Виталий Вавикин. Суккубус

   – Сердце царево в руке божией, – повторил Рем.
   Все это обман. Искушение. Галлюцинация. Наши прародители в раю. Христос в пустыне. Затемнение рассудка происходит или без посредства ведьм и колдовства, или через это посредство. Любовная пагуба. Тело, предрасположенное к похоти и к гневу. Каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь своей похотью. Похоть же, зачавши, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть.
   – Все умрут, – прошептал Рем. Жирные мухи зажужжали вокруг его взмокшей от пота головы.
   Нет. Колдовство – не только игра воображения. Оно – действительность, и оно совершается бесчисленное количество раз с божьего попущения.
   – Все, кого ты любишь, умрут.
   Рем закрыл глаза. Слишком много условностей. Слишком много вариантов. Если спрашивают, почему способность к соитию невозможна с какой-либо одной определенной женщиной, а с другой возможна, то это либо происки дьявола, либо Бог не допускает дьяволу воспрепятствовать соитию данной пары. Пути господни неисповедимы. Контрацептивы превращают современных людей в убийц. Extra de frigidis et maleficiatis. Бесполезно искать естественного объяснения деяний дьяволов. Ведь когда человек, одержимый нечистым духом, начнет говорить на непонятном языке, то нельзя считать это естественным явлением.
   – Слишком много знаний, – прошептал Рем. – Слишком много учений и догм.
   Голубое пламя окутало его мозг.
   – Я люблю тебя, – сказало пламя и взорвалось тысячью искрящихся бликов.
   Бог любит нас. Бог ненавидит нас. Люцифер – зло. Звезды – свет. Люцифер – ангел утренней звезды. Снова неисповедимость. Дороги уходят за горизонт. Пути за незримость бессмертной души. Незнание – блаженство. Корни познаний уходят к Голгофе. Ад изнутри. Слезы на безупречных лицах. Любовь – распутство. Любовь – священное таинство.
   Рем слышал, как в колонках автобуса играет какая-то современная песня. Еще одна драма на конвейере шоу бизнеса.
   – Все умрут. Все, кого ты любишь, умрут.
   В застоявшемся воздухе пахло потом и кровью. Кровь – грех. Пот – жизнь. Девушка на соседнем кресле сонно зевала. У нее не было губ. Лишь только несколько рядов острых зубов. Мужчина рядом с ней спал, и с его длинных клыков капала слюна. Грудной ребенок люлюкал на руках матери, и его крохотные ручки были не руками, а уродливыми крабьими клешнями, такими же, как клешни его матери, которыми она освобождала из блузки свою грудь, чтобы накормить младенца. Ее большие изжеванные соски были коричневыми и самыми что ни на есть настоящими. Рем отвернулся, но и это его не спасло. Козлиная физиономия смотрела на него, отражаясь в стекле, и лицо это принадлежало ему. Нет! Ничего этого нет! Воздух невосприимчив к таким обликам или образам вследствие своей подвижности. Демоны не могут сеять подобный обман, по крайней мере, для зрения святых. Но ведь он, Рем, видит это. Что это значит? Что он не свят или что все это на самом деле? Нет! Это все воображение. Это все в голове.
   – Все умрут. Все, кого ты любишь, умрут.
   В проходе между сидений пробежала уродливая тварь, напоминавшая павлина. На ее спине, сверкая своей безупречной обнаженной красотой, восседала Иродиада. Языческая богиня что-то прошептала на ухо павлину, и тот, взмахнув короткими крыльями, вылетел в открывшийся люк на крыше автобуса.
   – Все умрут. Все, кого ты любишь, умрут, – надрывались динамики.
   Голая богиня и павлин летели рядом с автобусом.
   – И не сбежать тебе. И не сбежать тебе от тех, кого ты любишь!
   Рем судорожно начал молиться. Молодая девушка, превратившись в кобылу, проскакала мимо него, размахивая своим шелковистым хвостом. Пара мужчин одобрительно заржали.
   – Господь! Умерь свое попущение, – шептал Рем. – Подави злобу дьявола, стремящегося обмануть нас.
   – И не сбежать тебе. И не сбежать тебе о тех, кого ты любишь!
   Пузатый мужчина превратился в змею и, корчась, заглатывал свою крысоподобную спутницу. Вскочив с кресла, Рем побежал к выходу.
   – Остановите автобус! – закричал он водителю. Зеленая гусеница за рулем смерила его встревоженным взглядом.
   – Вам плохо, святой отец?
   Обнаженная женщина на павлине подлетела к лобовому стеклу и громко засмеялась. Вместе с ней смеялась и гусеница, и весь автобус.
   – Дайте же мне выйти! – взмолился Рем.
   – Простите, но вам придется подождать, – сказала гусеница.
   – И не сбежать тебе. И не сбежать тебе от тех, кого ты любишь! – подхватили динамики.
   Рем схватился за ручку, открывая дверь. Свист ветра ворвался в салон автобуса. Его потоки срывали с пассажиров уродливые маски. Клочки кожи, извиваясь, таяли в воздухе. Проснувшиеся люди с тревогой взирали на Рема.
   – Немедленно закройте дверь! – велел водитель.
   Ветер стих, оставив незавершенными происходящие метаморфозы. В динамиках снова заиграла музыка.
   – Все, кого ты любишь, умрут.
   Звериные маски возвращались на лица пассажиров. Маленькая девочка посмотрела на свою мать и закричала, охваченная ужасом. Чудовище, которое минуту назад было ее матерью, попыталось обнять ее за плечи. Волчья пасть клацнула зубами.
   – Нет! – Рем снова схватился за ручку двери. Дорожное полотно мелькало под колесами автобуса. Мимо проносились дорожные знаки. Павлин и голая женщина на нем, извиваясь, распадались на рваные лоскуты, которые мазутными пятнами падали на асфальт. Множество ярких фонарей ослепили Рема. Синее пламя снова окутало его мозг.
   – Я люблю тебя, – повторило оно.
   – Стойте! – закричал водитель, пытаясь схватить Рема за руку.
   Суставы хрустнули. Острая боль скрутила тело. Соприкоснувшись с асфальтом, ряса порвалась, оставляя на дороге кровавый след разодранных конечностей. Заскрипели тормоза. Автобус завилял на дороге и остановился. Рем лежал на спине, глядя в нависшие над ним своды.
   – Что вы, черт возьми, себе позволяете?! – кричал водитель автобуса.
   Загудели клаксонами недовольные водители, выстроившись за перегородившим дорогу автобусом.
   – Все в порядке, – улыбнулся водителю Рем, поднимаясь на ноги. – Все в порядке.

* * *

   Ночь превратила выход из тоннеля в черную беззубую пасть. Из этой мглы выныривали машины и, начиная переливаться под яркими фонарями тоннеля своими разноцветными кузовами, сигналили Рему. Нет. В эту пасть он не пойдет. Нет! Свет будет там. Дальше. Впереди. Еще одна машина промчалась мимо. Совсем рядом.
   – Эй, псих! Какого черта ты сюда забрался?! – закричал водитель.
   Рем не ответил ему. Рем шел вперед. Шел в свет.
   – Велико неравенство в согрешении, тогда как столь велика легкость в несогрешении, – бормотал он.
   Машин становилось больше. Две женщины, одна за рулем, другая на пассажирском сиденье, притормозили и с интересом разглядывали человека в изодранной рясе.
   – На какой церковной свалке ты нашел свою одежду? – спросила девушка-водитель, и ее подруга громко засмеялась.
   – Зло устраняет добро, – зашептал Рем, продолжая идти вперед. – Зло устраняет добро.
   – Тебе что, миску супа не налили?! – сострила женщина-пассажир.
   – Зло трояко и состоит из вины, наказания и вреда.
   – Иди, проспись, святоша!
   – Добро трояко и состоит из нравственности, радости и пользы.
   – Пошел он к черту! – бросила женщина-водитель подруге и нажала на газ.
   – Грех, вытекающий из определенной злобы, тяжелее, чем вытекающий из незнания, – шептал Рем.
   Синий огонь снова начинал разгораться в его сознании.
   – Я люблю тебя. Люблю тебя…
   Старый пикап, успев лишь в последний момент избежать столкновения, зацепил плечо Рема большим зеркалом. Зазвенело разбившееся стекло. Захрустели суставы. Ноги Рема подогнулись, но он заставил себя идти дальше.
   – Я есть воскрешение и свет, – шептали его губы. – Я есть воскрешение и свет.
   – Идиот! Жить надоело? – прокричал водитель.
   Свет. Клаксоны. Яркие фары.
   – Огонь зажжен в моей ярости, и он будет гореть до последнего предела преисподней, – шептал Рем.
   Моргая фарами, дорогой седан заскрипел резиной. Слева машина. Справа машина. Боль обожгла тело Рема. Пластиковый бампер ударил его по ногам, бросая на капот. Водитель-адвокат посмотрел на поднимающегося с асфальта человека и решил не останавливаться.
   Хромая, Рем шел дальше.
   – Велико неравенство в согрешении, тогда как столь велика легкость в несогрешении.
   Кто-то остановился и закричал Рему, чтобы он садился к ним в машину.
   – Дано мне жало в плоть, ангел сатаны, – шептал Рем. – Дано мне жало в плоть… Жало в плоть…
   Из его носа потекла кровь. Сломанные зубы резали язык.
   – Смерть искупает грех. Всегда искупает. Смерть. Смерть. Покорность. Благодарность…
   Оставляя позади себя шлейф черного дыма, в тоннель въехал старенький тягач. Сонно зевая, водитель потянулся за гамбургером. Прилипшая к лобовому стеклу стрекоза все еще дергалась. Включились дворники, размазав ее внутренности о стекло. Водитель выругался. Пламя в голове Рема засияло с небывалой силой.
   – Я люблю тебя, – снова услышал он, а через мгновение мир, окружавший его, завертелся в неописуемом хороводе красок и света.
   Водитель тягача выскочил из машины и побежал к изуродованному телу. Рем все еще был жив.
   – Как же… – шептал водитель, пытаясь перевернуть Рема на бок, чтобы тот не захлебнулся собственной кровью. – Как же так? – Руки водителя окрасились в алые цвета. – Зачем же?
   Сломанные кости торчали сквозь изодранную рясу.
   – Бог любит нас, – прошептал Рем.
   – Ничего не говори. Слышишь!
   – Любит.
   По щекам водителя покатились слезы. Рем улыбнулся. Люди. Нет. Им лучше не знать пути правды, чтобы потом вновь не отпасть после познания ее.
   – Я люблю тебя, – сказало ему синее пламя. Вырвавшийся изо рта сгусток крови забрызгал лицо водителя. – Люблю.
   И Рем оставил свое тленное тело.

Глава третья

   – У каждого человека есть своя история. Ты держишь ребенка на руках, смотришь за окно и видишь девушку, с которой готов прожить всю свою долбаную жизнь. Она улыбается тебе. Ребенок улыбается тебе. Его крохотные ручки тянутся к твоим волосам. Ветер за окном шелестит зеленой листвой. Яркое солнце бликует в оконных стеклах. По длинному коридору ходят молоденькие медсестры в белых халатах. Ты подходишь к двери. Берешься за ручку. И вдруг понимаешь, что уже не держишь ребенка. Его больше нет в твоих руках. Нет девушки за окном. Нет медсестер. Никого нет. Ты один в этом длинном сером коридоре. И под ногами вытертый коричневый линолеум с рисунком в виде ромбика. И сон кончается. Ты лежишь на кровати, смотришь в потолок и не думаешь ни о чем. Да и о чем думать, черт возьми?! Ничего нет! Какая-то баба спит рядом. Смотришь на ее голый зад. Слышишь, как она пукает сквозь сон. Вспоминаешь кунилингус и сдерживаешь тошноту. Сигареты кончились. Находишь пепельницу. Находишь пару больших окурков. Зажигалка с портретом Че Гевары. Hasta la viktotia! Patria o muerte! Кольца синего дыма летят к потолку. Мухи жужжат. Все мы умрем вдали от своих идеалов. А день за окном обещает быть солнечным и жарким. Влетевшая бабочка порхает по мебели, живя понятной лишь ей одной жизнью. Да. Любовь и смерть в чем-то схожи. Оба состояния заставляют любить жизнь. Любовь и смерть – драма, без которой все мы не более чем набор костей, обтянутых мясом. И еще страсть. Она, как любовь – либо есть, либо нет. И жизнь ее понятна лишь ей одной. Ты смотришь на человека, и что-то внутри тебя говорит, что он именно тот, которого ты искал. И хочется жить. И хочется знать, что он рядом. И вот ты идешь рядом с ней и стараешься не думать о том, что это когда-нибудь закончится. Девушка за окном, но ее рука в твоей руке. И солнце все такое же яркое и теплое. Познакомь ее с друзьями. Расскажи о ней родственникам. Отведи ее в клуб, купи себе пива и смотри, как она танцует. А какой-то пьяный козел из твоих знакомых, будет неустанно твердить тебе: на кого ты меняешь друзей?! Скажи ему, чтобы он заткнулся. Выведи на улицу и ударь в челюсть. Пусть полежит и проспится. Вернись в клуб. Возьми еще пива. Вечер только начинается. Ты идешь с ней по парку, и жизнь прекрасна. Где-то далеко гудят сирены. Обнимаешь ее за талию. Целуешь в губы. Она шутит, и вы смеетесь. А полицейские допрашивают собравшихся в клубе людей. Ты здороваешься с одним из них, а он надевает на тебя наручники и читает твои права. Какого черта?! – кричишь ты, но тут же смолкаешь, видя, как коронеры запихивают в мешок тело парня, с которым ты час назад немного повздорил. Кто-то забил его до смерти ногами, а люди говорят, что видели только вашу с ним ссору. Тебя сажают в камеру, а девушка, да та самая, которую ты любил, уходит к другому. И кто-то другой покупает себе пиво и смотрит, как она танцует. Поставь себя на ее место, и ненависть сменится пониманием. Тебя отпустят через месяц. Скажут: извини, вышла ошибка, ты свободен. Но нет. Теперь ты ни хрена не свободен. Твои собственные чувства берут тебя в заложники, и никакой выкуп не сможет помочь. Ожидание превращается в пытку. Но чего ты ждешь? Ответ приходит, когда ты встречаешь виновника своего ареста. Да. Теперь ты знаешь, чего ждал. Теперь ты знаешь, что ждать осталось недолго. Ночь. Поднимись по старой скрипучей лестнице. Убей сначала его жену, чтобы не видела она, как умирает ее ребенок. Кровь. Женщина все еще смотрит на тебя. Выстрели ей в глаз, чтобы на этот раз пуля не срикошетила от лобной доли. Теперь ребенок. Он лежит в детской кроватке и что-то лопочет. Хлоп. Все, не смотри больше на это тельце. У этой трагедии есть лишь одно лицо. Бледное, с выпученными глазами и исколотыми венами. Выстрели ему в колено. Теперь в живот. Его мать с ножом для рубки мяса стоит в дверях позади тебя. Ты можешь убить и ее, но она говорит тебе спасибо. Забери у нее нож. Скажи, что она свободна. Дождись, когда за ней закроется дверь. Теперь вернись к ее сыну и закончи то, ради чего ты сюда пришел. Все. Боли нет. Ждать нечего. Вокруг пустота. Внутри пустота. Теплый ветер качает лиственные деревья. Садись в машину и гони на восток. Подальше от смерти. Подальше от этого гиблого места. Тебя будут искать, думаешь ты, но тебя никто не ищет. Та женщина, та усталая седая мать, она никому ничего не сказала. Но разве это важно? Нет. Ты останавливаешься в незнакомом городе за тысячи километров от своего дома. Заказываешь у официантки кофе и гамбургер. Она смотрит на тебя и спрашивает о твоих планах на вечер. Ты говоришь, что вечером тебя здесь уже не будет. А она говорит, что ты мог бы задержаться на ночь. Постельное белье пахнет лавандой. Вы лежите в кровати и пускаете к потолку кольца сигаретного дыма. Сквозь грязное окно видно полную луну кувшиночного цвета. Бледные облака плывут по небу. Ребенок в соседней комнате просыпается и начинает плакать. Официантка уходит его успокоить. Встаешь с кровати и одеваешься. К черту прощания. Скрипит дверь. Будущего нет. Прошлого нет. Ты идешь по улице и думаешь о смерти. Двенадцать способов убить себя. Двенадцать надежд, рожденных безнадегой. Плач. Он заставляет тебя остановиться. Детский плач. Здесь. В эту ночь. Среди мусорных контейнеров и запахов протухшей рыбы. Ребенок. Младенец. Кто-то выбросил его, не потрудившись даже перевязать пуповину. Ты смотришь по сторонам, пытаясь отыскать его мать. Но ее нет. Черт! Снимаешь куртку и заворачиваешь в нее младенца. Он спит на заднем сиденье твоей машины, а ты ищешь какой-нибудь монастырь или церковь. Заводишь мотор. Едешь. Стучишь в дверь. Теперь положить ребенка на ступени и уйти. Но ты не уходишь. Что, если никто не откроет? Что если никто не заметит спящего ребенка, и он умрет здесь, в эту ночь от холода или от зубов бродячих собак? Скрипят петли. Лысеющий священник смотрит на тебя, а ты все еще держишь младенца в руках и не можешь отдать. Помнишь свой сон? Помнишь коридор, медсестер и лето за окном? Вы проходите в монастырь. Священник заваривает чай. Ты говоришь, почему ты здесь, а он говорит, что понимает твое желание избавиться от ребенка. Нет, говоришь ты, не понимаете. И рассказываешь ему историю своей жизни. «Из меня получится плохой отец, отче», – говоришь ты, закуривая сигарету. А священник говорит, что прощает тебе твои грехи. Говорит, что господь любит тебя и дал тебе второй шанс, чтобы изменить свою жизнь. И ты плачешь. Плачешь, потому что в этом действительно есть смысл. Плачешь, потому что монашка дает тебе вымытого, завернутого в пеленки ребенка, который жив благодаря тебе. Он спит, а ты чувствуешь на своем лице его дыхание. Чувствуешь и понимаешь, что не сможешь оставить его. Никогда. Страх. Ты поднимаешь глаза на священника и спрашиваешь, куда вам теперь идти. А он сжимает твое плечо и говорит, что покажет путь. И ты веришь ему. И страха нет…

* * *

   Левий замолчал. Ветер, врываясь в открытое окно старенького седана, трепал его седеющие волосы. Джордан. Он сидел рядом, бездумно наблюдая за монотонностью кукурузных полей вдоль дороги. Тишина. Сейчас она была куда полезнее, чем тысячи ненужных слов. Мили. Спидометр накручивал их, сжирая дорожное полотно, оставляя на нем частички резины и память о пройденном пути в виде сменившихся цифр на одометре. Горный тоннель. Левий остановился в технической зоне и включил аварийные огни. Старые пружины багажника скрипнули. Два букета живых цветов. Четное число. Левий и Джордан возложили их у входа в тоннель.
   – Спи спокойно, святой отец.
   Теперь могила. Когда-нибудь они вернутся в родной город Рема. Когда-нибудь, но не сейчас.
   – Я всегда думал, что Рем мой крестный, – сказал Джордан.
   – Он и был им.
   – Сейчас мне кажется, что он был чем-то большим.
   – Возможно, ты прав.
   – Я знаю, что я прав. – Джордан надел очки, чтобы Левий не видел подступивших слез. – Спи спокойно, дядя Рем.
   Они вернулись в машину. Мотор заурчал устало и как-то неохотно.
   – Думаю, скоро придется ставить машину на ремонт, – заметил Джордан.
   – Все в этом мире нужно рано или поздно ремонтировать. – Левий включил передачу.
   Тоннель поглотил старенький седан, чтобы через четверть часа выплюнуть его с другой стороны.
   – Найди дешевый отель, – сказал Левий. – Нам нужно остановиться и подумать.
   Тощий управляющий трепетно пересчитал деньги и вручил им ключи. Святой отец и чернокожий мальчишка. Кого он только не видал за время работы здесь. Он позвал свою дочь и велел ей присматривать за этой парочкой.
   – Думаешь, они… – Она смущенно хихикнула.
   – Черт их знает! – Управляющий сплюнул себе под ноги.
   Джин покраснела и убежала в свою комнату. Еще одно разочарование. Десятки людей останавливаются в этом отеле, и хоть бы один из них положил на нее глаз. Она вспомнила темнокожего парня и недовольно фыркнула. Его спутник. Священник. Снова «пррррфф»! Джин открыла платяной шкаф и с грустью посмотрела на свои нарядные платья. Нет. Сегодня она однозначно останется в джинсах и футболке.
   – Джинджер! – позвал ее отец.
   – Чертов старикашка! – буркнула она, пряча пачку сигарет.
   На кухне что-то подгорело, и теперь эта вонь разносилась по всем помещениям.
   – Разве я не говорил тебе присматривать за плитой? – бушевал отец. – Что за баба из тебя вырастет, если ты все еще так и не научилась готовить?!
   – Да кому я нужна-то в этой глуши?
   – Что?
   – Я говорю…
   – Цыц!
   Джин прикусила губу. На столе ее ждала охапка моркови, из которой отец собирался приготовить какой-то пирог.
   – Почему бы тебе не жениться на кухарке? – Джин взяла нож и неловко начала нашинковывать морковь.
   – Я все слышал, – сказал ей отец.
   – Я серьезно. Ты только представь, если ты женишься на кухарке, мы сможем снова готовить для постояльцев еду.
   – Нет.
   – Вы поженитесь и отправитесь в какое-нибудь свадебное путешествие. Ты и кухарка. А я пока присмотрю за отелем.
   – Уж ты присмотришь.
   – Присмотрю. А когда вы вернетесь, я подарю вам внука.
   Отец чертыхнулся и что-то недовольно заворчал. Джин засмеялась. Закончив с морковью, она вышла на улицу. Мокрая челка прилипла ко лбу. Теплый ветер качал уродливую пальму посреди пыльного дворика. «Я состарюсь и умру здесь, – подумала Джин. – Умру, и меня закопают под этой долбаной пальмой!». Хлопнула дверь, ведущая в один из номеров. Пожилая пара, таща чемодан, направилась к своей машине.
   – Уже уезжаете? – подбежала к ним Джин. Морщинистая женщина улыбнулась ей и начала звать свою собаку.
   – Пуфи, дорогая, ну где же ты там? Сколько можно прихорашиваться перед зеркалом? Здесь никто тебя не видит!
   Белая болонка выбежала из номера и деловито гавкнула.
   – Я тебя вижу, – цыкнула Джин, когда собака проходила мимо нее.
   – Какой остроумный ребенок, – скривилась хозяйка болонки, пытаясь выдавить из себя добродушную улыбку. – Какой остроумный… – Она подхватила питомца на руки и поспешила спрятать его в машине.
   – Я не кусаюсь, – крикнула Джин.
   Постояльцы уехали, оставив в память о себе клубы пыли и недоеденный ужин. Одна из тарелок стояла на полу и предназначалась, судя по всему, для Пуфи.
   – Подумать только! – ворчала Джин, собирая объедки в мусорный пакет. – Собака чище, чем ее хозяева.
   Она сняла постельное белье, пропахшее какими-то мазями, скорее всего, от радикулита, и отнесла в прачечную. Сменила полотенца в ванной. Заглянула в унитаз, насыпала в него хлорки и брезгливо смыла. Старый пылесос загудел, нехотя засасывая грязь с ковра. В торшере перегорела лампочка. Маленький паучок свил паутину под потолком. Джин посмотрела на него и решила сохранить ему жизнь. Если кого-то это волнует, то пусть сами размазывают его о стену тапкой или газетой «Таймс». Джин заглянула в выдвижные ящики. Нет. Эта парочка ничего не оставила на память. Больше. Они даже присвоили себе полотенца из ванной. Ну, да ладно. Пусть это останется на их совести. Так же как многие вещи, которые оставляют некоторые рассеянные постояльцы. Журналы «Хастлер». Частные фотографии. Записки типа: любимому Джо от Эдди. Прокладки. Накладные груди. Надувные лифчики. Одна парочка оставила как-то даже набор фалоимитаторов. Кассеты с порно. Обручальные кольца, которые кто-то, по-видимому, впопыхах прятал под подушки. Именные зажигалки. Шариковые ручки. Нижнее белье с надписями «целовать сюда» или «снимать вниз». Однажды Джин нашла пакетик с марихуаной, и отец долго не мог понять, почему его дочь разговаривает на кухне с мертвой курицей. Вспомнив об этом, Джин рассмеялась. Она закрыла номер и вышла на улицу. Приглянувшийся ей чернокожий парень сидел на деревянных ступеньках, листая какую-то книгу.
   – Уже закончили? – спросила его Джин.
   Джордан вопросительно посмотрел на нее.
   – Ну… – смутилась Джин, пытаясь изобразить половой акт.
   – Дура, что ли?! – обиделся Джордан. – Левий мой отец.
   – А! Так вы не…
   Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Джордан достал пачку сигарет и закурил. Джин покосилась на окна конторы, убедилась, что отца там нет, села рядом и спросила сигарету.
   – Тебя как зовут? – спросила она, пытаясь пустить несколько колец.
   – Джордан.
   – А имя?
   – Это и есть имя.
   – Что, отец поклонник баскетбола?
   – Немного.
   – Мой тоже. – Джин вздохнула и протянула руку. – Я Джин.
   Джордан улыбнулся.
   – Джин – это типа тот, кто сидит в лампе, или типа Джинджер?
   – А как бы ты хотел?
   Джордан смерил ее снисходительным взглядом.
   – Что?
   – Ничего.
   – Тогда не смотри на меня так.
   – Как?
   – Как будто я все еще ребенок!
   – А разве нет?
   – Нет. – Джин отвернулась, беспечно глядя, как красное солнце садится за горизонтом. – Я, между прочим, уже дважды занималась сексом.
   – Одна или с мужчиной?
   – Конечно, с мужчиной. – Она недовольно фыркнула. – С двумя. Разными.
   – Думала, что они заберут тебя отсюда?
   – С чего ты взял?
   – А это не так?
   – Нет. – Джин посмотрела на Джордона и шмыгнула носом. – Ну, если только чуть-чуть.
   – А у меня никогда не было дома.
   – Совсем?
   – Совсем.
   – Такого не бывает.
   – Откуда тебе знать, что бывает, а что нет?
   – У всех есть дом.
   – Тогда мой – это вон тот седан. Как себя помню, мы с отцом куда-то едем и едем.
   – Твой отец проповедник?
   – Можно и так сказать.
   – Наверно, это здорово. Я имею в виду, все время куда-то ехать.
   – Не знаю. Иногда мы останавливались у дяди Рема, и мне нравилось думать, что это и есть наш дом.
   – А твоя мать?
   – Я не знал ее.
   – Я тоже не знала свою мать. Отец говорил, что она сбежала с одним из постояльцев, когда мне исполнилось два года.
   – Да. Дерьмо случается.
   – Я бы тоже сбежала.
   – От отца?
   – От всего.
   – Дядя Рем говорил, что как бы далеко мы не бежали, нам никогда не скрыться от своей сути.
   – Пошел к черту твой дядя Рем!
   – Не говори так.
   – Ничего личного, просто все эти советы хороши до тех пор, пока это дерьмо не случится с тобой.
   – Тебя никто не держит здесь.
   – Да? И куда мне ехать? Кто меня возьмет? Ты?
   – Может быть, позже.
   – Всегда так!
   Джин поднялась на ноги и пошла к конторке, за окном которой появился ее отец.

* * *

   Рем говорил:
   – Счастье – это не более чем абстракция, условность. Сладкий нектар, собранный нами из цветов жизни. Любовь? Любовь – это набор переменных, которые вечно меняют свое значение. Коллекция чувств и эмоций, в которой никогда не будет определенного порядка. Слишком сложное уравнение, результат которого – хаос. Лишь страсть неизменна в этом мире. Ее невозможно подделать и придумать. Она в глазах. В сердце. В душе. Художники, архитекторы, политики, музыканты, писатели, физики, математики и просто влюбленные: все их шедевры и поступки – это их страсть. Их одержимость. Она – альфа и омега этого мира. Наши творения. Наша жизнь…