюсь на своей первой частной выставке, это сильно повредит моей коммерческой репутации, только благодаря которой я и могу попасть в Советский Союз, чтобы выручить Алекса.
Подъезжая к границе, я много раз готов был повернуть назад, но, переехав ее, оставил все колебания позади и быстро покатил в Будапешт. Именно в этот день, когда я мчался по залитой солнечным светом дороге, они и арестовали Алекса.
Первым, кого я увидел в гостинице "Дуна", был Амбрус. Он встретил меня очень тепло и, прежде чем я успел поставить на пол чемоданы, предложил поехать в гости к своим дедушке и бабушке, которые жили на одном из тихих и живописных дунайских островов. "Они будут рады с вами познакомиться", заверил Амбрус.
Мне не улыбалась мысль о посещениях тихих островов: я сказал, что все будет зависеть от графика моих деловых встреч. Однако Амбрус знал, что на следующий день никаких встреч у меня не предвиделось, и предложил поехать в десять утра. Я согласился: "Очень хорошо - значит, в десять". Рано утром я позвонил знакомому бизнесмену - ив десять часов мог в полном соответствии с действительностью сказать Амбрусу, что у меня появились дела и поездку придется отложить.
В два часа дня я вернулся в гостиницу и, снова наткнувшись на Амбруса, пригласил его пообедать со мной.
- Есть одно очень хорошее место, где можно пообедать: у паромной станции, - предложил он. - А потом мы поедем к моим дедушке с бабушкой.
- Отлично, так и сделаем, - ответил я. - Правда, не знаю, будет ли у меня время поехать в гости к вашим дедушке и бабушке. Мы решим это после обеда.
Я посадил его в свою машину. В безлюдном месте за городом он показал мне на узкую, спускающуюся к реке дорогу, сквозь деревья был виден какой-то старый дом - и никакого парома. Я затормозил, сказав, что на этих ухабах можно повредить машину. Амбрус вышел и принялся кричать что-то по-венгерски. На мой вопрос, к кому обращены эти крики, ответил, что зовет паромщика. Вскоре из-за деревьев появился какой-то старик. Между ним и Амбрусом завязалась беседа, а я тем временем развер нул машину в сторону главной дороги. Когда Амбрус подошел ко мне, я заявил, что мы потеряли слишком много времени и лучше пообедать в городе.
И вот наступает пятница второго ноября. Весь день я с моими водителями привожу в порядок автопоезд, который стоит в парке Варошлигет. Мы планируем открыть выставку в пять часов и начать ее с приема, который будет происходить в павильоне, неподалеку от стоящего среди деревьев автопоезда. Угощение должен организовать главный администратор гостиницы "Дуна" - я же завершаю последние приготовления в автопоезде, стремясь добиться, чтобы все там было безупречно.
Прием удается на славу. Длинные столы уставлены аппетитными закусками, спиртное течет рекой. Присутствует много представителей венгерских предприятий.
Венгры - большие любители выпить. Я вожу их к автопоезду группами по два-три человека, а затем мы возвращаемся к столу. Произносится множество тостов и комплиментов. Время еще раннее - около семи часов, - как вдруг, словно по команде, венгры начинают расходиться, и вскоре у заставленных бутылками столов остаемся только мы с Амбрусом.
Когда мы спускаемся по ступенькам павильона, небо уже темнеет. Царит полная тишина. Ощущение опасности, которое я испытывал с того момента, как впервые увидел Амбруса, резко обостряется.
Менее чем в ста ярдах от себя я вижу стоящий среди деревьев автопоезд и знаю, что не доберусь до него.
Но все это уже в прошлом. А сейчас мой самолет идет на посадку в Нортхолте.
Кругом множество дружеских лиц, однако самое главное еще впереди. И наконец, на исходе этого удивительного дня, оно наступает - самое-самое главное.
Я дома.