Страница:
Висенте Бласко Ибаньесъ
Толедскій соборъ
I
Начинало свѣтать, когда Габріэль Луна подошелъ къ собору, но на узкихъ улицахъ Толедо была еще ночь. Голубой свѣтъ зари едва пробивался между выступами крышъ и разливался болѣе свободно только на маленькой площади Ayuntamiento. Изъ полумрака вырисовывались при блѣдномъ освѣщеніи зари невзрачный фасадъ архіепископскаго дворца и двѣ черныя башни городской ратуши – мрачнаго зданія времени Карла Пятаго.
Габріэль долго ходилъ по пустынной маленькой площади, надвинувъ капюшонъ плаща до бровей и не переставая сильно кашлять. He останавливаясь ни на минуту и стараясь защитить себя ходьбой отъ холода, онъ смотрѣлъ на входъ въ соборъ со стороны площади – на дверь Прощенія. Только съ этого фасада церковь имѣла величественный видъ. Луна вспомнилъ другіе знаменитые соборы, стоящіе на возвышеніи, выдѣляясь среди окружающихъ зданій, открытые со всѣхъ сторонъ, гордо выставляющіе на показъ свою красоту, и сравнивалъ ихъ мысленно съ толедскимъ соборомъ, праматерью испанскихъ церквей, тонущимъ въ потокѣ окружающихъ зданій, которыя такъ застилаютъ его, что его внѣшнія украшенія виднѣются только въ просвѣтахъ сосѣднихъ узкихъ улицъ. Габріэль, хорошо знавшій внутреннюю красоту собора, вспоминалъ обманчивые съ виду дома на востокѣ, жалкіе снаружи, а внутри разукрашенные алебастромъ и филигранной работой. He напрасно жили въ Толедо цѣлыми вѣками евреи и мавры. Ихъ нелюбовь къ внѣшней пышности, повидимому, повліяла и на архитектуру собора, утопающаго среди домовъ, которые тѣснятся вокругъ него, стараясь укрыться въ его тѣни.
Только на площади Ayuntamiento христіанскій храмъ могъ обнаружить все свое величіе. Тутъ, подъ открытымъ небомъ, возвышались при свѣтѣ зари три стрѣльчатыя арки главнаго фасада и колокольня, огромная, съ выступающими ребрами. Крышу ея образовалъ alcuzun – какъ бы черная тіара съ тремя коронами, расплывавшаяся въ полумракѣ туманнаго свинцово-сѣраго зимняго утра.
Габріэль съ нѣжностью смотрѣлъ на закрытый тихій храмъ, гдѣ жили его родные и гдѣ онъ провелъ лучшее время своей жизни. Сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ здѣсь въ послѣдній разъ!.. Онъ сталъ съ нетерпѣніемъ ждать, чтобы открылись, наконецъ, двери собора.
Онъ пріѣхалъ въ Толедо изъ Мадрида наканунѣ вечеромъ. Прежде чѣмъ запереться въ своей маленькой комнаткѣ въ гостиницѣ del Saagre (прежней Meson del Sevillano, гдѣ жилъ Сервантесъ), ему непремѣнно хотѣлось взглянуть на соборъ. Онъ бродилъ около часа вокругъ него и слушалъ лай сторожевой собаки, испуганной шумомъ шаговъ въ тихихъ, мертвыхъ маленькихъ улицахъ. Вернувшись въ свою комнату, онъ не могъ заснуть отъ радости, что вернулся на родину послѣ долгихъ тяжелыхъ лѣтъ скитанія. Было еще темно, когда онъ снова вышелъ изъ гостиницы и направился къ собору, чтобы дождаться открытія дверей.
Чтобы занять время ожиданія, онъ сталъ разглядывать красоты и недостатки храма, произнося вслухъ свои сужденія, какъ будто хотѣлъ призвать въ свидѣтели каменныя скамьи и чахлыя деревья маленькой площади.
Передъ входомъ въ церковь тянулась рѣшетка, верхъ которой украшенъ былъ вазами XVIII вѣка. За рѣшеткой была паперть, выложенная широкими плитами. Тамъ каноники устраивали въ прежнія времена торжественные пріемы, и тамъ выставлялись для забавы толпы въ праздничные дни «Гиганты» – манекены громадныхъ размѣровъ.
Посрединѣ входа открывалась дверь Прощенія – огромная, сводчатая, съ множествомъ уходившихъ вглубь и постепенно съуживающихся стрѣльчатыхъ сводовъ, украшенныхъ статуями апостоловъ, маленькими ажурными балдахинами и щитами съ изображеніями львовъ и замковъ. На колоннѣ, раздѣлявшей двѣ половинки двери, представленъ былъ Христосъ, стоя, въ царской мантіи и въ вѣнцѣ, изможденный, худой, съ тѣмъ болѣзненнымъ и грустнымъ выраженіемъ лица, которое средневѣковые художники придавали своимъ фигурамъ, чтобы изобразить божественную благость. На тимпанѣ фронтона былъ барельефъ, изображавшій Мадонну, окруженную ангелами и надѣвающую ризу на святого Идлефонса. Это благочестивое преданіе воспроизведено было въ разныхъ мѣстахъ собора, точно церковь имъ больше всего гордилась. По одну сторону главнаго входа находилась дверь на колокольню, а по другую – «дверь нотаріусовъ». Черезъ нее въ прежнія времена входили торжественнымъ шествіемъ нотаріусы, вступавшіе въ должность, для произнесенія клятвы свято выполнять свои обязанности. Обѣ двери украшены были каменными статуями и мкожествомъ фигуръ и эмблемъ, тянувшихся между арками до самаго верха.
Надъ этими тремя дверями пышнаго готическаго стиля возвышался второй корпусъ въ греко-римскомъ стилѣ и почти современной работы; онъ казался Габріэлю Луна рѣзкимъ диссонансомъ, какъ нестройные трубные звуки среди симфоніи. Христосъ и двѣнадцать апостоловъ представлены были больше чѣмъ въ натуральную величину, сидящими за трапезой, каждый отдѣльно въ своей нишѣ надъ порталомъ главнаго входа, между двумя контрофорсами, похожими на башни и раздѣлявшими фасадъ на три части. Нѣсколько дальше тянулись полукругомъ арки двухъ галлерей во вкусѣ итальянскихъ дворцовъ; Габріэль вспомнилъ, какъ часто онъ перегибался черезъ перила галлерей въ дѣтствѣ, когда приходилъ играть къ звонарю.
«Богатство церкви, – подумалъ Луна, – принесло вредъ искусству. Въ бѣдномъ храмѣ сохранилось бы единство первоначальнаго фасада. Но когда у толедскихъ архіепископовъ было одиннадцать милліоновъ годового дохода, и у капитула – столько же, то они не знали, куда дѣвать деньги, и предпринимали архитектурныя работы, затѣвали перестройки., и падающее искусство создавало такія уродливыя произведенія, какъ эта Тайная Вечеря».
Надъ вторымъ корпусомъ возвышался третій: двѣ большія арки, пропускавшія свѣтъ въ розетку срединнаго нэфа; а на самомъ верху шла каменная балюстрада, извивавшаяся вдоль всѣхъ изгибовъ фасада, между двумя выступающими громадами – колокольней и мозарабской часовнею.
Габріэль прервалъ свой осмотръ, замѣтивъ, что онъ не одинъ на площадй передъ соборомъ. Было уже почти свѣтло. Нѣсколько женщинъ прошли мимо церкви, скользя вдоль рѣшетки; онѣ шли, опустивъ голову, спустивъ на глаза мантилью. По звонкимъ плитамъ тротуара застучали костыли проходившаго калѣки. Нѣсколько дальше, за колокольней, подъ большой аркой, соединяющей дворецъ архіепископа съ соборомъ, собрались нищіе, чтобы занять мѣста у входа въ монастырь. Богомольцы и нищіе знали другъ друга. Каждое утро они приходили первые въ соборъ и ежедневныя встрѣчи установили между ними братскія отношенія. Покашливая, они жаловались другъ другу на утренній холодъ и на звонаря, медлившаго открыть двери.
Наконецъ, за аркой архіепископскаго дворца открылась дверь; то была дверь лѣстницы, которая вела на колокольню и въ квартиры церковныхъ служащихъ. Оттуда вышелъ человѣкъ и перешелъ черезъ улицу съ огромной связкой ключей въ рукахъ. Окруженный ранними посѣтителями храма, онъ сталъ открывать стрѣльчатую дверь нижняго монастыря, узкую, какъ бойница. Габріэль узналъ звонаря Маріано. Чтобы не показаться ему на глаза, онъ отошелъ въ сторону, предоставляя остальнымъ врываться въ соборъ, точно въ страхѣ, что у нихъ отнимутъ ихъ мѣста.
Спустя нѣсколько времени, онъ рѣшилъ, наконецъ, послѣдовать за другими и спустился внизъ по семи ступенямъ. Соборъ, построенный въ углубленіи почвы, былъ ниже сосѣднихъ улицъ.
Внутри ничто не измѣнилось. Вдоль стѣнъ тянулись большія фрески Байе и Маельи, изображавшія подвиги и славу святого Евлогія, его проповѣдничество въ странѣ мавровъ и жестокія пытки, которымъ его подвергали язычники; послѣднихъ легко было узнать по высокимъ тюрбанамъ и огромнымъ усамъ. Во внутренней части двери del Mollete изображена была варварская пытка младенца Гвардія – преданіе, порожденное одновременно въ разныхъ католическихъ городахъ яростнымъ антисемитизмомъ: картина изображала закланіе христіанскаго младенца жестокими съ виду евреями, которые похищаютъ его изъ дому, и распинаютъ, чтобы вырвать у него сердце и выпить его кровь.
Сырость разрушила въ значительной степени эту фантастическую картину, но Габріэль всетаки могъ еще различить зловѣщее лицо еврея, стоящаго у подножья креста, и свирѣпый жестъ другого, который, держа ножъ во рту, наклоняется, чтобы передать ему сердце маленькаго мученика; эти театральныя фигуры не разъ тревожили его дѣтскіе сны.
Въ саду, расположенномъ между четырьмя портиками монастыря, росли среди зимы высокіе лавры и кипарисы, и вѣтви ихъ пробивались сквозь рѣшетки, замыкающія пять аркадъ съ каждой стороны до высоты капителей. Габріэль долго глядѣлъ на садъ, расположенный настолько выше монастырскаго двора, что голова Габріэля была на одномъ уровнѣ съ землей, которую нѣкогда обрабатывалъ его отецъ. Наконецъ-то онъ снова видитъ этотъ уголокъ земли, этотъ «patio», превращенный въ фруктовый садъ канониками прежнихъ вѣковъ. Онъ вспоминалъ о немъ не разъ, гуляя по Булонскому лѣсу или по Гайдъ-Парку въ Лондонѣ. Садъ толедскаго собора казался ему самымъ прекраснымъ въ мірѣ, потому что это былъ первый садъ, который онъ видѣлъ въ жизни.
Нищіе, сидѣвшіе на ступенькахъ, стали съ любопытствомъ слѣдить за нимъ глазами, не рѣшаясь протянуть ему руку за милостыней. Они не могли понять, кто этотъ незнакомецъ, явившійся на зарѣ въ потертомъ плащѣ, смятой шляпѣ и стоптанныхъ башмакахъ – туристъ ли, или такой же нищій, какъ они, который ищетъ, гдѣ ему примоститься, чтобы просить подаянія.
Чтобы избавиться отъ ихъ назойливаго любопытства, Габріэль прошелъ дальше и дошелъ до двухъ дверей, соединяющихъ монастырь съ церковью. Одна изъ нихъ, дверь Введенія, вся изъ бѣлаго камня, отдѣланная тончайшей рѣзьбой, сверкала, какъ драгоцѣнная игрушка ювелирной работы. Немного дальше за дверью находилась клѣтка лѣстницы Теноріо, по которой архіепископы спускались изъ своего дворца въ соборъ. Стѣны лѣстницы украшены были готическими узорами и большими щитами, а внизу, почти касаясь земли, находился знаменитый «свѣтовой камень» – тонкая полоса мрамора, прозрачная какъ стекло, она освѣщаетъ лѣстницу и составляетъ главный предметъ восхищенія крестьянъ, когда они осматриваютъ соборъ. Затѣмъ шла дверь святой Каталины, черная съ позолотой, украшенная разноцвѣтными листьями, изображеніями замковъ и львовъ и двумя статуями пророковъ.
Габріэль отошелъ на нѣсколько шаговъ, услышавъ, что извнутри отпираютъ замокъ. Дверь открывалъ звонарь, обходившій церковь, открывая всѣ входы. Изъ двери выскочила прежде всего собака, вытянувъ шею и громко лая, очевидно отъ голода. Затѣмъ появились два человѣка въ темныхъ плащахъ, съ надвинутыми на глаза шляпами. Звонарь придержалъ половинку двери, чтобы дать имъ пройти.
– Съ добрымъ утромъ, Маріано! – сказалъ одинъ изъ нихъ, прощаясь съ звонаремъ.
– Съ добрымъ утромъ и спокойной ночи. Вы вѣдь спать идете… Пріятнаго сна!
Габріэль узналъ ночныхъ сторожей. Запертые въ церкви съ вечера наканунѣ, они отправлялись теперь домой спать. А собака побѣжала въ семинарію, гдѣ для нея припасали объѣдки отъ обѣда семинаристовъ. Тамъ она оставалась всегда до тѣхъ поръ, пока сторожа не приходили за нею, чтобы снова запереть ее съ собой на ночь въ церковь.
Луна спустился по ступенькамъ и проникъ въ соборъ. Едва онъ ступилъ на плиты храма, какъ почувствовалъ на лицѣ ласку свѣжаго и нѣсколько липкаго воздуха подземелья. Было еще совершенно темно. Наверху сотни цвѣтныхъ стеколъ, освѣщавшихъ пять кораблей собора, загорались утреннимъ свѣтомъ. Они казались волшебными цвѣтами, раскрывающимися навстрѣчу лучамъ дня. Внизу, между огромными колоннами, образующими каменный лѣсъ, все еще царилъ мракъ, разрываемый мѣстами краснымъ пламенемъ лампадъ, зажженныхъ въ часовняхъ. Летучія мыши носились промежъ скрещивающихся колоннъ, какъ бы стараясь продлить свое владычество въ храмѣ, пока не скользнутъ въ окна первые лучи солнца. Онѣ тихо пролетали надъ головами людей, склоненныхъ у алтарей и молившихся вслухъ съ радостнымъ чувствомъ, что въ этотъ часъ они въ храмѣ какъ у себя дома. Другіе разговаривали съ церковными служащими, которые входили во всѣ двери, сонные, зѣвая, какъ рабочіе, отправляющіеся въ мастерскія. Въ темнотѣ мелькали черныя пятна длинныхъ рясъ, направлявшихся къ ризницѣ и останавливавшихся передъ каждымъ алтаремъ для долгаго колѣнопреклоненія. Вдали двигался невидимый въ темнотѣ звонарь, – объ его присутствіи можно было догадаться по звону ключей и по скрипу открываемыхъ дверей.
Храмъ просыпался. Громко хлопали двери, и шумъ отзывался во всѣхъ углахъ. Въ ризницѣ натирали полъ съ шумомъ, напоминавшимъ скрипъ огромной пилы. Служки счищали пыль съ знаменитыхъ креселъ хора, и шумъ разносился по всей церкви. Соборъ точно просыпался отъ сна, нервно потягивался и жалобно стоналъ отъ каждаго прикосновенія. Звуки шаговъ будили оглушительное эхо, точно глубоко сотрясая всѣ могилы королей, архіепископовъ и воиновъ, погребенныхъ подъ плитами. Въ соборѣ было еще холоднѣе, чѣмъ снаружи. Къ низкой температурѣ присоединялась сырость почвы, прорѣзанной дренажными трубами, и просачиваніе подпочвенныхъ стоячихъ водъ, которыя заливали плиты и служили постояннымъ источникомъ простуды канониковъ, составляющихъ хоръ, – «укорачивая ихъ жизнь», какъ они говорили жалобнымъ голосомъ.
Утренній свѣтъ сталъ разливаться во всемъ соборѣ. Изъ разсѣявшагося мрака выступала бѣлизна толедскаго собора, блескъ его камня, дѣлающій его самымъ прекраснымъ и радостнымъ храмомъ на свѣтѣ. Выступали во всей своей красотѣ и смѣлой стройности восемьдесятъ восемь пилястръ, мощныхъ пучковъ колоннъ, смѣло поднимающихся вверхъ, бѣлыхъ какъ затвердѣвшій снѣгъ, скрещивающихъ и сплетающихъ свои вѣтви, служа подпорой для сводовъ. А наверху открывались окна со своими цвѣтными стеклами, похожія на волшебные сады, въ которыхъ распускаются свѣтящіеся цвѣты.
Габріэль сѣлъ на подножіе одной пилястры, между двумя колоннами, но долженъ былъ подняться черезъ нѣсколько, мгновеній. Сырость камня, могильный холодъ, наполнявшій весь соборъ, пронизывалъ его до костей. Онъ сталъ переходить съ мѣста на мѣсто, привлекая вниманіе молящихся, которые прерывали молитвы, чтобы глядѣть на него. Незнакомецъ, явившійся въ храмъ въ ранніе часы, принадлежавшіе завсегдатаямъ собора, возбуждалъ общее любопытство. Звонарь встрѣтился съ нимъ нѣсколько разъ и каждый разъ оглядывалъ его съ нѣкоторымъ безпокойствомъ, – этотъ незнакомецъ, имѣвшій видъ бродяги, не внушалъ ему большого довѣрія, особенно въ такой ранній часъ, когда трудно услѣдить за сокровищами часовенъ.
Около главнаго алтаря Габріэль встрѣтилъ еще одного человѣка. Его онъ зналъ. Это былъ Эвзебій, ключарь часовни Святилища. Его звали «Голубымъ», Azul de la Virgen, потому что онъ носилъ во время церковныхъ празднествъ голубую одежду. Прошло шесть лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ Габріэль видѣлъ его въ послѣдній разъ, но онъ не забылъ его жирную фигуру, прыщеватое лицо, низкій морщинистый лобъ, окаймленный взъерошенными волосами, и бычачью шею, превращавшую его дыханіе въ пыхтѣніе. Всѣ служащіе, жившіе въ верхнемъ монастырѣ, завидовали ему, такъ какъ его должность была очень доходная и онъ пользовался благосклонностью архіепископа и канониковъ.
«Голубой» считалъ соборъ какъ бы своей собственностью и почти готовъ былъ выгнать изъ храма всѣхъ, кто ему не нравился. Увидавъ прогуливающагося по церкви бродягу, онъ устремилъ на него дерзкій взглядъ и нахмурилъ брови:– гдѣ это онъ видѣлъ этого молодца? – Габріэль замѣтилъ, что онъ напрягаетъ память, и чтобы отдѣлаться отъ его пытливаго взгляда, повернулся къ нему спиной, дѣлая видъ, что разсматриваетъ образъ, прислоненный къ одной пилястрѣ.
Спасаясь отъ любопытства, которое вызывало его присутствіе въ храмѣ, онъ перешелъ въ монастырь, гдѣ чувствовалъ себя свободнѣе, такъ какъ никто не обращалъ на него вниманія. Нищіе разговаривали между собой, сидя на ступенькахъ двери del Mollete. Мимо нихъ проходили священники, закутанные въ плащи и направлявшіеся въ церковь черезъ двери Введенія. Нищіе здоровались съ ними, называя ихъ по именамъ, но не протягивая имъ руку за подаяніемъ. Они ихъ знали; это были свои люди, a къ своимъ не обращаются за милостыней. Они пришли сюда для чужихъ, и терпѣливо ждали «англичанъ», – увѣренные, что всѣ туристы, пріѣзжающіе съ утреннимъ поѣздомъ изъ Мадрида, непремѣнно англичане.
Габріэль сталъ подлѣ двери, зная, что черезъ нее входятъ жители верхняго монастыря. Они проходятъ черезъ арку архіепископскаго дворца, спускаются по лѣстницѣ на улицу и входятъ въ соборъ черезъ дверь del Mollete. Луна, хорошо знакомый съ исторіей собора, зналъ и о происхожденіи этого названія. Вначалѣ она называлась дверью Правосудія, потому что тамъ главный папскій викарій давалъ аудіенціи. Потомъ ей присвоили названіе del Mollete, потому что каждый день, послѣ главной мессы, священникъ со своими аколитами приходилъ туда благословлять полуфунтовые хлѣба – molletes, – которые раздавались бѣднымъ. Болѣе шестисотъ фанегъ [1] хлѣба, насколько помнилъ Луна, раздавались ежегодно бѣднымъ, – но это было тогда, когда соборъ имѣлъ болѣе одиннадцати милліоновъ годового дохода.
Габріэля стѣсняли пытливые взгляды церковныхъ служителей и молящихся, входящихъ въ церковь. Все это были люди, привыкшіе ежедневно встрѣчать другъ друга въ одни и тѣ же часы, и появленіе новаго лица возбуждало ихъ любопытство, нарушая однообразіе ихъ жизни.
Онъ отошелъ, но нѣсколько словъ, сказанныхъ нищими, заставили его вернуться.
– Вотъ «Деревянный шестъ!» [2]
– Здравствуйте, синьоръ Эстабанъ! Маленькаго роста человѣкъ, въ черной одеждѣ, бритый, какъ священникъ, спускался внизъ по лѣстницѣ.
– Эстабанъ!.. Эстабанъ!.. – тихо произнесъ Луна, становясь между нимъ и дверью.
«Деревянный шестъ» посмотрѣлъ на него свѣтлыми какъ янтарь глазами – равнодушными, какъ у человѣка, привыкшаго проводить долгіе часы въ соборѣ, не давая строптивому разуму нарушать свое блаженное спокойствіе. Онъ долго колебался, точно не могъ повѣрить отдаленному сходству этого блѣднаго, изможденнаго лица съ другимъ, сохранившимся въ его памяти. Наконецъ, онъ всетаки съ удивленіемъ и печалью призналъ незнакомца.
– Габріэль… братъ мой! Неужели это ты?
Застывшее лицо стараго служителя церкви, уподобившееся недвижнымъ колоннамъ храма, оживилось нѣжной улыбкой.
Крѣпко пожавъ другъ другу руки, братья направились вмѣстѣ въ соборъ.
– Когда ты пріѣхалъ?.. Откуда?.. Какъ ты жилъ это время?.. Зачѣмъ пріѣхалъ сюда?
«Деревянный шестъ» выражалъ свое изумленіе нескончаемыми вопросами, не давая брату времени отвѣчать.
Габріэль разсказалъ, что пріѣхалъ наканунѣ, и что ждетъ у собора уже съ разсвѣта.
– Теперь я изъ Мадрида, – сказалъ онъ, – но до того побывалъ во многихъ мѣстахъ: въ Англіи, во Франціи, въ Бельгіи и въ другихъ странахъ. Я кочевалъ изъ страны въ страну, въ посгоянной борьбѣ съ голодомъ и съ жестокостью людей. Нищета и полиція слѣдуютъ за мной по пятамъ. Когда я хочу остановиться гдѣ-нибудь, измученный этой жизнью, этимъ существованіемъ вѣчнаго жида, страхъ передъ судомъ заставляетъ меня снова пуститься въ путь… Такой, какимъ ты меня видишь, Эстабанъ, больной, съ преждевременно разрушеннымъ здоровьемъ, увѣренный въ близости смерти, я, оказывается, очень опасный человѣкъ. Вчера въ Мадридѣ мнѣ угрожали тюрьмой, если я останусь дольше, и мнѣ пришлось сейчасъ же сѣсть въ поѣздъ и уѣхать. Но куда? Свѣтъ великъ, – однако для меня и для подобныхъ мнѣ онъ такъ съуживается, что не остается ни одной пяди земли, на которую можно было бы спокойно ступить. Во всемъ мірѣ у меня остались только ты и этотъ тихій уголокъ земли, гдѣ ты живешь спокойной, счастливой жизнью. Я пріѣхалъ къ тебѣ; если ты меня прогонишь, мнѣ некуда будетъ пойти умереть, кромѣ какъ въ тюрьму или въ больницу, – если меня тамъ примутъ, узнавъ, кто я.
Утомленный произнесенными имъ немногими словами, Габріэль сталъ мучительно кашлять, тяжело хрипя, точно въ груди у него были каверны. Онъ говорилъ съ пламеннымъ воодушевленіемъ, сильно жестикулируя, какъ человѣкъ, привыкшій говорить передъ толпой и обуреваемый жаждой обращать людей въ свою вѣру.
– Ахъ, бѣдный мой братъ! – сказалъ Эстабанъ съ выраженіемъ дружескаго упрека въ голосѣ:– какую пользу принесло тебѣ чтеніе газетъ и книгъ? Зачѣмъ исправлять то, что и такъ хорошо, или даже то, что дурно, если зло непоправимо! Если бы ты спокойно шелъ своимъ путемъ, ты бы теперь имѣлъ мѣсто при соборѣ и – какъ знать? – можетъ быть, сидѣлъ бы въ хорѣ среди канониковъ, на гордость своей семьѣ и служа ей опорой. Но ты всегда былъ сумасбродомъ… хотя по своимъ способностямъ ты выше насъ всѣхъ. He принесъ тебѣ добра твой умъ!.. Какъ я горевалъ, когда узналъ про твои неудачи! Я думалъ, что тебѣ отлично живется въ Барцелонѣ, гдѣ ты зарабатывалъ корректурной работой цѣлое состояніе, сравнительно съ тѣмъ, что мы здѣсь получаемъ за свой трудъ. Непріятно мнѣ было только, что твое имя часто встрѣчалось въ газетахъ, въ отчетахъ о «митингахъ», на которыхъ требуютъ, чтобы все дѣлилось поровну, и проповѣдуютъ уничтоженіе семьи, церкви и всякія нелѣпости въ этомъ родѣ. «Товарищъ Луна сказалъ то-то», «товарищъ Луна сдѣлалъ то-то»… Я скрывалъ отъ всѣхъ здѣшнихъ, что этотъ «товарищъ Луна» – ты. Я зналъ, что это безуміе къ добру не приведетъ. А погомъ исторія съ бомбами…
– Я былъ непричастенъ къ ней, – возразилъ Габріэль съ печалью въ голосѣ. – Я теоретикъ, и считаю всякое прямое насиліе преждевременнымъ и пагубнымъ.
– He сомнѣваюсь въ этомъ, Габріэль. Я зналъ, что ты невиновенъ. Ты былъ такой добрый, такой кроткій въ дѣтствѣ. Мы всегда изумлялись твоей добротѣ. Покойная мать все говорила, что ты будешь святымъ. Какъ же бы ты сдѣлался убійцей, какъ бы ты убивалъ такимъ предательскимъ образомъ… при посредствѣ этихъ дьявольскихъ снарядовъ… Господи Іисусе!
Эстабанъ замолчалъ, потрясенный однимъ воспоминаніемъ о преступленіяхъ, въ которыхъ обвиняли его брата.
– Но, всетаки, – продолжалъ онъ помолчавъ, – ты былъ схваченъ во время арестовъ, произведенныхъ послѣ взрыва. Какъ я тогда измучился! Отъ времени до времени производились разстрѣлы въ крѣпостномъ рву, и я съ ужасомъ читалъ въ газетахъ имена казненныхъ, все ожидая встрѣтить твое имя среди нихъ. Ходили слухи о томъ, что заключенныхъ пытали, чтобы вынудить у нихъ признанія; и я думалъ о тебѣ, о твоемъ слабомъ здоровьѣ. Я былъ увѣренъ, что не сегодня-завтра тебя найдутъ мертвымъ въ твоей камерѣ. И мнѣ еще къ тому же приходилось скрывать все, что я знаю о тебѣ… Луна, сынъ сеньора Эстабана, стараго соборнаго садовника, съ которымъ разговаривали запросто каноники и даже архіепископы – сообщникъ злодѣевъ, которые хотятъ истребить міръ! Какой позоръ! И поэтому, когда Голубой и другіе здѣшніе сплетники спрашивали меня, не ты ли тотъ Луна, о которомъ такъ много говорятъ въ газетахъ, я отвѣчалъ имъ, что мой братъ въ Америкѣ и рѣдко мнѣ пишетъ, потому что очень занятъ. Ты можешь себѣ предстарить мою муку! Ждать, что каждую минуту тебя могутъ казнить – и даже не имѣть возможности отвести душу, говоря о своемъ горѣ съ близкимъ человѣкомъ… Мнѣ оставалась только молитва. Живя въ храмѣ и привыкнувъ ежедневно общаться съ Господомъ и его святыми, начинаешь немного охладѣвать къ религіи… Ho rope оживляетъ вѣру, и я обратился къ всемогущей заступницѣ нашей, Дѣвѣ Святилища, моля ее вспомнить, какъ ты ребенкомъ преклонялъ колѣни въ ея часовнѣ, когда собирался вступить въ семинарію.
Габріэль снисходительно улыбнулся наивности брата.
– He смѣйся, – сказалъ Эстабанъ, – ты огорчаешь меня своимъ смѣхомъ. Повѣрь, только заступничество Пресвятой Дѣвы спасло тебя… Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ я узналъ, что тебя и другихъ выслали, строго запретивъ когда-либо возвращаться въ Испанію. Съ тѣхъ поръ я не имѣлъ ни одного письма, ни одного извѣстія о тебѣ, ни хорошаго, ни дурного. Я думалъ, что ты умеръ на чужбинѣ, и много разъ молился за твою бѣдную душу, которая очень нуждается въ молитвахъ.
«Товарищъ Луна» ласково посмотрѣлъ на брата.
– Благодарю тебя за твою любовь, Эстабанъ, – сказалъ онъ. – Я преклоняюсь передъ твоей вѣрой. Но не думай, что я спасся, цѣлъ и невредимъ отъ опасности. Лучше даже, если бы все кончилось сразу. Лучше обрѣсти ореолъ мученичества, чѣмъ попасть въ тюрьму сильнымъ и здоровымъ человѣкомъ и выйти изъ нея развалиной. Я очень боленъ, Эстабанъ, и скоро умру. Мой желудокъ отказывается служить, легкія разрушены и весь мой организмъ – испорченная машина, которая едва дѣйствуетъ, потому что всѣ ея части разваливаются. Ужъ если Пресвятая Дѣва, внявъ твоимъ мольбамъ, хотѣла спасти меня, ей слѣдовало повліять на моихъ сторожей и смягчить ихъ жестокость. Они, бѣдные, думали, что спасаютъ міръ, давая волю звѣрскимъ инстинктамъ, спящимъ въ каждомъ человѣкѣ, какъ наслѣдіе минувшихъ временъ… Да и потомъ, на свободѣ, жизнь моя была хуже смерти. Нужда и преслѣдованія заставили меня вернуться въ Испанію, и существованіе мое превратилось въ адскую муку. Я не могь поселиться нигдѣ среди людей, – они травили меня, какъ свора собакъ, выгоняя меня изъ своихъ городовъ въ горы, въ пустыни, туда, гдѣ нѣтъ ни одного человѣческаго существа. Они считали меня болѣе опаснымъ человѣкомъ, чѣмъ тѣ отчаянные фанатики, которые бросаютъ бомбы, потому что я говорю, потому что во мнѣ живетъ несокрушимая сила, которая заставляетъ меня проповѣдывать истину, какъ только я вижу передъ собой несчастныхъ… Но теперь все это кончено. Ты можешь успокоиться, милый брагь. Я близокъ къ смерти. Моя миссія кончена. Но вслѣдъ за мной придутъ другіе – много другихъ. Борозда вспахана, и сѣмя проникло глубоко въ землю… Теперь я считаю себя вправѣ отдохнуть нѣсколько недѣль передъ смертью. Я хочу въ первый разъ въ жизни насладиться тишиной, спокойствіемъ – быть ничѣмъ, жить такъ, чтобы никто не зналъ, кто я, не внушать никому ни добрыхъ, ни злыхъ чувствъ. Мнѣ хотѣлось бы быть статуей на этой двери, колонной въ соборѣ, бездушнымъ предметомъ, надъ которымъ проходитъ время и проносятся радости и печали, не вызывая ни волненія, ни содроганія. Предвосхитить смерть, стать трупомъ, дышать и ѣсть, но не думать, не радоваться, не страдать – вотъ что было бы для меня счастьемъ, Эстабанъ. Мнѣ некуда итти. Стоитъ мнѣ выйти за эту дверь, чтобы меня опять стали гнать и преслѣдовать. Оставишь ты меня здѣсь?
Габріэль долго ходилъ по пустынной маленькой площади, надвинувъ капюшонъ плаща до бровей и не переставая сильно кашлять. He останавливаясь ни на минуту и стараясь защитить себя ходьбой отъ холода, онъ смотрѣлъ на входъ въ соборъ со стороны площади – на дверь Прощенія. Только съ этого фасада церковь имѣла величественный видъ. Луна вспомнилъ другіе знаменитые соборы, стоящіе на возвышеніи, выдѣляясь среди окружающихъ зданій, открытые со всѣхъ сторонъ, гордо выставляющіе на показъ свою красоту, и сравнивалъ ихъ мысленно съ толедскимъ соборомъ, праматерью испанскихъ церквей, тонущимъ въ потокѣ окружающихъ зданій, которыя такъ застилаютъ его, что его внѣшнія украшенія виднѣются только въ просвѣтахъ сосѣднихъ узкихъ улицъ. Габріэль, хорошо знавшій внутреннюю красоту собора, вспоминалъ обманчивые съ виду дома на востокѣ, жалкіе снаружи, а внутри разукрашенные алебастромъ и филигранной работой. He напрасно жили въ Толедо цѣлыми вѣками евреи и мавры. Ихъ нелюбовь къ внѣшней пышности, повидимому, повліяла и на архитектуру собора, утопающаго среди домовъ, которые тѣснятся вокругъ него, стараясь укрыться въ его тѣни.
Только на площади Ayuntamiento христіанскій храмъ могъ обнаружить все свое величіе. Тутъ, подъ открытымъ небомъ, возвышались при свѣтѣ зари три стрѣльчатыя арки главнаго фасада и колокольня, огромная, съ выступающими ребрами. Крышу ея образовалъ alcuzun – какъ бы черная тіара съ тремя коронами, расплывавшаяся въ полумракѣ туманнаго свинцово-сѣраго зимняго утра.
Габріэль съ нѣжностью смотрѣлъ на закрытый тихій храмъ, гдѣ жили его родные и гдѣ онъ провелъ лучшее время своей жизни. Сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ здѣсь въ послѣдній разъ!.. Онъ сталъ съ нетерпѣніемъ ждать, чтобы открылись, наконецъ, двери собора.
Онъ пріѣхалъ въ Толедо изъ Мадрида наканунѣ вечеромъ. Прежде чѣмъ запереться въ своей маленькой комнаткѣ въ гостиницѣ del Saagre (прежней Meson del Sevillano, гдѣ жилъ Сервантесъ), ему непремѣнно хотѣлось взглянуть на соборъ. Онъ бродилъ около часа вокругъ него и слушалъ лай сторожевой собаки, испуганной шумомъ шаговъ въ тихихъ, мертвыхъ маленькихъ улицахъ. Вернувшись въ свою комнату, онъ не могъ заснуть отъ радости, что вернулся на родину послѣ долгихъ тяжелыхъ лѣтъ скитанія. Было еще темно, когда онъ снова вышелъ изъ гостиницы и направился къ собору, чтобы дождаться открытія дверей.
Чтобы занять время ожиданія, онъ сталъ разглядывать красоты и недостатки храма, произнося вслухъ свои сужденія, какъ будто хотѣлъ призвать въ свидѣтели каменныя скамьи и чахлыя деревья маленькой площади.
Передъ входомъ въ церковь тянулась рѣшетка, верхъ которой украшенъ былъ вазами XVIII вѣка. За рѣшеткой была паперть, выложенная широкими плитами. Тамъ каноники устраивали въ прежнія времена торжественные пріемы, и тамъ выставлялись для забавы толпы въ праздничные дни «Гиганты» – манекены громадныхъ размѣровъ.
Посрединѣ входа открывалась дверь Прощенія – огромная, сводчатая, съ множествомъ уходившихъ вглубь и постепенно съуживающихся стрѣльчатыхъ сводовъ, украшенныхъ статуями апостоловъ, маленькими ажурными балдахинами и щитами съ изображеніями львовъ и замковъ. На колоннѣ, раздѣлявшей двѣ половинки двери, представленъ былъ Христосъ, стоя, въ царской мантіи и въ вѣнцѣ, изможденный, худой, съ тѣмъ болѣзненнымъ и грустнымъ выраженіемъ лица, которое средневѣковые художники придавали своимъ фигурамъ, чтобы изобразить божественную благость. На тимпанѣ фронтона былъ барельефъ, изображавшій Мадонну, окруженную ангелами и надѣвающую ризу на святого Идлефонса. Это благочестивое преданіе воспроизведено было въ разныхъ мѣстахъ собора, точно церковь имъ больше всего гордилась. По одну сторону главнаго входа находилась дверь на колокольню, а по другую – «дверь нотаріусовъ». Черезъ нее въ прежнія времена входили торжественнымъ шествіемъ нотаріусы, вступавшіе въ должность, для произнесенія клятвы свято выполнять свои обязанности. Обѣ двери украшены были каменными статуями и мкожествомъ фигуръ и эмблемъ, тянувшихся между арками до самаго верха.
Надъ этими тремя дверями пышнаго готическаго стиля возвышался второй корпусъ въ греко-римскомъ стилѣ и почти современной работы; онъ казался Габріэлю Луна рѣзкимъ диссонансомъ, какъ нестройные трубные звуки среди симфоніи. Христосъ и двѣнадцать апостоловъ представлены были больше чѣмъ въ натуральную величину, сидящими за трапезой, каждый отдѣльно въ своей нишѣ надъ порталомъ главнаго входа, между двумя контрофорсами, похожими на башни и раздѣлявшими фасадъ на три части. Нѣсколько дальше тянулись полукругомъ арки двухъ галлерей во вкусѣ итальянскихъ дворцовъ; Габріэль вспомнилъ, какъ часто онъ перегибался черезъ перила галлерей въ дѣтствѣ, когда приходилъ играть къ звонарю.
«Богатство церкви, – подумалъ Луна, – принесло вредъ искусству. Въ бѣдномъ храмѣ сохранилось бы единство первоначальнаго фасада. Но когда у толедскихъ архіепископовъ было одиннадцать милліоновъ годового дохода, и у капитула – столько же, то они не знали, куда дѣвать деньги, и предпринимали архитектурныя работы, затѣвали перестройки., и падающее искусство создавало такія уродливыя произведенія, какъ эта Тайная Вечеря».
Надъ вторымъ корпусомъ возвышался третій: двѣ большія арки, пропускавшія свѣтъ въ розетку срединнаго нэфа; а на самомъ верху шла каменная балюстрада, извивавшаяся вдоль всѣхъ изгибовъ фасада, между двумя выступающими громадами – колокольней и мозарабской часовнею.
Габріэль прервалъ свой осмотръ, замѣтивъ, что онъ не одинъ на площадй передъ соборомъ. Было уже почти свѣтло. Нѣсколько женщинъ прошли мимо церкви, скользя вдоль рѣшетки; онѣ шли, опустивъ голову, спустивъ на глаза мантилью. По звонкимъ плитамъ тротуара застучали костыли проходившаго калѣки. Нѣсколько дальше, за колокольней, подъ большой аркой, соединяющей дворецъ архіепископа съ соборомъ, собрались нищіе, чтобы занять мѣста у входа въ монастырь. Богомольцы и нищіе знали другъ друга. Каждое утро они приходили первые въ соборъ и ежедневныя встрѣчи установили между ними братскія отношенія. Покашливая, они жаловались другъ другу на утренній холодъ и на звонаря, медлившаго открыть двери.
Наконецъ, за аркой архіепископскаго дворца открылась дверь; то была дверь лѣстницы, которая вела на колокольню и въ квартиры церковныхъ служащихъ. Оттуда вышелъ человѣкъ и перешелъ черезъ улицу съ огромной связкой ключей въ рукахъ. Окруженный ранними посѣтителями храма, онъ сталъ открывать стрѣльчатую дверь нижняго монастыря, узкую, какъ бойница. Габріэль узналъ звонаря Маріано. Чтобы не показаться ему на глаза, онъ отошелъ въ сторону, предоставляя остальнымъ врываться въ соборъ, точно въ страхѣ, что у нихъ отнимутъ ихъ мѣста.
Спустя нѣсколько времени, онъ рѣшилъ, наконецъ, послѣдовать за другими и спустился внизъ по семи ступенямъ. Соборъ, построенный въ углубленіи почвы, былъ ниже сосѣднихъ улицъ.
Внутри ничто не измѣнилось. Вдоль стѣнъ тянулись большія фрески Байе и Маельи, изображавшія подвиги и славу святого Евлогія, его проповѣдничество въ странѣ мавровъ и жестокія пытки, которымъ его подвергали язычники; послѣднихъ легко было узнать по высокимъ тюрбанамъ и огромнымъ усамъ. Во внутренней части двери del Mollete изображена была варварская пытка младенца Гвардія – преданіе, порожденное одновременно въ разныхъ католическихъ городахъ яростнымъ антисемитизмомъ: картина изображала закланіе христіанскаго младенца жестокими съ виду евреями, которые похищаютъ его изъ дому, и распинаютъ, чтобы вырвать у него сердце и выпить его кровь.
Сырость разрушила въ значительной степени эту фантастическую картину, но Габріэль всетаки могъ еще различить зловѣщее лицо еврея, стоящаго у подножья креста, и свирѣпый жестъ другого, который, держа ножъ во рту, наклоняется, чтобы передать ему сердце маленькаго мученика; эти театральныя фигуры не разъ тревожили его дѣтскіе сны.
Въ саду, расположенномъ между четырьмя портиками монастыря, росли среди зимы высокіе лавры и кипарисы, и вѣтви ихъ пробивались сквозь рѣшетки, замыкающія пять аркадъ съ каждой стороны до высоты капителей. Габріэль долго глядѣлъ на садъ, расположенный настолько выше монастырскаго двора, что голова Габріэля была на одномъ уровнѣ съ землей, которую нѣкогда обрабатывалъ его отецъ. Наконецъ-то онъ снова видитъ этотъ уголокъ земли, этотъ «patio», превращенный въ фруктовый садъ канониками прежнихъ вѣковъ. Онъ вспоминалъ о немъ не разъ, гуляя по Булонскому лѣсу или по Гайдъ-Парку въ Лондонѣ. Садъ толедскаго собора казался ему самымъ прекраснымъ въ мірѣ, потому что это былъ первый садъ, который онъ видѣлъ въ жизни.
Нищіе, сидѣвшіе на ступенькахъ, стали съ любопытствомъ слѣдить за нимъ глазами, не рѣшаясь протянуть ему руку за милостыней. Они не могли понять, кто этотъ незнакомецъ, явившійся на зарѣ въ потертомъ плащѣ, смятой шляпѣ и стоптанныхъ башмакахъ – туристъ ли, или такой же нищій, какъ они, который ищетъ, гдѣ ему примоститься, чтобы просить подаянія.
Чтобы избавиться отъ ихъ назойливаго любопытства, Габріэль прошелъ дальше и дошелъ до двухъ дверей, соединяющихъ монастырь съ церковью. Одна изъ нихъ, дверь Введенія, вся изъ бѣлаго камня, отдѣланная тончайшей рѣзьбой, сверкала, какъ драгоцѣнная игрушка ювелирной работы. Немного дальше за дверью находилась клѣтка лѣстницы Теноріо, по которой архіепископы спускались изъ своего дворца въ соборъ. Стѣны лѣстницы украшены были готическими узорами и большими щитами, а внизу, почти касаясь земли, находился знаменитый «свѣтовой камень» – тонкая полоса мрамора, прозрачная какъ стекло, она освѣщаетъ лѣстницу и составляетъ главный предметъ восхищенія крестьянъ, когда они осматриваютъ соборъ. Затѣмъ шла дверь святой Каталины, черная съ позолотой, украшенная разноцвѣтными листьями, изображеніями замковъ и львовъ и двумя статуями пророковъ.
Габріэль отошелъ на нѣсколько шаговъ, услышавъ, что извнутри отпираютъ замокъ. Дверь открывалъ звонарь, обходившій церковь, открывая всѣ входы. Изъ двери выскочила прежде всего собака, вытянувъ шею и громко лая, очевидно отъ голода. Затѣмъ появились два человѣка въ темныхъ плащахъ, съ надвинутыми на глаза шляпами. Звонарь придержалъ половинку двери, чтобы дать имъ пройти.
– Съ добрымъ утромъ, Маріано! – сказалъ одинъ изъ нихъ, прощаясь съ звонаремъ.
– Съ добрымъ утромъ и спокойной ночи. Вы вѣдь спать идете… Пріятнаго сна!
Габріэль узналъ ночныхъ сторожей. Запертые въ церкви съ вечера наканунѣ, они отправлялись теперь домой спать. А собака побѣжала въ семинарію, гдѣ для нея припасали объѣдки отъ обѣда семинаристовъ. Тамъ она оставалась всегда до тѣхъ поръ, пока сторожа не приходили за нею, чтобы снова запереть ее съ собой на ночь въ церковь.
Луна спустился по ступенькамъ и проникъ въ соборъ. Едва онъ ступилъ на плиты храма, какъ почувствовалъ на лицѣ ласку свѣжаго и нѣсколько липкаго воздуха подземелья. Было еще совершенно темно. Наверху сотни цвѣтныхъ стеколъ, освѣщавшихъ пять кораблей собора, загорались утреннимъ свѣтомъ. Они казались волшебными цвѣтами, раскрывающимися навстрѣчу лучамъ дня. Внизу, между огромными колоннами, образующими каменный лѣсъ, все еще царилъ мракъ, разрываемый мѣстами краснымъ пламенемъ лампадъ, зажженныхъ въ часовняхъ. Летучія мыши носились промежъ скрещивающихся колоннъ, какъ бы стараясь продлить свое владычество въ храмѣ, пока не скользнутъ въ окна первые лучи солнца. Онѣ тихо пролетали надъ головами людей, склоненныхъ у алтарей и молившихся вслухъ съ радостнымъ чувствомъ, что въ этотъ часъ они въ храмѣ какъ у себя дома. Другіе разговаривали съ церковными служащими, которые входили во всѣ двери, сонные, зѣвая, какъ рабочіе, отправляющіеся въ мастерскія. Въ темнотѣ мелькали черныя пятна длинныхъ рясъ, направлявшихся къ ризницѣ и останавливавшихся передъ каждымъ алтаремъ для долгаго колѣнопреклоненія. Вдали двигался невидимый въ темнотѣ звонарь, – объ его присутствіи можно было догадаться по звону ключей и по скрипу открываемыхъ дверей.
Храмъ просыпался. Громко хлопали двери, и шумъ отзывался во всѣхъ углахъ. Въ ризницѣ натирали полъ съ шумомъ, напоминавшимъ скрипъ огромной пилы. Служки счищали пыль съ знаменитыхъ креселъ хора, и шумъ разносился по всей церкви. Соборъ точно просыпался отъ сна, нервно потягивался и жалобно стоналъ отъ каждаго прикосновенія. Звуки шаговъ будили оглушительное эхо, точно глубоко сотрясая всѣ могилы королей, архіепископовъ и воиновъ, погребенныхъ подъ плитами. Въ соборѣ было еще холоднѣе, чѣмъ снаружи. Къ низкой температурѣ присоединялась сырость почвы, прорѣзанной дренажными трубами, и просачиваніе подпочвенныхъ стоячихъ водъ, которыя заливали плиты и служили постояннымъ источникомъ простуды канониковъ, составляющихъ хоръ, – «укорачивая ихъ жизнь», какъ они говорили жалобнымъ голосомъ.
Утренній свѣтъ сталъ разливаться во всемъ соборѣ. Изъ разсѣявшагося мрака выступала бѣлизна толедскаго собора, блескъ его камня, дѣлающій его самымъ прекраснымъ и радостнымъ храмомъ на свѣтѣ. Выступали во всей своей красотѣ и смѣлой стройности восемьдесятъ восемь пилястръ, мощныхъ пучковъ колоннъ, смѣло поднимающихся вверхъ, бѣлыхъ какъ затвердѣвшій снѣгъ, скрещивающихъ и сплетающихъ свои вѣтви, служа подпорой для сводовъ. А наверху открывались окна со своими цвѣтными стеклами, похожія на волшебные сады, въ которыхъ распускаются свѣтящіеся цвѣты.
Габріэль сѣлъ на подножіе одной пилястры, между двумя колоннами, но долженъ былъ подняться черезъ нѣсколько, мгновеній. Сырость камня, могильный холодъ, наполнявшій весь соборъ, пронизывалъ его до костей. Онъ сталъ переходить съ мѣста на мѣсто, привлекая вниманіе молящихся, которые прерывали молитвы, чтобы глядѣть на него. Незнакомецъ, явившійся въ храмъ въ ранніе часы, принадлежавшіе завсегдатаямъ собора, возбуждалъ общее любопытство. Звонарь встрѣтился съ нимъ нѣсколько разъ и каждый разъ оглядывалъ его съ нѣкоторымъ безпокойствомъ, – этотъ незнакомецъ, имѣвшій видъ бродяги, не внушалъ ему большого довѣрія, особенно въ такой ранній часъ, когда трудно услѣдить за сокровищами часовенъ.
Около главнаго алтаря Габріэль встрѣтилъ еще одного человѣка. Его онъ зналъ. Это былъ Эвзебій, ключарь часовни Святилища. Его звали «Голубымъ», Azul de la Virgen, потому что онъ носилъ во время церковныхъ празднествъ голубую одежду. Прошло шесть лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ Габріэль видѣлъ его въ послѣдній разъ, но онъ не забылъ его жирную фигуру, прыщеватое лицо, низкій морщинистый лобъ, окаймленный взъерошенными волосами, и бычачью шею, превращавшую его дыханіе въ пыхтѣніе. Всѣ служащіе, жившіе въ верхнемъ монастырѣ, завидовали ему, такъ какъ его должность была очень доходная и онъ пользовался благосклонностью архіепископа и канониковъ.
«Голубой» считалъ соборъ какъ бы своей собственностью и почти готовъ былъ выгнать изъ храма всѣхъ, кто ему не нравился. Увидавъ прогуливающагося по церкви бродягу, онъ устремилъ на него дерзкій взглядъ и нахмурилъ брови:– гдѣ это онъ видѣлъ этого молодца? – Габріэль замѣтилъ, что онъ напрягаетъ память, и чтобы отдѣлаться отъ его пытливаго взгляда, повернулся къ нему спиной, дѣлая видъ, что разсматриваетъ образъ, прислоненный къ одной пилястрѣ.
Спасаясь отъ любопытства, которое вызывало его присутствіе въ храмѣ, онъ перешелъ въ монастырь, гдѣ чувствовалъ себя свободнѣе, такъ какъ никто не обращалъ на него вниманія. Нищіе разговаривали между собой, сидя на ступенькахъ двери del Mollete. Мимо нихъ проходили священники, закутанные въ плащи и направлявшіеся въ церковь черезъ двери Введенія. Нищіе здоровались съ ними, называя ихъ по именамъ, но не протягивая имъ руку за подаяніемъ. Они ихъ знали; это были свои люди, a къ своимъ не обращаются за милостыней. Они пришли сюда для чужихъ, и терпѣливо ждали «англичанъ», – увѣренные, что всѣ туристы, пріѣзжающіе съ утреннимъ поѣздомъ изъ Мадрида, непремѣнно англичане.
Габріэль сталъ подлѣ двери, зная, что черезъ нее входятъ жители верхняго монастыря. Они проходятъ черезъ арку архіепископскаго дворца, спускаются по лѣстницѣ на улицу и входятъ въ соборъ черезъ дверь del Mollete. Луна, хорошо знакомый съ исторіей собора, зналъ и о происхожденіи этого названія. Вначалѣ она называлась дверью Правосудія, потому что тамъ главный папскій викарій давалъ аудіенціи. Потомъ ей присвоили названіе del Mollete, потому что каждый день, послѣ главной мессы, священникъ со своими аколитами приходилъ туда благословлять полуфунтовые хлѣба – molletes, – которые раздавались бѣднымъ. Болѣе шестисотъ фанегъ [1] хлѣба, насколько помнилъ Луна, раздавались ежегодно бѣднымъ, – но это было тогда, когда соборъ имѣлъ болѣе одиннадцати милліоновъ годового дохода.
Габріэля стѣсняли пытливые взгляды церковныхъ служителей и молящихся, входящихъ въ церковь. Все это были люди, привыкшіе ежедневно встрѣчать другъ друга въ одни и тѣ же часы, и появленіе новаго лица возбуждало ихъ любопытство, нарушая однообразіе ихъ жизни.
Онъ отошелъ, но нѣсколько словъ, сказанныхъ нищими, заставили его вернуться.
– Вотъ «Деревянный шестъ!» [2]
– Здравствуйте, синьоръ Эстабанъ! Маленькаго роста человѣкъ, въ черной одеждѣ, бритый, какъ священникъ, спускался внизъ по лѣстницѣ.
– Эстабанъ!.. Эстабанъ!.. – тихо произнесъ Луна, становясь между нимъ и дверью.
«Деревянный шестъ» посмотрѣлъ на него свѣтлыми какъ янтарь глазами – равнодушными, какъ у человѣка, привыкшаго проводить долгіе часы въ соборѣ, не давая строптивому разуму нарушать свое блаженное спокойствіе. Онъ долго колебался, точно не могъ повѣрить отдаленному сходству этого блѣднаго, изможденнаго лица съ другимъ, сохранившимся въ его памяти. Наконецъ, онъ всетаки съ удивленіемъ и печалью призналъ незнакомца.
– Габріэль… братъ мой! Неужели это ты?
Застывшее лицо стараго служителя церкви, уподобившееся недвижнымъ колоннамъ храма, оживилось нѣжной улыбкой.
Крѣпко пожавъ другъ другу руки, братья направились вмѣстѣ въ соборъ.
– Когда ты пріѣхалъ?.. Откуда?.. Какъ ты жилъ это время?.. Зачѣмъ пріѣхалъ сюда?
«Деревянный шестъ» выражалъ свое изумленіе нескончаемыми вопросами, не давая брату времени отвѣчать.
Габріэль разсказалъ, что пріѣхалъ наканунѣ, и что ждетъ у собора уже съ разсвѣта.
– Теперь я изъ Мадрида, – сказалъ онъ, – но до того побывалъ во многихъ мѣстахъ: въ Англіи, во Франціи, въ Бельгіи и въ другихъ странахъ. Я кочевалъ изъ страны въ страну, въ посгоянной борьбѣ съ голодомъ и съ жестокостью людей. Нищета и полиція слѣдуютъ за мной по пятамъ. Когда я хочу остановиться гдѣ-нибудь, измученный этой жизнью, этимъ существованіемъ вѣчнаго жида, страхъ передъ судомъ заставляетъ меня снова пуститься въ путь… Такой, какимъ ты меня видишь, Эстабанъ, больной, съ преждевременно разрушеннымъ здоровьемъ, увѣренный въ близости смерти, я, оказывается, очень опасный человѣкъ. Вчера въ Мадридѣ мнѣ угрожали тюрьмой, если я останусь дольше, и мнѣ пришлось сейчасъ же сѣсть въ поѣздъ и уѣхать. Но куда? Свѣтъ великъ, – однако для меня и для подобныхъ мнѣ онъ такъ съуживается, что не остается ни одной пяди земли, на которую можно было бы спокойно ступить. Во всемъ мірѣ у меня остались только ты и этотъ тихій уголокъ земли, гдѣ ты живешь спокойной, счастливой жизнью. Я пріѣхалъ къ тебѣ; если ты меня прогонишь, мнѣ некуда будетъ пойти умереть, кромѣ какъ въ тюрьму или въ больницу, – если меня тамъ примутъ, узнавъ, кто я.
Утомленный произнесенными имъ немногими словами, Габріэль сталъ мучительно кашлять, тяжело хрипя, точно въ груди у него были каверны. Онъ говорилъ съ пламеннымъ воодушевленіемъ, сильно жестикулируя, какъ человѣкъ, привыкшій говорить передъ толпой и обуреваемый жаждой обращать людей въ свою вѣру.
– Ахъ, бѣдный мой братъ! – сказалъ Эстабанъ съ выраженіемъ дружескаго упрека въ голосѣ:– какую пользу принесло тебѣ чтеніе газетъ и книгъ? Зачѣмъ исправлять то, что и такъ хорошо, или даже то, что дурно, если зло непоправимо! Если бы ты спокойно шелъ своимъ путемъ, ты бы теперь имѣлъ мѣсто при соборѣ и – какъ знать? – можетъ быть, сидѣлъ бы въ хорѣ среди канониковъ, на гордость своей семьѣ и служа ей опорой. Но ты всегда былъ сумасбродомъ… хотя по своимъ способностямъ ты выше насъ всѣхъ. He принесъ тебѣ добра твой умъ!.. Какъ я горевалъ, когда узналъ про твои неудачи! Я думалъ, что тебѣ отлично живется въ Барцелонѣ, гдѣ ты зарабатывалъ корректурной работой цѣлое состояніе, сравнительно съ тѣмъ, что мы здѣсь получаемъ за свой трудъ. Непріятно мнѣ было только, что твое имя часто встрѣчалось въ газетахъ, въ отчетахъ о «митингахъ», на которыхъ требуютъ, чтобы все дѣлилось поровну, и проповѣдуютъ уничтоженіе семьи, церкви и всякія нелѣпости въ этомъ родѣ. «Товарищъ Луна сказалъ то-то», «товарищъ Луна сдѣлалъ то-то»… Я скрывалъ отъ всѣхъ здѣшнихъ, что этотъ «товарищъ Луна» – ты. Я зналъ, что это безуміе къ добру не приведетъ. А погомъ исторія съ бомбами…
– Я былъ непричастенъ къ ней, – возразилъ Габріэль съ печалью въ голосѣ. – Я теоретикъ, и считаю всякое прямое насиліе преждевременнымъ и пагубнымъ.
– He сомнѣваюсь въ этомъ, Габріэль. Я зналъ, что ты невиновенъ. Ты былъ такой добрый, такой кроткій въ дѣтствѣ. Мы всегда изумлялись твоей добротѣ. Покойная мать все говорила, что ты будешь святымъ. Какъ же бы ты сдѣлался убійцей, какъ бы ты убивалъ такимъ предательскимъ образомъ… при посредствѣ этихъ дьявольскихъ снарядовъ… Господи Іисусе!
Эстабанъ замолчалъ, потрясенный однимъ воспоминаніемъ о преступленіяхъ, въ которыхъ обвиняли его брата.
– Но, всетаки, – продолжалъ онъ помолчавъ, – ты былъ схваченъ во время арестовъ, произведенныхъ послѣ взрыва. Какъ я тогда измучился! Отъ времени до времени производились разстрѣлы въ крѣпостномъ рву, и я съ ужасомъ читалъ въ газетахъ имена казненныхъ, все ожидая встрѣтить твое имя среди нихъ. Ходили слухи о томъ, что заключенныхъ пытали, чтобы вынудить у нихъ признанія; и я думалъ о тебѣ, о твоемъ слабомъ здоровьѣ. Я былъ увѣренъ, что не сегодня-завтра тебя найдутъ мертвымъ въ твоей камерѣ. И мнѣ еще къ тому же приходилось скрывать все, что я знаю о тебѣ… Луна, сынъ сеньора Эстабана, стараго соборнаго садовника, съ которымъ разговаривали запросто каноники и даже архіепископы – сообщникъ злодѣевъ, которые хотятъ истребить міръ! Какой позоръ! И поэтому, когда Голубой и другіе здѣшніе сплетники спрашивали меня, не ты ли тотъ Луна, о которомъ такъ много говорятъ въ газетахъ, я отвѣчалъ имъ, что мой братъ въ Америкѣ и рѣдко мнѣ пишетъ, потому что очень занятъ. Ты можешь себѣ предстарить мою муку! Ждать, что каждую минуту тебя могутъ казнить – и даже не имѣть возможности отвести душу, говоря о своемъ горѣ съ близкимъ человѣкомъ… Мнѣ оставалась только молитва. Живя въ храмѣ и привыкнувъ ежедневно общаться съ Господомъ и его святыми, начинаешь немного охладѣвать къ религіи… Ho rope оживляетъ вѣру, и я обратился къ всемогущей заступницѣ нашей, Дѣвѣ Святилища, моля ее вспомнить, какъ ты ребенкомъ преклонялъ колѣни въ ея часовнѣ, когда собирался вступить въ семинарію.
Габріэль снисходительно улыбнулся наивности брата.
– He смѣйся, – сказалъ Эстабанъ, – ты огорчаешь меня своимъ смѣхомъ. Повѣрь, только заступничество Пресвятой Дѣвы спасло тебя… Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ я узналъ, что тебя и другихъ выслали, строго запретивъ когда-либо возвращаться въ Испанію. Съ тѣхъ поръ я не имѣлъ ни одного письма, ни одного извѣстія о тебѣ, ни хорошаго, ни дурного. Я думалъ, что ты умеръ на чужбинѣ, и много разъ молился за твою бѣдную душу, которая очень нуждается въ молитвахъ.
«Товарищъ Луна» ласково посмотрѣлъ на брата.
– Благодарю тебя за твою любовь, Эстабанъ, – сказалъ онъ. – Я преклоняюсь передъ твоей вѣрой. Но не думай, что я спасся, цѣлъ и невредимъ отъ опасности. Лучше даже, если бы все кончилось сразу. Лучше обрѣсти ореолъ мученичества, чѣмъ попасть въ тюрьму сильнымъ и здоровымъ человѣкомъ и выйти изъ нея развалиной. Я очень боленъ, Эстабанъ, и скоро умру. Мой желудокъ отказывается служить, легкія разрушены и весь мой организмъ – испорченная машина, которая едва дѣйствуетъ, потому что всѣ ея части разваливаются. Ужъ если Пресвятая Дѣва, внявъ твоимъ мольбамъ, хотѣла спасти меня, ей слѣдовало повліять на моихъ сторожей и смягчить ихъ жестокость. Они, бѣдные, думали, что спасаютъ міръ, давая волю звѣрскимъ инстинктамъ, спящимъ въ каждомъ человѣкѣ, какъ наслѣдіе минувшихъ временъ… Да и потомъ, на свободѣ, жизнь моя была хуже смерти. Нужда и преслѣдованія заставили меня вернуться въ Испанію, и существованіе мое превратилось въ адскую муку. Я не могь поселиться нигдѣ среди людей, – они травили меня, какъ свора собакъ, выгоняя меня изъ своихъ городовъ въ горы, въ пустыни, туда, гдѣ нѣтъ ни одного человѣческаго существа. Они считали меня болѣе опаснымъ человѣкомъ, чѣмъ тѣ отчаянные фанатики, которые бросаютъ бомбы, потому что я говорю, потому что во мнѣ живетъ несокрушимая сила, которая заставляетъ меня проповѣдывать истину, какъ только я вижу передъ собой несчастныхъ… Но теперь все это кончено. Ты можешь успокоиться, милый брагь. Я близокъ къ смерти. Моя миссія кончена. Но вслѣдъ за мной придутъ другіе – много другихъ. Борозда вспахана, и сѣмя проникло глубоко въ землю… Теперь я считаю себя вправѣ отдохнуть нѣсколько недѣль передъ смертью. Я хочу въ первый разъ въ жизни насладиться тишиной, спокойствіемъ – быть ничѣмъ, жить такъ, чтобы никто не зналъ, кто я, не внушать никому ни добрыхъ, ни злыхъ чувствъ. Мнѣ хотѣлось бы быть статуей на этой двери, колонной въ соборѣ, бездушнымъ предметомъ, надъ которымъ проходитъ время и проносятся радости и печали, не вызывая ни волненія, ни содроганія. Предвосхитить смерть, стать трупомъ, дышать и ѣсть, но не думать, не радоваться, не страдать – вотъ что было бы для меня счастьемъ, Эстабанъ. Мнѣ некуда итти. Стоитъ мнѣ выйти за эту дверь, чтобы меня опять стали гнать и преслѣдовать. Оставишь ты меня здѣсь?