Страница:
Эстабанъ, вмѣсто отвѣта нѣжно толкнулъ впередъ брата.
– Идемъ наверхъ, сумасбродъ! – сказалъ онъ. – Ты не умрешь. Я поставлю тебя на ноги. Тебѣ нужно спокойствіе и заботливый уходъ. Соборъ вылечитъ тебя. Здѣсь ты забудешь о своихъ бредняхъ, перестанешь быть донъ-кихотомъ. Помнишь, какъ ты намъ читалъ его приключенія по вечерамъ въ дѣтствѣ? Теперь ты самъ сталъ похожъ на него. Что тебѣ за дѣло, хорошо или скверно устроенъ свѣтъ! Онъ всегда будетъ такимъ, какимъ мы его знаемъ. Важно только одно – жить по христіански, чтобы заслужить счастье въ будущей жизни;– она будетъ лучше этой, потому что она – дѣло рукъ Господнихъ, а не человѣческихъ. Идемъ же, идемъ!
Подталкивая съ нѣжностью брата, Эстабанъ вышелъ съ нимъ изъ монастыря, проходя мимо нищихъ, которые съ любопытствомъ глядѣли на нихъ, тщетно пытаясь подслушать, о чемъ они говорятъ. Они прошли черезъ улицу и стали подниматься по лѣстницѣ, ведущей въ башню. Ступеньки были кирпичныя, поломанныя во многихъ мѣстахъ; крашеныя бѣлыя стѣны покрыты были каррикатурными рисунками и неразборчивыми подписями посѣтителей, которые поднимались на колокольню посмотрѣть на знаменитый колоколъ огромныхъ размѣровъ – Campana Gorda.
Габріэль шелъ медленно, останавливаясь на каждомъ поворотѣ.
– Я очень илохъ, Эстабанъ.,– проговорилъ онъ, – очень плохъ. Мои легкія точно треснувшіе мѣха, въ которые воздухъ входитъ со всѣхъ сторонъ.
Потомъ, точно раскаиваясь въ своей забывчивости, онъ поспѣшно обратился къ брату съ разспросами о семьѣ.
– Какъ поживаетъ твоя жена, Пеппа? – спросилъ онъ. – Надѣюсь, она здорова.
Лицо Эстабана омрачилось, и глаза его сдѣлались влажными.
– Она умерла, – кратко отвѣтилъ онъ.
Пораженный печальнымъ отвѣтомъ, Габріэль остановился и прислонился къ периламъ. Послѣ короткаго молчанія онъ, однако, снова заговорилъ, чувствуя желаніе чѣмъ-нибудь утѣшить брата.
– Ну, а моя племянница Саграріо? Она, вѣрно, сдѣлалась красавицей. Въ послѣдній разъ, когда я ее видѣлъ, она походила на молодую королеву со своими свѣтлыми волосами, зачесанными кверху, – со своимъ розовымъ личикомъ, подернутымъ легкимъ золотистымъ пушкомъ. Она замужемъ или живетъ у тебя?
Эстабанъ еще мрачнѣе взглянулъ на брата.
– Она тоже умерла! – рѣзко отвѣтилъ онъ.
– И Саграріо умерла? – повторилъ пораженный Габріэль.
– Умерла для меня – это то же самое. Умоляю тебя, братъ, всѣмъ, что тебѣ дорого на свѣтѣ, не говори мнѣ о ней!..
Габріэль понялъ, что растравляетъ своими вопросами глубокую рану въ душѣ брата, и замолчалъ. Въ жизни Эстабана произошло, очевидно, нѣчто очень тяжелое за время его отсутствія – одна изъ тѣхъ катастрофъ, которыя разбиваютъ семьи и навсегда разлучаютъ оставшихся въ живыхъ.
Они прошли по крытой галлереѣ надъ аркой архіепископскаго дворца и вошли въ верхній монастырь, носящій названіе канцелярій – Las Сlаverias: четыре портика одинаковой длины съ нижнимъ монастыремъ, но безъ малѣйшихъ украшеній и очень жалкаго вида. Полъ былъ выстланъ старыми поломанными кирпичами. Четыре стороны, выходившія въ садъ, были соединены узкимъ барьеромъ между плоскими колоннами, поддерживавшими крышу изъ гнилыхъ балокъ. Это была временная постройка, сдѣланная три вѣка тому назадъ, но оставшаяся съ тѣхъ поръ въ томъ же видѣ. Вдоль выбѣленныхъ стѣнъ тянулись расположенныя безъ всякой симметріи двери и окна квартиръ, занимаемыхъ церковными служащими; служба и жилища переходили по наслѣдству отъ отца къ сыну. Этотъ монастырь со своими низкими портиками представлялъ собой какъ бы четыре улицы, каждая изъ одного ряда домовъ. Противъ комнатъ возвышалась плоская колоннада, надъ барьеромъ которой просовывали свои остроконечныя верхушки кипарисы сада. Надъ крышей монастыря виднѣлись окна второго ряда комнатъ, ибо почти всѣ квартиры верхняго монастыря были въ два этажа.
Такимъ образомъ, надъ соборомъ, въ уровень съ крышами, жило цѣлое населеніе, и ночью, когда закрывалась лѣстница, ведущая на башню, все это населеніе было совершенно отрѣзано отъ города, Цѣлыя поколѣнія рождались, жили и умирали въ самомъ сердцѣ Толедо, не выходя на улицы, – привязанныя какимъ-то инстинктивнымъ наслѣдственнымъ влеченіемъ къ этой громадѣ изъ рѣзного бѣлаго камня, своды которой служили имъ убѣжищемъ. Они жили тамъ, пропитанныя запахомъ ладана, вдыхая особый запахъ плѣсени и стараго желѣза, свойственный стариннымъ храмамъ, съ горизонтомъ, ограниченнымъ арками или колокольней, закрывавшей собой большую часть неба, виднаго изъ верхняго монастыря.
Габріэлю показалось, что онъ вернулся къ временамъ своего дѣтства. Ребятишки, похожіе на тогдашняго Габріэля, прыгали, играя въ четырехъ портикахъ, или садились, сбившись въ кучку, туда, куда проникали первые лучи солнца. Женщины, которыя напоминали ему его мать, вытряхивали надъ садомъ одѣяла или подметали красныя кирпичныя плиты передъ своими квартирами. Все осталось такимъ же, какъ прежде. Время какъ будто не заглядывало сюда, увѣренное, что не найдетъ ничего, что могло бы состариться. Габріэль увидѣлъ на стѣнѣ полустертые два рисунка углемъ, которые онъ сдѣлалъ, когда ему было восемь лѣтъ. Если бы не дѣти, которыя кричали и смѣялись, гоняясь другъ за дружкой, можно было бы подумать, что въ этомъ странномъ городѣ, какъ бы висящемъ въ воздухѣ, никто не рождается и не умираетъ.
Эстабанъ, лицо котораго оставалось пасмурнымъ, сталъ давать объясненія брату.
– Я живу попрежнему въ нашей старой квартирѣ,– сказалъ онъ. – Мнѣ ее оставили изъ уваженія къ памяти отца. За это я чрезвычайно признателенъ церковному совѣту, – вѣдь я только простой «деревянный шестъ». Послѣ н_е_с_ч_а_с_т_ь_я я взялъ въ домъ старуху, которая ведетъ мое хозяйство. Кромѣ того, у меня живетъ донъ-Луисъ, регентъ. Ты увидишь его; онъ очень способный молодой священникъ, – но тутъ его способности пропадаютъ даромъ. Его считаютъ сумасшедшимъ, но онъ – настоящій артистъ съ чистой ангельской душой.
Они вршли въ квартиру, издавна принадлежавшую семейству Луна. Она была одной изъ лучшихъ во всемъ верхнемъ монастырѣ. У дверей висѣли на стѣнѣ корзинки для цвѣтовъ, въ видѣ кропильницъ, и изъ нихъ свѣшивались зеленыя нити растеній. Въ комнатѣ, которая служила гостиной, все осталось такимъ же, какъ при жизни родителей Габріэля. Бѣлыя стѣны, принявшія съ годами желтоватый тонъ кости, покрыты были дешевыми изображеніями святыхъ. Стулья краснаго дерева, отполированные долгимъ треніемъ, имѣли молодой видъ, не соотвѣтствовавшій ихъ старинному фасону и почти прорваннымъ сидѣніямъ. Черезъ открытую дверь видна была кухня, куда вошелъ братъ Габріэля, чтобы дать распоряженія старой, кроткой съ виду служанкѣ. Въ одномъ углу комнаты стояла швейная машина. Габріэль вспомнилъ, что когда онъ былъ въ послѣдній разъ дома, на этой машинкѣ работала его племянница. Теперь машина стоитъ тутъ на память о «дѣвочкѣ», послѣ катастрофы, оставившей глубокую печаль въ сердцѣ отца. Черезъ окно въ гостиной Габріэль увидѣлъ внутренній дворъ, составлявшій преимущество этой квартиры передъ другими: довольно большой кусокъ синяго неба и четыре ряда тонкихъ колоннъ, поддерживавшихъ верхній этажъ, придавали дворику видъ маленькаго монастырскаго двора. Эстабанъ вернулся къ брату.
– Что ты хочешь къ завтраку? – спросилъ онъ. – Требуй чего желаешь, – тебѣ все приготовятъ. Я хоть и бѣденъ, но всетаки надѣюсь, что смогу поставить тебя на ноги и вернуть тебѣ здоровый вицъ.
Габріэль грустно улыбнулся.
– He хлопочи понапрасну, – сказалъ онъ. – Мой желудокъ ничего не переноситъ. Мнѣ достаточно немного молока;– и то хорошо, если я смогу его выпить.
Эстабанъ приказалъ старухѣ пойти въ городъ за молокомъ и хотѣлъ сѣсть около брата. Но въ эту минуту открылась дверь, выходившая въ корридоръ, и черезъ нее просунулась голова юноши.
– Съ добрымъ утромъ, дядя, – сказалъ онъ.
Въ его плоскомъ лицѣ было чтото собачье; глаэа сверкали лукавствомъ, волосы были начесаны на уши и густо напомажены.
– Войди, озорникъ! – сказалъ Эстабанъ и обратился снова къ брату.
– Ты знаешь кто онъ? – спросилъ онъ. – Нѣтъ? Это сынъ нашего покойнаго брата Томаса, да уготовь Господь ему мѣсто въ раю! Онъ живетъ тутъ на верху со своей матерью, которая моетъ церковное бѣлье и умѣетъ удивительно хорошо плоить стихари. Томъ, поздоровайся съ этимъ господиномъ. Это твой дядя Габріэль, который вернулся изъ Америки, Парижа и изъ разныхъ другихъ далекихъ, очень далекихъ мѣстъ.
Юноша поздоровался съ Габріэлемъ, нѣсколько смущенный грустнымъ, больнымъ видомъ дяди, о которомъ его мать говорила при немъ, какъ объ очень таинственномъ человѣкѣ.
– Вотъ этотъ мальчишка, – продолжалъ Эстабанъ, обращаясь къ брату и указывая на Тома, – самый большой озорникъ во всемъ соборѣ. Если его еще не выгнали отсюда, то только изъ уваженія къ памяти его отца и дѣда, ради имени, которое онъ носитъ; всѣмъ извѣстно, что семья Луна – такая же старинная, какъ камни стѣнъ… Какая бы шалость ему ни взбрела на умъ, онъ непремѣнно приводитъ ее въ исполненіе. Онъ ругается какъ язычникъ въ ризницѣ, за спиной канониковъ. Это все правда; не отрекайся, бездѣльникъ!
Онъ погрозилъ ему пальцемъ, полу-серьезно, полу-шутливо, точно на самомъ дѣлѣ вовсе не осуждалъ проступковъ своего племянника. Юноша выслушалъ выговоръ, гримасничая какъ обезьяна и не опуская глазъ, глядѣвшихъ очень дерзко.
– Какой стыдъ, – продолжалъ дядя, – что ты напомадилъ волосы какъ свѣтскіе шалопаи, пріѣзжающіе въ Толедо въ большіе праздники! Въ доброе старое время тебѣ бы за это обрили голову. Но теперь, когда наступили времена распада, произвола и бѣдствій, наша святая церковь бѣдна, какъ Іовъ, и каноникамъ не до пустяковъ. Все пошло на убыль, на горе намъ! Если бы ты видѣлъ, какъ все пало, Габріэль! Соборъ теперь совсѣмъ вродѣ мадридской лавки, куда люди приходятъ, покупаютъ, что имъ надо и бѣгутъ прочь. Соборъ такъ же прекрасенъ, какъ и прежде, но исчезло величіе прежняго служенія Господу. To же самое говоритъ и регентъ. Онъ возмущается, что только въ большіе праздники въ хоръ является человѣкъ шесть музыкантовъ, да и то, едва-едва. Молодежь, живущая въ монастырѣ, перестала любить нашу церковь; жалуются на то, что имъ мало платятъ, не принимая во вниманіе, что церковь переживаетъ тяжелыя времена. Если такъ будетъ продолжаться, то я не удивлюсь, если такіе сорванцы, какъ вотъ этотъ и другіе, подобные ему, начнутъ устраивать игры въ церкви… прости Господи!
Простодушный Эстабанъ, выразивъ свое возмущеніе, продолжалъ, указывая на племянника:
– Вотъ этотъ молодчикъ, какъ ты его видишь, уже занимаетъ должность, которую его бѣдный отецъ получилъ только въ тридцать лѣтъ; а онъ еще не доволенъ. Онъ мечтаетъ сдѣлаться тореадоромъ – и осмѣлился даже разъ отправиться въ воскресенье на новильяду (бой молодыхъ бычковъ) въ толедскомъ циркѣ. Его мать прибѣжала ко мнѣ внѣ себя, чтобы разсказать, что сдѣлалъ ея сынокъ, и я, помня, что покойный братъ поручилъ мнѣ передъ смертью заботиться объ его сынѣ, подстерегъ молодчика, когда онъ возвращался изъ цирка, и погналъ его домой тѣмъ же шестомъ, которымъ я водворяю молчаніе въ соборѣ. Пусть онъ тебѣ самъ скажетъ, тяжела ли у меня рука, когда я сердитъ. Дѣва Святилища! Чтобы Луна изъ святаго собора сдѣлался тореадоромъ! Когда объ этомъ узнали каноники и кардиналъ, они были очень огорчены, какъ мнѣ, потомъ, передавали. А мальчишку съ тѣхъ поръ прозвали «Тато» [3]. Да, не дѣлаетъ онъ чести нашей семьѣ.
Эстабанъ посмотрѣлъ на племянника уничтожающимъ взглядомъ, но тотъ только улыбался, слушая его обличенія.
– He думай, Габріэль, – продолжалъ Эстабанъ, – что ему нечего ѣсть, и что поэтому онъ пускается на всякія сумасбродства. Несмотря на то, что онъ такой озорникъ, онъ въ двадцать лѣтъ получилъ должность «переро» – служителя, выгоняющаго собакъ изъ собора. Въ прежнее время эту должность получали только послѣ долгихъ лѣтъ усердной службы. Ему платятъ шесть реаловъ въ день, и такъ какъ дѣла у нero при этомъ никакого нѣтъ, то онъ можетъ еще, кромѣ того, показывать церковь туристамъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, что онъ получаетъ на чай, онъ зарабатываетъ больше, чѣмъ я. Иностранцы-еретики, которые смотрятъ на насъ, какъ на дикихъ обезьянъ, и смѣются надъ всѣмъ, что видятъ здѣсь, обращаютъ на него вниманіе. Англичанки спрашиваютъ его, не тореадоръ ли онъ? Большаго ему и не нужно. Какъ только онъ видитъ, что имъ интересуются, онъ начинаетъ врать безъ конца – выдумщикъ онъ какихъ мало – и разсказываетъ о «корридахъ» въ Толедо, въ которыхъ онъ принималъ участіе, о быкахъ, которыхъ убилъ… А негодяи-англичане записываютъ все, что онъ говоритъ, въ свои путевые альбомы; одна блондинка съ большими ногами зарисовала даже профиль этого бездѣльника. Ему все равно – лишь бы слушали его вранье и дали потомъ песету. Что ему до того, если эти нечестивцы будутъ разсказывать, вернувшись домой, что въ толедскомъ соборѣ, въ первой церкви Испаніи, служащіе – тореадоры и участвуютъ въ богослуженіи въ промежуткахъ между «корридами»!.. Словомъ, онъ зарабатываетъ больше, чѣмъ я, и всетаки еще жалуется на свою должность. А должность его прекрасная! Шествовать во время большихъ процессій впереди всѣхъ, рядомъ съ крестомъ, и нести вилы, обернутыя въ алый бархатъ, чтобы поддержать крестъ, если бы онъ упалъ… Носить парчевую красную одежду, какъ кардиналъ! Въ этомъ костюмѣ, какъ говоритъ регентъ, который очень много знаетъ, становишься похожимъ на нѣкоего Данте, который много вѣковъ тому назадъ жилъ въ Италіи и спустился въ адъ, а потомъ описалъ свое путешествіе въ стихахъ.
Раздались шаги на узкой витой лѣстницѣ, которая прорѣзана была въ стѣнѣ для сообщенія съ верхнимъ этажемъ.
– Это донъ-Луисъ, – сказалъ Эстабанъ. – Онъ идетъ служить мессу въ часовню Святилища, a потомъ огправится въ хоръ.
Габріэль поднялся, чтобы поздороваться съ священникомъ. Это былъ маленькаго роста, слабый съ виду человѣкъ. Съ перваго взгляда бросалось въ глаза несоотвѣтствіе между хрупкимъ тѣломъ и огромной головой. Большой выпуклый лобъ какъ бы сокрѵшалъ своей тяжестью смуглыя неправильныя черты его лица, носившаго слѣды оспы. Онъ былъ уродливъ, но всеже ясность его голубыхъ глазъ, блескъ здоровыхъ бѣлыхъ и ровныхъ зубовъ, озарявшихъ ротъ, невинная, почти дѣтская улыбка придавапи привлекательность его лицу; въ немъ чувствовалась простая душа, всецѣло поглощенная любовью къ музыкѣ.
– Такъ этотъ господинъ и есть тотъ братъ, о которомъ вы мнѣ столько разсказывали? – спросилъ онъ, когда Эстабанъ познакомилъ ихъ.
Онъ дружески протянулъ руку Габріэлю. У нихъ обоихъ былъ болѣзненный видъ, и общая слабость сразу сблизила ихъ.
– Вы учились въ семинаріи, и можетъ быть, свѣдущи въ музыкѣ? – спросилъ донъ-Луисъ Габріэля.
– Это единсгвенное, что я не забылъ изъ всего, чему меня тамъ учили.
– А путешествуя по разнымъ странамъ, вы вѣроятно, слышали много хорошей музыки?
– Да, кое-что слышалъ. Музыка – самое близкое мнѣ искусство. Я мало понимаю ее, но люблю.
– Это чудесно. Мы будемъ друзьями. Вы мнѣ разскажете о своихъ приключеніяхъ… Какъ я вамъ завидую, что вы много путешествовали!
Онъ говорилъ какъ безпокойный ребенокъ, не садясь, хотя Эстабанъ нѣсколько разъ придвигалъ ему стулъ. Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ, прижимая приподнятый край плаща къ груди, и съ шляпой въ рукахъ – жалкой, потертой шляпой, продавленной въ нѣсколькихъ мѣстахъ, съ лоснящимися краями, такой же поношенной какъ его ряса и его обувь. Но всетаки, несмотря на свою нищенскую одежду, донъ-Луисъ сохранялъ прирожденно изящный видъ. Его волосы, болѣе длинные, чѣмъ обыкновенно у католическихъ священниковъ, вились локонами до самой макушки. Искусство, съ которымъ онъ драпировалъ плащъ вокругъ тѣла, напоминало оперныхъ пѣвцовъ. Въ немъ чувствовался художникъ подъ одеждой священника.
Раздались, какъ далекіе раскаты грома, медлительные звуки колокола.
– Дядя, насъ зовутъ въ хоръ, – сказалъ Томъ. – Пора, ужъ скоро восемь часовъ.
– Правда, правда. Вотъ смѣшно, что ты напомнилъ мнѣ о долгѣ службы. Ну, идемъ!
Потомъ онъ прибавилъ, обращаясь къ священнику-музыканту:
– Донъ-Луисъ, ваша обѣдня начинается въ восемь. Вы потомъ поговорите съ Габріэлемъ. Теперь нужно итти въ церковь. Долгъ прежде всего.
Регентъ грустно кивнулъ головой въ знакъ согласія и направился къ выходу, вмѣстѣ съ двумя служителями церкви, но съ недовольнымъ видомъ, точно его повели на непріятную и тяжелую работу. Онъ разсѣянно что-то напѣвалъ, когда протянулъ на прощанье руку Габріэлю, и тотъ узналъ мелодію изъ седьмой симфоніи Бетховена.
Оставшись одинъ, Габріэль легъ на диванъ, уставъ отъ долгаго ожиданія передъ соборомъ. Старая служанка поставила подлѣ него кувшинъ съ молокомъ, наливъ изъ него предварительно полный стаканъ. Габріэль выпилъ и послѣ того впалъ въ давно неизвѣданное блаженное забытье. Онъ смогъ заснуть и пролежалъ около часа на диванѣ безъ движенія. Его неровное дыханіе нарушалось нѣсколько разъ припадками глухого кашля, который, однако, не будилъ его.
Наконецъ онъ проснулся и быстро вскочилъ, охваченный нервной дрожью съ головы до ногъ. Эта привычка къ тревожному пробужденію осталась у него отъ пребыванія въ мрачныхъ тюремныхъ камерахъ, гдѣ онъ ежечасно мотъ ждать, что откроется дверь и его или будутъ колотить палкой, какъ собаку, или поведутъ на плацъ для разстрѣла. Еще болѣе укоренилась въ немъ эта привычка въ изгнаніи, когда онъ жилъ въ вѣчномъ страхѣ полиціи и шпіоновъ; часто случалось, что его настигали ночью, въ какой-нибудь гостиницѣ, гдѣ онъ остановился на ночь, и заставляли тотчасъ же снова отправляться въ путь. Онъ привыкъ къ тревогѣ, какъ Агасферъ, который не могъ нигдѣ остановиться для отдыха, потому что сейчасъ же раздавался властный приказъ: «Иди!»
Габріэль не хотѣлъ снова лечь; онъ точно боялся черныхъ сновидѣній, и предпочиталъ живую дѣйствительность. Ему пріятна была тишина собора, охватывающая его нѣжной лаской; ему нравилось спокойное величіе храма, этой громады изъ рѣзного камня, которая какъ бы укрывала его отъ преслѣдованій.
Онъ вышелъ изъ квартиры брата и, прислонясь къ периламъ, сталъ глядѣть внизъ въ садъ. Верхній монастырь былъ совершенно безлюденъ въ этотъ часъ. Дѣти, которыя наполняли его шумомъ рано утромъ, ушли въ школу, а женщины заняты были приготовленіемъ завтрака. Свѣтъ солнца озарялъ одну сторону монастыря, и тѣнь колоннъ прорѣзала наискось большіе, золотые квадраты на плитахъ. Величественный покой, тихая святость собора проникали въ душу мятежника, какъ успокаивающее наркотическое средство. Семь вѣковъ, связанныхъ съ этими камнями, окутывали его, точно покрывала, отдѣляющія его отъ остального міра. Издали доносились быстрые удары молотка – это работалъ, согнувшись надъ своимъ маленькимъ столикомъ, сапожникъ, котораго Габріэль замѣтилъ, выглянувъ изъ окна. На небольшомъ пространствѣ неба, заключенномъ между крышами, носились нѣсколько голубей, вздымая и опуская крылья, какъ весла на лазурномъ озерѣ. Утомившись, они опускались къ монастырю, садились на барьеръ и начинали ворковать, нарушая благочестивый покой любовными вздохами. Отъ времени до времени открывались двери изъ собора, наполняя садъ и верхній монастырь запахомъ ладана, звуками органа и глубокихъ голосовъ, которые пѣли латинскія фразы, растягивая слова для большей торжественности.
Габріэль разсматривалъ садъ, ограждённый бѣлыми аркадами и тяжелыми колоннами изъ темнаго гранита, на которыхъ дожди породили цѣлую плантацію бархатистыхъ черныхъ грибовъ. Солнце озаряло только одинъ уголъ сада, а все остальное пространство погружено было въ зеленоватую мглу, въ монастырскій полумракъ. Колокольня закрывала собой значительную часть неба; вдоль ея красноватыхъ боковъ, украшенныхъ готическими узорами и выступающими контрофорсами, тянулись полоски чернаго мрамора съ головами таинственныхъ фигуръ и съ гербами разныхъ архіепископовъ, участвовавшихъ въ сооруженіи ея. На самомъ верху, близъ бѣлыхъ какъ снѣгъ каменныхъ верхушекъ, виднѣлись за огромными рѣшетками колокола, похожіе на бронзовыхъ птицъ въ желѣзныхъ клѣткахъ…
Раздались три торжественныхъ удара колокола, возвѣщавшихъ поднятіе Св. Даровъ, самый торжественный моментъ мессы. Вздрогнула каменная громада, и дрожь отдалась во всей церкви, внизу, на хорахъ и въ глубинѣ сводовъ.
Потомъ наступила снова тишина, казавшаяся еще болѣе внушительной послѣ оглушительнаго звона бронзовыхъ колоколовъ. И снова раздалось воркованіе голубей, а внизу, въ саду, зачирикали птицы, возбужденныя солнечными лучами, которые оживляли зеленый полумракъ.
Габріэль былъ растроганъ всѣмъ, что видѣлъ и слышалъ. Онъ отдался сладостному опьяненію тишины и покоя, блаженству забытья. Гдѣ-то, за этими стѣнами, былъ міръ, – но его не было ни видно, ни слышно: онъ отступалъ съ почтеніемъ и равнодушіемъ отъ этого памятника минувшихъ вѣковъ, отъ великолѣпной гробницы, въ которой ничто не возбуждало его любопытства. Кто могъ бы предположить, что Габріэль скрывается именно здѣсь!? Это зданіе, простоявшее семь вѣковъ, воздвигнутое давно умершими властителями и умирающей вѣрой, будетъ его послѣднимъ пристанищемъ. Среди полнаго безбожія, охватившаго міръ, церковь сдѣлается для него убѣжищемъ – какъ для средневѣковыхъ преступниковъ, которые, переступивъ порогъ храма, смѣялись надъ правосудіемъ, остановленнымъ у входа, какъ нищіе. Тутъ, среди безмолвія и покоя, онъ будетъ ждать медленнаго разрушенія своего тѣла. Тутъ онъ умретъ съ пріятнымъ сознаніемъ, что уже умеръ для міра задолго до того. Наконецъ осуществится его желаніе закончить свои дни въ углу погруженнаго въ сонъ испанскаго собора; это была единственная надежда, поддерживавшая его, когда онъ бродилъ пѣшкомъ по большимъ дорогамъ Европы, прячась отъ полиціи и жандармовъ, и проводилъ ночи во рву, скорчившись, опустивъ голову на колѣни и боясь замерзнуть во снѣ.
Ухватиться за соборъ, какъ потерпѣвшій кораблекрушеніе хватается за обломки корабля, – вотъ что было его послѣднимъ желаніемъ, и оно наконецъ осуществилось. Церковь пріютила его какъ старая суровая мать, которая не улыбается, но всетаки раскрываетъ объятія.
– Наконецъ-то!.. наконецъ! – прошепталъ Луна.
И онъ улыбнулся, вспомнивъ о своихъ скитаніяхъ, какъ о чемъ-то далекомъ, происходившемъ на другой планетѣ, куда ему больше никогда не нужно будетъ возвращаться. Соборъ пріютилъ его навсегда въ своихъ стѣнахъ.
Среди полной тишины монастыря, куда не доходилъ шумъ улицы, – «товарищъ» Луна вдругъ услышалъ далекіе, очень далекіе звуки трубъ. Онъ вспомнилъ про толедскій Альказаръ, который превосходитъ по вышинѣ соборъ, подавляя его громадой своихъ башенъ. Трубные звуки доносились изъ военной академіи.
Эти звуки непріятно поразили Габріэля. Онъ отвернулъ взоры отъ міра – и какъ разъ тогда, когда онъ думалъ, что ушелъ далеко-далеко отъ него, онъ почувствовалъ его присутствіе тутъ же, около храма.
II
– Идемъ наверхъ, сумасбродъ! – сказалъ онъ. – Ты не умрешь. Я поставлю тебя на ноги. Тебѣ нужно спокойствіе и заботливый уходъ. Соборъ вылечитъ тебя. Здѣсь ты забудешь о своихъ бредняхъ, перестанешь быть донъ-кихотомъ. Помнишь, какъ ты намъ читалъ его приключенія по вечерамъ въ дѣтствѣ? Теперь ты самъ сталъ похожъ на него. Что тебѣ за дѣло, хорошо или скверно устроенъ свѣтъ! Онъ всегда будетъ такимъ, какимъ мы его знаемъ. Важно только одно – жить по христіански, чтобы заслужить счастье въ будущей жизни;– она будетъ лучше этой, потому что она – дѣло рукъ Господнихъ, а не человѣческихъ. Идемъ же, идемъ!
Подталкивая съ нѣжностью брата, Эстабанъ вышелъ съ нимъ изъ монастыря, проходя мимо нищихъ, которые съ любопытствомъ глядѣли на нихъ, тщетно пытаясь подслушать, о чемъ они говорятъ. Они прошли черезъ улицу и стали подниматься по лѣстницѣ, ведущей въ башню. Ступеньки были кирпичныя, поломанныя во многихъ мѣстахъ; крашеныя бѣлыя стѣны покрыты были каррикатурными рисунками и неразборчивыми подписями посѣтителей, которые поднимались на колокольню посмотрѣть на знаменитый колоколъ огромныхъ размѣровъ – Campana Gorda.
Габріэль шелъ медленно, останавливаясь на каждомъ поворотѣ.
– Я очень илохъ, Эстабанъ.,– проговорилъ онъ, – очень плохъ. Мои легкія точно треснувшіе мѣха, въ которые воздухъ входитъ со всѣхъ сторонъ.
Потомъ, точно раскаиваясь въ своей забывчивости, онъ поспѣшно обратился къ брату съ разспросами о семьѣ.
– Какъ поживаетъ твоя жена, Пеппа? – спросилъ онъ. – Надѣюсь, она здорова.
Лицо Эстабана омрачилось, и глаза его сдѣлались влажными.
– Она умерла, – кратко отвѣтилъ онъ.
Пораженный печальнымъ отвѣтомъ, Габріэль остановился и прислонился къ периламъ. Послѣ короткаго молчанія онъ, однако, снова заговорилъ, чувствуя желаніе чѣмъ-нибудь утѣшить брата.
– Ну, а моя племянница Саграріо? Она, вѣрно, сдѣлалась красавицей. Въ послѣдній разъ, когда я ее видѣлъ, она походила на молодую королеву со своими свѣтлыми волосами, зачесанными кверху, – со своимъ розовымъ личикомъ, подернутымъ легкимъ золотистымъ пушкомъ. Она замужемъ или живетъ у тебя?
Эстабанъ еще мрачнѣе взглянулъ на брата.
– Она тоже умерла! – рѣзко отвѣтилъ онъ.
– И Саграріо умерла? – повторилъ пораженный Габріэль.
– Умерла для меня – это то же самое. Умоляю тебя, братъ, всѣмъ, что тебѣ дорого на свѣтѣ, не говори мнѣ о ней!..
Габріэль понялъ, что растравляетъ своими вопросами глубокую рану въ душѣ брата, и замолчалъ. Въ жизни Эстабана произошло, очевидно, нѣчто очень тяжелое за время его отсутствія – одна изъ тѣхъ катастрофъ, которыя разбиваютъ семьи и навсегда разлучаютъ оставшихся въ живыхъ.
Они прошли по крытой галлереѣ надъ аркой архіепископскаго дворца и вошли въ верхній монастырь, носящій названіе канцелярій – Las Сlаverias: четыре портика одинаковой длины съ нижнимъ монастыремъ, но безъ малѣйшихъ украшеній и очень жалкаго вида. Полъ былъ выстланъ старыми поломанными кирпичами. Четыре стороны, выходившія въ садъ, были соединены узкимъ барьеромъ между плоскими колоннами, поддерживавшими крышу изъ гнилыхъ балокъ. Это была временная постройка, сдѣланная три вѣка тому назадъ, но оставшаяся съ тѣхъ поръ въ томъ же видѣ. Вдоль выбѣленныхъ стѣнъ тянулись расположенныя безъ всякой симметріи двери и окна квартиръ, занимаемыхъ церковными служащими; служба и жилища переходили по наслѣдству отъ отца къ сыну. Этотъ монастырь со своими низкими портиками представлялъ собой какъ бы четыре улицы, каждая изъ одного ряда домовъ. Противъ комнатъ возвышалась плоская колоннада, надъ барьеромъ которой просовывали свои остроконечныя верхушки кипарисы сада. Надъ крышей монастыря виднѣлись окна второго ряда комнатъ, ибо почти всѣ квартиры верхняго монастыря были въ два этажа.
Такимъ образомъ, надъ соборомъ, въ уровень съ крышами, жило цѣлое населеніе, и ночью, когда закрывалась лѣстница, ведущая на башню, все это населеніе было совершенно отрѣзано отъ города, Цѣлыя поколѣнія рождались, жили и умирали въ самомъ сердцѣ Толедо, не выходя на улицы, – привязанныя какимъ-то инстинктивнымъ наслѣдственнымъ влеченіемъ къ этой громадѣ изъ рѣзного бѣлаго камня, своды которой служили имъ убѣжищемъ. Они жили тамъ, пропитанныя запахомъ ладана, вдыхая особый запахъ плѣсени и стараго желѣза, свойственный стариннымъ храмамъ, съ горизонтомъ, ограниченнымъ арками или колокольней, закрывавшей собой большую часть неба, виднаго изъ верхняго монастыря.
Габріэлю показалось, что онъ вернулся къ временамъ своего дѣтства. Ребятишки, похожіе на тогдашняго Габріэля, прыгали, играя въ четырехъ портикахъ, или садились, сбившись въ кучку, туда, куда проникали первые лучи солнца. Женщины, которыя напоминали ему его мать, вытряхивали надъ садомъ одѣяла или подметали красныя кирпичныя плиты передъ своими квартирами. Все осталось такимъ же, какъ прежде. Время какъ будто не заглядывало сюда, увѣренное, что не найдетъ ничего, что могло бы состариться. Габріэль увидѣлъ на стѣнѣ полустертые два рисунка углемъ, которые онъ сдѣлалъ, когда ему было восемь лѣтъ. Если бы не дѣти, которыя кричали и смѣялись, гоняясь другъ за дружкой, можно было бы подумать, что въ этомъ странномъ городѣ, какъ бы висящемъ въ воздухѣ, никто не рождается и не умираетъ.
Эстабанъ, лицо котораго оставалось пасмурнымъ, сталъ давать объясненія брату.
– Я живу попрежнему въ нашей старой квартирѣ,– сказалъ онъ. – Мнѣ ее оставили изъ уваженія къ памяти отца. За это я чрезвычайно признателенъ церковному совѣту, – вѣдь я только простой «деревянный шестъ». Послѣ н_е_с_ч_а_с_т_ь_я я взялъ въ домъ старуху, которая ведетъ мое хозяйство. Кромѣ того, у меня живетъ донъ-Луисъ, регентъ. Ты увидишь его; онъ очень способный молодой священникъ, – но тутъ его способности пропадаютъ даромъ. Его считаютъ сумасшедшимъ, но онъ – настоящій артистъ съ чистой ангельской душой.
Они вршли въ квартиру, издавна принадлежавшую семейству Луна. Она была одной изъ лучшихъ во всемъ верхнемъ монастырѣ. У дверей висѣли на стѣнѣ корзинки для цвѣтовъ, въ видѣ кропильницъ, и изъ нихъ свѣшивались зеленыя нити растеній. Въ комнатѣ, которая служила гостиной, все осталось такимъ же, какъ при жизни родителей Габріэля. Бѣлыя стѣны, принявшія съ годами желтоватый тонъ кости, покрыты были дешевыми изображеніями святыхъ. Стулья краснаго дерева, отполированные долгимъ треніемъ, имѣли молодой видъ, не соотвѣтствовавшій ихъ старинному фасону и почти прорваннымъ сидѣніямъ. Черезъ открытую дверь видна была кухня, куда вошелъ братъ Габріэля, чтобы дать распоряженія старой, кроткой съ виду служанкѣ. Въ одномъ углу комнаты стояла швейная машина. Габріэль вспомнилъ, что когда онъ былъ въ послѣдній разъ дома, на этой машинкѣ работала его племянница. Теперь машина стоитъ тутъ на память о «дѣвочкѣ», послѣ катастрофы, оставившей глубокую печаль въ сердцѣ отца. Черезъ окно въ гостиной Габріэль увидѣлъ внутренній дворъ, составлявшій преимущество этой квартиры передъ другими: довольно большой кусокъ синяго неба и четыре ряда тонкихъ колоннъ, поддерживавшихъ верхній этажъ, придавали дворику видъ маленькаго монастырскаго двора. Эстабанъ вернулся къ брату.
– Что ты хочешь къ завтраку? – спросилъ онъ. – Требуй чего желаешь, – тебѣ все приготовятъ. Я хоть и бѣденъ, но всетаки надѣюсь, что смогу поставить тебя на ноги и вернуть тебѣ здоровый вицъ.
Габріэль грустно улыбнулся.
– He хлопочи понапрасну, – сказалъ онъ. – Мой желудокъ ничего не переноситъ. Мнѣ достаточно немного молока;– и то хорошо, если я смогу его выпить.
Эстабанъ приказалъ старухѣ пойти въ городъ за молокомъ и хотѣлъ сѣсть около брата. Но въ эту минуту открылась дверь, выходившая въ корридоръ, и черезъ нее просунулась голова юноши.
– Съ добрымъ утромъ, дядя, – сказалъ онъ.
Въ его плоскомъ лицѣ было чтото собачье; глаэа сверкали лукавствомъ, волосы были начесаны на уши и густо напомажены.
– Войди, озорникъ! – сказалъ Эстабанъ и обратился снова къ брату.
– Ты знаешь кто онъ? – спросилъ онъ. – Нѣтъ? Это сынъ нашего покойнаго брата Томаса, да уготовь Господь ему мѣсто въ раю! Онъ живетъ тутъ на верху со своей матерью, которая моетъ церковное бѣлье и умѣетъ удивительно хорошо плоить стихари. Томъ, поздоровайся съ этимъ господиномъ. Это твой дядя Габріэль, который вернулся изъ Америки, Парижа и изъ разныхъ другихъ далекихъ, очень далекихъ мѣстъ.
Юноша поздоровался съ Габріэлемъ, нѣсколько смущенный грустнымъ, больнымъ видомъ дяди, о которомъ его мать говорила при немъ, какъ объ очень таинственномъ человѣкѣ.
– Вотъ этотъ мальчишка, – продолжалъ Эстабанъ, обращаясь къ брату и указывая на Тома, – самый большой озорникъ во всемъ соборѣ. Если его еще не выгнали отсюда, то только изъ уваженія къ памяти его отца и дѣда, ради имени, которое онъ носитъ; всѣмъ извѣстно, что семья Луна – такая же старинная, какъ камни стѣнъ… Какая бы шалость ему ни взбрела на умъ, онъ непремѣнно приводитъ ее въ исполненіе. Онъ ругается какъ язычникъ въ ризницѣ, за спиной канониковъ. Это все правда; не отрекайся, бездѣльникъ!
Онъ погрозилъ ему пальцемъ, полу-серьезно, полу-шутливо, точно на самомъ дѣлѣ вовсе не осуждалъ проступковъ своего племянника. Юноша выслушалъ выговоръ, гримасничая какъ обезьяна и не опуская глазъ, глядѣвшихъ очень дерзко.
– Какой стыдъ, – продолжалъ дядя, – что ты напомадилъ волосы какъ свѣтскіе шалопаи, пріѣзжающіе въ Толедо въ большіе праздники! Въ доброе старое время тебѣ бы за это обрили голову. Но теперь, когда наступили времена распада, произвола и бѣдствій, наша святая церковь бѣдна, какъ Іовъ, и каноникамъ не до пустяковъ. Все пошло на убыль, на горе намъ! Если бы ты видѣлъ, какъ все пало, Габріэль! Соборъ теперь совсѣмъ вродѣ мадридской лавки, куда люди приходятъ, покупаютъ, что имъ надо и бѣгутъ прочь. Соборъ такъ же прекрасенъ, какъ и прежде, но исчезло величіе прежняго служенія Господу. To же самое говоритъ и регентъ. Онъ возмущается, что только въ большіе праздники въ хоръ является человѣкъ шесть музыкантовъ, да и то, едва-едва. Молодежь, живущая въ монастырѣ, перестала любить нашу церковь; жалуются на то, что имъ мало платятъ, не принимая во вниманіе, что церковь переживаетъ тяжелыя времена. Если такъ будетъ продолжаться, то я не удивлюсь, если такіе сорванцы, какъ вотъ этотъ и другіе, подобные ему, начнутъ устраивать игры въ церкви… прости Господи!
Простодушный Эстабанъ, выразивъ свое возмущеніе, продолжалъ, указывая на племянника:
– Вотъ этотъ молодчикъ, какъ ты его видишь, уже занимаетъ должность, которую его бѣдный отецъ получилъ только въ тридцать лѣтъ; а онъ еще не доволенъ. Онъ мечтаетъ сдѣлаться тореадоромъ – и осмѣлился даже разъ отправиться въ воскресенье на новильяду (бой молодыхъ бычковъ) въ толедскомъ циркѣ. Его мать прибѣжала ко мнѣ внѣ себя, чтобы разсказать, что сдѣлалъ ея сынокъ, и я, помня, что покойный братъ поручилъ мнѣ передъ смертью заботиться объ его сынѣ, подстерегъ молодчика, когда онъ возвращался изъ цирка, и погналъ его домой тѣмъ же шестомъ, которымъ я водворяю молчаніе въ соборѣ. Пусть онъ тебѣ самъ скажетъ, тяжела ли у меня рука, когда я сердитъ. Дѣва Святилища! Чтобы Луна изъ святаго собора сдѣлался тореадоромъ! Когда объ этомъ узнали каноники и кардиналъ, они были очень огорчены, какъ мнѣ, потомъ, передавали. А мальчишку съ тѣхъ поръ прозвали «Тато» [3]. Да, не дѣлаетъ онъ чести нашей семьѣ.
Эстабанъ посмотрѣлъ на племянника уничтожающимъ взглядомъ, но тотъ только улыбался, слушая его обличенія.
– He думай, Габріэль, – продолжалъ Эстабанъ, – что ему нечего ѣсть, и что поэтому онъ пускается на всякія сумасбродства. Несмотря на то, что онъ такой озорникъ, онъ въ двадцать лѣтъ получилъ должность «переро» – служителя, выгоняющаго собакъ изъ собора. Въ прежнее время эту должность получали только послѣ долгихъ лѣтъ усердной службы. Ему платятъ шесть реаловъ въ день, и такъ какъ дѣла у нero при этомъ никакого нѣтъ, то онъ можетъ еще, кромѣ того, показывать церковь туристамъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, что онъ получаетъ на чай, онъ зарабатываетъ больше, чѣмъ я. Иностранцы-еретики, которые смотрятъ на насъ, какъ на дикихъ обезьянъ, и смѣются надъ всѣмъ, что видятъ здѣсь, обращаютъ на него вниманіе. Англичанки спрашиваютъ его, не тореадоръ ли онъ? Большаго ему и не нужно. Какъ только онъ видитъ, что имъ интересуются, онъ начинаетъ врать безъ конца – выдумщикъ онъ какихъ мало – и разсказываетъ о «корридахъ» въ Толедо, въ которыхъ онъ принималъ участіе, о быкахъ, которыхъ убилъ… А негодяи-англичане записываютъ все, что онъ говоритъ, въ свои путевые альбомы; одна блондинка съ большими ногами зарисовала даже профиль этого бездѣльника. Ему все равно – лишь бы слушали его вранье и дали потомъ песету. Что ему до того, если эти нечестивцы будутъ разсказывать, вернувшись домой, что въ толедскомъ соборѣ, въ первой церкви Испаніи, служащіе – тореадоры и участвуютъ въ богослуженіи въ промежуткахъ между «корридами»!.. Словомъ, онъ зарабатываетъ больше, чѣмъ я, и всетаки еще жалуется на свою должность. А должность его прекрасная! Шествовать во время большихъ процессій впереди всѣхъ, рядомъ съ крестомъ, и нести вилы, обернутыя въ алый бархатъ, чтобы поддержать крестъ, если бы онъ упалъ… Носить парчевую красную одежду, какъ кардиналъ! Въ этомъ костюмѣ, какъ говоритъ регентъ, который очень много знаетъ, становишься похожимъ на нѣкоего Данте, который много вѣковъ тому назадъ жилъ въ Италіи и спустился въ адъ, а потомъ описалъ свое путешествіе въ стихахъ.
Раздались шаги на узкой витой лѣстницѣ, которая прорѣзана была въ стѣнѣ для сообщенія съ верхнимъ этажемъ.
– Это донъ-Луисъ, – сказалъ Эстабанъ. – Онъ идетъ служить мессу въ часовню Святилища, a потомъ огправится въ хоръ.
Габріэль поднялся, чтобы поздороваться съ священникомъ. Это былъ маленькаго роста, слабый съ виду человѣкъ. Съ перваго взгляда бросалось въ глаза несоотвѣтствіе между хрупкимъ тѣломъ и огромной головой. Большой выпуклый лобъ какъ бы сокрѵшалъ своей тяжестью смуглыя неправильныя черты его лица, носившаго слѣды оспы. Онъ былъ уродливъ, но всеже ясность его голубыхъ глазъ, блескъ здоровыхъ бѣлыхъ и ровныхъ зубовъ, озарявшихъ ротъ, невинная, почти дѣтская улыбка придавапи привлекательность его лицу; въ немъ чувствовалась простая душа, всецѣло поглощенная любовью къ музыкѣ.
– Такъ этотъ господинъ и есть тотъ братъ, о которомъ вы мнѣ столько разсказывали? – спросилъ онъ, когда Эстабанъ познакомилъ ихъ.
Онъ дружески протянулъ руку Габріэлю. У нихъ обоихъ былъ болѣзненный видъ, и общая слабость сразу сблизила ихъ.
– Вы учились въ семинаріи, и можетъ быть, свѣдущи въ музыкѣ? – спросилъ донъ-Луисъ Габріэля.
– Это единсгвенное, что я не забылъ изъ всего, чему меня тамъ учили.
– А путешествуя по разнымъ странамъ, вы вѣроятно, слышали много хорошей музыки?
– Да, кое-что слышалъ. Музыка – самое близкое мнѣ искусство. Я мало понимаю ее, но люблю.
– Это чудесно. Мы будемъ друзьями. Вы мнѣ разскажете о своихъ приключеніяхъ… Какъ я вамъ завидую, что вы много путешествовали!
Онъ говорилъ какъ безпокойный ребенокъ, не садясь, хотя Эстабанъ нѣсколько разъ придвигалъ ему стулъ. Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ, прижимая приподнятый край плаща къ груди, и съ шляпой въ рукахъ – жалкой, потертой шляпой, продавленной въ нѣсколькихъ мѣстахъ, съ лоснящимися краями, такой же поношенной какъ его ряса и его обувь. Но всетаки, несмотря на свою нищенскую одежду, донъ-Луисъ сохранялъ прирожденно изящный видъ. Его волосы, болѣе длинные, чѣмъ обыкновенно у католическихъ священниковъ, вились локонами до самой макушки. Искусство, съ которымъ онъ драпировалъ плащъ вокругъ тѣла, напоминало оперныхъ пѣвцовъ. Въ немъ чувствовался художникъ подъ одеждой священника.
Раздались, какъ далекіе раскаты грома, медлительные звуки колокола.
– Дядя, насъ зовутъ въ хоръ, – сказалъ Томъ. – Пора, ужъ скоро восемь часовъ.
– Правда, правда. Вотъ смѣшно, что ты напомнилъ мнѣ о долгѣ службы. Ну, идемъ!
Потомъ онъ прибавилъ, обращаясь къ священнику-музыканту:
– Донъ-Луисъ, ваша обѣдня начинается въ восемь. Вы потомъ поговорите съ Габріэлемъ. Теперь нужно итти въ церковь. Долгъ прежде всего.
Регентъ грустно кивнулъ головой въ знакъ согласія и направился къ выходу, вмѣстѣ съ двумя служителями церкви, но съ недовольнымъ видомъ, точно его повели на непріятную и тяжелую работу. Онъ разсѣянно что-то напѣвалъ, когда протянулъ на прощанье руку Габріэлю, и тотъ узналъ мелодію изъ седьмой симфоніи Бетховена.
Оставшись одинъ, Габріэль легъ на диванъ, уставъ отъ долгаго ожиданія передъ соборомъ. Старая служанка поставила подлѣ него кувшинъ съ молокомъ, наливъ изъ него предварительно полный стаканъ. Габріэль выпилъ и послѣ того впалъ въ давно неизвѣданное блаженное забытье. Онъ смогъ заснуть и пролежалъ около часа на диванѣ безъ движенія. Его неровное дыханіе нарушалось нѣсколько разъ припадками глухого кашля, который, однако, не будилъ его.
Наконецъ онъ проснулся и быстро вскочилъ, охваченный нервной дрожью съ головы до ногъ. Эта привычка къ тревожному пробужденію осталась у него отъ пребыванія въ мрачныхъ тюремныхъ камерахъ, гдѣ онъ ежечасно мотъ ждать, что откроется дверь и его или будутъ колотить палкой, какъ собаку, или поведутъ на плацъ для разстрѣла. Еще болѣе укоренилась въ немъ эта привычка въ изгнаніи, когда онъ жилъ въ вѣчномъ страхѣ полиціи и шпіоновъ; часто случалось, что его настигали ночью, въ какой-нибудь гостиницѣ, гдѣ онъ остановился на ночь, и заставляли тотчасъ же снова отправляться въ путь. Онъ привыкъ къ тревогѣ, какъ Агасферъ, который не могъ нигдѣ остановиться для отдыха, потому что сейчасъ же раздавался властный приказъ: «Иди!»
Габріэль не хотѣлъ снова лечь; онъ точно боялся черныхъ сновидѣній, и предпочиталъ живую дѣйствительность. Ему пріятна была тишина собора, охватывающая его нѣжной лаской; ему нравилось спокойное величіе храма, этой громады изъ рѣзного камня, которая какъ бы укрывала его отъ преслѣдованій.
Онъ вышелъ изъ квартиры брата и, прислонясь къ периламъ, сталъ глядѣть внизъ въ садъ. Верхній монастырь былъ совершенно безлюденъ въ этотъ часъ. Дѣти, которыя наполняли его шумомъ рано утромъ, ушли въ школу, а женщины заняты были приготовленіемъ завтрака. Свѣтъ солнца озарялъ одну сторону монастыря, и тѣнь колоннъ прорѣзала наискось большіе, золотые квадраты на плитахъ. Величественный покой, тихая святость собора проникали въ душу мятежника, какъ успокаивающее наркотическое средство. Семь вѣковъ, связанныхъ съ этими камнями, окутывали его, точно покрывала, отдѣляющія его отъ остального міра. Издали доносились быстрые удары молотка – это работалъ, согнувшись надъ своимъ маленькимъ столикомъ, сапожникъ, котораго Габріэль замѣтилъ, выглянувъ изъ окна. На небольшомъ пространствѣ неба, заключенномъ между крышами, носились нѣсколько голубей, вздымая и опуская крылья, какъ весла на лазурномъ озерѣ. Утомившись, они опускались къ монастырю, садились на барьеръ и начинали ворковать, нарушая благочестивый покой любовными вздохами. Отъ времени до времени открывались двери изъ собора, наполняя садъ и верхній монастырь запахомъ ладана, звуками органа и глубокихъ голосовъ, которые пѣли латинскія фразы, растягивая слова для большей торжественности.
Габріэль разсматривалъ садъ, ограждённый бѣлыми аркадами и тяжелыми колоннами изъ темнаго гранита, на которыхъ дожди породили цѣлую плантацію бархатистыхъ черныхъ грибовъ. Солнце озаряло только одинъ уголъ сада, а все остальное пространство погружено было въ зеленоватую мглу, въ монастырскій полумракъ. Колокольня закрывала собой значительную часть неба; вдоль ея красноватыхъ боковъ, украшенныхъ готическими узорами и выступающими контрофорсами, тянулись полоски чернаго мрамора съ головами таинственныхъ фигуръ и съ гербами разныхъ архіепископовъ, участвовавшихъ въ сооруженіи ея. На самомъ верху, близъ бѣлыхъ какъ снѣгъ каменныхъ верхушекъ, виднѣлись за огромными рѣшетками колокола, похожіе на бронзовыхъ птицъ въ желѣзныхъ клѣткахъ…
Раздались три торжественныхъ удара колокола, возвѣщавшихъ поднятіе Св. Даровъ, самый торжественный моментъ мессы. Вздрогнула каменная громада, и дрожь отдалась во всей церкви, внизу, на хорахъ и въ глубинѣ сводовъ.
Потомъ наступила снова тишина, казавшаяся еще болѣе внушительной послѣ оглушительнаго звона бронзовыхъ колоколовъ. И снова раздалось воркованіе голубей, а внизу, въ саду, зачирикали птицы, возбужденныя солнечными лучами, которые оживляли зеленый полумракъ.
Габріэль былъ растроганъ всѣмъ, что видѣлъ и слышалъ. Онъ отдался сладостному опьяненію тишины и покоя, блаженству забытья. Гдѣ-то, за этими стѣнами, былъ міръ, – но его не было ни видно, ни слышно: онъ отступалъ съ почтеніемъ и равнодушіемъ отъ этого памятника минувшихъ вѣковъ, отъ великолѣпной гробницы, въ которой ничто не возбуждало его любопытства. Кто могъ бы предположить, что Габріэль скрывается именно здѣсь!? Это зданіе, простоявшее семь вѣковъ, воздвигнутое давно умершими властителями и умирающей вѣрой, будетъ его послѣднимъ пристанищемъ. Среди полнаго безбожія, охватившаго міръ, церковь сдѣлается для него убѣжищемъ – какъ для средневѣковыхъ преступниковъ, которые, переступивъ порогъ храма, смѣялись надъ правосудіемъ, остановленнымъ у входа, какъ нищіе. Тутъ, среди безмолвія и покоя, онъ будетъ ждать медленнаго разрушенія своего тѣла. Тутъ онъ умретъ съ пріятнымъ сознаніемъ, что уже умеръ для міра задолго до того. Наконецъ осуществится его желаніе закончить свои дни въ углу погруженнаго въ сонъ испанскаго собора; это была единственная надежда, поддерживавшая его, когда онъ бродилъ пѣшкомъ по большимъ дорогамъ Европы, прячась отъ полиціи и жандармовъ, и проводилъ ночи во рву, скорчившись, опустивъ голову на колѣни и боясь замерзнуть во снѣ.
Ухватиться за соборъ, какъ потерпѣвшій кораблекрушеніе хватается за обломки корабля, – вотъ что было его послѣднимъ желаніемъ, и оно наконецъ осуществилось. Церковь пріютила его какъ старая суровая мать, которая не улыбается, но всетаки раскрываетъ объятія.
– Наконецъ-то!.. наконецъ! – прошепталъ Луна.
И онъ улыбнулся, вспомнивъ о своихъ скитаніяхъ, какъ о чемъ-то далекомъ, происходившемъ на другой планетѣ, куда ему больше никогда не нужно будетъ возвращаться. Соборъ пріютилъ его навсегда въ своихъ стѣнахъ.
Среди полной тишины монастыря, куда не доходилъ шумъ улицы, – «товарищъ» Луна вдругъ услышалъ далекіе, очень далекіе звуки трубъ. Онъ вспомнилъ про толедскій Альказаръ, который превосходитъ по вышинѣ соборъ, подавляя его громадой своихъ башенъ. Трубные звуки доносились изъ военной академіи.
Эти звуки непріятно поразили Габріэля. Онъ отвернулъ взоры отъ міра – и какъ разъ тогда, когда онъ думалъ, что ушелъ далеко-далеко отъ него, онъ почувствовалъ его присутствіе тутъ же, около храма.
II
Эстабанъ Луна, отецъ Габріэля, былъ садовникомъ толедскаго собора со временъ второго кардинала изъ Бурбонскаго дома, занимая эту должность по праву, которое казалось неотъемлемымъ у его семьи. Кто былъ первый Луна, поступившій на службу въ соборъ? Предлагая самому себѣ этотъ вопросъ, садовникъ улыбался и глаза его устремлялись вдаль, точно онъ хотѣлъ проникнуть вглубь вѣковъ. Семья Луна была такая же древняя, какъ фундаментъ церкви. Много поколѣній, носившихъ это имя, родилось въ комнатахъ верхняго монастыря; а прежде чѣмъ онъ былъ построенъ знаменитымъ Циснеросомъ, они жили въ прилегающихъ домахъ. Казалось, что они не могли существовать иначе, чѣмъ подъ сѣнью собора. Соборъ принадлежалъ имъ по праву – болѣе, чѣмъ кому-либо. Мѣнялись каноники и архіепископы; они получали мѣста при соборѣ, умирали, и мѣсто ихъ занимали другіе. Co всѣхъ концовъ Испаніи пріѣзжали духовныя лица, занимали кресла въ хорѣ и черезъ нѣсколько лѣтъ умирали, оставляя свое мѣсто другимъ, приходящимъ имъ на смѣну. A члены семьи Луна оставались на своемъ мѣстѣ, точно этотъ старинный родъ былъ одной изъ колоннъ храма. Могло случиться, чтобы архіепископъ назывался дономъ Бернардо, а черезъ годъ дономъ Гаспаромъ и, затѣмъ, дономъ Фернандо.
Ho нельзя было себѣ представить, чтобы въ соборѣ не было какого-нибудь Луна въ должности садовника или церковнаго служителя – до того соборъ привыкъ въ теченіе долгихъ вѣковъ къ этой семьѣ.
Ho нельзя было себѣ представить, чтобы въ соборѣ не было какого-нибудь Луна въ должности садовника или церковнаго служителя – до того соборъ привыкъ въ теченіе долгихъ вѣковъ къ этой семьѣ.