Витковский Евгений. Земля святого Витта

   - Нести его домой ты будешь, - тихо сказала Вера Варфоломею, когда Доня пропустила ее в гостиную. Мальчик и коротышка в белом халате бегали из комнаты в комнату, разыскивая гвозди нужного размера, аукционный молоток уже был взят наизготовку. Картине с сорока восьмью мамонтами предстояло висеть отныне в ногах над кроваткой юного Павлика.
   Когда картинку все-таки повесили, явился поглядеть на нее и хозяин дома. Он сгибался в пояснице и приседал на корточки, цокал языком и щурился, все искал нужный ракурс, кривился, менял одни очки на другие, наконец, шевеля губами, подробно пересчитал мамонтов. И остался доволен. Именно таких мамонтов, как он помнил по годам далекой своей юности, иногда находят на самом севере Киммерии, когда отмерзает кусок заполярной земли. Ну точь в точь таких. Правда, никогда не видел Роман Подселенцев, чтоб держал мамонт в хоботе молоток. Но это - считал Роман - допустимая вольность. В остальном все мамонты - как живые. Хорошая картинка. Воспитательная. Молодец Басилей. Потом старец ушел, и в воздухе повисло ощущение чего-то недосказанного.
   - Стареет дед, - со вздохом сказала Гликерия, но тут Роман вернулся. Поглядев на Варфоломея, в могучих руках которого уже сладко спал принявший свою дозу автор картины, а потом на саму картину, Роман торжественно произнес:
   - Я считаю... Я считаю, что вот эта картина... она будет историческая. Она уже историческая.
   - Слава тебе, Господи! - не удержалась Гликерия. Но Роман молча удалился к себе.
   - Мама, хочешь, я тебе мамонта куплю? - спросил Павлик.
   - А ну давай, кто кашу есть будет? - грозно ответила ему тетя Нина, входя с тарелкой, притом сильно ею размахивая: чтоб скорей остыло. Павлик горестно вздохнул. Тут его власть кончалась. Вечерняя каша была штукой посильней всех мамонтов.
   Федор Кузьмич вышел в гостиную, посмотрел в окно - Варфоломей бережно нес бесчувственного Басилея, Вера торопливо старалась держаться рядом. За протокой вовсю дымили бани Земли Святого Витта. Киммерийское время шло своим ходом.
   16
   ...потом свинью за бобра купили, да собаку за волка убили, потом лапти растеряли, да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом Щуку с яиц согнали . Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села .
   М.Е.Салтыков-Щедрин. История одного города
   Циферблат не светился. Радиоприемник молчал как еретик под пыткой. От пейджера остались мелкие кусочки, он с самого начала был лишний. Компас еще работал, но необычно: стрелка его вращалась против часовой стрелки со скоростью четыре оборота в минуту - приблизительно. Борис помнил откуда-то, что если не очень быстро сказать "двадцать один" - то за это время как раз проходит секунда. Так что из механизмов в его распоряжении были сейчас только незаряженный револьвер и ополоумевший компас.
   - Двадцать один, - пробормотал Борис, - двадцать один, двадцать один, двадцать один. Четыре секунды. Ну и что мне толку от четырех секунд?
   И вправду: ни четыре секунды, ни рехнувшийся компас, ни банка с хлороформом, ни шприц с раствором пентонала чего-то там умного не могли вывести Бориса из Лабиринта, чье нынешнее состояние было сильно отягчено колючими змеями. Можно было эту проволоку в любом месте перекусить, оборвать, но тогда и последняя надежда выйти из Лабиринта исчезала. Борису было уже не до добычи, ради которой он сюда полез. Не до жестокого сообщника-цветовода, не до щедрого, хотя коварного заказчика. И с каждым произносимым "двадцать один" становилось только хуже.
   - Двадцать один! - громко сказал Борис и сел на пыльный, покатый пол Лабиринта. Где-то впереди, далеко внизу, сильно и неприятно звучал чавк. Проволока туда не вела. Неизвестно почему испоганивший древние пещеры садист на эту часть Лабиринта колючек пожалел. Борис еще раз проклял Бога, Царя, Отечество и другие, менее значительные предметы, немного успокоился и стал размышлять над возможными перспективами своего дальнейшего блуждания в этих неуютных пещерах.
   Ему ли было бояться пещер! Тридцативерстный путь через Лисью нору, традиционная офенская дорога в Киммерию, был пройден им чуть ли не тысячу раз. И ведь ни разу не только что не заблудился там - с шагу не сбился! Как войдешь из Руси в Нору - там семь тысяч шагов с малым гаком все вниз, вниз и чуть влево, покуда в углекислую кислоту не уйдешь до пупка, там еще три сотни шагов, входишь в Полугарную пещеру. Там посредине пупырь есть, на нем посидеть можно и сухарей пожевать. Молодые офени, конечно, не жуют, хорохорятся, сразу во второй переход, к Заветной Дырке топают, четыре с гаком тысячи шагов, там пупыря нет, но и углекислота кончается. Там сталактиты, сталагмиты на мысли неприличные наводят. Вольготно там. Не то, что тут. Там не чавкают хотя бы.
   Там знаменитые пещеры есть, но в них не всегда заходить можно, потому как обычно с товаром торопишься, бежишь галопом. Но в другой раз так ноги собьешь, либо так спину наломаешь, необходимый товар таща, что позволишь себе краткий отдых, уйдешь на триста шагов влево, идучи в Киммерион (или вправо - если из него), тогда попадешь в знаменитый Миллион Белых Коз; старые офени говорят, что пещера эта размером в миллион Больших Театров. Нигде, кроме как по телевизору, ни Борис, ни старшие офени Большого Театра не видывали и видывать не могли, ибо по древним заветам нет офеням на Москву пути. Говорят, плохо бывает тому офене, который к Москве пойдет. Говорят, Наполеон был самый что ни на есть корсиканский офеня, зов услышал, да истолковал неправильно, вместо Киммерии пошел на кимбров и кимров, а дальше путь его получился через Москву, - что потом вышло, то все у писателей Лермонтова и Льва Толстого до малых подробностей описано и нет смысла пересказывать. Пересказывать интересно только незаписанное. Офенские сказки, например, которые офени, изредка встречаясь, друг другу сказывают - и никому больше. Сидят, бывает, двое-трое в Миллионе Белых Коз - и друг другу сказывают. Как, например, и откуда перевелись на Руси богатыри, а пошли вместо них молясины. Как услышала одна девочка в душе зов, поняла его неправильно, ей бы к врачу да в мальчика переделаться, потом за мукою пшеничною да помогай Бог ноги в Киммерию, - а она, дурища, возьми да в милиционеры пойди, потом за Ахмед-пашу замуж выйди да и сиди шахиней всю жизнь в Ахмедии своей, кукуй с тоски по Киммерии, на роду написанной. Как пошел по Камаринской дороге рак в лаптях... Эх, много сказок у офеней есть, и пещер много в Лисьей Норе, да только здесь, в Лабиринте, не Лисья Нора. Сюда полез офеня Борис Тюриков не по зову, а по жадности.
   Трижды девяти киммерийским батюшкам исповедался Борис, что грех стяжательства его тяготит. И почему-то всегда слышал: "Не грех это вовсе, иди с миром, чадо, служи людям". И уверовал Борис, что жадность в себе копить не надо, а надо дать ей выход. Сам отыскал близ городка Богозаводска, который почти у самой Камаринской стоит, представителя Государевой Разведуправы, и спросил: нет ли для честного офени хорошо оплачиваемой службы, - такой, конечно, чтоб душу не погубить, но и такой, чтобы родному карману не обидно. Тут же арестован был Борис, долго и скучно бит, брошен в узилище, но ненадолго. Прилетел из Москвы главный начальник, который сколько уж лет самые лучшие Борисовы шары по бильярду катает, и купил тело Борисово вместе с потрохами и душой. Ласковой речью, горячим кофием, большими деньгами купил. Был Борис по рождению архангелогородец, потому не чай уважал, как иные русские офени, а кофий. Кофий, наилучшая японская "арабика", как раз и нашел путь и к душе Бориса.
   Вспомнив про кофий, Борис произнес в сердце своем что-то такое пятиэтажное, что никогда по офенской стыдливости не попало бы к нему на язык. Фляжку-термос с кофием он брать в Лабиринт не стал: заранее глянув на то, как близко, всего через переулок, стоят на Саксонской набережной дома, принадлежащие соответственно камнерезной и лодочной гильдиям, решил Борис, что и подземный путь - как бы ни был он запутан - тоже слишком долог не будет. Теперь-то, вот уже сколько тысяч раз пробормотав "двадцать один", не мог он отделаться от образа большого клубка ниток, притом с узелками, с железными, в который свернут распроклятый, никуда не ведущий Лабиринт.
   Никуда? А как же заверения в том, что у Лабиринта есть вход в доме лодочника Астерия, и есть выход в доме камнереза Романа, всего-то трудов, что пройти от входа до выхода, подняться в дом Романа, забрать там спящего по ночному времени мальчика, вкатить ему снотворное, потом вынести мальчика опять через Лабиринт и отнести к цветоводу Илиану Магистриановичу, проживающему на дальнем Острове Святого Эльма. Клятва была дана Борису страшная, что ничего плохого с мальчиком не случится: просто украден этот мальчик у родного отца, а тот с ним увидеться хочет, воспитать его, дать хорошее образование, выучить его на большого начальника либо же на главного архиерея, там уж как сын с отцом условятся. Дело обычное, не хочет мать жить с отцом, умыкнула дитю. А оно, дите, еще несмышленое было, сказать не умело, как отца любит, как только с ним с одним свою грядущую карьеру строить собирается. В том, что это сын того самого отца, которому будет мальчик в итоге передан живым и здоровым, клялись Борису все трое известных тайным людям нынешних будущевидцев, - и Клас, и Геррит, и Гораций. Сам Борис с ними не говорил, но в подлинности их слов было ему дано девять страшных клятв. По три на нос. Борис поверил. Ибо чист был душой офеня, страдал только грехом стяжательства, а этот грех был ему многократно и запросто отпущаем киммерийскими батюшками, коих офени почитали почти святыми.
   В дом Астерия Борис проник без проблем - когда лодочник на дежурстве был; дверь с печатью тоже открыл легко, а колючая проволока не только не мешала - она вела его по Лабиринту не хуже, чем индейская веревка с узелковыми письменами вела бы североамериканского индейца к заветному скальпу. Сперва Борис даже напевал любимый офенский распев про родную Камаринскую дороженьку. Потом обнаружил, что остановились часы. Погас фонарик. Испортился компас. К третьей-пятой-восьмой (иди знай, какой) версте пути Борис уже знал, что ни один прибор в этом клубке коридоров, уходящих вверх и вниз и во все мыслимые стороны, не работает. Борис встревожился и решил вернуться, но поскользнулся. А встав на ноги и вновь ухватив колючую проволоку, не смог вспомнить - где "вперед", где "назад". Лабиринт в высшей степени точно выполнил свое предназначение: он заблудил в себе незваного гостя, вора как в старинном, так и в новейшем значении этого слова.
   И только доносился снизу, из коридоров, в которые проволока вовсе не вела, гнусный протяжный чавк. Петь Борису больше не хотелось. Ему вдруг вспомнился родной Архангельск. Лет тридцать не вспоминался - а тут вдруг... "Не хватало еще "Мама!" заорать", - одернул себя офеня. Не из таких переделок выпутывался. От роты солдат, накурившейся анаши и бросившейся насиловать все, что шевелится, посохом да мешком отбился однажды. Мачехиных уломал, чтоб ему одному, только ему сбывали темные "бальтазаровые кружева", уж целую декаду на них монополию держал! Из зыбучих песков даже выплыл однажды! Чавка ли после этого бояться? Лабиринта ли?
   "Чавка и Лабиринта. Бояться. Именно" - эхом ответил ему внутренний голос. Здешнее многократное эхо пробиралось и в подсознание. И тут, повинуясь не то чьему-то непроизнесенному приказу, не то наитию, Борис отпустил проволоку и сделал шаг в коридор, никакой проволокой не отмеченный - прямо навстречу сытному и страшному чавку. "Съедят" - равнодушно подумал офеня - и пошел вниз, отбросив малейшие сомнения.
   Коридор вел вниз под все более крутым углом, приходилось тормозить носками сапог и придерживаться за стену. По счастью, спуск оказался недолог, словосочетание "двадцать один", отвязаться от которого Борис все еще не мог, произнес он не более тысячи раз, когда спуск резко закончился. Чавк звучал теперь громко и близко. Кроме того, тянуло холодом от близкой воды.
   Ледяной рукой Борис полез за пазуху. Там лежала у него, припрятанная для самого черного мига, пачка непромокающих спичек. В России таких нет давно, в Киммерии, при Офенском Дворе, в лавке всегда есть, и недорого. В пачке - двадцать четыре спички. Всего два обола. Одна беда - ни обо что, кроме точильного камня, не зажигаются. Впрочем, в Лабиринте это роли не играло, весь Лабиринт как раз в точильном камне и был выдолблен. Борис выудил спичку из пакетика, чиркнул об стену. Вспыхнула она как бенгальский огонь, и озарила черную, смоляную воду, у самого края которой стоял Борис. В сажени или двух от "берега" в этой воде что-то ворочалось. Не будь Борис офеней, он бы обмочился. Но он был офеней, уже тридцать лет как был.
   - Опять кто-то приперся, - сказал низкий женский голос, - Проходной двор, а не Лабиринт. Орут. Поют. Даром что ко мне и дороги-то нет, одна вентиляция - нa тебе, все равно приперся. Ну, выкладывай желания. Девять, не больше!
   - Скажите, куда я попал? - спросил Борис, роняя догоревшую спичку. Сотни офенских легенд зашевелились в его голове. Что-то такое он когда-то слышал...
   - Выполняю первое желание, отвечаю. Ты, дурак Борис, приперся ко мне в Лабиринт, на самое дно. Я - Щука Золотая, тут на яйцах сижу. Кто меня в покое оставит, тот живым от меня уйдет и девять желаний тому исполнится. Одно уже исполнила, в кредит, потому что если меня в покое не оставишь, то живым тебе не быть. Думай над остальными восемью. Если хочешь, там слева от тебя куча костей есть. Можешь на ней посидеть, подумать. Там костей уже большая куча, так что садись аккуратно. Тронешь яйца мои...
   - Не трону! - взвизгнул Борис, чиркая новой спичкой. Из озерца, противоположный берег которого оказался совсем близко, сверкая потемневшей чешуей, торчала огромная щучья пасть. - Я сюда не попрошайничать пришел!
   - Ишь, карась-материалист, - смягчилась Щука, - а я тебя не спрашиваю. Первые девять твоих желаний, где и когда ты их ни выскажи, я очень точно выполню. Если меня на яйцах оставишь в покое. Заклятие на тебя я уже... наклала. Знаю, твоя бы воля - ты бы меня в томатном соусе да в собственном соку, да только, любезный - моя, моя сейчас воля. Так что хочешь - говори, хочешь - подожди, подумай, вон тебе куча костей... Может, свет тебе зажечь?
   - Ты мне его зажжешь и за желание засчитаешь? - сообразил офеня. В торговле с киммерийскими лабазниками он сам такими фокусами неплохо пользовался.
   - Ишь ты! Засчитаю, конечно. Но не захочешь света - сиди в темноте. Мне глаза щурить и на спички твои противно.
   - Ничего, я в темноте постою... - офеня понял, что держит птицу счастья, точней, рыбку мечты, непосредственно за хвост. Рыбка, однако, попалась очень скользкая, и терять на фуфу ни единого желания Борис Тюриков не желал. Ни единого вопроса задать было нельзя: отвечая, Щука немедля зачтет ответ за желание. А также назойливо исполнит все следующие восемь его желаний - в частности, наверное, любит она больше других исполнять пожелания типа "Чтоб мне провалиться" и всякие извращенства, которые получаются при буквальном истолковании некоторых заковыристых ругательств. Борис уже взял себя в руки: офеня на то и офеня, чтобы готовым быть ко всему. Многие ли своим плывом из зыбучих песков, скажите, выплывают? А вот он, офеня Борис Тюриков, выплыл.
   - Мир, щукочка, мир, - сказал Борис, зажигая третью спичку и прикусывая язык: он чуть не сказал "Ты не волнуйся", а ведь эта шагреневая Щука могла зачесть исполнение и такого желания! Борис, как обычно делал в лабазах, перешел на торговую скороговорку:
   - Я офеня мирный, съел пирог сырный, тем, чем все офени, торгую боле-мене...
   - Ты мне... яйца не морочь! - гаркнула Щука - Я Щука древняя, не таких умников слыхала! Говори скорее!
   - А мне чего ж торопиться, я офеня мирный... Ну, ладно. Расскажу я тебе, Щука, сказку за минутку, добавлю прибаутку, желания штука хитрая, их так вот просто не нажелаешь. Знаю, Щука, что ты за штука...
   - Не можешь ты знать! Я вдова честная! Все неправда! Сижу на яйцах, как уговорено! И не смей меня... щукочкой!.. - в голосе Щуки появились слезы. Хам сухопутный! Клевету на сироту, на вдову! Выкладывай желания! Сию минуту выкладывай! Нам, древним, и без твоих прибауток которую эпоху плохо!
   Борис Тюриков лихорадочно соображал: что-то нужно было срочно просить, не то Щука вовсе озвереет и милость сменит на гнев, а что такое ее гнев вон, костей сколько, экспертиза не требуется. В первую очередь нужно было сматываться из Лабиринта. Щука тем временем еще раз шумно всхлипнула и произрекла. Все тем же красивым контральто.
   - Ну вот что, офеня: осто... осто... даже не знаю, осто-что-ты-мне! Нужны мне твои шутки-баутки как зайцу пропеллер, я на яйцах сижу! Получи-ка ты, милок, одно желание бесплатно, не в общий счет: по моему хотению, то есть по Щуки Золотой велению иди - откуда - пришел!
   Последняя спичка вырвалась из руки Бориса, и куда-то он полетел, в темноту и вверх. Почему-то примерещился ему заснеженный Архангельск, не виданный с отрочества, подумалось, что окажется он сразу там, и не так уж это будет плохо... Но действительность к мечтам Бориса оказалась глуха. Он стоял на коленях, и за обе плеча его держали пальцы очень знакомого образца. Латные рукавицы Киммерионских стражников Борис Тюриков узнал сразу. Раскрыв глаза, он обнаружил то самое, чего ждал в худшем случае: Щука выбросила его на Саксонскую перед домом Астерия. Стражники столпились вокруг в количестве, явно превышающем обычный городской отряд. Дверь дома Астерия была распахнута настежь, и в нее был виден такой же распахнутый настежь вход в Лабиринт. Щука сдала его властям с потрохами, на месте преступления. Выход оставался единственный.
   - Всем разойтись! Хочу... в Миллион Белых Коз!
   "Два желания долой!" - раздался у него в ушах оперный щучий хохот. Опять его понесло куда-то, и очнулся он от сильного удара седалищем об сидение. Сидением оказался знакомый надпиленный сталагмит - точно - в пещере Миллион Белых Коз. Было тут почти совсем темно... и очень холодно. В руке же Бориса ничего, кроме пакета со спичками, не наличествовало. Но даже и спички были бесполезны: в этой пещере не было ни куска точильного камня.
   "Так все девять желаний разойдутся на фуфу..."
   Борис подтянул ноги на сталагмит: в пещере было почти морозно. До выхода в Большую Русь он, конечно, по пояс в углекислоте дойдет, только... только там ночевать придется на голой земле, да и вообще - что он теперь такое: беглый офеня? Таких в истории не было. Все, что он теперь может - это идти в Киммерию и каяться, проситься в монастырь Святого Давида Рифейского... Даже если предположить, что двадцать верст до Лисьего Хвоста он каким-либо образом пройдет, то судить-то его будут не за похищение мальчика, а за умышление похищения, это наказание в Минойском кодексе удваивает, и ничего, наверное, кроме смертной казни, там на такой случай не прописано. Однако ж - есть шесть желаний. Можно, во-первых, одним махом попасть на Лисий Хвост, другим махом истребовать, чтобы судьи тебя простили и к прежней работе разрешили вернуться, - стерва-Щука зачтет это за три желания, но еще три остаются. А как работать по-прежнему, если заказ Внешней Руси не выполнен? Значит, нужно еще и получить мальчика. Остается два уйдут на то, чтобы мальчика сдать верному цветоводу на Святом Эльме и спокойно к прежним делам вернуться. А?.. За каким тогда, Господи прости, пропеллером он в это дело ввязался? За те же деньги можно было ни в какой Богозаводск не ходить и никаких поручений не брать, торговать шахматами, бильярдными шарами и всем прочим ценным, что в Киммерии есть - а то и на молясины перейти, как все.
   Но это с одной стороны. А с другой все ж таки шесть желаний еще есть, и мало ли что на них еще можно вытворить. Чертова Щука, вот ведь ввела в соблазн простого русского офеню! Холодно... И ничего вслух не скажешь теперь - все станет желанием. Впрочем, а если начать о себе говорить в третьем лице? А, была не была!
   - Лучшие представители человечества... были бы удовлетворены, если бы офеня Борис Тюриков сейчас же предстал перед снисходительным судом Киммериона! - провозгласил Борис и зажмурился от собственной наглости. И ничего не произошло. Может быть, стало еще холодней. Ну, по крайней мере ясно, что от имени лучших представителей человечества можно теперь говорить что угодно. Впрочем, их мнение не интересно не только Щуке - оно вообще никому не интересно.
   Борис сидел на сталагмите и терзался бесплодными, так легко и так дорого исполнимыми желаниями. Одним из них, весьма навязчивым, было пожелание Щуке подавиться собственным хвостом. Но Борис помнил, что и бесплатными желаниями Щука тоже умеет оделять. Что, интересно, она тогда засунет в горло самому Борису? Он думал - что, и ему не хватало фантазии.
   Он любил офенский труд, но венцом и апофеозом этого труда считал все-таки деньги. В Арясине, на углу Калашникова и Копытовой, в банке "Иван Копыто" лежала у него очень круглая сумма в золотых империалах. Но совсем не такая круглая, как хотелось Борису. Еще много раз предстояло ему - по давнему замыслу - ходить в Киммерию, закупать у лабазников заваль, приносить на Русь, продавать... ну, хорошо продавать, дальше брать кружева и муку, и топать в Киммерию, где деньги сами со себе появятся, да и другие они, во Внешней Руси хождения не имеют. Впрочем, киммерийское серебро, переплавить... Нет. Овчинка выделки не стоит, тяжелое оно, серебро, а стоит дешевле биллиардных шаров. Офеня на то и офеня, чтобы жить как перекати-поле, дома своего не иметь, только деньги пересчитывать.
   Молясинный вариант Борис отверг сразу. Просто потому, что не разбирался он в этом товаре. Чего ради вот уж полную киммерийскую декаду декад, полтора столетия по-русски, киммерийские мастера на экспорт ничего опричь молясин не работают - такими сложными вопросами он не задавался, он видел, что выгодный это товар, но скупать по бросовой цене шахматы, шары, чесалки для спин и прочее - того супротив не в пример выгодней, и никому об этом знать не надо. Россия хоть и рехнулась на Кавелевой ереси ("Кавель Кавеля любил, Кавель Кавеля убил...") - но и в шахматишки тоже поигрывала. И спину почесывала. И солонку на стол хотела резную, и перечницу - помидорчики там, огурчики в резной костяной вместильнице под водочку подать особенно привлекательно... Борис сам себя навел на застольные мысли и понял, что сейчас попросит у Щуки бутерброд. Или хуже - фаршированную Щуку...
   Борис поплотней обхватил себя руками, больше закутаться ему было не во что. Желать нужно было немедленно. Можно так: прямо в Богозаводск, мальчика в одном мешке, пуд брильянтов в другом... Можно представить, что Щука прибавит бесплатно. Нет. Хотелось: во первых, тепла и безопасности, ненаказанности за все прежние грехи, чтобы все они были списаны, если не прощены, все равно. Надо надеяться, что это одно желание, а не два. И второе: максимальной близости к большим деньгам вместе с полной свободой ими распоряжаться. А все остальное он уж как-нибудь сам себе устроит. Четыре желания Тюриков при этом оставлял в заначке.
   - Щука, рыба ты недобродетельная! - крикнул он на всю пещеру, - Хочу быть в безопасности, где чтобы все мои грехи списаны были! И несметно денег - самых больших, какие здесь есть - чтобы я с ними волен был делать что мне угодно!
   Некоторое время ничего не происходило. Борис чувствовал себя сразу как два пушкинских персонажа из сказки о рыбаке и рыбке: во-первых, как старик, во-вторых, как старуха. Неужто отправит к разбитому корыту? Вроде не имеет права, не такой уговор сама предложила. Ну? Ну?
   Бориса сильно тряхнуло и ударило всем, что у человека расположено сзади - от затылка до пяток - о что-то жесткое. Борис очутился в лежачем положении, при этом руки и ноги его были мягко, но очень прочно опутаны и связаны, рот - заткнут. Весь он, включая лицо, был прикрыт чем-то вроде рогожи. И то, на чем он лежал, покачивалось. Как лодка. Что-то сволочная Щука опять ему подсунула. Где в Киммерии больше всего денег? Борис думал еще в пещере, что у еврейских менял или в казне у архонта, но везли его едва ли к архонту, совсем невероятно, чтоб к евреям. Что-то он опять попросил неправильно. Может, надо было просить место российского императора? Ну уж нетушки, во всех сказках в придачу к этому делу станешь царем, так тебе бесплатно добавляют и цареубийцу, очень удачливого. Или проказу там с болезнью бешеного Якобса... Так что же эта распроклятая кандидатка на кошерный стол ему подсунула?
   - Не трепыхайся. Дотрепыхался. Все тобою дотрепыхано, теперь иным трепыханиям учись. Не боись, не боись, и в Римедиуме люди живут. Он, Римедиум, у нас - Прекрасный. Земля в нем - Киммерийская.
   Незнакомый голос, так получается, принадлежал Черному Лодочнику, перевозчику-инкассатору, доставлявшему в Римедиум - преступников, из Римедиума - свеженачеканенные деньги. Кто-то говорил, что он немой - но, выходит, с кем надо этот немой говорить умел. Левым боком Борис ощутил второго связанного. Значит, в Римедиум везли не его одного. Похоже, к Щуке еще кто-то заходил. То самое место, которым в Киммерии пугали детей, должно было стать отныне местом прозябания экс-офени Бориса Тюрикова. Тепло, безопасно, денег... горы. Единственное, что утешало - это что еще четыре... или три... или два, но не меньше двух! - неиспользованных желаний у него оставалось.
   Сосед трепыхнулся. Грозный, незнакомый голос продолжил:
   - И ты, Илианка, не рыпайся. Кончены твои настурции, отцвели твои кнутовища. Монету чеканить будешь, намного больше пользы от тебя будет теперь. Ты потерпи, берег скоро. Сгружу - беги хоть на все три стороны. Кроме как в воду. Теперь тебе на родной город только через реку смотреть. Не боись.