Страница:
Садовникъ говорилъ съ гордостью о своихъ предкахъ, о своемъ благородномъ и несчастномъ родственникѣ, конэтаблѣ донѣ Альваро, погребенномъ въ своей часовнѣ какъ король, за главнымъ алтаремъ, о папѣ Бенедиктѣ XIII, высокомѣрномъ и упрямомъ, какъ всѣ члены семьи, о донѣ Педро де-Луна, пятомъ этого имени архіепископѣ толедскомъ, и о другихъ своихъ не менѣе знаменитыхъ родныхъ.
– Мы всѣ принадлежимъ къ одному роду, – говорилъ онъ съ гордостью. – Всѣ участвовали въ завоеваніи Толедо славнымъ королемъ Альфонсомъ VI. Только одни изъ насъ любили воевать противъ мавровъ и сдѣлались знатными сеньорами, владѣльцами замковъ, а другіе, мои предки, оставались на службѣ собора, какъ ревностные христіане.
Съ самодовольствомъ герцога, разсказывающаго о своихъ предкахъ, старикъ Эстабанъ перечислялъ всѣхъ представителей рода Луна, восходившаго до XV вѣка. Его отецъ зналъ дона Франциска III Лоренцана, этого тщеславнаго и расточительнаго князя церкви, который тратилъ огромные доходы архіепископства на постройку дворцовъ и изданія книгъ, какъ какой-нибудь вельможа временъ Возрожденія. Онъ зналъ также перваго кардинала Бурбонскаго дома, дона Луиса II, и разсказывалъ о романтической жизни этого инфанта. Донъ-Луисъ былъ братъ короля Карла III и вслѣдствіе обычая, по которому младшіе сыновья знатныхъ родовъ непремѣнно должны были служить церкви, сдѣлался кардиналомъ въ девять лѣтъ. Но донъ-Луисъ, изображенный на портретѣ, висѣвшемъ въ залѣ капитула, въ бѣломъ парикѣ, съ накрашенными губами и голубыми глазами, предпочиталъ свѣтскія наслажденія церковнымъ почестямъ и оставилъ свой санъ, чтобы жениться на женщинѣ незнатнаго происхожденія; и изъ-за этого онъ поссорился навсегда съ королемъ, который изгналъ его изъ Испаніи.
И старикъ Луна, перескакивая отъ одного предка къ другому, вспоминалъ еще эрцгерцога Альберто, который отказался отъ толедской митры, чтобы управлять Нидерландами, и о кардиналѣ Тавера, покровителѣ искусствъ. Все это были великодушные владыки, которые относились со вниманіемъ къ семьѣ Луна, зная ея вѣковую преданность святой церкви.
Молодость самого сеньора Эстабана протекла печально. To было время войны за независимость. Французы заняли Толедо и вошли въ соборъ какъ язычники, волоча за собой сабли и шаря по всѣмъ угламъ среди мессы. Всѣ драгоцѣнности были спрятаны, каноники и пребендаріи, которыхъ называли тогда – racioneros, разсѣялись по всему полуострову. Одни искали убѣжища въ крѣпостяхъ, еще оставшихся во власти испанцевъ; другіе прятались по деревнямъ, вознося молитвы о скоромъ возвращеніи «Желаннаго», т.-е. Фердинанда VII. Тяжело было глядѣть на хоръ, въ которомъ раздавались лишь немногіе голоса трусливыхъ или эгоистическихъ канониковъ, привыкшихъ къ своимъ кресламъ, неспособныхъ жить вдали отъ нихъ и потому признавшихъ власть узурпатора. Второй бурбонскій кардиналъ, мягкій и ничтожный донъ-Луисъ Марія уѣхалъ въ Кадиксъ, гдѣ былъ назначенъ регентомъ. Онъ одинъ изъ всей своей семьи остался въ Испаніи, и кортесы нуждались въ немъ, чтобы придать нѣкоторую династическую окраску своей революціонной власти.
По окончаніи войны, бѣдный кардиналъ вернулся въ Толедо, и сеньоръ Эстабанъ умилился, глядя на его грустное дѣтское лицо. Онъ вернулся, упавшій духомъ, послѣ свиданія въ Мадридѣ со своимъ племянникомъ Фердинандомъ VII. Другіе члены регентства были въ тюрьмѣ или въ изгнаніи, и онъ избѣжалъ этой участи только благодаря своей митрѣ и своему имени. Несчастный прелатъ думалъ, что поступилъ хорошо, соблюдая интересы своей семьи во время войны; и вдругъ его же стали обвинять въ либерализмѣ, въ томъ, что онъ врагъ церкви и престола; онъ никакъ не могъ понять, въ чемъ заключалось его преступленіе. Бѣдный кардиналъ тосковалъ въ своемъ дворцѣ, употребляя свои доходы на украшеніе собора, и умеръ въ началѣ реакціи 1823 года. Мѣсто его досталось Ингванцо, трибуну абсолютизма, прелату съ сѣдѣющими бакенбардами, который, будучи избранъ въ кортесы въ Кадиксѣ, сдѣлалъ карьеру тѣмъ, что нападалъ на всякія реформы и проповѣдывалъ возвратъ къ австрійской политикѣ, говоря, что это – вѣрное средство спасти страну.
Добродушный садовникъ относился съ одинаковымъ восхищеніемъ и къ бурбонскому кардиналу, котораго ненавидѣли короли, и къ прелату съ бакенбардами, который наводилъ страхъ на все епископство своей суровостью и своей грубостью бѣшенаго реакціонера. Всякій, кто занималъ толедскій епископскій престолъ, былъ въ глазахъ садовника Эстабана идеальнымъ человѣкомъ, дѣйствія котораго не подлежатъ критикѣ. Онъ не желалъ слушать канониковъ, которые, покуривая папиросы у него въ саду, говорили о причудахъ сеньора де Ингванцо, враждебно настроеннаго противъ правленія Фердинанда VII, потому что оно не было досточно «чистымъ», и потому что изъ страха передъ иностранцами оно не рѣшалось возстановить спасительную инквизицію.
Одно только огорчало садовника: дорогой его сердцу соборъ приходилъ въ сильный упадокъ. Доходы архіепископства и собора сильно сократились во время войны. Случилось то, что бываетъ при наводненіяхъ: вода, отступая, уноситъ съ собой деревья и дома, и земля остается опустошенною. Соборъ утратилъ много принадлежавшихъ ему правъ. Арендаторы церковныхъ земель, пользуясь государственными невзгодами, превратились въ собственниковъ; деревни отказывались платить феодальныя подати, точно привычка защищаться и вести войну освободила ихъ навсегда огъ вассальныхъ повинностей. Кромѣ того, сильно повредили собору кортесы, уничтожившіе феодальныя права церкви; этимъ отняты были у собора огромные доходы, пріобрѣтенные въ тѣ времена, когда толедскіе архіепископы надѣвали воинское облаченіе и шли сражаться съ маврами.
Всетаки соборъ владѣлъ еще огромнымъ состояніемъ и поддерживалъ свой прежній блескъ такъ, какъ будто ничего не произошло. Но сеньоръ Эстабанъ предчувствовалъ опасность, не выходя изъ своего сада, а только слыша отъ канониковъ о заговорахъ либераловъ и о томъ, что королю дону Фернандо пришлось прибѣгать къ разстрѣламъ, висѣлицѣ и ссылкамъ, чтобы побороть дерзость «черныхъ», т. е. либераловъ, враговъ монархіи и церкви.
– Они отвѣдали сладкаго, – говорилъ онъ, – и постараются вернуться, чтобы опять полакомиться! Навѣрное вернутся, если ихъ не отвадить. Во время войны они отхватили почти половину состоянія у собора; а теперь отнимутъ все, если ихъ подпустить.
Садовникъ возмущался при одной мысли о подобномъ дерзновеніи. Неужели же для этого столько толедскихъ архіепископовъ сражались противъ мавровъ, завоевывали города, брали крѣпости и захватывали земли, которыя переходили во владѣніе собора, возвеличивая блескъ Господа и вѣрныхъ слугъ Его? Неужели для того, чтобы все это досталось нечестивцамъ, столько вѣрныхъ сыновъ церкви, столько королей, вельможъ и простыхъ людей завѣщали большую часть своихъ состояній святому собору для спасенія своей души? Что же станется съ шестью стами честныхъ людей, взрослыхъ и дѣтей, духовныхъ и свѣтскихъ, сановниковъ и простыхъ служащихъ, которые жили доходами церкви?.. И это они называютъ свободой! Отнимать у другихъ то, что имъ принадлежитъ, обрекая на нищету множество семей, жившихъ на счетъ собора!..
Когда печальныя предчувствія садовника стали оправдываться и Мендизабалъ постановилъ уничтожить церковныя права, сеньоръ Эстабанъ чуть не умеръ отъ бѣшенства. Кардиналъ Ингванцо поступилъ лучше, чѣмъ онъ. Запертый въ своемъ дворцѣ либералами, какъ его предшественникъ абсолютистами, онъ дѣйствительно умеръ, что бы не быть свидѣтелемъ расхищенія священнаго церковнаго имущества. Сеньоръ Луна былъ простой садовникъ, и не дерзалъ послѣдовать примѣру кардинала. Онъ продолжалъ жить, но каждый день испытывалъ новое огорченіе, узнавая, что нѣкоторые изъ умѣренныхъ, которые, однако, никогда не пропускали главную мессу, пріобрѣтали за ничтожныя деньги то домъ, то фруктовый садъ, то пастбища; все это принадлежало прежде собору и занесено было затѣмъ въ списки національныхъ имуществъ. – «Разбойники!» – кричалъ онъ. Эта медленная распродажа, уносившая по кускамъ все богатство собора, возмущала Эстабана не менѣе того, чѣмъ еслибы альгвазилы пришли въ его квартиру въ верхнемъ монастырѣ и стали бы забирать мебель, изъ которой каждый предметъ былъ памятью о комъ-нибудь изъ предковъ.
Были минуты, когда онъ подумывалъ о томъ, чтобы покинуть свой садъ, и отправиться въ Маестрасго или на сѣверъ, чтобы примкнуть къ тѣмъ, которые защищали права Карла V и желали возврата къ прежнему порядку вещей. Эстабану было тогда сорокъ лѣтъ и онъ чувствовалъ себя бодрымъ и сильнымъ; хотя онъ былъ миролюбивъ по натурѣ и никогда не бралъ въ руки ружья, все же его воодушевлялъ примѣръ нѣсколькихъ семинаристовъ, кроткихъ и благочестивыхъ молодыхъ людей, которые бѣжали изъ семинаріи и, по слухамъ, воевали въ Каталоніи въ отрядѣ дона Рамона Кабрера. Но, чтобы не жить одному въ своей большой квартирѣ въ верхнемъ монастырѣ, садовникъ женился за три года до того, и у него былъ маленькій сынъ. Кромѣ того, онъ бы не могъ разстаться съ церковью. Онъ сдѣлался какъ бы однимъ изъ камней этой громады, и былъ увѣренъ, что погибнетъ, какъ только выйдетъ изъ своего сада. Соборъ потерялъ бы нѣчто неотъемлемое, если бы изъ него ушелъ одинъ изъ Луна послѣ столькихъ вѣковъ вѣрной службы. И Эстабанъ не могъ бы жить вдали отъ собора. Какъ бы онъ ушелъ въ горы стрѣлять, когда въ теченіе цѣлыхъ годовъ не ступалъ на «мірскую» землю, если не считать узкаго пространства улицы между лѣстницей монастыря и дверью del Mollete?
Онъ продолжалъ работать въ саду, скорбно утѣшаясь тѣмъ, что защищенъ отъ ужасовъ революціи въ этой каменной громадѣ, внушающей почтеніе своей величественной древностью. Могутъ отнять у храма его богатства, но ничто не можетъ сокрушить христіанской вѣры тѣхъ, которые живутъ за стѣнами собора.
Садъ, равнодушный и глухой къ бурямъ революціи, которыя проносились надъ соборомъ, продолжалъ разрастаться во всей своей темной красотѣ. Лавры тянулись вверхъ, достигая до барьеровъ верхняго монастыря. Кипарисы шевелили верхушками, точно стремясь взобраться на крыши. Вьющіяся растенія покрывали рѣшетки, образуя густыя завѣсы изъ зелени, и плющъ обвивалъ бесѣдку, стоявшую посрединѣ, съ черной аспидной крышей, надъ которой высился заржавленный желѣзный крестъ. Въ этой бесѣдкѣ священники, послѣ окончанія дневной службы, читали при зеленомъ свѣтѣ, проникавшемъ сквозь листья, карлистскія газеты, или восторгались подвигами Кабреры, въ то время какъ вверху равнодушныя къ человѣческимъ дѣламъ ласточки носились капризными кругами, стремясь долетѣть до самаго неба.
Кончилась война и послѣднія надежды садовника окончательно разсѣялись. Онъ впалъ въ мрачное молчаніе, и пересталъ интересоваться всѣмъ, что происходило внѣ собора. Господь покинулъ праведныхъ: злые и предатели – въ большинствѣ. Его утѣшала только прочность храма, который простоялъ уже столько вѣковъ и можетъ простоять еще столько же, на зло врагамъ.
Луна желалъ только одного: работать въ саду и умереть въ монастырѣ, какъ его предки, оставивъ новое поколѣніе своего рода, которое будетъ продолжать служить храму, какъ всѣ прежнія. Его старшему сыну Тому было двѣнадцать лѣтъ, и онъ помогалъ ему работать въ саду. Второй сынъ, Эстабанъ, былъ на нѣсколько лѣтъ моложе и сталъ проявлять благочестіе необыкновенно рано; едва научившись ходить, онъ уже становился на колѣни передъ каждымъ образомъ въ домѣ и съ плачемъ требовалъ, чтобы мать водила его въ церковь смотрѣть на святыхъ.
Въ храмѣ водворилась бѣдность; стали сокращать число канониковъ и служащихъ. Co смертью кого-нибудь изъ служителей должность его уничтожалась; разсчитали плотниковъ, каменщиковъ, стекольщиковъ, которые раньше жили при соборѣ на жалованьи и постоянно заняты были какимъ-нибудь ремонтомъ. Если отъ времени до времени нужно было произвести работы въ соборѣ, для этого нанимали рабочихъ со стороны. Въ верхнемъ монастырѣ много квартиръ стояло пустыми, и могильное молчаніе воцарилось тамъ, гдѣ прежде тѣснилось столько людей. «Мадридское правительство» (нужно было слышать, съ какимъ презрѣніемъ садовникъ произносилъ эти слова) вело переговоры съ «святымъ отцомъ», чтобы заключить договоръ, который называли «конкордатомъ». Сократили число канониковъ – точно дѣло шло о простой коллегіальной церкви – и правительство платило имъ столько, сколько платятъ мелкимъ чиновникамъ; на содержаніе величайшаго испанскаго собора, который во времена десятины не зналъ, куда дѣвать свои богатства, назначено было тысяча двѣсти песетъ въ мѣсяцъ.
– Тысяча двѣсти песетъ, Томъ! – говорилъ онъ своему сыну, молчаливому мальчику, котораго ничто не интересовало, кромѣ сада. – Тысяча двѣсти песетъ! А я помню еще время, когда соборъ имѣлъ шесть милліоновъ ренты! Какъ же теперь быть? Плохія времена ждутъ насъ, и если бы я не былъ членомъ семьи Луна, я бы научилъ васъ какимъ-нибудь ремесламъ, и поискалъ бы для васъ работы внѣ собора. Но наша семья не уйдетъ отсюда, какъ другіе, предавшіе дѣло Господне. Здѣсь мы родились, здѣсь должны и умереть всѣ до послѣдняго въ нашемъ родѣ.
Взбѣшенный противъ канониковъ собора, которые рады были, что вышли цѣлы и невредимы изъ революціонной передряги и потому приняли безъ протеста конкордатъ и согласились на маленькое жалованье, Эстабанъ сталъ запираться въ своемъ саду, отказываясь устраивать у себя собранія, какъ прежде. Въ саду ему было отрадно. Маленькій растительный міръ по крайней мѣрѣ совсѣмъ не мѣнялся. Его темная зелень походила на сумракъ, окутывавшій душу садовника. Онъ не сверкалъ красками, веселя душу, какъ сады, стоящіе подъ открытымъ небомъ и залитые солнцемъ. Но онъ привлекалъ своей грусгной прелестью монастырскаго сада, замкнутаго въ четырехъ стѣнахъ, освѣщеннаго блѣднымъ свѣтомъ, скользящимъ вдоль крышъ и аркадъ, не видящаго иныхъ птицъ, кромѣ тѣхъ, которыя носятся высоко въ воздухѣ и вдругъ съ удивленіемъ замѣчаютъ райскій садъ въ глубинѣ колодца. Растительность была въ немъ такая, какъ въ греческихъ пейзажахъ: стройные лавры, остроконечные кипарисы и розы, какъ въ идилліяхъ греческихъ поэтовъ. Но стрѣльчатые своды, замыкающіе садъ, аллеи, выложенныя плитами, въ расщелинахъ которыхъ росла трава, крестъ надъ бесѣдкой посрединѣ, обросшей плющемъ и крытой чернымъ аспидомъ, запахъ ржаваго желѣза рѣшетокъ, сырость каменныхъ контрофорсовъ, позеленѣвшихъ отъ дождей, – все это придавало саду отпечатокъ христіанской древности. Деревья качались на вѣтру, какъ кадильницы; цвѣты, блѣдные и прекрасные безкровной красотой, пахли какъ бы ладаномъ, точно струи воздуха, попадавшія изъ собора въ садъ, мѣняли ихъ естественный запахъ. Дождевая вода, стекающая изъ трубъ, спала въ двухъ глубокихъ цистернлхъ. Ведро садовника, разбивая на мгновеніе ея зеленую поверхность, обнаруживало темно-синій цвѣтъ ея глубины; но какъ только расходились круги, зеленыя полосы снова сближались, и вода снова исчезала подъ своимъ зеленымъ саваномъ и стояла мертвая, неподвижная, какъ храмъ, среди вечерней тишины.
Въ праздникъ Тѣла Господня и праздникъ Дѣвы Святилища, приходившійся на шестнадцатое августа, много народа являлось съ кружками въ соборный садъ, и сеньоръ Эстабанъ позволялъ набирать воду изъ цистернъ. To былъ старинный обычай, очень чтимый толедскими жителями, которые восторгались свѣжестью воды въ соборномъ саду; въ остальное время имъ приходилось пить землистую воду Таго. Посѣщенія публики приносили въ нѣкоторыхъ случаяхъ небольшой доходъ сеньору Эстабану. У нero покупали буксъ для образовъ или горшки съ цвѣтами, предпочитая цвѣты изъ собора всякимъ другимъ. Старухи покупали у него лавровые листья для соусовъ или для лекарственныхъ цѣлей. Эти маленькіе доходы, вмѣстѣ съ двумя песетами, которыя ему платилъ соборъ послѣ рокового уничтоженія церковныхъ привилегій, помогали ему содержать свою семью. Подъ старость у него родился третій сынъ, Габріэль, который уже въ четыре года приводилъ въ изумленіе всѣхъ женщинъ верхняго монастыря. Его мать увѣряла съ слѣпой вѣрой, что онъ – вылитый портретъ Младенца Іисуса, котораго держитъ на рукахъ Дѣва Святилища. Сестра Эстабана, Томаса, жена «Голубого» и мать многочисленнаго семейства, занимавшаго половину верхняго монастыря, восхваляла всюду необыкновенный умъ своего маленькаго племянника, когда онъ едва только научился говорить, и поражалась наивнымъ благоговѣніемъ, съ которымъ онъ смотрѣлъ на образа.
– Настоящій маленькій святой! – говорила Она своимъ пріятельницамъ. – Нужно видѣть, съ какимъ строгимъ видомъ онъ читаетъ молитвы. Габріэль далеко пойдетъ. Мы доживемъ еще до того, что онъ будетъ епископомъ. Когда мой отецъ былъ ключаремъ, я знала многихъ маленькихъ пѣвчихъ, которые теперь носятъ митру и могутъ стать толедскими епископами.
Хоръ похвалъ и восторговъ окружалъ точно облакомъ куреній дѣтство Габріэля. Вся семья только имъ и жила. Сеньоръ Эстабанъ, отецъ на римскій образецъ, любилъ своихъ дѣтей, но былъ съ ними суровъ въ воспитательныхъ цѣляхъ. Только съ маленькимъ Габріэлемъ онъ становился инымъ, чувствуя въ его присутствіи какъ бы возвратъ своей молодости; онъ игралъ съ нимъ и подчинялся съ улыбкой всѣмъ его прихотямъ. Мать бросала домашнюю работу, чтобы занимать маленькаго сына, и братья восхищались его дѣтскимъ лепетомъ. Старшій братъ, Томасъ, молчаливый мальчикъ, который замѣнилъ отца въ садовыхъ работахъ и ходилъ босикомъ зимой по грядамъ, покрытымъ инеемъ, часто возвращался домой съ пучками благоуханныхъ травъ для Габріэля. Эстабанъ, второй братъ, которому было тринадцать лѣтъ, пользовался нѣкоторымъ престижемъ среди другихъ пѣвчихъ за аккуратность, съ которой онъ помогалъ священнику при служеніи мессы. Приводя въ восторгъ Габріэля своей красной рясой и плоеннымъ стихаремъ, онъ приносилъ ему огарки восковыхъ свѣчей и раскрашенныя картинки, которыя онъ вытаскивалъ изъ требника у кого-нибудь изъ канониковъ.
Нѣсколько разъ маленькаго Габріэля приносили на рукахъ туда, гдѣ стояли «гиганты», въ большую залу, устроенную между контрофорсами нэфовъ. Тамъ собраны были всѣ герои старинныхъ празднествъ: могучій Сидъ съ его огромнымъ мечомъ, и четыре пары, изображавшія четыре части свѣта – огромные манекены въ одеждахъ, изъѣденныхъ молью и съ продавленными головами. Когда-то они наполняли весельемъ толедскія улицы во время народныхъ празднествъ, а теперь гнили на чердакахъ собора. Въ одномъ углу стояла Тараска – страшное картонное чудовище, которое пугало ребенка, раскрывая огромную пасть, въ то время, какъ на его спинѣ сидѣла и вертѣлась растрепанная, распутнаго вида кукла, которую ревностные католики минувшихъ вѣковъ прозвали Анной Болейнъ.
Когда Габріэль сталъ посѣщать школу, всѣ восхищались его быстрыми успѣхами. Дѣтвора верхняго монастыря, раздражавшая «Серебряный шестъ» – священника, который долженъ былъ слѣдить за благонравіемъ населенія подъ крышей собора, – смотрѣла на маленькаго Габріэль, какъ на чудо. Онъ научился читать почти раньше, чѣмъ сталъ ходить. Въ семь лѣтъ онъ началъ изучать латынь, и быстро ее одолѣлъ, точно это былъ его родкой языкъ. Въ десять лѣтъ онъ велъ споры съ священниками, приходившими въ садъ, и они любили возражать ему, вызывая его на интересные отвѣты.
Старикъ Эстабанъ, который уже сильно ослабѣлъ и сгорбился, улыбался, очень довольный своимъ послѣднимъ сыномъ.
– Онъ будетъ гордостью семьи, – говорилъ старикъ. – Онъ Луна и можетъ поэтому безбоязненно стремиться ко всему; у насъ въ семьѣ были даже папы.
Каноники уводили мальчика въ ризницу до начала службы и разспрашивали объ его ученіи. Одинъ священникъ, спужившій въ канцеляріи архіепископа, представилъ его кардиналу, который, поговоривъ съ нимъ, далъ ему горсть миндалей и обѣщалъ ему стипендію для того, чтобы онъ могъ учиться безвозмездно въ семинаріи.
Семья Луна и всѣ ихъ родственники, близкіе и далекіе, составлявшіе почти все населеніе верхняго монастыря, обрадовались этому обѣщанію. Чѣмъ бы и могъ стать Габріэль, какъ не священникомъ? Для этихъ людей, связанныхъ съ соборомъ съ самаго рожденія, и считавшихъ, что толедскіе архіепископы сзмые могущественные люди на свѣтѣ, единственнымъ мѣстомъ, достойнымъ талантливаго человѣка, была церковь.
Габріэль поступилъ въ семинарію, и его семьѣ казалось, что съ его отъѣздомъ верхній монастырь совершенно опустѣлъ. Кончились вечернія собранія, на которыхъ звонарь, церковный сторожъ, ключари и другіе служители церкви слушали Габріэля, который яснымъ отчетливымъ голосомъ читалъ имъ или житія святыхъ, или католическія газеты, прибывшія изъ Мадрида, или иногда «Донъ-Кихота» изъ книги въ пергаментномъ переплетѣ, напечатанной стариннымъ шрифтомъ. Эта старинная книга была фамильной драгоцѣнностью въ семьѣ Луна и переходила отъ отца къ сыну.
Въ семинаріи Габріэль велъ однообразную жизнь, подобающую трудолюбивому студенту; онъ побѣждалъ своихъ оппонентовъ на богословскихъ диспутахъ, получалъ награды и его ставили въ примѣръ товарищамъ. Отъ времени до времени кое-кто изъ канониковъ, преподававшихъ въ семинаріи, заходили въ соборный садъ.
– Вашъ сынъ отлично учится, Эстабанъ, – говорили они. – Онъ первый во всемъ, и къ тому же скроменъ и набоженъ, какъ святой. Онъ будетъ утѣшеніемъ вашей старости.
Садовникъ, который все болѣе и болѣе старился и слабѣлъ, качалъ головой. Успѣхи своего сына онъ надѣялся увидѣть только съ высоты небесъ, если бы Господь вознесъ его къ себѣ. Онъ зналъ, что умретъ раньше, чѣмъ его сынъ выйдетъ въ люди. Но это не огорчало его, – останется семья, которая будетъ наслаждаться торжествомъ Габріэля и возблагодаритъ Господа за его милости.
Гуманитарныя науки, богословіе, каноны, – все это Габріэль одолѣвалъ съ необычайной легкостью, которая удивляла его учителей. Въ семинаріи его сравнивали съ отцами церкви, наиболѣе прославившимися раннимъ проявленіемъ своихъ дарованій. Когда онъ кончалъ семинарскій курсъ, всѣ были увѣрены, что архіепископъ дастъ ему каѳедру въ семинаріи еще прежде, чѣмъ онъ начнетъ служить мессы. У него была неутолимая жажда знанія. Библіотека семинаріи стала какъ бы его собственностью. По вечерамъ онъ часто ходилъ въ соборъ, чтобы дополнить свои знанія церковной музыки, бесѣдуя съ регентомъ и органистомъ. Въ классѣ церковнаго краснорѣчія онъ поражалъ профессоровъ и слушателей пламенностью и убѣжденностью своихъ проповѣдей.
– Его призваніе – проповѣдывать, – говорили въ саду. – Въ немъ воскресъ пламенный духъ апостоловъ. Онъ, быть. можетъ, новый святой Бернардъ или Боссюэтъ! Какъ знать, что выйдетъ изъ этого юноши!
Больше всего Габріэль увлекался исторіей собора и архіепископовъ, правившихъ имъ. Въ немъ проснулась наслѣдственная любовь всѣхъ Луна къ этой громддѣ, которая была ихъ вѣчной матерью. Но онъ не обожалъ ее слѣпо, какъ вся его семья. Ему хотѣлось знать, какъ все происходило въ дѣйствительности, хотѣлось провѣрить по книгамъ смутные разсказы отца, походившіе скорѣе на легенды, чѣмъ на историческую правду.
Прежде всего его вниманіе было привлечено хронологіей толедскихъ архіепископовъ, этой цѣпью знаменитыхъ людей, святыхъ, воиновъ писателей, князей, за именами которыхъ стояло число, какъ за именами королей каждой династіи. Было время, когда они были настоящими монархами Испаніи. Готскіе короли со своимъ дворомъ играли чисто декоративную роль; ихъ возводили на престолъ и смѣщали, смотря по надобности. Испанія была теократической республикой, и дѣйствительнымъ главой ея былъ толедскій архіепископъ.
Габріэль раздѣлялъ на группы этотъ нескончаемый списокъ знаменитыхъ прелатовь.
Прежде всего святые, апостолы героической поры христіанства, епископы, которые были такъ же бѣдны, какъ ихъ прихожане? ходили босикомъ, спасались отъ римскихъ преслѣдованій и преклоняли, наконецъ, свою голову передъ палачомъ, съ радостной надеждой, чго они возвеличатъ свое ученіе, жертвуя своею жизнью. Таковы были святой Евгеній, Меланціо, Пелагіо, Патруно и другіе, терявшіеся въ туманѣ старинныхъ преданій.
Затѣмъ шли архіепископы времени готовъ, прелаты-монархи, которые властвовали надъ завоевателями, благодаря своему духовному превосходству надъ побѣдоносными варварами. Имъ помогала власть чудесъ, которыми они устрашали суровыхъ воиновъ. Архіепископъ Монтано, который жилъ подъ однимъ кровомъ съ своей женой, возмущенный поднявшимся противъ него ропотомъ, положилъ горящіе угли подъ свое священническое платье въ то время какъ служилъ мессу, и не обжегся, доказавъ этимъ чудомъ чистоту своей жизни. Санъ-Идлефонсо, не довольствуясь писаніемъ книтъ противъ еретиковъ, добился того, что ему явилась святая Леокадія и оставила въ его рукахъ кусокъ своего плаща. На его долю выпала потомъ еще большая честь: сама Пресвятая Дѣва спустилась къ нему съ неба, чтобы надѣть ему на плечи ризу, шитую ея собственными божественными руками. Много лѣтъ спустя, Сигбертъ имѣлъ дерзость надѣть эту ризу, за что лишенъ былъ сана и отлученъ отъ церкви. Единственныя книги, которыя появлялись въ то время, были написаны толедскими прелатами. Они сочиняли законы, они возвели въ короли Вамлу, они устроили заговоръ противъ жизни Эгики, и совѣщанія, которыя происходили въ базиликѣ святой Леокадіи, были политическими собраніями, на которыхъ тронъ занимала митра, а королевская корона была у ногъ архіепископа.
Мусульманское вторженіе снова обрекло толедскихъ архіепископовъ на смиренную жизнь. To, что было во времена римскаго владычества, конечно, не повторилось болѣе и прелатамъ не приходилось бояться за свою жизнь: мусульмане не умножали число мучениковъ и не насиловали вѣрованій побѣжденныхъ. Всѣ толедскія церкви остались во власти мозарабскихъ христіанъ за исключеніемъ собора, превращеннаго въ главную мечеть. Но католики были бѣдны и постоянныя войны между сарацинами и христіанами, а также притѣсненія, которыми мавры отвѣчали на варварство, сопровождавшее обратное завоевываніе христіанами мавританскихъ земель, затрудняли служеніе церкви. Къ этому времени относятся невѣдомыя имена Циксила, Элипандо и Вистремиро, того Вистремиро, котораго святой Евлогій называлъ «факеломъ святого духа и свѣточемъ Испаніи», но о которомъ исторія даже не упоминаетъ. Если самого святого Евлогія предали мученической казни въ Кордовѣ, то этимъ онъ обязанъ неистовству своего религіознаго пыла. Что касается Бенито, француза по происхожденію, его пріемника на архіепископскомъ престолѣ, то онъ не желалъ уступать своимъ предшественникамъ въ святости и поэтому прежде чѣмъ прибыть въ Толедо, постарался, чтобы въ одной изъ церквей у него на родинѣ сама Пресвятая Дѣва принесла ему новое облаченіе.
– Мы всѣ принадлежимъ къ одному роду, – говорилъ онъ съ гордостью. – Всѣ участвовали въ завоеваніи Толедо славнымъ королемъ Альфонсомъ VI. Только одни изъ насъ любили воевать противъ мавровъ и сдѣлались знатными сеньорами, владѣльцами замковъ, а другіе, мои предки, оставались на службѣ собора, какъ ревностные христіане.
Съ самодовольствомъ герцога, разсказывающаго о своихъ предкахъ, старикъ Эстабанъ перечислялъ всѣхъ представителей рода Луна, восходившаго до XV вѣка. Его отецъ зналъ дона Франциска III Лоренцана, этого тщеславнаго и расточительнаго князя церкви, который тратилъ огромные доходы архіепископства на постройку дворцовъ и изданія книгъ, какъ какой-нибудь вельможа временъ Возрожденія. Онъ зналъ также перваго кардинала Бурбонскаго дома, дона Луиса II, и разсказывалъ о романтической жизни этого инфанта. Донъ-Луисъ былъ братъ короля Карла III и вслѣдствіе обычая, по которому младшіе сыновья знатныхъ родовъ непремѣнно должны были служить церкви, сдѣлался кардиналомъ въ девять лѣтъ. Но донъ-Луисъ, изображенный на портретѣ, висѣвшемъ въ залѣ капитула, въ бѣломъ парикѣ, съ накрашенными губами и голубыми глазами, предпочиталъ свѣтскія наслажденія церковнымъ почестямъ и оставилъ свой санъ, чтобы жениться на женщинѣ незнатнаго происхожденія; и изъ-за этого онъ поссорился навсегда съ королемъ, который изгналъ его изъ Испаніи.
И старикъ Луна, перескакивая отъ одного предка къ другому, вспоминалъ еще эрцгерцога Альберто, который отказался отъ толедской митры, чтобы управлять Нидерландами, и о кардиналѣ Тавера, покровителѣ искусствъ. Все это были великодушные владыки, которые относились со вниманіемъ къ семьѣ Луна, зная ея вѣковую преданность святой церкви.
Молодость самого сеньора Эстабана протекла печально. To было время войны за независимость. Французы заняли Толедо и вошли въ соборъ какъ язычники, волоча за собой сабли и шаря по всѣмъ угламъ среди мессы. Всѣ драгоцѣнности были спрятаны, каноники и пребендаріи, которыхъ называли тогда – racioneros, разсѣялись по всему полуострову. Одни искали убѣжища въ крѣпостяхъ, еще оставшихся во власти испанцевъ; другіе прятались по деревнямъ, вознося молитвы о скоромъ возвращеніи «Желаннаго», т.-е. Фердинанда VII. Тяжело было глядѣть на хоръ, въ которомъ раздавались лишь немногіе голоса трусливыхъ или эгоистическихъ канониковъ, привыкшихъ къ своимъ кресламъ, неспособныхъ жить вдали отъ нихъ и потому признавшихъ власть узурпатора. Второй бурбонскій кардиналъ, мягкій и ничтожный донъ-Луисъ Марія уѣхалъ въ Кадиксъ, гдѣ былъ назначенъ регентомъ. Онъ одинъ изъ всей своей семьи остался въ Испаніи, и кортесы нуждались въ немъ, чтобы придать нѣкоторую династическую окраску своей революціонной власти.
По окончаніи войны, бѣдный кардиналъ вернулся въ Толедо, и сеньоръ Эстабанъ умилился, глядя на его грустное дѣтское лицо. Онъ вернулся, упавшій духомъ, послѣ свиданія въ Мадридѣ со своимъ племянникомъ Фердинандомъ VII. Другіе члены регентства были въ тюрьмѣ или въ изгнаніи, и онъ избѣжалъ этой участи только благодаря своей митрѣ и своему имени. Несчастный прелатъ думалъ, что поступилъ хорошо, соблюдая интересы своей семьи во время войны; и вдругъ его же стали обвинять въ либерализмѣ, въ томъ, что онъ врагъ церкви и престола; онъ никакъ не могъ понять, въ чемъ заключалось его преступленіе. Бѣдный кардиналъ тосковалъ въ своемъ дворцѣ, употребляя свои доходы на украшеніе собора, и умеръ въ началѣ реакціи 1823 года. Мѣсто его досталось Ингванцо, трибуну абсолютизма, прелату съ сѣдѣющими бакенбардами, который, будучи избранъ въ кортесы въ Кадиксѣ, сдѣлалъ карьеру тѣмъ, что нападалъ на всякія реформы и проповѣдывалъ возвратъ къ австрійской политикѣ, говоря, что это – вѣрное средство спасти страну.
Добродушный садовникъ относился съ одинаковымъ восхищеніемъ и къ бурбонскому кардиналу, котораго ненавидѣли короли, и къ прелату съ бакенбардами, который наводилъ страхъ на все епископство своей суровостью и своей грубостью бѣшенаго реакціонера. Всякій, кто занималъ толедскій епископскій престолъ, былъ въ глазахъ садовника Эстабана идеальнымъ человѣкомъ, дѣйствія котораго не подлежатъ критикѣ. Онъ не желалъ слушать канониковъ, которые, покуривая папиросы у него въ саду, говорили о причудахъ сеньора де Ингванцо, враждебно настроеннаго противъ правленія Фердинанда VII, потому что оно не было досточно «чистымъ», и потому что изъ страха передъ иностранцами оно не рѣшалось возстановить спасительную инквизицію.
Одно только огорчало садовника: дорогой его сердцу соборъ приходилъ въ сильный упадокъ. Доходы архіепископства и собора сильно сократились во время войны. Случилось то, что бываетъ при наводненіяхъ: вода, отступая, уноситъ съ собой деревья и дома, и земля остается опустошенною. Соборъ утратилъ много принадлежавшихъ ему правъ. Арендаторы церковныхъ земель, пользуясь государственными невзгодами, превратились въ собственниковъ; деревни отказывались платить феодальныя подати, точно привычка защищаться и вести войну освободила ихъ навсегда огъ вассальныхъ повинностей. Кромѣ того, сильно повредили собору кортесы, уничтожившіе феодальныя права церкви; этимъ отняты были у собора огромные доходы, пріобрѣтенные въ тѣ времена, когда толедскіе архіепископы надѣвали воинское облаченіе и шли сражаться съ маврами.
Всетаки соборъ владѣлъ еще огромнымъ состояніемъ и поддерживалъ свой прежній блескъ такъ, какъ будто ничего не произошло. Но сеньоръ Эстабанъ предчувствовалъ опасность, не выходя изъ своего сада, а только слыша отъ канониковъ о заговорахъ либераловъ и о томъ, что королю дону Фернандо пришлось прибѣгать къ разстрѣламъ, висѣлицѣ и ссылкамъ, чтобы побороть дерзость «черныхъ», т. е. либераловъ, враговъ монархіи и церкви.
– Они отвѣдали сладкаго, – говорилъ онъ, – и постараются вернуться, чтобы опять полакомиться! Навѣрное вернутся, если ихъ не отвадить. Во время войны они отхватили почти половину состоянія у собора; а теперь отнимутъ все, если ихъ подпустить.
Садовникъ возмущался при одной мысли о подобномъ дерзновеніи. Неужели же для этого столько толедскихъ архіепископовъ сражались противъ мавровъ, завоевывали города, брали крѣпости и захватывали земли, которыя переходили во владѣніе собора, возвеличивая блескъ Господа и вѣрныхъ слугъ Его? Неужели для того, чтобы все это досталось нечестивцамъ, столько вѣрныхъ сыновъ церкви, столько королей, вельможъ и простыхъ людей завѣщали большую часть своихъ состояній святому собору для спасенія своей души? Что же станется съ шестью стами честныхъ людей, взрослыхъ и дѣтей, духовныхъ и свѣтскихъ, сановниковъ и простыхъ служащихъ, которые жили доходами церкви?.. И это они называютъ свободой! Отнимать у другихъ то, что имъ принадлежитъ, обрекая на нищету множество семей, жившихъ на счетъ собора!..
Когда печальныя предчувствія садовника стали оправдываться и Мендизабалъ постановилъ уничтожить церковныя права, сеньоръ Эстабанъ чуть не умеръ отъ бѣшенства. Кардиналъ Ингванцо поступилъ лучше, чѣмъ онъ. Запертый въ своемъ дворцѣ либералами, какъ его предшественникъ абсолютистами, онъ дѣйствительно умеръ, что бы не быть свидѣтелемъ расхищенія священнаго церковнаго имущества. Сеньоръ Луна былъ простой садовникъ, и не дерзалъ послѣдовать примѣру кардинала. Онъ продолжалъ жить, но каждый день испытывалъ новое огорченіе, узнавая, что нѣкоторые изъ умѣренныхъ, которые, однако, никогда не пропускали главную мессу, пріобрѣтали за ничтожныя деньги то домъ, то фруктовый садъ, то пастбища; все это принадлежало прежде собору и занесено было затѣмъ въ списки національныхъ имуществъ. – «Разбойники!» – кричалъ онъ. Эта медленная распродажа, уносившая по кускамъ все богатство собора, возмущала Эстабана не менѣе того, чѣмъ еслибы альгвазилы пришли въ его квартиру въ верхнемъ монастырѣ и стали бы забирать мебель, изъ которой каждый предметъ былъ памятью о комъ-нибудь изъ предковъ.
Были минуты, когда онъ подумывалъ о томъ, чтобы покинуть свой садъ, и отправиться въ Маестрасго или на сѣверъ, чтобы примкнуть къ тѣмъ, которые защищали права Карла V и желали возврата къ прежнему порядку вещей. Эстабану было тогда сорокъ лѣтъ и онъ чувствовалъ себя бодрымъ и сильнымъ; хотя онъ былъ миролюбивъ по натурѣ и никогда не бралъ въ руки ружья, все же его воодушевлялъ примѣръ нѣсколькихъ семинаристовъ, кроткихъ и благочестивыхъ молодыхъ людей, которые бѣжали изъ семинаріи и, по слухамъ, воевали въ Каталоніи въ отрядѣ дона Рамона Кабрера. Но, чтобы не жить одному въ своей большой квартирѣ въ верхнемъ монастырѣ, садовникъ женился за три года до того, и у него былъ маленькій сынъ. Кромѣ того, онъ бы не могъ разстаться съ церковью. Онъ сдѣлался какъ бы однимъ изъ камней этой громады, и былъ увѣренъ, что погибнетъ, какъ только выйдетъ изъ своего сада. Соборъ потерялъ бы нѣчто неотъемлемое, если бы изъ него ушелъ одинъ изъ Луна послѣ столькихъ вѣковъ вѣрной службы. И Эстабанъ не могъ бы жить вдали отъ собора. Какъ бы онъ ушелъ въ горы стрѣлять, когда въ теченіе цѣлыхъ годовъ не ступалъ на «мірскую» землю, если не считать узкаго пространства улицы между лѣстницей монастыря и дверью del Mollete?
Онъ продолжалъ работать въ саду, скорбно утѣшаясь тѣмъ, что защищенъ отъ ужасовъ революціи въ этой каменной громадѣ, внушающей почтеніе своей величественной древностью. Могутъ отнять у храма его богатства, но ничто не можетъ сокрушить христіанской вѣры тѣхъ, которые живутъ за стѣнами собора.
Садъ, равнодушный и глухой къ бурямъ революціи, которыя проносились надъ соборомъ, продолжалъ разрастаться во всей своей темной красотѣ. Лавры тянулись вверхъ, достигая до барьеровъ верхняго монастыря. Кипарисы шевелили верхушками, точно стремясь взобраться на крыши. Вьющіяся растенія покрывали рѣшетки, образуя густыя завѣсы изъ зелени, и плющъ обвивалъ бесѣдку, стоявшую посрединѣ, съ черной аспидной крышей, надъ которой высился заржавленный желѣзный крестъ. Въ этой бесѣдкѣ священники, послѣ окончанія дневной службы, читали при зеленомъ свѣтѣ, проникавшемъ сквозь листья, карлистскія газеты, или восторгались подвигами Кабреры, въ то время какъ вверху равнодушныя къ человѣческимъ дѣламъ ласточки носились капризными кругами, стремясь долетѣть до самаго неба.
Кончилась война и послѣднія надежды садовника окончательно разсѣялись. Онъ впалъ въ мрачное молчаніе, и пересталъ интересоваться всѣмъ, что происходило внѣ собора. Господь покинулъ праведныхъ: злые и предатели – въ большинствѣ. Его утѣшала только прочность храма, который простоялъ уже столько вѣковъ и можетъ простоять еще столько же, на зло врагамъ.
Луна желалъ только одного: работать въ саду и умереть въ монастырѣ, какъ его предки, оставивъ новое поколѣніе своего рода, которое будетъ продолжать служить храму, какъ всѣ прежнія. Его старшему сыну Тому было двѣнадцать лѣтъ, и онъ помогалъ ему работать въ саду. Второй сынъ, Эстабанъ, былъ на нѣсколько лѣтъ моложе и сталъ проявлять благочестіе необыкновенно рано; едва научившись ходить, онъ уже становился на колѣни передъ каждымъ образомъ въ домѣ и съ плачемъ требовалъ, чтобы мать водила его въ церковь смотрѣть на святыхъ.
Въ храмѣ водворилась бѣдность; стали сокращать число канониковъ и служащихъ. Co смертью кого-нибудь изъ служителей должность его уничтожалась; разсчитали плотниковъ, каменщиковъ, стекольщиковъ, которые раньше жили при соборѣ на жалованьи и постоянно заняты были какимъ-нибудь ремонтомъ. Если отъ времени до времени нужно было произвести работы въ соборѣ, для этого нанимали рабочихъ со стороны. Въ верхнемъ монастырѣ много квартиръ стояло пустыми, и могильное молчаніе воцарилось тамъ, гдѣ прежде тѣснилось столько людей. «Мадридское правительство» (нужно было слышать, съ какимъ презрѣніемъ садовникъ произносилъ эти слова) вело переговоры съ «святымъ отцомъ», чтобы заключить договоръ, который называли «конкордатомъ». Сократили число канониковъ – точно дѣло шло о простой коллегіальной церкви – и правительство платило имъ столько, сколько платятъ мелкимъ чиновникамъ; на содержаніе величайшаго испанскаго собора, который во времена десятины не зналъ, куда дѣвать свои богатства, назначено было тысяча двѣсти песетъ въ мѣсяцъ.
– Тысяча двѣсти песетъ, Томъ! – говорилъ онъ своему сыну, молчаливому мальчику, котораго ничто не интересовало, кромѣ сада. – Тысяча двѣсти песетъ! А я помню еще время, когда соборъ имѣлъ шесть милліоновъ ренты! Какъ же теперь быть? Плохія времена ждутъ насъ, и если бы я не былъ членомъ семьи Луна, я бы научилъ васъ какимъ-нибудь ремесламъ, и поискалъ бы для васъ работы внѣ собора. Но наша семья не уйдетъ отсюда, какъ другіе, предавшіе дѣло Господне. Здѣсь мы родились, здѣсь должны и умереть всѣ до послѣдняго въ нашемъ родѣ.
Взбѣшенный противъ канониковъ собора, которые рады были, что вышли цѣлы и невредимы изъ революціонной передряги и потому приняли безъ протеста конкордатъ и согласились на маленькое жалованье, Эстабанъ сталъ запираться въ своемъ саду, отказываясь устраивать у себя собранія, какъ прежде. Въ саду ему было отрадно. Маленькій растительный міръ по крайней мѣрѣ совсѣмъ не мѣнялся. Его темная зелень походила на сумракъ, окутывавшій душу садовника. Онъ не сверкалъ красками, веселя душу, какъ сады, стоящіе подъ открытымъ небомъ и залитые солнцемъ. Но онъ привлекалъ своей грусгной прелестью монастырскаго сада, замкнутаго въ четырехъ стѣнахъ, освѣщеннаго блѣднымъ свѣтомъ, скользящимъ вдоль крышъ и аркадъ, не видящаго иныхъ птицъ, кромѣ тѣхъ, которыя носятся высоко въ воздухѣ и вдругъ съ удивленіемъ замѣчаютъ райскій садъ въ глубинѣ колодца. Растительность была въ немъ такая, какъ въ греческихъ пейзажахъ: стройные лавры, остроконечные кипарисы и розы, какъ въ идилліяхъ греческихъ поэтовъ. Но стрѣльчатые своды, замыкающіе садъ, аллеи, выложенныя плитами, въ расщелинахъ которыхъ росла трава, крестъ надъ бесѣдкой посрединѣ, обросшей плющемъ и крытой чернымъ аспидомъ, запахъ ржаваго желѣза рѣшетокъ, сырость каменныхъ контрофорсовъ, позеленѣвшихъ отъ дождей, – все это придавало саду отпечатокъ христіанской древности. Деревья качались на вѣтру, какъ кадильницы; цвѣты, блѣдные и прекрасные безкровной красотой, пахли какъ бы ладаномъ, точно струи воздуха, попадавшія изъ собора въ садъ, мѣняли ихъ естественный запахъ. Дождевая вода, стекающая изъ трубъ, спала въ двухъ глубокихъ цистернлхъ. Ведро садовника, разбивая на мгновеніе ея зеленую поверхность, обнаруживало темно-синій цвѣтъ ея глубины; но какъ только расходились круги, зеленыя полосы снова сближались, и вода снова исчезала подъ своимъ зеленымъ саваномъ и стояла мертвая, неподвижная, какъ храмъ, среди вечерней тишины.
Въ праздникъ Тѣла Господня и праздникъ Дѣвы Святилища, приходившійся на шестнадцатое августа, много народа являлось съ кружками въ соборный садъ, и сеньоръ Эстабанъ позволялъ набирать воду изъ цистернъ. To былъ старинный обычай, очень чтимый толедскими жителями, которые восторгались свѣжестью воды въ соборномъ саду; въ остальное время имъ приходилось пить землистую воду Таго. Посѣщенія публики приносили въ нѣкоторыхъ случаяхъ небольшой доходъ сеньору Эстабану. У нero покупали буксъ для образовъ или горшки съ цвѣтами, предпочитая цвѣты изъ собора всякимъ другимъ. Старухи покупали у него лавровые листья для соусовъ или для лекарственныхъ цѣлей. Эти маленькіе доходы, вмѣстѣ съ двумя песетами, которыя ему платилъ соборъ послѣ рокового уничтоженія церковныхъ привилегій, помогали ему содержать свою семью. Подъ старость у него родился третій сынъ, Габріэль, который уже въ четыре года приводилъ въ изумленіе всѣхъ женщинъ верхняго монастыря. Его мать увѣряла съ слѣпой вѣрой, что онъ – вылитый портретъ Младенца Іисуса, котораго держитъ на рукахъ Дѣва Святилища. Сестра Эстабана, Томаса, жена «Голубого» и мать многочисленнаго семейства, занимавшаго половину верхняго монастыря, восхваляла всюду необыкновенный умъ своего маленькаго племянника, когда онъ едва только научился говорить, и поражалась наивнымъ благоговѣніемъ, съ которымъ онъ смотрѣлъ на образа.
– Настоящій маленькій святой! – говорила Она своимъ пріятельницамъ. – Нужно видѣть, съ какимъ строгимъ видомъ онъ читаетъ молитвы. Габріэль далеко пойдетъ. Мы доживемъ еще до того, что онъ будетъ епископомъ. Когда мой отецъ былъ ключаремъ, я знала многихъ маленькихъ пѣвчихъ, которые теперь носятъ митру и могутъ стать толедскими епископами.
Хоръ похвалъ и восторговъ окружалъ точно облакомъ куреній дѣтство Габріэля. Вся семья только имъ и жила. Сеньоръ Эстабанъ, отецъ на римскій образецъ, любилъ своихъ дѣтей, но былъ съ ними суровъ въ воспитательныхъ цѣляхъ. Только съ маленькимъ Габріэлемъ онъ становился инымъ, чувствуя въ его присутствіи какъ бы возвратъ своей молодости; онъ игралъ съ нимъ и подчинялся съ улыбкой всѣмъ его прихотямъ. Мать бросала домашнюю работу, чтобы занимать маленькаго сына, и братья восхищались его дѣтскимъ лепетомъ. Старшій братъ, Томасъ, молчаливый мальчикъ, который замѣнилъ отца въ садовыхъ работахъ и ходилъ босикомъ зимой по грядамъ, покрытымъ инеемъ, часто возвращался домой съ пучками благоуханныхъ травъ для Габріэля. Эстабанъ, второй братъ, которому было тринадцать лѣтъ, пользовался нѣкоторымъ престижемъ среди другихъ пѣвчихъ за аккуратность, съ которой онъ помогалъ священнику при служеніи мессы. Приводя въ восторгъ Габріэля своей красной рясой и плоеннымъ стихаремъ, онъ приносилъ ему огарки восковыхъ свѣчей и раскрашенныя картинки, которыя онъ вытаскивалъ изъ требника у кого-нибудь изъ канониковъ.
Нѣсколько разъ маленькаго Габріэля приносили на рукахъ туда, гдѣ стояли «гиганты», въ большую залу, устроенную между контрофорсами нэфовъ. Тамъ собраны были всѣ герои старинныхъ празднествъ: могучій Сидъ съ его огромнымъ мечомъ, и четыре пары, изображавшія четыре части свѣта – огромные манекены въ одеждахъ, изъѣденныхъ молью и съ продавленными головами. Когда-то они наполняли весельемъ толедскія улицы во время народныхъ празднествъ, а теперь гнили на чердакахъ собора. Въ одномъ углу стояла Тараска – страшное картонное чудовище, которое пугало ребенка, раскрывая огромную пасть, въ то время, какъ на его спинѣ сидѣла и вертѣлась растрепанная, распутнаго вида кукла, которую ревностные католики минувшихъ вѣковъ прозвали Анной Болейнъ.
Когда Габріэль сталъ посѣщать школу, всѣ восхищались его быстрыми успѣхами. Дѣтвора верхняго монастыря, раздражавшая «Серебряный шестъ» – священника, который долженъ былъ слѣдить за благонравіемъ населенія подъ крышей собора, – смотрѣла на маленькаго Габріэль, какъ на чудо. Онъ научился читать почти раньше, чѣмъ сталъ ходить. Въ семь лѣтъ онъ началъ изучать латынь, и быстро ее одолѣлъ, точно это былъ его родкой языкъ. Въ десять лѣтъ онъ велъ споры съ священниками, приходившими въ садъ, и они любили возражать ему, вызывая его на интересные отвѣты.
Старикъ Эстабанъ, который уже сильно ослабѣлъ и сгорбился, улыбался, очень довольный своимъ послѣднимъ сыномъ.
– Онъ будетъ гордостью семьи, – говорилъ старикъ. – Онъ Луна и можетъ поэтому безбоязненно стремиться ко всему; у насъ въ семьѣ были даже папы.
Каноники уводили мальчика въ ризницу до начала службы и разспрашивали объ его ученіи. Одинъ священникъ, спужившій въ канцеляріи архіепископа, представилъ его кардиналу, который, поговоривъ съ нимъ, далъ ему горсть миндалей и обѣщалъ ему стипендію для того, чтобы онъ могъ учиться безвозмездно въ семинаріи.
Семья Луна и всѣ ихъ родственники, близкіе и далекіе, составлявшіе почти все населеніе верхняго монастыря, обрадовались этому обѣщанію. Чѣмъ бы и могъ стать Габріэль, какъ не священникомъ? Для этихъ людей, связанныхъ съ соборомъ съ самаго рожденія, и считавшихъ, что толедскіе архіепископы сзмые могущественные люди на свѣтѣ, единственнымъ мѣстомъ, достойнымъ талантливаго человѣка, была церковь.
Габріэль поступилъ въ семинарію, и его семьѣ казалось, что съ его отъѣздомъ верхній монастырь совершенно опустѣлъ. Кончились вечернія собранія, на которыхъ звонарь, церковный сторожъ, ключари и другіе служители церкви слушали Габріэля, который яснымъ отчетливымъ голосомъ читалъ имъ или житія святыхъ, или католическія газеты, прибывшія изъ Мадрида, или иногда «Донъ-Кихота» изъ книги въ пергаментномъ переплетѣ, напечатанной стариннымъ шрифтомъ. Эта старинная книга была фамильной драгоцѣнностью въ семьѣ Луна и переходила отъ отца къ сыну.
Въ семинаріи Габріэль велъ однообразную жизнь, подобающую трудолюбивому студенту; онъ побѣждалъ своихъ оппонентовъ на богословскихъ диспутахъ, получалъ награды и его ставили въ примѣръ товарищамъ. Отъ времени до времени кое-кто изъ канониковъ, преподававшихъ въ семинаріи, заходили въ соборный садъ.
– Вашъ сынъ отлично учится, Эстабанъ, – говорили они. – Онъ первый во всемъ, и къ тому же скроменъ и набоженъ, какъ святой. Онъ будетъ утѣшеніемъ вашей старости.
Садовникъ, который все болѣе и болѣе старился и слабѣлъ, качалъ головой. Успѣхи своего сына онъ надѣялся увидѣть только съ высоты небесъ, если бы Господь вознесъ его къ себѣ. Онъ зналъ, что умретъ раньше, чѣмъ его сынъ выйдетъ въ люди. Но это не огорчало его, – останется семья, которая будетъ наслаждаться торжествомъ Габріэля и возблагодаритъ Господа за его милости.
Гуманитарныя науки, богословіе, каноны, – все это Габріэль одолѣвалъ съ необычайной легкостью, которая удивляла его учителей. Въ семинаріи его сравнивали съ отцами церкви, наиболѣе прославившимися раннимъ проявленіемъ своихъ дарованій. Когда онъ кончалъ семинарскій курсъ, всѣ были увѣрены, что архіепископъ дастъ ему каѳедру въ семинаріи еще прежде, чѣмъ онъ начнетъ служить мессы. У него была неутолимая жажда знанія. Библіотека семинаріи стала какъ бы его собственностью. По вечерамъ онъ часто ходилъ въ соборъ, чтобы дополнить свои знанія церковной музыки, бесѣдуя съ регентомъ и органистомъ. Въ классѣ церковнаго краснорѣчія онъ поражалъ профессоровъ и слушателей пламенностью и убѣжденностью своихъ проповѣдей.
– Его призваніе – проповѣдывать, – говорили въ саду. – Въ немъ воскресъ пламенный духъ апостоловъ. Онъ, быть. можетъ, новый святой Бернардъ или Боссюэтъ! Какъ знать, что выйдетъ изъ этого юноши!
Больше всего Габріэль увлекался исторіей собора и архіепископовъ, правившихъ имъ. Въ немъ проснулась наслѣдственная любовь всѣхъ Луна къ этой громддѣ, которая была ихъ вѣчной матерью. Но онъ не обожалъ ее слѣпо, какъ вся его семья. Ему хотѣлось знать, какъ все происходило въ дѣйствительности, хотѣлось провѣрить по книгамъ смутные разсказы отца, походившіе скорѣе на легенды, чѣмъ на историческую правду.
Прежде всего его вниманіе было привлечено хронологіей толедскихъ архіепископовъ, этой цѣпью знаменитыхъ людей, святыхъ, воиновъ писателей, князей, за именами которыхъ стояло число, какъ за именами королей каждой династіи. Было время, когда они были настоящими монархами Испаніи. Готскіе короли со своимъ дворомъ играли чисто декоративную роль; ихъ возводили на престолъ и смѣщали, смотря по надобности. Испанія была теократической республикой, и дѣйствительнымъ главой ея былъ толедскій архіепископъ.
Габріэль раздѣлялъ на группы этотъ нескончаемый списокъ знаменитыхъ прелатовь.
Прежде всего святые, апостолы героической поры христіанства, епископы, которые были такъ же бѣдны, какъ ихъ прихожане? ходили босикомъ, спасались отъ римскихъ преслѣдованій и преклоняли, наконецъ, свою голову передъ палачомъ, съ радостной надеждой, чго они возвеличатъ свое ученіе, жертвуя своею жизнью. Таковы были святой Евгеній, Меланціо, Пелагіо, Патруно и другіе, терявшіеся въ туманѣ старинныхъ преданій.
Затѣмъ шли архіепископы времени готовъ, прелаты-монархи, которые властвовали надъ завоевателями, благодаря своему духовному превосходству надъ побѣдоносными варварами. Имъ помогала власть чудесъ, которыми они устрашали суровыхъ воиновъ. Архіепископъ Монтано, который жилъ подъ однимъ кровомъ съ своей женой, возмущенный поднявшимся противъ него ропотомъ, положилъ горящіе угли подъ свое священническое платье въ то время какъ служилъ мессу, и не обжегся, доказавъ этимъ чудомъ чистоту своей жизни. Санъ-Идлефонсо, не довольствуясь писаніемъ книтъ противъ еретиковъ, добился того, что ему явилась святая Леокадія и оставила въ его рукахъ кусокъ своего плаща. На его долю выпала потомъ еще большая честь: сама Пресвятая Дѣва спустилась къ нему съ неба, чтобы надѣть ему на плечи ризу, шитую ея собственными божественными руками. Много лѣтъ спустя, Сигбертъ имѣлъ дерзость надѣть эту ризу, за что лишенъ былъ сана и отлученъ отъ церкви. Единственныя книги, которыя появлялись въ то время, были написаны толедскими прелатами. Они сочиняли законы, они возвели въ короли Вамлу, они устроили заговоръ противъ жизни Эгики, и совѣщанія, которыя происходили въ базиликѣ святой Леокадіи, были политическими собраніями, на которыхъ тронъ занимала митра, а королевская корона была у ногъ архіепископа.
Мусульманское вторженіе снова обрекло толедскихъ архіепископовъ на смиренную жизнь. To, что было во времена римскаго владычества, конечно, не повторилось болѣе и прелатамъ не приходилось бояться за свою жизнь: мусульмане не умножали число мучениковъ и не насиловали вѣрованій побѣжденныхъ. Всѣ толедскія церкви остались во власти мозарабскихъ христіанъ за исключеніемъ собора, превращеннаго въ главную мечеть. Но католики были бѣдны и постоянныя войны между сарацинами и христіанами, а также притѣсненія, которыми мавры отвѣчали на варварство, сопровождавшее обратное завоевываніе христіанами мавританскихъ земель, затрудняли служеніе церкви. Къ этому времени относятся невѣдомыя имена Циксила, Элипандо и Вистремиро, того Вистремиро, котораго святой Евлогій называлъ «факеломъ святого духа и свѣточемъ Испаніи», но о которомъ исторія даже не упоминаетъ. Если самого святого Евлогія предали мученической казни въ Кордовѣ, то этимъ онъ обязанъ неистовству своего религіознаго пыла. Что касается Бенито, француза по происхожденію, его пріемника на архіепископскомъ престолѣ, то онъ не желалъ уступать своимъ предшественникамъ въ святости и поэтому прежде чѣмъ прибыть въ Толедо, постарался, чтобы въ одной изъ церквей у него на родинѣ сама Пресвятая Дѣва принесла ему новое облаченіе.