Витковский Евгений. Земля святого Витта

   Первой разбогатела и вышла в знатные по такому случаю гильдия свещелеев. Офени считали, что деньги - грех вынужденный, и потому каждую осьмушку обола, каждую русскую полкопейку вкладывали в свечи, иногда пудовые, которые ставили в киммерийских церквях Святой Лукерье Киммерийской, Святому Ионе Чердынскому, Святому Давиду Рифейскому, а если кто хворал или силами слабел, то и просто Святому Пантелеймону. Русскому золоту в Киммерии всегда оказывалось большое уважение: чего только не извлекала из берегов Рифея многоумелая киммерийская братия, а вот золота здесь своего не было. Потому как запретил государь Петр Алексеевич в Киммерии быть своему золоту. И все тут.
   (Но тут нужно сделать отступление. Выглянул я - когда эту самую главу писал - из окна, и гляжу - над самым моим домом тоже висит Хрустальный Звон. А живу я на последнем этаже. Так что хоть Звон, может, по всемирным масштабам и небольшой, но точно, что Хрустальный, а главное - близко висит и... не простой Звон, а... Здоровенный. Здоровенный Хрустальный Звон. И точь в точь такой, как его по телевизору показывают, хотя, каюсь, я телевизора вот уж лет тридцать как не смотрю. Но глянул - понял - не ошибешься. Вылитый, словом. И не одна это хрустальная сфера вовсе, а девять. Одна в другой. Вращаются и, разъедрить их в разные части мест, хрустально звонят. И понял я тут - это Музыка Сфер. А когда ее слышишь - значит, покой всюду. И полная гармония. Протер я виски одеколоном "Любимый аромат императрицы", бывшая "Красная Москва", и понял - не нужно мне ни о чем тревожиться, а пора делом заниматься, пора дальше писать про Киммерию, про детство царя Павла Третьего, про полное отсутствие на Руси законной императрицы и про возможное покушение на похищение... Тьфу, я, кажется, уже вперед слишком забегаю).
   Однако в Киммерион офени занесли золотых девяносторублевиков пока еще совсем немного, две-три сотни, и в широкое обращение монета, на которую - на одну! - можно было купить на рынке для прохарчения рабов никак не меньше, чем тридцать шесть пудов соболятины, по-новорусски - больше, чем полтонны, а набьют ли охотники всей гильдией столько поганого мяса за зиму? - в широкое, словом, обращение эта монета едва ли могла попасть. И если какой звон и доносился из Верхнего Мира до бывших таможенников, то никак не звон московского золота. Хотя звон Царь-Колокола в Кремле по телевизору показывали. Гликерия тогда телевизор на полную мощность врубила, Федор Кузьмич прослезился, Нинель забормотала что-то обычное, но словно бы эдак с лица сбледнула,-а Роман Подселенцев послушал, послушал и веско сказал:
   - Я считаю, этот вот звон... этот вот звон, он будет исторический.
   Ну, а рабы в подвале тем временем занимались обычной любимой работой той, которую ведут все рабы во всех подвалах мира; если напрямую сказать, то вели они подкоп. Бывшие таможенники, давно уже перепилив удобные кандалы, вели себя осторожно: навострились передвигаться в пределах подвала и быстро возвращаться на места своего прикова, - когда смещался люк и вполне выздоровевший Варфоломей тащил обед - проклятую соболятину. Бывшие таможенники, нынешние рабы, Минойский кодекс знали наизусть и помнили, с какими частями тела должен проститься преступник, пойманный на одном лишь умышлении бегства. "Дело - наказуемо, мысль - вдвое супротив дела!" утверждал Кодекс в русском переводе, не менявшемся со времен Евпатия Оксиринха. Попавшийся на попытке к бегству преступник рисковал разве что головой. Попавшийся на мечтах о побеге - максимально долгой смертью под пыткой. Все шестеро знали палача Илиана Магистрианыча лично и не сомневались, что он таковую обеспечить каждому из них вполне в силах. Палач и без того тосковал по настоящей работе: как правило преступник либо не доходил до его рук, либо сразу черной лодкой бывал отправляем на монетный двор, в Римедиум. Немногие выпоротые Илианом на всю жизнь начинали ненавидеть любые мыслимые цветы, - запах киммерийских настурций неизменно сопровождал палача, а их засахаренные семена (в принципе - настоящий деликатес) шли в Киммерионе не к детям, а только к бобрам, к бобрам, к ним одним, хотя даже их не защищал Минойский кодекс от Минойского возмездия.
   Но харчи с подселенцевской кухни, первое время вызывавшие у рабов ярость и тошноту, постепенно стали казаться съедобными, к тому же не ограничивались количеством, и соболятину с моченой ягодой через полгода после водворения в рабы ели без отвращения. Пища была все-таки мясная, дающая силы, а они рабам требовались - и для кедровые баклушей, и для сверления точильного камня, на прочном фундаменте из коего стоял дом Подселенцева. Направление подкопа было взято на юг, в переулок: однажды ночью выскочить из подвала, переправиться к Мурлу, скрыться у сектантов. Другой свободы в Киммерии найти было невозможно, разве что таиться в северо-восточной киммерийской тайге, где бьют соболей и росомах, - и где жрать придется всю жизнь опять-таки соболятину: так стоит ли туда свободу долбить? Ну, а если - из Киммерии во Внешнюю Русь? Лучше уж в Римедиум. Клаустрофилия - неотъемлемое качество киммерийца, такое же, как длинные пальцы или как любовь к горячему клюквенному квасу. Рабы знали, что сектанты едят змей и поклоняются тройной букве "Е" в слове "ЗмЕЕЕд". Еще слышали рабы, что беглых сектанты приставляют к уходу за плантациями сухопроизрастающей морской капусты. Словом, не к теще на блины готовились драпать рабы. Но не драпать было выше их сил. По всем правилам они вели подкоп, собираясь убежать. А уж куда, а уж потом что - это все дело десятое.
   Рабы долбили. Долбили ножи для баклуш, баклуши и подкоп. Стуку получалось много, бывшие таможенники полагали, что старцам, бабам да поротому мальцу-силачу и в голову не придет, что долбят они долотами из железного кедра каменную плиту, на которой стоит дом. Сомнения вызвал новый жилец, которого раб Ставр Запятой припомнил, узнал в нем лекаря по мужской слабости, к которому его некогда жена посылала, да он не пошел, - вот и бросила его жена, сама ушла к лабазнику на Дерговище... С появлением этого жильца рабы на время насторожились, но поняли вскоре, что он тут вроде как за прислугу - интерес у них к надсмотрщику прошел. Увлеченные долбежкой, не заметили они, что соболятина при нем чем-то другим пованивать стала. Отчего-то стало у них теперь на душе спокойней, теперь они точно знали просверлят они ход в переулок, убегут на край света киммерийского, станут сектантами, переженятся на бабах-змееедках и прочих жизненных услад сподобятся. Но ход шел небыстро - очень твердый, сволочь, точильный камень. Никак больше чем полфунта от кормежки до кормежки не выберешь. А больше чем в четыре руки долбить было никак нельзя - Кодекс, вишь, не простой, Минойский-то кодекс.
   Пол Гендер тем временем окончательно прижился в доме. Обедал он за общим столом, язык общий легко находил со всеми, чувствовал на себе повышенное внимание юной Дони, но сам благоговел перед негласной царицей дома - матерью некоренного киммерийца Павла, Антониной. Женщина это была видная, несколько дородная, не самой первой молодости, но именно в ней наметанный глаз сексопатолога безотказно распознал настоящую, подлинную женщину. Она целыми днями возилась с маленьким сыном, до девяти месяцев, говорят, кормила его грудью, потом пошла напропалую зачитывать сказками Пушкина, баснями Крылова и прочей детской классикой, какую надарили малышу добрые киммерийские граждане в первые же дни его жизни. Хотя бы раз в день поклониться малышу, принесшему в дом Подселенцева нежданное благосостояние, ходили почти все обитатели дома - а уж Нинель, та и вовсе жила в проходной комнате, ведущей к Антонине и малышу, - разве что не спала поперек порога. Варфоломей тянул на себе всю тяжелую работу по дому, притом без видимых усилий, кроме того - ходил раз в неделю с Гликерией на рынок, на Петров Дом, и притаскивал свежей провизии и прочего столько, сколько требовалось. Он тоже очень любил малыша. А старцы - хозяин и доктор - так просто в нем души не чаяли. Но, ясно, каждый на свой манер.
   Гендер завел - чтобы не скучать, да и чтоб квалификации не терять "истории болезни" на всех шестерых, заточенных в подполе. Вообще-то изучать их он права не имел, как не имел права, согласно минойскому кодексу, трогать никакую чужую вещь. Согласно этому кодексу хозяин имел право даже резать свою вещь на части, а чужую даже потрогать без разрешения владельца не мог (не то - плати зверский штраф). Куда уж там брать у этих вещей анализы! Однако Гендер отчаянно не хотел терять квалификацию, тем более что все рабы Романа Подселенцева (кроме Варфоломея, на рабское положение которого давно и дружно закрывали глаза) по меркам добродетельного Киммериона выглядели ублюдками. Упомянутый выше Ставр Запятой подозревался в нелегальной перекупке у охотников северо-западной Киммерии горностаевых шкурок, - именно на эти шкурки, точней, на разноцветные, подобранные в тон кончики хвостов, имелся спрос у триедских сектантов. Зосима Овосин, бывший капитан таможенников, страдал недержанием спермы, фантазии и мочи, быть бы ему натуральным пациентом Гендера, кабы Гендер был врачом, а не наймитом. Герасим Иваныч Листвяжный и его двоюродный брат Редедя Шайбович Листвяжный подозревались в грехе рукоблудного шулерства - оба были известны как заядлые игроки "в пальцы" - или, по-старинному говоря, в "мору". У шулеров половая сфера никогда не отлажена, - это Гендер знал из учебника, написанного собственным прадедом. Тимофей Забралов страдал гусиной кожей, куриной слепотой и утиной желтухой. Наконец, самый злой из преступников, нанесший в свое время чуть ли не все увечья богатырю Варфоломею, был похожий на лису Матвей Сырцов, он маялся особой дурью, сивилломанией, и неоднократно бывал пойман на разговорах о том, какие мощные, наверное, какие сахарные бабы эти самые старые сивиллы.
   Все как один они были интересны Гендеру с научной стороны, видать, чуяли это - и поэтому, видимо, разговаривать с ним отказывались. Но Гендер не унывал: прикупил кое-какое оборудование, испросил у хозяев разрешения и раскочегарил в своем катухе обширный цикл исследований. Увы, ходили по нужде все рабы в общую парашу, и отделить кал Герасима Листвяжного от мочи Тимофея Забралова Пол пока никак не мог. Но был уверен, что вскоре научится. А не вскоре, так все равно научится. Не этому, так чему другому. Посадили рабов сюда не на день и не два.
   Впрочем, сколь ни трудно было Гендеру приказать что бы то ни было чужим рабам, в целях науки следовало попытаться. Рабы принадлежали старцу Роману, а наниматель бывшего сексопатолога, ныне наймита, был Федор Кузьмич все-таки негласный личный врач Подселенцева. И нужно-то было Гендеру совсем немного, требовалось каждого раба принудить справлять нужду в свое ведро. И повод имелся: как-никак уже много месяцев подполовых рабов поили бромом, а узнать о результатах, об усвояемости брома или же об его бесполезности полагалось. Кроме того, не мог понять Гендер и того, отчего на дне каждой параши оказывалось столько минерального осадка, - как если б рабам добавляли в едиво не бром, а мелко размолотый песчаник. Подсушив немного этого порошка и взяв с собой истории болезни (которые именовал киммерийско-греческим словом анамнезы), наймит отправился к Федору Кузьмичу.
   Застал он лекаря за утренним пасьянсом. Лекарь выслушал, взгромоздил на нос очки "для близи" и надолго уставился в предъявленные предметы, точней только в один, в порошок минерального происхождения. Потом щелкнул языком и поднял лицо.
   - Коллега, вам все ясно или вам не все ясно? - тихо сказал он.
   - Боюсь, что пока ничего...
   - Ну да, вы... Вы "Графа Монтекристо" читали?
   - В школе проходил...
   - Так уж и в школе?
   Гендер смутился. Он не помнил. Он, может быть, и не проходил. И не читал вовсе. У него с литературой, историей и подобными науками всегда было плохо. Он биолог, лекарь какой-никакой...
   Федор Кузьмич встал. Гендер, хоть и должен был привыкнуть, но в очередной раз удивился: старик, если не горбился, был выше него на две головы. А если горбился - только на одну. Сейчас он стоял как генерал, принимающий парад.
   - Коллега, это же измельченный точильный камень! А поскольку баклуши бьют в подвале деревом об дерево, и стружку сдают - значит, камень природный!
   Гендер все еще не понимал. Федор Кузьмич заорал шепотом:
   - Коллега, так называемые рабы, они же ваши пациенты, роют подкоп!
   Гендер долго запрягал, но быстро ехал: врубившись в ситуацию, он первым делом прислушался. Обычный стук из подпола действительно слышен не был. Так что же, выходит, сбежали? Или просто здесь не слышно?
   - Вызвать из отделения?.. Побег по минойскому кодексу - верная смертная казнь. А я... хотел бы сохранить работу.
   Федор Кузьмич выдвинул ящик стола, чем-то щелкнул, что-то в самой глубине сдвинул и один за другим извлек оттуда четыре очень маленьких револьвера старой киммерийской конструкции "Кумай Второй" - с вращающимся барабаном, на тридцать две плюс одна пули. Гендер даже и не стал ломать голову - откуда такое. Он тоже оттрубил свой год на миусских пастбищах, где такие револьверы служат табельным оружием.
   - Вам... Варфоломею... Мне и... ну, в запасе будет. Зовите Варфоломея. Боюсь, его сила понадобится. Очень похоже, что у нас будет сегодня... варфоломеевский день.
   Варфоломея нашли во дворе у дров, Гликерию отправили к деду, Нинель приставили было стеречь Антонину, но она сказала, что это "потом", а она будет где все, Павлику пока что ничего не грозит. Доня быстро собирала все, что может понадобиться - прежде всего веревки. Варфоломей, полыхая праведным гневом, теребил револьвер, но полагался, видимо, скорей на любимую дубину не тяжелую, пуда два всего, но прикладистую, хорошо уравновешенную, которую смастерил, когда руки у него уже зажили, а тройной перелом бедра ходить еще не позволял. В душе Варфоломей знал, что когда-нибудь вложит своим истязателям по первое число. Гипофеты злопамятны, хотя это качество не похвальное. А дубинка, кстати, входит у гипофета в число повседневных принадлежностей: такое Сивилла порой напрорицает, что без дубинки с клиентом никак не управишься.
   Когда все встали вокруг люка в полу, настал миг - словно тихий рифейский ангел пролетел. Доня одной рукой обнимала огромную кастрюлю с холодной соболятиной, на тот случай, если никакого подкопа нет и рабы мирно бьют кедровые баклуши, а другой придерживала связки веревок, в основном свежеснятых бельевых - и прочих, какие нашлись. Нинель всем своим видом выражала одну мысль: "Ждите худшего". Видать, нужно было все-таки тащить и кастрюлю, и веревки - вещи как будто взаимоисключающие. Варфоломей гладил пальцами дубинку и невольно облизывался. Гендер прижимал к груди фонарь.
   Федор Кузьмич перекрестился.
   - Господи, благослови!
   Варфоломей рывком поднял квадратную крышку люка; Гендер сделал шаг вниз, светя перед собой мощным киммерийским фонарем из числа тех, что ставили в Киммерионе вместо фар на автомобили; называли эти фонари выразительно - "дракулий глаз". Через две ступеньки остановился.
   - Никого! Сбежали! - бросил Гендер ожидающим сверху и опрометью кинулся вниз по лестнице, за ним поспешил Варфоломей, следом - Доня с ворохами веревок, за ней без спешки, сгорбившись и пребывая в обычном полутрансе, спускалась Нинель, что первоначально не планировалось. Но она знала, что делала, и никто с ней не спорил, никогда. Федор Кузьмич перекрестился еще раз и тоже шагнул вниз.
   "Дракулий глаз" выхватил из темноты то самое, во что непременно вступил бы человек, несущий перед собой кастрюлю с обедом: полную до краев парашу, передвинутую сюда специально для того, кто вечером придет с ненавистной соболятиной, - а также распиленные и в спешке брошенные кандалы: видимо, продолбив дорогу на свободу, рабы дали драпа немедленно А это значит - в любое время с тех пор, как вчера вечером их кормили. А прошло с той поры уже часов пятнадцать. Кошмар, да и только.
   Шагов через двадцать, миновав невыключенный телевизор, с экрана которого невероятно толстый человек что-то уверенно обещал новым народам российской империи, Пол и Варфоломей обнаружили дыру в стене, тесную, один человек с трудом боком протиснется. Гендер нырнул туда сразу; следом полез Варфоломей. Он долго сопел, богатырские мышцы не желали сокращаться - но в конце концов протиснулся. Спустя минуту в проломе опять показалась голова Гендера. Глаза у него были круглые.
   - Там... Там другой подвал! - только и выдохнул он. - Где мы? Где мы?
   - Под переулком! - отозвался Варфоломей, лучше других ориентировавшийся в пространствах Саксонской набережной. - Чей же тут подвал?
   - Соседа. Лодочника. - сказала словно откуда-то издалека Нинель. Астерия Миноича. Того, который на крыльце торчит, бывает. Когда тебя, Фоломейка, битого привезли, он торчал.
   - Так что ж, он им помогал? - зло спросил Варфоломей.
   Доня хихикнула. Нашла, называется, время и место.
   - Так, - сказал из темноты Федор Кузьмич, - мы под переулком. А как у того дома оказался подвал под мостовой?
   - Замурованный он, подвал - сказала Нинель. Гендер покрутил головой до него теперь доходило куда быстрей, чем раньше.
   - Так сбежали они или нет? Если подвал замурованный, то эти сволочи и уйти никуда не могли! Да уберите вы револьвер, меня... намочите! - заорал Гендер на Федора Кузьмича. Пол не помнил нужных слов, вся необходимая лексика вылетела как-то сразу из головы. Федор Кузьмич пожал плечами и нехотя спрятал револьвер.
   - Там - лабиринт... Запечатанный... - прошептала Нинель, неожиданно повернулась и пошла прочь. "Упрежу хозяев, чтоб не звали ментов..." донеслось из темноты. Видимо, ничем больше помочь пророчица пока что не могла.
   Гендер, убедившись, что моток веревки обеспечивает ему путь едва ли не до южного конца набережной, ринулся в лабиринт - скрипя зубами и чувствуя непонятную ему в самом себе, непривычную, от ног к голове поднимающуюся холодную ярость. В конце концов, почему все и всегда против него? Сперва ему навязали профессию по наследству, потом ее лишили - и притом не кто-нибудь, а родной ополоумевший отец. Он сломал свою гордость и стал членом последней в Киммерии гильдии, ниже которой только рабы. Так и рабы, за которыми он приставлен ходить, их кал-мочу исследовать, посмели от него бежать, посмели отнять у него последнюю работу! В памяти всплыли строки из учебника по сексопатологии, сочиненного его прадедушкой, Мафусаилом Гендером, - там имелись воистину грозные выражения:
   - Руки вверх, курвины выблевоны! - по мнению прадедушки, в его времена от таких слов половострадающие должны были обмирать как кролики под змеиным взглядом. Пол внезапно ощутил, что заклинание помогает по крайней мере ему самому: - Сдавайтесь, гниды! Монтекристы драные, стоять! Лежать! Мордой к стене!
   Ярость не мешала ему видеть стену, в которую упирался ход, а дальше можно было идти хоть налево, хоть направо. Гендер обернулся к спутнику.
   - Умеешь читать следы?
   Варфоломей опустился на четвереньки и долго ползал носом по сплошной плите пола, - весь туннель был выдолблен в монолите острова Караморова Сторона, в сплошном точильном камне. Следов на древней пыли было множество, все явно принадлежали беглым рабам.
   - Дядя Пол, - робко сказал Варфоломей, - все шестеро тут бегали. Куда кто - не пойму. По следам выходит, что направо убежали... потом вернулись, побежали налево, а потом пошли бегать по одному - туда, сюда. И долго бегали. Совсем недавно последний раз.
   - Значит, никуда не убежали. Значит, все тут. Давай, канат разматывай. Ты направо пойдешь, я - налево. Все время старайся касаться боком... ну, рукой - левой стены. А я буду - правой. Авдотья Артемьевна, отпускайте канат, мы пошли гадов м-м-м... рататать!
   От своего "взрослого" имени Доня покраснела в темноте, и быстро стала исполнять приказ. Хорошо, что веревок набрала невпроворот. А вдруг мало будет?
   Гендер тем временем по-врачебному аккуратно крался вдоль левой стены, очень скоро свернувшей еще раз налево, оставляя при этом возможность перейти направо, в другой коридор. Камень лабиринта был истоптан босыми подошвами беглых рабов что там, что сям - поэтому идти было тоже все равно куда. И пока что везде было зловеще тихо. Гендер решил, что это неправильно, что пора опять действовать по учебнику:
   - Сдавайся, выблевон курвин! - рявкнул он, стреляя наугад в новый коридор. Руку страшно дернуло. Пуля, рикошетя, щелкнула несколько раз, но, кажется, никого не поразила. - Ку... сдавайся... кублевон выблин!
   Эхо, кажется, красивое было не только в доме у Подселенцева - оно и тут было ничего себе. Многократно повторенное, неведомое доселе ни русскому, ни киммерийскому языку ругательство пошло блуждать по коридорам лабиринта. Гендер про лабиринты не знал ничего, кроме того, что выйти из них очень трудно. Значит, не ушли! Гендер выстрелил еще раз, опять послушал эхо, ответом на выстрел была страшная матерщина, прилетевшая из другого коридора, однако в ней Гендер сразу распознал свой собственный загиб: эхо совершило круг и вернулось. Кажется, в эту сторону идти не стоило. Гендер представил себе, как Варфоломей отбивается от шести озверевших рабов в одиночку - и рванул назад, к пролому в стене, перехватил веревку, ведущую к Варфоломею, побежал в правый коридор. Собственный канат его, много раз намотанный на туловище, теперь мешал чрезвычайно, из-за него бежать приходилось, вращаясь вокруг собственной оси.
   Между тем Варфоломей ушел очень далеко, и слышно его не было; если б не натянутый канат, обвязанный вокруг мощной груди парня, Гендер давно не знал бы, куда идти. Коридоры раздваивались через каждые три-четыре сажени, к тому же вели то вверх, то вниз, выписывали круги и спирали, временами уводя на очень большую глубину, - а пол, как подтверждал луч "дракульего глаза", был истоптан весь - именно босыми стопами рабов. Впрочем, шум откуда-то доносился, но слишком звучное эхо не давало возможности определить - что за шум, откуда. В шуме этом почему-то все время слышалось Гендеру подозрительное чавканье, Гендер надеялся, что это просто шлепанье босых ног по воде, например, а не подлинное чавканье. Он свернул куда-то в стотысячный, по самым скромной прикидке, раз - и нос к носу столкнулся с кем-то.
   Убедившись кратким движением руки, что противник существенно меньше Варфоломея, Пол следующим движением вознамерился дать беглому рабу в морду. Однако противник ускользнул, притом вбок и вверх, из-за проклятого эха Пол не разобрал, куда именно. Неведомо каким по счету чувством Пол знал, что попался ему лисовидный Матвей Сырцов, палач-садист, недомерок и подонок, чье наиболее мерзкое дерьмо без всякого сепаратора выделялось в каждой порции анализа из общей параши, - а выделять его Пол научился после того, как у Сырцова случился пятидневный запор и по приказу Федора Кузьмича пришлось варить для сволоча драгоценное льняное семя.
   - Не уйдешь! Знакомая мне твоя харя... узнаю тебя по анализу, по говну узнаю! - не заботясь о логике, рявкнул Гендер, бросаясь в погоню. Потенциальная жертва улепетывала босыми ногами, наймит-сексопатолог уже изобретал мысленно "запрещенные приемы" (скажем, вцепиться в яйца, или там застрелить прямо в лоб, едва ли его фантазия могла изобрести что-нибудь еще более запрещенное). Веревка, к счастью, пока что не кончалась. И направление, кажется, взял он правильное: кто-то впереди пыхтел. Истощенный страстью к старым и полоумным бабам организм Сырцова рано или поздно должен был капитулировать перед злостью и отчаянием экс-врача. Наконец, Гендер этого кого-то догнал и, презрев непривычное ему по работе огнестрельное оружие, треснул беглеца по башке фонарем, тяжелым, как все киммерийское, изготовляемое на века.
   И услышал хруст. Очень такой нехороший хруст, отвратительный: врачом не надо быть, чтобы представить себе, как трещит раскалываемая черепушка. Но времени на эмоции не было: Гендер на всякий случай врезал по тому же месту еще раз и еще раз. Фонарь меж тем и не думал гаснуть; удара после десятого Гендер догадался посветить им на то, что бьет (после такой атаки это едва ли мог быть кто). Так и есть. Сырцов. Звездец ему. А вот не вожделей к сивиллам.
   Последнюю фразу Гендер, видимо, произнес вслух. Кто-то тем временем подобрал фонарь и пытался посветить ему в лицо. Пол, не выпустивший жертву, напружился - и запустил обмякшей жертвой в нового противника.
   - Хрь-рь-пх-х-х-х - прозвучало в гулком воздухе лабиринта, фонарь метнулся, кажется, взлетел под потолок а потом громко врезался в еще чей-то череп, - на этот раз просто с треском. Делался "дракулий глаз" на совесть, из тяжелого рифейского железа, похожего на метеоритное, разбить его нельзя было не только об человеческую голову, но и об точильный камень.
   - Три! Пол Антиохович, уже три готовенькие! - раздался ликующий вопль Варфоломея. Пол, потирая ушибленный копчик, подобрал ноги и прислонился спиной к стене, потом дотянулся до "дракульего глаза".
   - Ты третьим, часом, не меня ли считаешь? По моему счету так только один, если ты своего пополам не разорвал.
   Варфоломей ничего не сказал, но откуда-то из под него раздалось слабое хрипение. Варфоломей - ногой, кажется - ударил во что-то мягкое. Хрипение перешло в писк. Писк в плач. Плач - в жалкое хныканье.
   - Ну так почему три, Варфоломейка?
   - Вроде я еще кого-то зашиб, дядя Пол...