* * *
   – Нам нужно оружие, бледнолицый брат, – сашем принял из рук Шамплена трубку мира, совмещённую с томагавком, и положил её на расстеленную на земле шкуру медведя. – Железные ножи. Томагавки, – он коснулся лезвия боевого топорика, сделанного из мыльного камня-стеатита. – И ружья – много ружей и много пороха. А у вас будут шкуры бобров, лис и куниц – много шкур.
   «Да, ирокезы быстро, гораздо быстрее всех своих соседей, оценили все преимущества огнестрельного оружия и предпочли его примитивному оружию своих предков, – подумал губернатор Квебека. – Умный народ – они не боятся грома, живущего в железных трубках, и уже научились им пользоваться. Сберегая порох, они охотятся с помощью лука и стрел, но по тропе войны они хотят идти с ружьями. Алгонкины с радостью меняют меха на сукно и ситец, а ходеносауни требуют оружия. Ну что ж, я не против… пока это совпадает с моими интересами».
   – Вы получите ружья, брат мой Ястреб-парящий-в-воздухе, – торжественно произнёс Шамплен, – столько, сколько вам будет нужно. Столько, за сколько вы сможете заплатить, – добавил он вкрадчиво. – И мы привезём вам железные ножи и томагавки («Абордажные топоры – чем не томагавки?»).
   – О! – глаза сашема превратились в узенькие щёлки. – В лесах чужих племён много бобров – мы купим у вас много ружей. И скальпы врагов вождя франков будут дымиться в руках воинов ходеносауни!
   – Это хорошо, – де Сентонж кивнул. – Союз между франками и племенами длинного дома поможет обоим нашим народам. Ирокезы – лучшие люди этой земли, от Великих Озёр до берегов Великой Солёной Воды.
   С этими словами он обернулся к своим спутникам, сидевшим за его спиной. Один из них, поняв молчаливый приказ губернатора Квебека, развернул длинный свёрток и подал Шамплену тяжёлую шпагу в изукрашенных ножнах. Взявшись за золочёный эфес, Самуэль чуть выдвинул клинок из ножен – блеснула голубоватая сталь.
   – Прими, вождь, – коротко сказал Шамплен, протягивая шпагу Глэйдэйнохче.
   Лицо индейца хранило привычную бесстрастность, но француз понял, что Ястреб восхищён подарком. Десять лет общения с ирокезами не прошли для Шамплена бесследно, и к тому же его чуткий слух уловил восторженный вздох, вырвавшийся у младших вождей, сидевших за спиной сашема. Глэйдэйнохче обнажил клинок, полюбовался им, коснулся пальцем лезвия. Вложив шпагу в ножны, он осторожно опустил её на медвежью шкуру рядом с трубкой мира и сказал торжественно:
   – У меня тоже есть для тебя подарок, бледнолицый брат. Метэйнэй!
   «Метэйнэй? – удивился Шамплен. – Кажется, на языке ирокезов это значит «птица, поющая при дневном свете». Он что, хочет подарить мне какую-то певчую птичку? Мило, но как-то странно для народа воинов…».
   Из дверей ближайшего дома появилась женщина и спокойно направилась к костру переговоров. Когда женщина подошла ближе, Шамплен увидел, что она молода и красива – да, да, красива! – даже по европейским меркам. На ней было длинное платье из выделанной кожи, украшенное узорами из игл дикобраза, и очень изящные мокасины, отличавшиеся от обуви воинов. Чёрные волосы женщины были разделены пробором и заплетены в две косы, переброшенные на грудь. Женщина ступала с какой-то первобытной грацией, свойственной диким животным и почти утраченной людьми за столетия цивилизации. Но больше всего Шамплена поразило лицо индеанки – смуглое, с тонкими правильными чертами и яркими лучистыми глазами. «Вот так птичка! – ошарашено подумал губернатор Квебека. – Неужели мой краснокожий братец собирается мне её подарить?».
   А лесная красавица подошла к костру, улыбнулась (француз почувствовал, как у него усиленно забилось сердце) и, словно прочитав мысли Шамплена, сказала:
   – Слово сашема Глэйдэйнохче не точно. Женщины ходеносауни – не вещи, которые дарят. Мы сами решаем свою судьбу. Я хочу быть твоей женой, бледнолицый вождь.
   «А если я откажусь? – мелькнуло в голове Шамплена. – Что тогда?». Но он уже знал, что не откажется: эта женщина привела бы в трепет даже дряхлого старца, а де Сентонж в свои сорок шесть отнюдь не считал себя стариком. Белых женщин в Новой Франции были единицы, и поселенцы сплошь и рядом женились на индеанках.
   – Метэйнэй – дочь старшей матери клана Черепахи, – пояснил сашем (от Шамплена не укрылось, что суровый воин явно сконфужен). – Она вдова – её мужа убили делавары.
   – А потом наши воины сожгли их селение, и тень моего мужа напилась делаварской крови, – перебила его Метэйнэй. – У воинов-мохоков были ружья, полученные от франков, – оружие бледнолицых помогло отомстить, за что я благодарна тебе, белый сашем.
   «Интересная форма благодарности…» – подумал губернатор Квебека.
   – Но главное – ты мне понравился, – невозмутимо закончила индеанка и замолчала, ожидая ответа.
   – Ты прекрасна, – произнёс Шамплен с французской галантностью (это было первое, что пришло ему в голову).
   – Но ты не можешь войти в мой длинный дом? – усмехнулась Метэйнэй. – Этого не нужно – я согласна войти в твой дом, сашем франков, и жить по законам твоего народа.
   «Династический брак? Хм… А почему бы и нет? Военные союзы, подкреплённые брачными узами, прочнее. И разве плохо, если мой дом украсит такая яркая птичка, да ещё «поющая при дневном свете»? Старость-то не за горами…».
   – Я рад, что ты решила стать моей женой, – ответил Самуэль, благоразумно избегая снисходительно-оскорбительной, с точки зрения ирокезок, фразы «я согласен взять тебя в жёны», и тоже улыбнулся.
   «Несколько неожиданное завершение переговоров» – подумал он, глядя на Метэйнэй.
* * *
   1623 год
 
   Мельчайшая водяная пыль оседала на лице и одежде Шамплена, собиралась каплями росы на стволе ружья, висевшего на плече генерал-губернатора Новой Франции. Спутники Самуэля смотрели на грандиозный водопад и молчали – какой может быть разговор здесь, в рёве беснующейся воды, глотающем все другие звуки? А господин Самуэль де Шамплен де Сентонж размышлял, мысленно подводя итоги своих двадцатилетних трудов.
   «Я исходил эти земли вдоль и поперёк, от устья Сен-Лорана до великого озера Гурон и от Массачусетса до нагорья Андирондак. За двадцать лет здесь многое изменилось – наши первые жалкие посёлки, вымиравшие суровыми зимами от голода и цинги, стали городами, и на французском языке говорят от Акадии до берегов Мугекуннетука[11]. Колония процветает и набирает силы: принеся в жертву амбициям ходеносауни менее ценные – для нас – племена, мы превратили ирокезов в наших верных янычар, готовых проламывать своими томагавками головы наших врагов. Я многое сделал, но куда больше ещё предстоит сделать. К Северной Америке тянутся цепкие руки других европейских держав: англичане шестнадцать лет назад закрепились в Виргинии, а три года назад основали свою Плимутскую колонию. Не зевают и голландцы: в тысяча шестьсот четырнадцатом, после плаваний Адриана Блока и Хендрика Кристианса, их Генеральные Штаты объявили о включении Новых Нидерландов в состав Голландской Республики. И голландцы спешат подтвердить своё право первооткрывателей заселением этих земель – по последним сведения, которые, как и всё в этом мире, продаются и покупаются, они намерены превратить основанный ещё Гудзоном Форт Амстердам в город Новый Амстердам: в центр своей новой колонии. Разведчики-ирокезы донесли, что какой-то ушлый голландский делец[12] уже выкупил у местных индейцев остров Мангатан за дешёвые безделушки – это значит, что у голландцев серьёзные намерения. Нам предстоит бороться и с ними, и, конечно, с англичанами: здешние земли обширны, однако нескольким хозяевам тут всё равно будет тесно…».
   Мысли Шамплена текли размеренно – неистовый грохот воды почему-то действовал на него успокаивающе.
   «Нам нужны люди, – думал он, – много людей, которые поселятся здесь навсегда и пустят корни. И тогда дети и внуки этих людей уже будут считать Новую Францию своей родиной и будут за неё драться с кем угодно. Мы берём в жёны индеанок, но дети от этих браков – в том числе и мои собственные сын и дочь – они всё-таки не французы, и кто знает, куда позовёт их голос индейской крови? Ведь ирокезы помнят слова своего пророка и тоже претендуют на титул единственных хозяев этих мест – кто скажет, как лягут карты судеб? Новая Франция должна быть заселена тысячами и тысячами французов – только тогда она станет неотъемлемой частью Франции старой и надёжной её опорой! Неужели там, в Париже, этого не понимают? Король Людовик XIII не богат умом – у него в голове ещё слишком много мальчишеской дури. Остаётся надеяться на нового «первого министра», кардинала Ришелье, – говорят, он дальновиден, энергичен и дьявольски хитёр».
   Самуэль Шамплен вздохнул, стёр с лица водяную пыль и повернулся к своим людям.
   Надо было идти – генерал-губернатора Новой Франции ждали дела: много дел.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ВОЛЯ КАРДИНАЛА

   1633 год
 
   …Сон «красного кардинала» был тревожен. Сорокавосьмилетний Арман дю Плесси всегда спал неспокойно – сказывалось нервное напряжение, в котором Ришелье находился ежеденно и ежечасно, – но в эту ночь с ним происходило что-то необычное. Это был даже не сон, а какое-то странное состояние пребывания между сном и явью, когда иррациональное и реальное переплетены и спаяны в неразделимое целое. И в зыбком тумане этого полубреда-полусна размеренно и отчётливо звучал Голос.
   «Ты необычен, человек. В отличие от огромного большинства обитателей твоего Мира, управляемых всего лишь набором примитивных инстинктов, твой разум позволяет тебе ставить перед собой серьёзные цели. И ты способен добиваться своего – ты облечён властью, и поэтому можешь влиять на судьбу твоего Мира в гораздо большей степени, чем многие тысячи других людей. И поэтому я с тобой говорю – слушай…»
   И сын обедневшего дворянина Арман-Жан дю Плесси дю Шиллу, двадцати двух лет от роду принявший сан епископа Люсонского, ставший в тридцать семь лет кардиналом, в тридцать девять – «первым министром» короля и вошедший в историю под именем грозного дюка де Ришелье, лежал и слушал, удерживаясь на ускользающей грани между сном и явью.
   «Ты мечтаешь о величии Франции, твоей страны, и хочешь, чтобы она была первой. Это возможно. Но запомни: твой враг на этом пути – Англия, все остальные державы тебе не помеха. Мощь Англии – корабли, уничтожь их – и она падёт. Ваш Мир правильнее называть не Землёй, а Водой – вы живёте на островах, больших и малых, – и владеющий морями будет владеть всем этим Миром. Первой страной вашего Мира станет та, у которой будет лучший флот. И поэтому – строй верфи, создавай арсеналы, развивай науки и ремёсла: это называется «промышленность» – запомни.
   «Запомню» – подумал первый министр короля, уверенный в том, что его незримый собеседник прочёт эту мысль.
   «В твоём Мире вызревает грозная сила, несущая гибель тому, за что ты борешься: монархии и власти аристократов. Сокрушить эту силу, не уничтожив при этом великое множество людей, как виновных, так и непричастных, невозможно; обуздать – невероятно трудно. Но этой силой можно управлять, как управляет умелый кормчий мощью ветра, заставляя ветер нести его корабль туда, куда ему нужно. Присмотрись повнимательнее к третьему сословию – ты умён, ты поймёшь, о чём я говорю».
   Не открывая глаз, кардинал медленно кивнул головой, уверенный, что его незримый собеседник увидит этот жест.
   «И ещё одно: землям за океаном – Америке – суждено сыграть очень важную роль в истории вашего Мира. Если ты хочешь, чтобы Франция была первой и правила всеми и вся, Америка должна стать французской. Заселяй эти земли – пошли туда поселенцами всех, кого можно. Избавь Францию от ненужных людей – они пригодятся там, за океаном. Уличный сброд, крестьяне-бедняки, искатели приключений – пусть они начинают новую жизнь на новом месте. И протестанты: ты смирил их, но они подобны спящему вулкану, извергавшему лаву во время религиозных войн прошлого века. Гугеноты с вожделением посматривают на Англию и Нидерланды, и готовы бежать туда, унося с собой свои знания, умения, энергию и накопленные богатства – деньги. Так пусть всё это послужит Франции, а не врагам Франции – дай протестантам шанс. Отправь их осваивать Америку, кардинал».
   – Я сделаю это… – прошептал первый министр, уверенный в себе и своих силах.
   Неведомый Голос смолк, и Ришелье провалился в сон – в тёмный сон без сновидений.
 
 
   Кардинал Ришелье
* * *
   – Вы действительно считаете такой шаг нужным и полезным для блага Франции? – король Людовик XIII внимательно посмотрел на кардинала, силясь разгадать его мысли.
   – Несомненно, ваше величество, – почтительно, но твёрдо ответил Ришелье. – Пожар погашен, но искры тлеют. Гугеноты ничего не забыли и ничего не простили, начиная с ночи Святого Варфоломея и кончая осадой Ла-Рошели. Протестанты подобны кровоточащей язве на теле вашей державы, и пройдёт много лет, прежде чем эта язва зарубцуется. Гной из раны надо удалять, вот я и хочу его удалить… в Америку. Пусть она станет для гугенотов землёй обетованной, тем более что они сами лелеют эту мысль. Адмирал Колиньи[13] ещё девяносто лет назад отправлял в Бразилию корабли с поселенцами, и об этом гугеноты тоже помнят. И они будут благодарны вашему величеству за оказанную милость.
   Король, насупившись, молчал. Ришелье прекрасно знал, что все сплетни о том, что Людовик XIII всего лишь марионетка в руках своего первого министра, лишены оснований. Король был упрям и своенравен, и единственный способ добиться от него желаемого – это убедить его, а ещё лучше – внушить ему, что мысли первого министра – это на самом деле мысли его величества, совпавшие с мыслями кардинала. Ришелье был мастером придворной интриги – он превосходно ориентировался в гадючьем клубке Лувра, опережая на два хода заговорщиков, с унылым постоянством появлявшихся снова и снова, и мастерски лавировал между самолюбием короля, амбициозной истеричностью королевы-матери Марии Медичи и оскорбленными женскими чувствами королевы Анны. Ришелье исподволь убеждал короля и побеждал, убеждая.
 
 
   Английские и французские владения в Северной Америке
 
   – Наилучшим местом для основания нашей новой колонии будет южное побережье Северной Америки к востоку от испанской Флориды, на юг от Великих озёр, – кардинал с шуршанием развернул заранее приготовленную карту. – А затем мы снарядим экспедицию из Канады, которая, пройдя по ничейным территориям и присоединив их к владениям вашего величества, закончит свой путь на побережье Мексиканского залива – там, где уже будут наши новые поселения. Таким образом, – ладонь Ришелье описала над картой полукруг, – мы опояшем испанские, английские и голландские колонии нашими землями и перекроем всем другим странам доступ на запад североамериканского материка. А потом…
   Король молчал, но Ришелье видел, что Людовик потрясён грандиозностью замысла своего первого министра, причём настолько, что уже считает его идеи своими. «Убеждая – побеждай» – с иронией подумал кардинал.
   – Но для осуществления этих планов нужны люди. Пройти по неведомым землям сможет и горстка смельчаков, а вот удержать их – для этого потребуются тысячи поселенцев, ваше величество. И мы, отправив за океан гугенотов, а также людей второго сорта, висящих веригами на шее Франции, решим сразу две задачи: избавимся от нежелательных элементов и закрепим за собой огромные новые территории, заселив их и освоив.
   – Как бы эти новые территории не стали чересчур новыми… – задумчиво проговорил Людовик. – Тысячи людей, живущих вдали от власти короля и его святейшества папы…
   – Не беспокойтесь, ваше величество, – губы Ришелье тронула змеиная усмешка, – вы дотянетесь до гугенотов и через океан. Колония есть колония: она будет зависеть от товаров, привозимых из метрополии, и от военной мощи метрополии, и власть короля Франции будет там незыблемой. А призрачная независимость – пусть они ею тешатся. Пираты Тортуги тоже считают себя независимыми, но так ли это на самом деле?
   – Послушайте, монсеньор, – в голосе короля прозвучали доверительные нотки, – я всегда поражаюсь широте вашего ума. Как вам всё это пришло в голову?
   – На меня снизошло откровение свыше, сир, – ответил Ришелье и снова улыбнулся: так, что было не понять, шутит он или говорит серьёзно.
* * *
   1637 год
 
   Большой галеон тяжело раскачивался на океанских волнах. Корабль был грузным и неповоротливым, но вместительным: в его объёмистых трюмах хватало места и для груза, и для пассажиров. И сейчас большую часть места в этих трюмах занимали люди: сотни людей, плывущих в неведомое.
   Манон, свернувшись в комочек, сидела в углу, прислонившись к пиллерсу. Её мутило от качки и духоты – пушечные порты, то и дело захлёстываемые волнами, были задраены наглухо. Путешествие за океан нельзя было назвать приятным: день за днём непривычные к морю переселенцы проводили на батарейных палубах, в тесноте и смраде, довольствуясь тухлой водой, солониной и заплесневелыми сухарями, и с тоской ожидая, когда же всё это кончится. Хорошо ещё, что крысы бегали по нижней палубе и не забирались на среднюю, где спала Манон. И всё-таки девушка была довольна: худшее, как она считала, уже позади. А «худшего» в её жизни хватало…
   Всё началось с того, что солдаты короля, посланные на подавление крестьянского восстания «кроканов», походя разграбили и сожгли её родную деревушку, не утруждая себя поисками правых и виноватых, и между делом изнасиловали саму Манон – впятером. Когда всё кончилось, и когда истерзанная шестнадцатилетняя девчонка пришла в себя, она узнала, что её родители убиты, братья и сёстры куда-то пропали, а от убогой хижины, где ютилась семья Манон, остались одни головешки. Жизнь Манон была далеко не сладкой, но хотя бы привычной, а теперь эта привычная жизнь рухнула в одночасье – девушка благодарила Деву Марию за то, что вообще осталась жива. В опустошённых родных местах ей больше нечего было делать, и она побрела в Париж, расплачиваясь собственным телом за еду, ночлег и даже за то, что ей просто показывали дорогу.
   В Париже ей повезло (хотя везением это можно было назвать только по сравнению с тем, что девушке уже пришлось испытать). Она устроилась служанкой «за еду и крышу над головой» в грязный трактир в предместьях города: чистила посуду, мыла полы, заблёванные посетителями, и, конечно, спала с хозяином, а также с гостями – за деньги, которые хозяин заведения у неё отбирал, оставляя Манон сущие гроши.
   «Везение» было недолгим. В один прекрасный день в трактир заявились королевские мушкетёры, и один из них, статный и черноусый, сказал, заметив Манон:
   – Собирайся. Пойдёшь с нами.
   Хозяин было заартачился, но мушкетёр холодно посмотрел на него и бросил коротко:
   – Разве ты не слышал о королевском эдикте? Или ты собираешься противиться воле его преосвященства?
   Хозяин трактира моментально сник и забормотал что-то невразумительное, а Манон пошла с мушкетёрами. Она и слыхом не слыхивала ни о каком эдикте, и только потом узнала, что его величество король Людовик XIII повелел отправлять за море, в Америку, «преступников, пожелавших раскаяться; людей, имеющих в себе силы начать новую жизнь; а также гулящих девиц, дабы они могли стать добропорядочными жёнами и матерями». Ещё в эдикте было сказано, что «в милости своей его величество соизволяет предоставить преимущественные права переселенцам-гугенотам», но это Манон уже не интересовало: за неполный год она потеряла счёт мужчинам, удовлетворявшим с ней свою похоть, и установила, что все они одинаковы – что протестанты, что добрые католики. А через месяц девушка оказалась на борту этого галеона, который теперь несёт её в неведомое.
   …Из мутной полудрёмы Манон вывели тяжёлые шаги и грубые руки, схватившие её за плечи. Она открыла глаза и увидела человека в матросской куртке, до глаз заросшего бородой.
   – Побалуемся? – деловито предложил бородач, осклабился и, не дожидаясь ответа, повалил Манон на палубу (острые стыки досок больно врезались в спину девушки) и задрал ей юбку. Соседи, сидевшие рядом, отвернулись, делая вид, что ничего не происходит.
   Манон не сопротивлялась – ей было всё равно, – только подумала с горечью: «Вот тебе и новая жизнь – опять всё то же самое…».
   – Гийом! А ну-ка… – раздался негромкий, но властный голос.
   Матрос поспешно отскочил, придерживая расстёгнутые штаны. Манон села, натянув задранный подол платья на свои обнажившиеся коленки.
   Перед ней стоял офицер – это было видно по его камзолу и длинной шпаге.
   – Ты не знаешь приказа господина Гиттона? – процедил офицер, глядя на матроса, и взгляд его не предвещал Гийому ничего хорошего. – Эти женщины не для блуда – они будут матерями будущих детей Новой Франции. Не путай эту девушку с портовой шлюхой, Гийом. Пошёл прочь, негодяй!
   Бородач втянул голову в плечи и полез наверх по трапу, бормоча что-то себе под нос, а офицер посмотрел на Манон. И она смотрела на него, как смотрят на что-то такое, чего не может быть в этой злой жизни. Их взгляды встретились и никак не могли разойтись…
   Манон показалось, что минула целая вечность, хотя на самом деле прошло меньше минуты, прежде чем она услышала:
   – Пойдёмте со мной, мадемуазель.
   И она пошла, слыша за спиной завистливый шёпот: «Повезло потаскушке…».
* * *
   Каюта была маленькой, но после трюма, переполненного людьми, она показалась Манон дворцом. Девушка осторожно присела на краешек узкой койки, покрытой суконным одеялом, а хозяин каюты, притворив двери, достал из деревянного резного шкафчика кусок сыра, сухой хлеб, пару мочёных яблок и бутыль тёмного стекла, заткнутую пробкой.
   – Бургундское, – пояснил он, ставя бутылку на стол, занимавший почти треть каюты. – Бокалов, правда, у меня нет, но есть оловянные кружки. Прошу вас к столу, мадемуазель. И прошу прощения – я не представился. Меня зовут шевалье де Грие.
   – Манон Леско, – ответила Манон. – Спасибо вам, – она запнулась, выбирая, как ей правильнее будет обратиться к нему, – ваша милость.
   – Меня зовут де Грие, – повторил де Грие, – просто де Грие. Ешьте и пейте, Манон.
   И Манон ела, и пила вино, и смотрела на своего спасителя, чувствуя, что тает, словно свеча, упавшая в огонь, – ощущение, какого она раньше никогда не испытывала. Де Грие было лет тридцать; он был красив суровой мужской красотой, подчёркнутой шрамом на его левой щеке, и Манон не понимала, что он в ней нашёл, и почему он обратил внимание на неё, на простую девчонку с плохой репутацией, – на корабле ведь были и другие женщины, более подходившие дворянину. «Наверно, – подумала она, – ему нужно от меня то же, что и всем мужчинам. Что ж, я согласна платить: хотя бы за то, что он ко мне добр. И… он красив, да…». И Манон, допив вино, спросила:
   – Мне раздеваться? Или вы так будете меня… это самое…
   И покраснела – неожиданно для себя самой.
   – Всему своё время, – жёстко и в то же время ласково ответил шевалье. – И оставьте вы эти привычки парижского дна, Манон. Там, – он повёл рукой в сторону носа галеона, – вас ждёт новая жизнь, достойная человека: не надо тащить в неё старую грязь.
 
 
   Манон Леско
 
   Они сидели и говорили, и Манон узнала историю де Грие, приведшую его на корабль, плывущий в Америку. Молодой шевалье был гугенотом, и отчаянно дрался на стенах Ла-Рошели, осаждённой войсками кардинала. После сдачи крепости Ришелье явил милость – никто из защитников Ла-Рошели не был казнён или сослан на галеры, – и де Грие продолжал жить прежней жизнью. К несчастью, два года назад он убил на дуэли дворянина-католика и попал в Бастилию, а всё его имущество было конфисковано. Де Грие спас случай: его нашёл Жан Гиттон, бывший мэр Ла-Рошели, руководивший её обороной и запомнивший отважного шевалье. Гиттон возглавлял партию переселенцев, отправлявшихся за океан, и предложил де Грие стать его помощником и плыть вместе с ним – попытать счастья на новом месте. Выбор у осуждённого шевалье был невелик, и он с радостью согласился.
   Манон слушала, и вдруг поняла, что она любит этого человека, и что скорее бросится за борт, чем расстанется с ним. Она рассказала ему свою историю – всю, без утайки, – с ужасом ожидая, что де Грие с презрением от неё отвернётся и отошлёт её обратно в трюм, однако он только горько улыбнулся и сказал:
   – Старая земля искалечила много судеб. Забудьте о прошлом – будущее будет иным. На новой земле мы будем жить новой жизнью, угодной богу, а не злым людям – мы будем счастливы, Манон.
   Время любви пришло, когда наступила ночь, и над океаном загорелись яркие звёзды. И Манон поняла, что она ошибалась: когда любишь, не все мужчины одинаковы. И засыпая в объятьях де Грие, она думала о счастье, которое ждёт их в Новой Франции.
   Большой французский галеон, грузно качаясь на волнах, плыл на запад.
* * *
   1640 год
 
   Крупный бобр выбрался из воды. Огляделся, поводил по сторонам усатой мордочкой и, волоча плоский хвост, осторожно двинулся к невысокому тонкому дереву, склонившемуся над протокой. Инстинкт подсказывал зверьку: это дерево – подходит; если его подгрызть по кругу, оно упадет, и тогда его можно использовать для насущных бобровых надобностей. Но тот же инстинкт предостерегал и предупреждал об опасности: бобр чувствовал в воздухе еле уловимый запах человека. Двуногие всегда были для бобров существами неприятными, так как имели дурную привычку бить строителей запруд дубинками по голове и снимать с них шкурки, и потому пожиратели ивовых побегов предпочитали с ними не встречаться. К тому же в последнее время (то ли из-за того, что похолодало, то ли по какой ещё причине – этого бобры не знали) людям стало нужно гораздо больше шкур, чем раньше, и это обстоятельство серьёзно осложнило в общем-то безмятежную бобровую жизнь. В хатке бобра ждала супруга с детёнышами, бобр сознавал свою ответственность за семейство и не хотел попасть в сеть или в хитрую ловушку, поставленную человеком.