Страница:
{151} Вот когда вследствие изложенных обстоятельств Пихно не мог остаться в Киеве, Бунге, который в это время сделался министром финансов, перевел Пихно в Петербург и предоставил ему место члена совета по железнодорожным делам (именно того совета, о котором я уже говорил ранее и который собственно был создан по моей инициативе). Так вот Пихно состоял членом этого совета от министерства финансов.
Бунге в то время считался очень либеральным министром и находился в несогласии с Константином Петровичем Победоносцевым, который был представителем крайнего консервативного направления. Бунге привлек к себе из Киева кроме Пихно еще И Картавцева, который и сделался управляющим дворянского и крестьянского банков.
Победоносцев начал вести войну против Картавцева и Пихно, а в сущности говоря против Бунге, указывая, что все они крайне либеральны. Вследствие этого, как известно, Картавцев лишился своего места, что же касается Пихно, то относительно его не было явных причин, чтобы заставить его покинуть место (Картавцев лишился места потому что на него жаловались все дворяне, а Император Александр III имел особенную склонность к дворянам и крайне поддерживал их интересы). Тогда Константин Петрович раскопал это дело, а именно, что Пихно..... .................................................... ...........................................................................
женился он чуть ли не в Румынии, что брак этот был сделан в несоответствии с регламентом нашей церкви, следовательно незаконно, о чем Победоносцев и довел до сведения Императора Александра III. Поэтому Пихно должен был покинуть Петербург, вернуться восвояси, в Киев, где и продолжал свои прежние занятия.
Когда я приехал в Киев, Пихно уже издавал и редактировал "Киевлянин" и так как он был ученик Бунге и находился в известных отношениях с Шульгиным, то газета эта велась в довольно либеральном направлении, в особенности с тех пор, как сам Пихно начал вести ее.
В то время иногда писал в "Московских Ведомостях" у Каткова и Аксакова в "Руси". К моему складу ума более подходило направление, которого держался Аксаков.
В вопросах экономических, финансовых и вообще в политических вопросах я довольно сильно расходился с моим предшественником по министерству финансов - Николаем Христиановичем Бунге, {152} который благодаря мне оставил ректорство в Киевском университете и получил пост товарища министра финансов в Петербурге.
Случилось это следующим образом: когда я, по вызову гр. Лорис-Меликова, был в Петербурге (об этом свидании я ранее уже рассказывал), то после того, как я рекомендовал на место министра путей сообщения - Ивана Григорьевича фон Дервиза, зашла речь о том - кем заменить министра финансов; в то время министром финансов был адмирал Грейг, который раньше занимал место государственного контролера; нужно признать, что в финансах он был чрезвычайно слаб, вообще это был один из наиболее слабых министров финансов в России. И вот в разговоре я указал графу Лорис-Меликову на Бунге, как на человека, которого, как ученого финансиста, я ставил и до настоящего времени ставлю очень высоко. По моему мнению, Н. X. Бунге был один из лучших в России профессоров по финансовому праву; человек он был вообще в высокой степени образованный и почтенный: от других министров финансов он отличался тем, что он занимался законами денежного обращения. - В России этим вопросом занимались только он и профессор Вагнер.
Профессор Вагнер был профессором финансового права в Дерптском университете, затем, при преобразовании Дерптского университета, он покинул Дерпт (Юрьев) и переехал в Берлин, и так как проф. Вагнер пользовался большим научным авторитетом, то он получил кафедру финансового права в Берлинском университете. Проф. Вагнер жив до настоящего времени, в последнее время он играл большую роль даже в вопросах общефинансовой политики государства. К его советам часто прибегали, как прежние Императоры, так и нынешний Император Вильгельм II. В то время вопрос об установлении правильного денежного обращения - был самым главным для России, потому что без этого нельзя было установить и упрочить наши финансы... Так как Бунге этот вопрос изучал и был убежденным сторонником необходимости восстановить металлическое обращение, основанное на золоте, то я на него и указал гр. Лорис-Меликову, и вследствие моего указания Бунге через несколько месяцев получил предложение занять пост товарища министра финансов.
Произошло это следующим образом: гр. Лорис-Меликов доложил Императору Александру II о Бунге, но Император, не желая обижать Грейга, назначил его (т. е. Бунге) товарищем Грейга. Затем Грейг скоро оставил пост министра финансов и вместо {153} него министром финансов сделался Абаза, который также недолго состоял министром финансов и, в конце концов, этот пост занял Бунге.
Так вот я начал говорить о том, что Пихно держался довольно либерального направления и часто нападал на железнодорожную политику в России вообще и на Юго-Западные дороги в частности. Мы не сходились с ним и в финансовых вопросах; он держался и в финансах направления боле либерального, а я боле консервативного.
Все это вместе взятое вынудило меня принять участие в основании газеты (в Киеве) "Киевское Слово".
Случилось это таким образом: у Пихно его заместителем был профессор Антонович, который в университете читал полицейское право, а также был доктором финансового права. Этот Антонович представлял собою тип хитрого малоросса, который был угодлив в отношении своего коллеги и начальника по газете - Пихно, но не сочувствовал его направлению. Мне случилось с этим Антоновичем познакомиться. Он мечтал, как бы ему отделаться от Пихно и, так как я не хотел взять на себя открытие газеты в Киеве, - потому что я считал, что это положение несовместимо с местом управляющего Юго-Западными дорогами, - то в конце концов газета эта была открыта на имя Антоновича, и Антонович сделался как ее редактором, так и издателем.
Когда этот орган был открыт, то мы постоянно вели там полемику по всем вопросам, так как вообще, - как я уже говорил, - я с Пихно не сходился, мы были различных направлен; причем он был гораздо боле либерального, нежели я. Больше всего мы с ним сталкивались относительно вопроса об эксплоатации железных дорог, о преимуществах казенной эксплоатации и частной эксплоатации. Он был защитником казенной эксплоатации и сильного вмешательства государства в дела частных обществ (в особенности в железнодорожн. тариф), я же держался несколько иного направления.
Эта постоянная полемика, которую я вел с Пихно в газетах, привела меня в конце концов к тому, что я решился написать теорию железнодорожных тарифов. Будучи в 80х годах в Мариенбаде и проходя там курс лечения, я исполнил это свое желание и написал книгу: "Принципы железнодорожных тарифов", {154} которая со временем стала довольно известной.
Когда разошлось первое издание, то я, как то раз, тоже будучи на водах за границей, несколько ее усовершенствовал и увеличил, и книга эта вышла вторым изданием, а в прошлом году она, наконец, вышла третьим изданием. Хотя эта книга несколько устарела, потому что я ее написал 30 лет тому назад, тем не менее она до настоящего времени служит руководством почти для всех железнодорожных деятелей, занимающихся тарифами и вообще экономическою частью железных дорог.
Полемика наша с Пихно по поводу тарифов дала ему материал для составления докторской диссертации, которую он написал через 1-2 года после издания моей книги "Принципы железнодорожных тарифов". Эта диссертация была представлена в Киевский университет, для получения ученой степени доктора финансового права. Таким образом, благодаря полемике, которую я вел с Пихно, он сделался доктором финансового права и ординарным профессором в университете.
Когда я переехал в Петербург, то я с Пихно несколько лет совсем не встречался. Встретился я с ним, когда было образовано Высочайше утвержденное сельскохозяйственное совещание, в котором я был председателем. Так как это совещание было образовано, когда я еще был министром финансов, то я в нем председательствовал будучи сначала министром финансов, а потом председателем Комитета Министров. (Это было в последние годы, когда я был министром финансов. Когда в совещании рассматривался крестьянский вопрос, то я, между прочим, в качества эксперта, пригласил на это заседание Пихно. Вот тогда мне пришлось снова с ним встретиться, причем Пихно в то время был довольно либерального направления: так он убеждал меня, что необходимо сделать первый шаг на пути ограничения самодержавия и советовал такой шаг в этом направлении; чтобы все дела, которые рассматриваются в Государственном совете, восходили к Государю лишь в том случае, если большинство Государственного Совета одобрит данный закон; но чтобы дела не доходили до Государя в тех случаях, когда большинство Государственного Совета будет против рассматриваемого закона. Иначе говоря чтобы Государь был волен утвердить или не утвердить решение Государственного Совета, но только тогда, когда за него выскажется большинство, а если за него выскажется меньшинство, то Государь не может быть вместе с этим меньшинством.
Затем, когда в 1905 году вспыхнула, так называемая, наша революция, то Пихно сразу, как сумасшедший, ринулся на правую сторону и, сделавшись адептом союза русского народа, начал проповедывать самые крайние реакционные мысли в "Киевлянине". Так что мы тогда переменились с ним ролями: я приблизительно остался тех же самых политических идей, каким был раньше, когда я жил в Киеве, т. е. более или менее консервативных, - между тем как Пихно в то время был идей либеральных; но после 1905 года, я сравнительно с ним сделался большим либералом.
Вследствие такого крайнего черносотенного направления, конечно, Пихно был сделан членом Государственного Совета и теперь там отличается своими черносотенными взглядами.
Что касается Антоновича, то он, так же, как и Бунге, занимался вопросом денежного обращения. По этому предмету, он написал как магистерскую так и докторскую диссертацию, но книги его, конечно, были гораздо более слабы, нежели работы Бунге. Вообще Антонович был человек непрочный в своих научных убеждениях.
Когда я сделался министром финансов, то он очень просил меня, чтобы я его сделал своим товарищем. Когда открылось место одного из товарищей министра финансов, я это место предложил Антоновичу, и он в течении года с чем-то был у меня товарищем до моему посту министра финансов. И вот здесь, когда мне пришлось видеть его на деле, я узнал о его полной несостоятельности в этом отношении. Манера его говорить и манера выражаться были совсем не подходящими для тех учреждений, в которых товарищам министра часто приходится бывать, а именно для комитета министров и для Государственного Совета. Затем человек он был, в сущности говоря, добрый, недурного сердца, но обращался с подчиненными так, что не мог внушить к себе (с их стороны) никакого уважения. Вообще, он был типичный хохол-провинциал и к тому же с большою хитрецою. - Все это вместе взятое вынудило меня с ним расстаться. Я упросил Государя, чтобы его сделать членом совета министра народного просвещения, дать ему содержание в 8.000 рублей и разрешить ему жить, где он хочет. Все это было исполнено. Антонович купил ceбе имение, поселился в Волынской губернии и там живет. Иногда он приезжает в Киев; конечно, он сделался моим врагом. Так что после 1905 года Антонович и Пихно в известной мере сошлись, хотя одно время они были большими врагами. Сошлись они именно на том, что оба они, и Пихно, и Антонович для карьерных целей сделались ярыми черносотенцами. Это привело Пихно в Государственный Совет, а что касается Антоновича, то он остался у себя в имении, а теперь живет в Киеве, кажется на пенсии.
Вообще между Пихно и Антоновичем есть большая разница. Я думаю, что Антонович, как профессор, был почти одинакового калибра с Пихно, может быть, даже выше его; книги Антоновича также, мне кажется, более талантливы, чем книги Пихно, но по природе Пихно несомненно человек боле умный, определительный и более характерный.). (в орг. это прим. на стр. 154-155, ldn-knigi)
{155} В то время в Киевском университете было довольно много профессоров, более или менее выдающихся. Так, например, на медицинском факультете был старик Меринг и известный хирург Караваев.
Меринг кончил курс на медицинском факультете, где-то заграницей. Будучи немцем по происхождению, он говорил по-русски с большим немецким акцентом.
{156} Приехал он в Россию на какой-то сахарный завод, по приглашению помещика, которому этот завод принадлежал. Сначала Меринг был врачом на этом заводе. Оказался он человеком очень талантливым, скоро выучил русский язык и постепенно распространил свою практику, а так как завод, на котором он служил, был недалеко от Киева, то, в конце концов, он переехал в Киев. Тут он выдержал экзамен, получил звание доктора медицины и сделался профессором в университете по внутренним болезням. Женился он на Иваненко (фамилия эта довольно известная на юге, так как Иваненко очень часто были предводителями дворянства в Черниговской губернии).
В конце концов, постепенно Меринг приобрел такую громадную медицинскую практику, что, можно сказать, на юге считался медицинским светилом. Его постоянно приглашали на все консилиумы, и клиника его в Киевском университете считалась отличной; в этой клинике доктора приобретали массу знаний. Вообще, как профессор и как медик, Меринг пользовался большой известностью. Он составил себе очень большое состояние.
Но составил он себе состояние не столько платою за лечение и консилиумы, сколько иным путем, а именно: он всю еврейскую бедноту лечил даром; никогда не брал с них денег; никогда не отказывал этим бедным евреям, и, если были тяжело больные, то ездил лечить их, в их бедные еврейские лачуги. Вследствие этого Меринг приобрел громадную популярность между низшим классом евреев и для того, чтобы его отблагодарить, - евреи постоянно указывали ему различные дела, покупку различных домов, имений и пр., которые, по их мнению, давали основание предполагать, что они могут быть перепроданы на выгодных условиях. И вот Меринг, руководствуясь советами этих евреев, которых он знал множество благодаря своей обширнейшей бесплатной практике, постоянно покупал и продавал различные имения, и вообще недвижимости. И в сущности состояние он нажил именно на этих операциях. Так в Киеве в мое время, т. е. в 80-х годах, дом Меринга находился на главной улице - Крещатике, - за домом шел громадный парк, который поднимался вплоть до Липок. Прежде он купил это место, вероятно, подесятинно, - в мое время оно расценивалось уже по саженям, а теперь вероятно, место это ценится по аршинам. В настоящее время это место уже разобрано, проведены улицы и на этом Меринг должен был нажить очень много денег. Кроме этой покупки, этой аферы, у него было много других различных афер по части имений.
{157} Сын этого Меринга кончил курс в Киевском университете и переехал за границу изучать астрономию. Отец его желал, вообще, чтобы он сделался профессором астрономии, но он бросил эту карьеру и переехал в Киев, когда министром финансов был Вышнеградский.
Впоследствии он женился на дочери моей первой жены и после этого разорился.
Я помню - старик Меринг, который был в высокой степени почтенным человеком, говоря со мной о сыне, крайне сожалел, он говорил, что из сына его ровно ничего не выйдет, что будучи отличным математиком, сын его не хочет быть профессором, не хочет держать экзамен на доцента по астрономии, что у него характер игрока, что несомненно он со своим характером кончит дурно, потому что по натуре он игрок. Так это и случилось.
Сам Меринг был почтеннейший человек; он пользовался общим уважением не только в Киеве, но и во всем юго-западном крае. В Киеве же, можно сказать, его знала каждая собака.
Ездил Меринг в фаэтон, на двух страшных клячах. Запряжены в фаэтон эти клячи были по целым дням, так что он еле-еле двигали ногами. Когда вдали появлялся фаэтон, в вид балдахина, запряженный двумя клячами, то всё уже знали, что это дет Меринг.
Как-то раз по случаю болезни моей первой жены Меринг приехал ко мне. Входит он и улыбается. Я спрашиваю: почему Федор Федорович улыбаетесь?
- Kакoй, - говорит, - со мной произошел сейчас случай... (Он говорил с немецким акцентом). Мой кучер, - говорит, - заболел, и вот я взял кучером другого человека, который мне служит - садовника. Вот, - говорит, - мы поехали, вдруг, кучер испугался и кричит мне: "Барин, барин, лошади несут". Тогда я смотрю, а лошадь обернула голову, смотрит на меня и смеется.
- Так, - говорит, - лошади показалось смешно, что ее кучер испугался.
И действительно, как он могли понести, когда еле-еле ноги тащили?
У этого Меринга была странная болезнь, от которой он и умер. Про свою болезнь он сам говорил, что это, так называемая "слоновая нога". Заключалась она в том, что нога все время пухла и пухла и, наконец, сделалась гораздо толще самого Меринга. Между тем по мере того, как нога эта пухла - сам Меринг постоянно {158} худел. За несколько дней до своей смерти, лежа в постели, он описывал мне эту болезнь самым хладнокровным образом; как будто бы был даже доволен, что сумел так хорошо ее определить и предвещал, что ему остается жить. только несколько дней.
Другим медицинским светилом был профессор Караваев - хирург. Он по тому времени считался отличным хирургом и также имел большую практику во всем юго-западном крае. Караваев был профессор хирургии в Киеве в то время, когда попечителем Киевского учебного округа был известный хирург, знаменитый деятель, Пирогов, который признавал за Караваевым, как за хирургом, большую авторитетность.
Караваев был известен также и за границей. Я не знаю, как это случилось, так как подробностями я не интересовался и никого не расспрашивал, но он был вызван в Париж для снятия катаракта у кого-то из семьи императора Наполеона III.
В Киевском университете был еще один довольно известный профессор-хирург Гюббенет. Этот Гюббенет - дядя известной актрисы Яворской, которая замужем за князем Барятинским.
Отец Яворской, т. е. брат этого профессора Гюббенета, был Киевским полицеймейстером.
Этот Гюббенет, как говорят был недурной хирург и во (время Севастопольской войны принес очень много пользы; он много делал операций и, говорят, довольно удачных. Но он был невероятной немецкой глупости.
Известно, что немецкая глупость есть глупость особого рода. По-немецки можно быть глупым и одновременно довольно дельным человеком и довольно умным в сфере той специальности, которой немец себя посвящает.
Когда Император Александр II после вступления на престол как то раз был в Киеве и заехал в университет, то ему представляли профессоров; в числе других профессоров представлен ему был и Гюббенет.
Тогда Император Александр II, который всех звал на "ты", говорит ему: "Ты брат здешнего полицеймейстера?" Гюббенет страшно обиделся и сказал Императору: "Ваше Императорское Величество, не я его брат а он мой брат". Государь очень смялся, но ничего ему на это не ответил.
{159} В то время ректором университета был профессор Рененкампф; пост этот он занял после Бунге. Рененкампф был профессором философии права и международного права и в научном мире представлял собою известную величину.
Кроме упомянутых мною лиц, среди киевских профессоров того времени были еще и другие довольно известные профессора. Во всяком случае, в те времена в Киеве было гораздо больше известных научных имен, нежели в настоящее время. Профессора, которые в настоящее время считаются наилучшими в Киеве, все старики, которые в те времена были молодыми людьми.
В Киеве в то время часто бывали беспорядки. И вот раз случился такой казус. Когда я был там управляющим юго-западными железными дорогами, генерал-губернатором был Дрентельн. И вот как то раз приезжает к Дрентельну какой-то профессор и говорит, что студенты бунтуют, что они хотят осадить квартиру ректора.
Дрентельн сел в экипаж и с своим адъютантом Треповым поехал к Рененкампфу. (Этот Трепов был старшим сыном бывшего при Александре II очень могущественного градоначальника Петербурга, и старшим братом генерала Трепова, известного дворцового коменданта, в некотором роде диктатора в России в 1904-1905 г. г.; этот Трепов ныне состоит Киевским генерал-губернатором.) Когда Дрентельн приехал к Рененкампфу, ему сказали, что Рененкампф находится у себя в кабинете. Дрентельн пошел к Рененкампфу в кабинет, а его адъютант Трепов остался в соседней комнате. В это время в этой же комнате находился профессор Субботин (он был профессором чуть ли не судебной медицины). Субботин был человеком среднего ума и вообще ничего особенного собою не представлял. И вот в то время, когда Дрентельн находился у ректора, этот Субботин как-то резко выразился о Дрентельне, тогда Трепов не нашел ничего боле уместного, как подойти к этому Субботину и дать ему пощечину.
Впоследствии этот Трепов был помощником начальника Уральской области, вятским губернатором.
Наконец во время японской войны он был начальником санитарной части действующей армии затем сделался членом Государственного Совета, а теперь занимает пост генерал-губернатора.
{160} Человек он очень недурной, порядочный, но весьма ограниченный. Пожалуй из всех Треповых он самый ограниченный.
В то время, как я жил в Киеве, среди евреев, - которых тогда там жило довольно большое количество, - главным был Бродский. Это был на вид очень почтенный старик, напоминавший собою по наружности библейского патриарха; вообще наружность его была совсем не еврейская. Он был чрезвычайный богач и, главным образом, нажился тем, что имел много сахарных заводов и имений, связанных с этими заводами. Можно сказать, что он был один из самых главных капиталистов всего юго-западного края.
Мне приходилось с ним неоднократно разговаривать, вести чисто деловые беседы, и всегда он производил на меня впечатление человека замечательно умного, но почти совсем необразованного. Говорят, что первоначальное состояние он нажил во время Крымской войны путем подделки кредитных билетов; но это были только разговоры, хотя легенда эта, будучи пущена, держалась очень крепко.
У этого Бродского был брат, который жил в Одессе. Когда я служил в Одессе и был помощником Чихачева, я с ним тоже встречался. Этот Бродский был тоже очень богат, но он был человек совсем другого характера. Он был и вообще, и на вид противный; физиономия его, все его аллюры и даже выговор были совсем еврейские, так что, не входя в обсуждение нравственных сторон характера того и другого, что касается наружности - внешней стороны - то насколько Киевский Бродский производил благоприятное впечатление, настолько же одесский - производил впечатление отталкивающее. Киевский Бродский считался, - что в действительности и сказалось - гораздо богаче одесского.
Когда киевский Бродский умер, у него осталось три сына. Один сын, старика, был сумасшедший; жил под надзором прислуги и доктора, только изредка выходя из дома. После смерти отца, он тоже скоро умер.
Затем, следующий сын был Лазарь Бродский и третий - Лев Бродский. Лазарь Бродский тоже умер, так что теперь все громадное состояние сосредоточилось, главным образом, у Льва Бродского; в настоящее время состояние это, хотя и громадное, но все же значительно меньше, потому что часть состояния перешла к наследникам Лазаря Бродского, а часть к детям дочери старика Бродского, т. е. сестры Лазаря и Льва Бродских.
Лев Бродский теперь живет в Киеве, но большую часть года проводит за границей на курортах, где есть рулетка. Так, осенью {161} я его обыкновенно встречаю в Биарице, где он живет часть года, потому что ведет там большую игру в карты. Еще на днях у меня был один господин, который приехал из Ниццы. Я спросил его: кто там есть из России? И он отвечал, что там находится Лев Бродский и что он на его глазах в течение какой-нибудь недели проиграл 600.000 франков.
Во время моего пребывания в Киеве на контракты туда приезжал граф Потоцкий. Это тот Потоцкий, который был наместником Галиции; он представлял собою тип польского магната: с весьма изящными манерами, отлично владел французским языком и держал себя весьма высокомерно, в особенности по отношению мужиков, считая, как это вообще свойственно всем польским магнатам, простого человека-мужика - быдлом, а в особенности, русского мужика или крестьянина; вообще все поляки считают их по меньшей мере на одной степени с волами, если еще не хуже.
Когда Потоцкий приезжал в Киев, то он останавливался в маленьком доме, который ему принадлежал, и давал несколько обедов. На этих обедах я иногда бывал, и, кроме того, встречался с ним по разным делам, так как он был очень крупный помещик.
После смерти Потоцкого - остались два сына. Один сын владеет всеми имениями Потоцких, которые находятся в Австрии, около Галиции, а другой был членом, не помню, I или II Государственной Думы; женат на дочери генерал-адъютанта Вильгельма I - князя Радзивилла. В последние зимы он живал здесь в Петербурге, причем давал различные фестивали, вообще жил очень широко, а затем, теперь получил постройку дороги от Шепетовки до Проскурова, дороги, которая проходит через его громадное имение. Теперь эту зиму он, большею частью, живет в своем имении.
Бунге в то время считался очень либеральным министром и находился в несогласии с Константином Петровичем Победоносцевым, который был представителем крайнего консервативного направления. Бунге привлек к себе из Киева кроме Пихно еще И Картавцева, который и сделался управляющим дворянского и крестьянского банков.
Победоносцев начал вести войну против Картавцева и Пихно, а в сущности говоря против Бунге, указывая, что все они крайне либеральны. Вследствие этого, как известно, Картавцев лишился своего места, что же касается Пихно, то относительно его не было явных причин, чтобы заставить его покинуть место (Картавцев лишился места потому что на него жаловались все дворяне, а Император Александр III имел особенную склонность к дворянам и крайне поддерживал их интересы). Тогда Константин Петрович раскопал это дело, а именно, что Пихно..... .................................................... ...........................................................................
женился он чуть ли не в Румынии, что брак этот был сделан в несоответствии с регламентом нашей церкви, следовательно незаконно, о чем Победоносцев и довел до сведения Императора Александра III. Поэтому Пихно должен был покинуть Петербург, вернуться восвояси, в Киев, где и продолжал свои прежние занятия.
Когда я приехал в Киев, Пихно уже издавал и редактировал "Киевлянин" и так как он был ученик Бунге и находился в известных отношениях с Шульгиным, то газета эта велась в довольно либеральном направлении, в особенности с тех пор, как сам Пихно начал вести ее.
В то время иногда писал в "Московских Ведомостях" у Каткова и Аксакова в "Руси". К моему складу ума более подходило направление, которого держался Аксаков.
В вопросах экономических, финансовых и вообще в политических вопросах я довольно сильно расходился с моим предшественником по министерству финансов - Николаем Христиановичем Бунге, {152} который благодаря мне оставил ректорство в Киевском университете и получил пост товарища министра финансов в Петербурге.
Случилось это следующим образом: когда я, по вызову гр. Лорис-Меликова, был в Петербурге (об этом свидании я ранее уже рассказывал), то после того, как я рекомендовал на место министра путей сообщения - Ивана Григорьевича фон Дервиза, зашла речь о том - кем заменить министра финансов; в то время министром финансов был адмирал Грейг, который раньше занимал место государственного контролера; нужно признать, что в финансах он был чрезвычайно слаб, вообще это был один из наиболее слабых министров финансов в России. И вот в разговоре я указал графу Лорис-Меликову на Бунге, как на человека, которого, как ученого финансиста, я ставил и до настоящего времени ставлю очень высоко. По моему мнению, Н. X. Бунге был один из лучших в России профессоров по финансовому праву; человек он был вообще в высокой степени образованный и почтенный: от других министров финансов он отличался тем, что он занимался законами денежного обращения. - В России этим вопросом занимались только он и профессор Вагнер.
Профессор Вагнер был профессором финансового права в Дерптском университете, затем, при преобразовании Дерптского университета, он покинул Дерпт (Юрьев) и переехал в Берлин, и так как проф. Вагнер пользовался большим научным авторитетом, то он получил кафедру финансового права в Берлинском университете. Проф. Вагнер жив до настоящего времени, в последнее время он играл большую роль даже в вопросах общефинансовой политики государства. К его советам часто прибегали, как прежние Императоры, так и нынешний Император Вильгельм II. В то время вопрос об установлении правильного денежного обращения - был самым главным для России, потому что без этого нельзя было установить и упрочить наши финансы... Так как Бунге этот вопрос изучал и был убежденным сторонником необходимости восстановить металлическое обращение, основанное на золоте, то я на него и указал гр. Лорис-Меликову, и вследствие моего указания Бунге через несколько месяцев получил предложение занять пост товарища министра финансов.
Произошло это следующим образом: гр. Лорис-Меликов доложил Императору Александру II о Бунге, но Император, не желая обижать Грейга, назначил его (т. е. Бунге) товарищем Грейга. Затем Грейг скоро оставил пост министра финансов и вместо {153} него министром финансов сделался Абаза, который также недолго состоял министром финансов и, в конце концов, этот пост занял Бунге.
Так вот я начал говорить о том, что Пихно держался довольно либерального направления и часто нападал на железнодорожную политику в России вообще и на Юго-Западные дороги в частности. Мы не сходились с ним и в финансовых вопросах; он держался и в финансах направления боле либерального, а я боле консервативного.
Все это вместе взятое вынудило меня принять участие в основании газеты (в Киеве) "Киевское Слово".
Случилось это таким образом: у Пихно его заместителем был профессор Антонович, который в университете читал полицейское право, а также был доктором финансового права. Этот Антонович представлял собою тип хитрого малоросса, который был угодлив в отношении своего коллеги и начальника по газете - Пихно, но не сочувствовал его направлению. Мне случилось с этим Антоновичем познакомиться. Он мечтал, как бы ему отделаться от Пихно и, так как я не хотел взять на себя открытие газеты в Киеве, - потому что я считал, что это положение несовместимо с местом управляющего Юго-Западными дорогами, - то в конце концов газета эта была открыта на имя Антоновича, и Антонович сделался как ее редактором, так и издателем.
Когда этот орган был открыт, то мы постоянно вели там полемику по всем вопросам, так как вообще, - как я уже говорил, - я с Пихно не сходился, мы были различных направлен; причем он был гораздо боле либерального, нежели я. Больше всего мы с ним сталкивались относительно вопроса об эксплоатации железных дорог, о преимуществах казенной эксплоатации и частной эксплоатации. Он был защитником казенной эксплоатации и сильного вмешательства государства в дела частных обществ (в особенности в железнодорожн. тариф), я же держался несколько иного направления.
Эта постоянная полемика, которую я вел с Пихно в газетах, привела меня в конце концов к тому, что я решился написать теорию железнодорожных тарифов. Будучи в 80х годах в Мариенбаде и проходя там курс лечения, я исполнил это свое желание и написал книгу: "Принципы железнодорожных тарифов", {154} которая со временем стала довольно известной.
Когда разошлось первое издание, то я, как то раз, тоже будучи на водах за границей, несколько ее усовершенствовал и увеличил, и книга эта вышла вторым изданием, а в прошлом году она, наконец, вышла третьим изданием. Хотя эта книга несколько устарела, потому что я ее написал 30 лет тому назад, тем не менее она до настоящего времени служит руководством почти для всех железнодорожных деятелей, занимающихся тарифами и вообще экономическою частью железных дорог.
Полемика наша с Пихно по поводу тарифов дала ему материал для составления докторской диссертации, которую он написал через 1-2 года после издания моей книги "Принципы железнодорожных тарифов". Эта диссертация была представлена в Киевский университет, для получения ученой степени доктора финансового права. Таким образом, благодаря полемике, которую я вел с Пихно, он сделался доктором финансового права и ординарным профессором в университете.
Когда я переехал в Петербург, то я с Пихно несколько лет совсем не встречался. Встретился я с ним, когда было образовано Высочайше утвержденное сельскохозяйственное совещание, в котором я был председателем. Так как это совещание было образовано, когда я еще был министром финансов, то я в нем председательствовал будучи сначала министром финансов, а потом председателем Комитета Министров. (Это было в последние годы, когда я был министром финансов. Когда в совещании рассматривался крестьянский вопрос, то я, между прочим, в качества эксперта, пригласил на это заседание Пихно. Вот тогда мне пришлось снова с ним встретиться, причем Пихно в то время был довольно либерального направления: так он убеждал меня, что необходимо сделать первый шаг на пути ограничения самодержавия и советовал такой шаг в этом направлении; чтобы все дела, которые рассматриваются в Государственном совете, восходили к Государю лишь в том случае, если большинство Государственного Совета одобрит данный закон; но чтобы дела не доходили до Государя в тех случаях, когда большинство Государственного Совета будет против рассматриваемого закона. Иначе говоря чтобы Государь был волен утвердить или не утвердить решение Государственного Совета, но только тогда, когда за него выскажется большинство, а если за него выскажется меньшинство, то Государь не может быть вместе с этим меньшинством.
Затем, когда в 1905 году вспыхнула, так называемая, наша революция, то Пихно сразу, как сумасшедший, ринулся на правую сторону и, сделавшись адептом союза русского народа, начал проповедывать самые крайние реакционные мысли в "Киевлянине". Так что мы тогда переменились с ним ролями: я приблизительно остался тех же самых политических идей, каким был раньше, когда я жил в Киеве, т. е. более или менее консервативных, - между тем как Пихно в то время был идей либеральных; но после 1905 года, я сравнительно с ним сделался большим либералом.
Вследствие такого крайнего черносотенного направления, конечно, Пихно был сделан членом Государственного Совета и теперь там отличается своими черносотенными взглядами.
Что касается Антоновича, то он, так же, как и Бунге, занимался вопросом денежного обращения. По этому предмету, он написал как магистерскую так и докторскую диссертацию, но книги его, конечно, были гораздо более слабы, нежели работы Бунге. Вообще Антонович был человек непрочный в своих научных убеждениях.
Когда я сделался министром финансов, то он очень просил меня, чтобы я его сделал своим товарищем. Когда открылось место одного из товарищей министра финансов, я это место предложил Антоновичу, и он в течении года с чем-то был у меня товарищем до моему посту министра финансов. И вот здесь, когда мне пришлось видеть его на деле, я узнал о его полной несостоятельности в этом отношении. Манера его говорить и манера выражаться были совсем не подходящими для тех учреждений, в которых товарищам министра часто приходится бывать, а именно для комитета министров и для Государственного Совета. Затем человек он был, в сущности говоря, добрый, недурного сердца, но обращался с подчиненными так, что не мог внушить к себе (с их стороны) никакого уважения. Вообще, он был типичный хохол-провинциал и к тому же с большою хитрецою. - Все это вместе взятое вынудило меня с ним расстаться. Я упросил Государя, чтобы его сделать членом совета министра народного просвещения, дать ему содержание в 8.000 рублей и разрешить ему жить, где он хочет. Все это было исполнено. Антонович купил ceбе имение, поселился в Волынской губернии и там живет. Иногда он приезжает в Киев; конечно, он сделался моим врагом. Так что после 1905 года Антонович и Пихно в известной мере сошлись, хотя одно время они были большими врагами. Сошлись они именно на том, что оба они, и Пихно, и Антонович для карьерных целей сделались ярыми черносотенцами. Это привело Пихно в Государственный Совет, а что касается Антоновича, то он остался у себя в имении, а теперь живет в Киеве, кажется на пенсии.
Вообще между Пихно и Антоновичем есть большая разница. Я думаю, что Антонович, как профессор, был почти одинакового калибра с Пихно, может быть, даже выше его; книги Антоновича также, мне кажется, более талантливы, чем книги Пихно, но по природе Пихно несомненно человек боле умный, определительный и более характерный.). (в орг. это прим. на стр. 154-155, ldn-knigi)
{155} В то время в Киевском университете было довольно много профессоров, более или менее выдающихся. Так, например, на медицинском факультете был старик Меринг и известный хирург Караваев.
Меринг кончил курс на медицинском факультете, где-то заграницей. Будучи немцем по происхождению, он говорил по-русски с большим немецким акцентом.
{156} Приехал он в Россию на какой-то сахарный завод, по приглашению помещика, которому этот завод принадлежал. Сначала Меринг был врачом на этом заводе. Оказался он человеком очень талантливым, скоро выучил русский язык и постепенно распространил свою практику, а так как завод, на котором он служил, был недалеко от Киева, то, в конце концов, он переехал в Киев. Тут он выдержал экзамен, получил звание доктора медицины и сделался профессором в университете по внутренним болезням. Женился он на Иваненко (фамилия эта довольно известная на юге, так как Иваненко очень часто были предводителями дворянства в Черниговской губернии).
В конце концов, постепенно Меринг приобрел такую громадную медицинскую практику, что, можно сказать, на юге считался медицинским светилом. Его постоянно приглашали на все консилиумы, и клиника его в Киевском университете считалась отличной; в этой клинике доктора приобретали массу знаний. Вообще, как профессор и как медик, Меринг пользовался большой известностью. Он составил себе очень большое состояние.
Но составил он себе состояние не столько платою за лечение и консилиумы, сколько иным путем, а именно: он всю еврейскую бедноту лечил даром; никогда не брал с них денег; никогда не отказывал этим бедным евреям, и, если были тяжело больные, то ездил лечить их, в их бедные еврейские лачуги. Вследствие этого Меринг приобрел громадную популярность между низшим классом евреев и для того, чтобы его отблагодарить, - евреи постоянно указывали ему различные дела, покупку различных домов, имений и пр., которые, по их мнению, давали основание предполагать, что они могут быть перепроданы на выгодных условиях. И вот Меринг, руководствуясь советами этих евреев, которых он знал множество благодаря своей обширнейшей бесплатной практике, постоянно покупал и продавал различные имения, и вообще недвижимости. И в сущности состояние он нажил именно на этих операциях. Так в Киеве в мое время, т. е. в 80-х годах, дом Меринга находился на главной улице - Крещатике, - за домом шел громадный парк, который поднимался вплоть до Липок. Прежде он купил это место, вероятно, подесятинно, - в мое время оно расценивалось уже по саженям, а теперь вероятно, место это ценится по аршинам. В настоящее время это место уже разобрано, проведены улицы и на этом Меринг должен был нажить очень много денег. Кроме этой покупки, этой аферы, у него было много других различных афер по части имений.
{157} Сын этого Меринга кончил курс в Киевском университете и переехал за границу изучать астрономию. Отец его желал, вообще, чтобы он сделался профессором астрономии, но он бросил эту карьеру и переехал в Киев, когда министром финансов был Вышнеградский.
Впоследствии он женился на дочери моей первой жены и после этого разорился.
Я помню - старик Меринг, который был в высокой степени почтенным человеком, говоря со мной о сыне, крайне сожалел, он говорил, что из сына его ровно ничего не выйдет, что будучи отличным математиком, сын его не хочет быть профессором, не хочет держать экзамен на доцента по астрономии, что у него характер игрока, что несомненно он со своим характером кончит дурно, потому что по натуре он игрок. Так это и случилось.
Сам Меринг был почтеннейший человек; он пользовался общим уважением не только в Киеве, но и во всем юго-западном крае. В Киеве же, можно сказать, его знала каждая собака.
Ездил Меринг в фаэтон, на двух страшных клячах. Запряжены в фаэтон эти клячи были по целым дням, так что он еле-еле двигали ногами. Когда вдали появлялся фаэтон, в вид балдахина, запряженный двумя клячами, то всё уже знали, что это дет Меринг.
Как-то раз по случаю болезни моей первой жены Меринг приехал ко мне. Входит он и улыбается. Я спрашиваю: почему Федор Федорович улыбаетесь?
- Kакoй, - говорит, - со мной произошел сейчас случай... (Он говорил с немецким акцентом). Мой кучер, - говорит, - заболел, и вот я взял кучером другого человека, который мне служит - садовника. Вот, - говорит, - мы поехали, вдруг, кучер испугался и кричит мне: "Барин, барин, лошади несут". Тогда я смотрю, а лошадь обернула голову, смотрит на меня и смеется.
- Так, - говорит, - лошади показалось смешно, что ее кучер испугался.
И действительно, как он могли понести, когда еле-еле ноги тащили?
У этого Меринга была странная болезнь, от которой он и умер. Про свою болезнь он сам говорил, что это, так называемая "слоновая нога". Заключалась она в том, что нога все время пухла и пухла и, наконец, сделалась гораздо толще самого Меринга. Между тем по мере того, как нога эта пухла - сам Меринг постоянно {158} худел. За несколько дней до своей смерти, лежа в постели, он описывал мне эту болезнь самым хладнокровным образом; как будто бы был даже доволен, что сумел так хорошо ее определить и предвещал, что ему остается жить. только несколько дней.
Другим медицинским светилом был профессор Караваев - хирург. Он по тому времени считался отличным хирургом и также имел большую практику во всем юго-западном крае. Караваев был профессор хирургии в Киеве в то время, когда попечителем Киевского учебного округа был известный хирург, знаменитый деятель, Пирогов, который признавал за Караваевым, как за хирургом, большую авторитетность.
Караваев был известен также и за границей. Я не знаю, как это случилось, так как подробностями я не интересовался и никого не расспрашивал, но он был вызван в Париж для снятия катаракта у кого-то из семьи императора Наполеона III.
В Киевском университете был еще один довольно известный профессор-хирург Гюббенет. Этот Гюббенет - дядя известной актрисы Яворской, которая замужем за князем Барятинским.
Отец Яворской, т. е. брат этого профессора Гюббенета, был Киевским полицеймейстером.
Этот Гюббенет, как говорят был недурной хирург и во (время Севастопольской войны принес очень много пользы; он много делал операций и, говорят, довольно удачных. Но он был невероятной немецкой глупости.
Известно, что немецкая глупость есть глупость особого рода. По-немецки можно быть глупым и одновременно довольно дельным человеком и довольно умным в сфере той специальности, которой немец себя посвящает.
Когда Император Александр II после вступления на престол как то раз был в Киеве и заехал в университет, то ему представляли профессоров; в числе других профессоров представлен ему был и Гюббенет.
Тогда Император Александр II, который всех звал на "ты", говорит ему: "Ты брат здешнего полицеймейстера?" Гюббенет страшно обиделся и сказал Императору: "Ваше Императорское Величество, не я его брат а он мой брат". Государь очень смялся, но ничего ему на это не ответил.
{159} В то время ректором университета был профессор Рененкампф; пост этот он занял после Бунге. Рененкампф был профессором философии права и международного права и в научном мире представлял собою известную величину.
Кроме упомянутых мною лиц, среди киевских профессоров того времени были еще и другие довольно известные профессора. Во всяком случае, в те времена в Киеве было гораздо больше известных научных имен, нежели в настоящее время. Профессора, которые в настоящее время считаются наилучшими в Киеве, все старики, которые в те времена были молодыми людьми.
В Киеве в то время часто бывали беспорядки. И вот раз случился такой казус. Когда я был там управляющим юго-западными железными дорогами, генерал-губернатором был Дрентельн. И вот как то раз приезжает к Дрентельну какой-то профессор и говорит, что студенты бунтуют, что они хотят осадить квартиру ректора.
Дрентельн сел в экипаж и с своим адъютантом Треповым поехал к Рененкампфу. (Этот Трепов был старшим сыном бывшего при Александре II очень могущественного градоначальника Петербурга, и старшим братом генерала Трепова, известного дворцового коменданта, в некотором роде диктатора в России в 1904-1905 г. г.; этот Трепов ныне состоит Киевским генерал-губернатором.) Когда Дрентельн приехал к Рененкампфу, ему сказали, что Рененкампф находится у себя в кабинете. Дрентельн пошел к Рененкампфу в кабинет, а его адъютант Трепов остался в соседней комнате. В это время в этой же комнате находился профессор Субботин (он был профессором чуть ли не судебной медицины). Субботин был человеком среднего ума и вообще ничего особенного собою не представлял. И вот в то время, когда Дрентельн находился у ректора, этот Субботин как-то резко выразился о Дрентельне, тогда Трепов не нашел ничего боле уместного, как подойти к этому Субботину и дать ему пощечину.
Впоследствии этот Трепов был помощником начальника Уральской области, вятским губернатором.
Наконец во время японской войны он был начальником санитарной части действующей армии затем сделался членом Государственного Совета, а теперь занимает пост генерал-губернатора.
{160} Человек он очень недурной, порядочный, но весьма ограниченный. Пожалуй из всех Треповых он самый ограниченный.
В то время, как я жил в Киеве, среди евреев, - которых тогда там жило довольно большое количество, - главным был Бродский. Это был на вид очень почтенный старик, напоминавший собою по наружности библейского патриарха; вообще наружность его была совсем не еврейская. Он был чрезвычайный богач и, главным образом, нажился тем, что имел много сахарных заводов и имений, связанных с этими заводами. Можно сказать, что он был один из самых главных капиталистов всего юго-западного края.
Мне приходилось с ним неоднократно разговаривать, вести чисто деловые беседы, и всегда он производил на меня впечатление человека замечательно умного, но почти совсем необразованного. Говорят, что первоначальное состояние он нажил во время Крымской войны путем подделки кредитных билетов; но это были только разговоры, хотя легенда эта, будучи пущена, держалась очень крепко.
У этого Бродского был брат, который жил в Одессе. Когда я служил в Одессе и был помощником Чихачева, я с ним тоже встречался. Этот Бродский был тоже очень богат, но он был человек совсем другого характера. Он был и вообще, и на вид противный; физиономия его, все его аллюры и даже выговор были совсем еврейские, так что, не входя в обсуждение нравственных сторон характера того и другого, что касается наружности - внешней стороны - то насколько Киевский Бродский производил благоприятное впечатление, настолько же одесский - производил впечатление отталкивающее. Киевский Бродский считался, - что в действительности и сказалось - гораздо богаче одесского.
Когда киевский Бродский умер, у него осталось три сына. Один сын, старика, был сумасшедший; жил под надзором прислуги и доктора, только изредка выходя из дома. После смерти отца, он тоже скоро умер.
Затем, следующий сын был Лазарь Бродский и третий - Лев Бродский. Лазарь Бродский тоже умер, так что теперь все громадное состояние сосредоточилось, главным образом, у Льва Бродского; в настоящее время состояние это, хотя и громадное, но все же значительно меньше, потому что часть состояния перешла к наследникам Лазаря Бродского, а часть к детям дочери старика Бродского, т. е. сестры Лазаря и Льва Бродских.
Лев Бродский теперь живет в Киеве, но большую часть года проводит за границей на курортах, где есть рулетка. Так, осенью {161} я его обыкновенно встречаю в Биарице, где он живет часть года, потому что ведет там большую игру в карты. Еще на днях у меня был один господин, который приехал из Ниццы. Я спросил его: кто там есть из России? И он отвечал, что там находится Лев Бродский и что он на его глазах в течение какой-нибудь недели проиграл 600.000 франков.
Во время моего пребывания в Киеве на контракты туда приезжал граф Потоцкий. Это тот Потоцкий, который был наместником Галиции; он представлял собою тип польского магната: с весьма изящными манерами, отлично владел французским языком и держал себя весьма высокомерно, в особенности по отношению мужиков, считая, как это вообще свойственно всем польским магнатам, простого человека-мужика - быдлом, а в особенности, русского мужика или крестьянина; вообще все поляки считают их по меньшей мере на одной степени с волами, если еще не хуже.
Когда Потоцкий приезжал в Киев, то он останавливался в маленьком доме, который ему принадлежал, и давал несколько обедов. На этих обедах я иногда бывал, и, кроме того, встречался с ним по разным делам, так как он был очень крупный помещик.
После смерти Потоцкого - остались два сына. Один сын владеет всеми имениями Потоцких, которые находятся в Австрии, около Галиции, а другой был членом, не помню, I или II Государственной Думы; женат на дочери генерал-адъютанта Вильгельма I - князя Радзивилла. В последние зимы он живал здесь в Петербурге, причем давал различные фестивали, вообще жил очень широко, а затем, теперь получил постройку дороги от Шепетовки до Проскурова, дороги, которая проходит через его громадное имение. Теперь эту зиму он, большею частью, живет в своем имении.