Страница:
– Денег у меня нет, все, чтобы доехать сюда, истратила, за ночлег буду отрабатывать. Что скажете, буду делать – полы, посуду помыть, в хлеву за скотиной прибрать.
– А документы при тебе есть? У нас в селе, как в лагере, строго, каждый на учете.
– Все в порядке, вот мой паспорт, диплом об окончании профтехучилища…
– Ого, даже диплом! Ну, ладно, поживи. Пойдем, покажу тебе место. Меня Агафьей звать. Агафья Сидоровна. Можешь, как все зовут, тетя Ганя.
– Меня Маруся, Мария Иванова.
– Стало быть, ты Маня. Уж шибко мала и тщедушна, не баба, а девочка вовсе, не Мария, а Манюня. Ну, ладно, после разберемся, кого как звать. Теперь пора и к ночи готовиться. Напою тебя чаем, и кажный в свою постелю.
За чаем еще о себе рассказала:
– Местные мы, горловские. Муж у меня был Захар, тоже тутошный, в охране лагеря работал.
– Здесь и до войны был лагерь?
– Был, по всему Мурманскому краю, как оспа, были лагеря. Сами заключенные их строили. Наш тоже. В войну Захара призвали. «Похоронку» получила в сорок третьем – погиб храброй смертью.
– Наверное, смертью храбрых, – поправила Маруся.
– Во-во, так и написано – храбрый в смерти. С тех пор и вдовствую. У тебя муж хотя и в лагере, но все же он есть, а я вот уже больше полвека бобылка, одна одинешенька…
Рано утром, до прихода Дуни, Маруся уже сидела на крылечке санчасти, ждала ее.
– О, ты уже здесь! – пробасила Дуня. – Пойдем, посмотрим, жив еще твой или нет.
Они прошли за решетку в охраняемую часть больнички. Коля, как и вчера, лежал бледный, с закрытыми глазами, очень похожий на покойника. Маруся метнулась к нему:
– Коля, Колечка…
Он открыл глаза, улыбнулся:
– Ты уже пришла.
Маруся подала ему два кусочка сахара, утаила их от бабки, когда та поила ее чаем вчера вечером. Положила кусочек мужу в рот:
– Соси, сахар тебе силу даст.
Коля покатал кусочек во рту, вынул его и подал Марусе:
– Возьми, не растворяется. Слюны во мне нет.
Дуня подсказала:
– Ему надо маслица сливочного, куриный бульон, витамины. У нас этого нет. Не бывает.
– На что купить? У меня денег ни гроша, все в дорогу истратила.
– Деньги у него должны быть.
– У тебя есть, Коля?
– Не у него, а в кассе лагпункта. Им заработанные, когда здоровым был. Ты сходи в бухгалтерию, покажи паспорт с регистрацией брака. Как жене, выдадут для помощи больному.
– Я схожу, Коля?
Он глазами показал – иди, мол.
Дуня вышла на крыльцо, показала, где финансовая часть лагпункта. Она была не в зоне, в двухэтажном доме управления.
Встретили Марусю подозрительно. Проверили документы, выслушали ее печальный рассказ о болезни мужа. Поискали в толстых книгах записи и объявили:
– Есть, восемьсот два рубля сорок пять копеек наработал твой муж.
И к великой радости Маруси отсчитали и выдали эту сумму. За что она расписалась в той же толстой книге и в ордере на получение этих денег.
Маруся, не заходя в санчасть, поспешила в дом, где остановилась на постой. Быстро рассказала бабке Гане, откуда у нее деньги, тут же купила у нее курицу и принялась готовить бульон для Коли. Уж готовить-то она умела! Не один год проработала на пищеблоке. Бульон получился золотистый, с солнечным отливом, ароматный от приправленных специй, которые нашлись у бабки. Вся изба заполнилась приятным запахом куриного навара.
Маруся завернула чугунок с тряпицу, прихватила деревянную ложку (железная будет обжигать) и рысью, чтоб не расплескать, поспешила в санчасть. Дуня удивилась:
– Спроворила? Ну, ты даешь!
Коля схлебнул с деревянной ложки, но тут же поперхнулся, закашлялся, да так, что от охватившего все тело колотуна потерял сознание, закатил глаза и перестал дышать. Дуня могучими руками стала давить на его грудную клетку – туда-сюда. Заставила дышать. Марусе она недовольно бросила:
– Уж больно ты сразу хочешь поднять его. Не жилец он, не видишь, что ли? Нет в нем жизни. Пищу душа его не принимает. Неси свой бульон, сама съешь, того и гляди, с ног свалишься. Оставим его в покое, пущай отойдет маненько.
В белой своей приемной Дуня продолжала наставлять:
– Ты не о нем, о себе подумай. Он не жилец. Я точно знаю, глаз у меня опытный. Никакие твои бульоны и сахара его не поднимут. Я таких, как он, сотни перехоронила. У доходяги один путь – на кладбище. Кстати, сегодня очередных жмуриков повезу. Поедем со мной. Может быть, место для Коли присмотришь. Я разрешу тебе его отдельно от других захоронить.
Маруся плохо понимала, о чем говорит медсестра. Коля живой, а она его уже хоронит и ей предлагает заняться тем же. Но пренебречь временной добротой этой грубой женщины было опасно, можно испортить с ней отношения.
Маруся попросила:
– Может быть, я еще раз попробую покормить его бульоном?
– Добить хочешь?
– Не надо…
Медсестра готовила к отправке трех очередных покойников, их без гробов заворачивали в те же одеяла, под которыми они лежали в санчасти еще больными и грузили в кузов машины.
Маруся выпила остывший бульон – не пропадать же добру. И ждала, что делать дальше. Дуня скомандовала:
– Садись в кабину, втроем поместимся.
Шофер хохотнул:
– Ты одна всю кабину заполнишь, не поместится она.
– Она маленькая, на коленях у меня посидит, – и, обращаясь к троим рабочим, вольнохожденцам из зэков, пробасила: – А вы чего стоите? Грузитесь в кузов. Поехали!
Кладбище было не далеко, за селом. Старые, покосившиеся кресты, чахлые деревца – видно, не очень-то посещали усопших родственников сельчане. За кривыми рядами крестов, где кончалось кладбище, чернела длинная яма, ее вырыли небольшим экскаватором заранее, летом, когда земля мягкая – зимой ее не возьмешь ни киркой, ни ломом. А при похоронах зэков присыпали вручную по мере заполнения. Бугор прежних захоронений был довольно длинный.
Машина остановилась у открытой, незаполненной части рва. Покойников положили рядком на землю. То, что увидела Маруся дальше, едва не опрокинуло ее в обморок.
– Начнем? – спросил один из рабочих.
– Начнем, – ответила Дуня и раскрыла толстую книгу.
– Номер двести пятый, – доложил рабочий, прочитав бирку на завернутом покойнике.
– Пилипенко Захар Кузьмич, – прочитала медсестра в журнале и кивнула рабочему: – Давай.
Он взял лом и ударил им по закрытому в одеяло трупу на том уровне, где проступала грудь.
– Зафиксировано, – спокойно отозвалась Дуня. Двое других рабочих скинули покойника в яму.
Маруся онемела, не верила своим глазам. Дуня командовала:
– Давай следующего.
– Номер двести шестой.
– Горшков Иван Иванович. Давай, отметила.
И опять рабочий ударил ломом по трупу на уровне груди. То же проделали и с третьим покойником
Не понимая смысл происходящего, Маруся спросила:
– Зачем так?
Медсестра объяснила:
– Я фиксирую окончательно факт смерти.
– Но ломом зачем?
– По медицинскому заключению смерть его зарегистрировали. А может, там липа? Купили доктора. Дали ему на лапу воры в законе или богатые коммерсанты. Он и отправил его на волю через похороны. На кладбище встретят, дадут по пачке денег рабочим и шоферу, конвоя здесь нет, покойникам не положен. И свои увезут воскресшего хоть за границу. Вот мне и приказано фиксировать, что он мертвый и похоронен. Надо пульс проверить или стетоскопом сердце прослушать. Сама понимаешь, неприятное это занятие. Вот я и придумала – ломом ставить окончательную точку. После этого не убежит, факт смерти железный.
Маруся плохо воспринимала слова Дуни, у нее метались мысли: значит, и Колю также ломом! Господи, что же происходит… Как бы понимая ее, Дуня пообещала:
– Колю твоего ломом проверять не буду. Я тебе его целенького отдам. Сама закажешь гроб, могилку на общем кладбище и похоронишь по-своему. Чтобы об этом знали только ты и я, привезу его без рабочих.
На следующий день Маруся опять пришла в санчасть с бульоном. Нашла бутылочку с соской, когда-то ими бабушка внуков выкармливала.
– Настырная ты, – удивилась Дуня.
Коля соску пососал, не закашлялся. Дело пошло! Через неделю он попросил:
– Мне бы пирожка бабушкиного. Помнишь, приносила нам в детдом, с клевером сладким.
– Сделаю, Коленька, испеку! Как славно, что у тебя желание появилось. И как я сама не вспомнила о клевере!
Не откладывая, тут же пошла клевер искать. Низенькие зеленые пучочки с округлыми листиками, мягкие, с травяным запахом, обнаружила всюду – прямо вдоль тележной дороги от лагеря к поселку. В поле выбирала чистую полянку недалеко от своего дома, подложила под колени дощечку и стала собирать клевер в тазик. Набрала полную посудину с горкой. На кухне помыла. Пробовала измельчить. На терке не получилось, только пальцы пожгла. Ножом мельчить долго, и кусочки твердые получаются, не проглотит их Коля. Лучше всего помогла мясорубка, легко и скоро выдала она из своей круглодырчатой решеточки зеленую, жиденькую пасту. То, что надо!
– В нее хорошо бы меду добавить. Мед очень целебный, да и вкус будет приятный. А так – трава и трава, не понравится Коле, – подсказала баба Ганя.
– Где же взять мед-то? – спросила Маруся. – Края ваши холодные, пасеки здесь не держат.
– А ты к Клавке сходи, у нее все есть, а нет – попроси, привезет тебе из города.
Клава была местная бизнесменша. Молодая еще бобылка, муж помер от распитой с друзьями паленой водки-отравы. Борясь за выживание и учитывая особенности нынешней жизни, Клава открыла в своем доме ларек. Дом – обычный, бревенчатый пятистенник – сени да горница. Вот она и приспособила сени под магазинчик. Договорилась с шофером Гришей из лагерного гаража делать один раз в неделю в воскресенье левый рейс за товаром. Ему хорошо – заработок, и ей сподручно – свой транспорт. Сколотила в сенях полки, накрыла их цветной бумагой, под небольшой прилавок стол из кухни приспособила, транзистор с хрипатой музыкой включила – вот и получился магазинчик. Первые месяцы привозила самое необходимое: спички, соль, крупы разные, масло растительное, конфеты недорогие. Ну, и главный ходовой товар – водку. Торговля шла хорошо, односельчане были довольны, даже заказы Клаве делали на нужные товары – одной кастрюля, другой лекарство.
К тому времени, когда Маруся пришла в магазин, Клава уже оперилась – пристроила сарай под торговое помещение, сделала в нем ремонт – обклеила светлыми обоями, повесила трехрожковую люстру. Полки и прилавок сбил плотник – настоящие, крепкие. К магазину сзади – пристройка-подсобка, к входу проложена плиточная дорожка. И транспорт свой завела, купила недорого подержанный «жигуль», бегал он за товаром добросовестно.
Клава встретила Марусю приветливо. В магазине поселковые новости стекаются скорее, чем в сельской управе. Покупателей немного, Клава рада поболтать с новой знакомой. Маруся, не таясь, рассказала о своем горе, о больном муже, зачем пришла в магазин:
– Меду мне надо, но вижу, нет у тебя на полках.
– Привезу, в первый же заезд привезу. Тебе какого – липового, гречишного? Я любой подберу.
– Наверное, липового, у Коли болезнь от простуды.
– Правильно, липовый надо.
И привезла, как обещала, в первый заезд, дня через два после знакомства, и домой Марусе сама принесла.
– Вот, получай, чистый липовый, настоящий, без подделки, я пробовала.
Пирожки с клевером на меду получились, как настоящее кондитерское печево. Коля ел с наслаждением, жевал и глотал уже совсем свободно. Маруся с утра несколько часов проводила с Колей – он еще не мог сидеть, лежал пластом, скелет, обтянутый кожей. Маруся умывала его, протирая лицо мокрым полотенцем, поила чаем с медом, кормила пирожками с клевером и просто зеленой пастой, замешанной на меду. Она приспособилась, побрила его «безопаской», совсем посвежел, похорошел Коленька.
Вторую половину дня Маруся проводила в поле. Не разгибаясь, часами собирала листики клевера, а потом дома готовила из них разные вкусности. Повариха она была отменная. Бабушка Ганя удивлялась:
– Золотые руки!
Кстати, бабушка тоже благодаря Марусе к жизни вернулась. Прежде одна куковала, редко кто-нибудь из соседей навещал. А теперь своя молодка в доме, да какая расторопная, находчивая, разговорчивая. С такой не соскучишься.
Дуня только видом да голосом грубая, а душа у нее оказалась добрая, русская, деревенская, широкая и бесхитростная. Говорила она обо всем напрямую, без обиняков, поэтому получалось грубовато, а в поступках была покладистая, охотно помогала и больным зэкам в санчасти, и сослуживцам по лагерю, и односельчанам советом или лекарствами.
Марусю она сначала зауважала, а потом и полюбила за упорное и неотступное спасание мужа. Удивлялась и восхищалась открыто:
– Выходила! С того света вернула. Надо же, сама – в чем душа держится, ветерок дунет – с ног свалит. А какая крепкая – кремень девка!
Время шло, Коля садился на кровати. А потом, с поддержкой Маруси, выходил наружу, на скамеечке под солнышком погреться. Охранники разрешали, хотя крыльцо и скамейка были уже за территорией зоны, но куда такой доходяга убежит, ему бы назад до койки доковылять.
Сидели Коля и Маруся на скамеечке, притулившись плечиком к плечику, держали руку в руке. Молча наслаждались близостью. Не было у них сюсюканья, ласковых слов всуе не говорили. Любили, обожали друг друга без лишних эффектов и каких-либо проявлений показной нежности.
Дуня, глядя на них со стороны, про себя отмечала:
– Голуби, настоящие голуби. Только не воркуют. Господи, пошли им утешение в жизни. Никогда прежде не встречала таких чистых людей.
Ходила Дуня с ходатайством к начальству, да и сами лагерные стражи видели подвиг Маруси и трогательную любовь сирот несчастных, поставили вопрос и оформили Николаю Иванову досрочное освобождение за прилежный труд и примерное поведение. К тому же и срок приговора был на исходе – полгода оставалось досиживать под охраной.
Колино освобождение было всем приятно – и начальникам, и зэкам. Провожали его добрыми пожеланиями поправиться, быть счастливым и никогда больше не попадать в зону.
Дуня помогла Марусе довести Колю до дома своим ходом. Клава предлагала подвезти на «жигуле», но Коля отказался:
– Хочу на своих ногах в жизнь вернуться.
Повели его Дуня и Маруся, справа и слева под руки поддерживали. Шел он невесомым шагом, черная грубая зэковская роба будто сама передвигалась, а внутри ее никого не было. Шли они медленно. Колю покачивало. Попалась навстречу женщина, приостановилась, с удивлением спросила:
– Поймали? Так не туда ведете, лагерь тама. Или набрался с утра пораньше?
Дуня пробасила:
– Иди, милая, своей дорогой, пока я тебя не послала очень далеко.
Бабушка Агафья встретила, всплеснув руками:
– Слава Богу! Ослобонился! – и, как недавно встречная женщина, обратила внимание на черную робу: – Переодеть надо. Негоже в этой одеже в доме ходить. Сейчас я подберу. От Захара одежа осталась.
Поспешила к сундуку, с трудом подняла тяжелую заскрипевшую крышку, стала перебирать разную мягкую поклажу. Достала, подала Марусе брюки, рубаху-косовортку и еще одну с обычным воротом.
– Примеряй, а я еще пинжак пошукаю.
Коля взял одежду, оглядел:
– Велика…
Маруся запорхала вокруг него:
– Ничего, штаны подвернем, подошьем, рукава закатаем. Раздевайся.
Коля попросил:
– Отвернитесь.
Дуня оглушительно захохотала, от ее голосища посуда задребезжала в шкафу.
– Застеснялся! Да я тебя не то что голого, а всего насквозь в санчасти видела. Давай, скидай, сейчас из тебя стрыптиз сделаем!
Коля покорно сделал бедрами какое-то движение, и черные брюки сами опустились на пол. Надели на него Захаровы брюки и рубашку, подкрутили, закатали лишнее. Висело все на нем, как на вешалке, но зато свежее, домашнее. Коля и женщины довольно улыбались. Ганя пообещала:
– Исподнее тоже подберу, опосля баньки наденешь.
Была потом и банька, и застолье семейное, только Клава прибавилась. Она принесла настойку «рябина на коньяке». Дуня, Муся, Клава и бабушка выпили с удовольствием, понравилась сладкая наливочка. Коля засомневался:
– Можно ли мне?
Дуня неопровержимым басом, как медик, определила:
– Можно. Даже полезно. Это как раз для тебя – не водка, на которой Клавкин муж сгорел, и не вино-бормотуха. Это настойка на рябине, целебная, как и пирожки с клевером. Пей!
Коля выпил рюмочку, зарумянился, повеселел. Да и все за столом были в прекрасном настроении. Клава шутила, глядя на Колю хмельными очами:
– Смотри, Марусенька, как бы я у тебя не отбила Коленьку!
Маруся не обижалась:
– Отбивай, лишь бы он был здоров. А потом я тебе глаза выцарапаю и магазин твой расшибу вдребезги, – и засмеялась звонко, заразительно, весело.
Коля урезонил их:
– Чего болтаете напраслину?
Жизнь в доме Агафьи Сидоровны не только наладилась, а как бы расцвела новым цветом. Открыли окна в горнице – Коле нужен был свежий воздух. С этим воздухом прибавилось солнечного света и тепла. А человеческое тепло, доброта, заботливость согревали лучше солнышка.
Маруся на кухне просто творила чудеса, хотела в Коле аппетит пробудить, чтоб лучше ел, быстрее силы набрал. Бабушке Гане от этих забот тоже перепадало немало удовольствия. Она только ахала:
– Ну, мастерица! Ну, искусница! Я борщи всю жизнь варю, но такого, как твой, не едала!
А Маруся в радостном задоре готовила другие неведомые старушке блюда – солянку, суп харчо, шурпу какую-то. Иногда Коля, чтобы вспомнить свое умение, приходил на кухню. Однажды поразил бабушку Ганю, соорудил из вареной моркови, картошки и свеклы настоящую кремлевскую башню с красной звездой из морковки на макушке.
Коля отдыхал после лагерной отсидки и душой, и телом. Но надо было подумать о будущем, как-то устраиваться в жизни. Думали. Прикидывали с Марусей разные варианты, и все они начинались и кончались тем, что нет у них ни родных, ни близких на этом свете. Возвращаться в Самару? А кто там ждет? Те, кто донос настрочили и засадили за решетку? Да и на билеты денег нет, надо их заработать. В Горлове работы не найдешь, в Кандалакшу или в Мурманск поехать? Там, наверное, таких бездомных и безработных немало. Вот и получалось – надо еще пожить в Горлове, здесь крыша над головой, бабушка не гонит и денег за постой не просит, говорит:
– Я вам должна платить – кормите меня сладко, жизнь мою украсили.
Очень кстати пришла Клава – не навестить, а с официальным предложением:
– Замоталась я: и хозяйка, и продавец, и экспедитор, и шофер, и даже сторож. Сплю одним глазом, другим магазин караулю. Пойдем, Маруся, ко мне в помощники – за прилавком будешь стоять, а я за товаром ездить, другими делами заниматься. Соглашайся, я тебе хорошую зарплату положу. Да к ней еще в торговле, сама знаешь, усушка, утруска, недовес, перевес, тоже пару копеек набежит.
Маруся ни размышлять, ни с Колей советоваться не стала, тут же выпалила:
– Согласна! Хоть сейчас начну, – но тут же посмотрела на Колю: – Как, мол?
А он кивал, радостно улыбался.
Так разрешились главные – материальные – трудности семьи Ивановых. Зажили они славно, сытно и весело. Коля прочно на ноги встал. Мог тоже работать. И работал по хозяйству, заменил Марусю на кухне, дрова колол, за курами присматривал.
Маня в магазине царствовала: приветливая, улыбчивая, всем покупателям угождала. Скоро сельчане, собираясь в магазин, говорили не как раньше: «пойду к Клавке», а «пойду к Марусеньке». Клавдия не нарадовалась на такую помощницу, отошла от замота, товары лучше и чаще стала привозить, торговля пошла в гору.
Так прошли осень и зима. Совсем прижились Ивановы в Горлове, их односельчане за своих считали. Уже и мыслей не было, чтобы уехать. Зачем? Куда?
Но нечистый вспомнил о них и, может быть, для забавы мимоходом кинул злое горе в дружный дом Агафьи Сидоровны. Не убереглась старушка на весенних перепадах: то дождь, то снег – простудилась и очень основательно.
Дуня, которая лечила в селе старых и малых, осмотрев и послушав деревянной трубочкой дыхание Гани, определила:
– Воспаление легких. Капитальное. Готовься, бабушка, к тяжелой борьбе, не одолеешь – помрешь.
У Дуни всегда так – грубо, напрямую. Бабка тоже за словом в карман не лезла, да они все местные горловские такие: север – край суровый, огрубил людей:
– И чего это ты меня сразу хоронишь? Я еще тебе переживу!
– Ну, давай, я не против. Плохо будет, зови, приду.
С тем и ушла без обиды.
Бабушка Ганя слегла всерьез и надолго. Ухаживал за ней Коля. Маруся весь день, а то и вечер в магазине. Прибежит в обеденный перерыв, Колю в щеку чмокнет, больную спросит:
– Как ты, баба Ганя?
А та лишь рукой махнет, уж и говорить ей трудно.
Однажды в воскресенье, когда Маруся была дома, Агафья Сидоровна позвала слабым голосом:
– Манюня, подойди, – и, прерывчато дыша, сказала: – Иди, зови председателя правления Кокшенова, и чтоб с печатью пришел.
– Зачем тебе, баба Ганя?
– Иди, поспеши. Умирать буду. Завещание мое пусть печатью заверит – дом я тебе и Коле отписываю.
– Да что вы, бабушка, милая, разве так по своей прихоти умирают? Вы еще поживете, весна на дворе, скоро клевер зацветет. Я вас выхожу, как Колю выходила.
– Иди, говорю, – строго, по-горловски, приказала старуха: – Можешь опоздать, не дождусь, кончусь. Иди.
Кокшенов пришел с Марусей немедленно. И печать принес, догадывался о горьком исходе, но все же шутливо спросил:
– Ты куда собралась, Агафья? Зачем тебе печать – проездной какой документ заверить?
Больная достала из-под подушки листок, строго молвила:
– Проездной на тот свет мне не нужен, туда без печати примут. Ты мое последнее желание заверь печатью, как положено. Дом свой вот этим двум голубям завещаю, – показала на Колю и Марусю, которые стояли у постели. – Нет у меня людей ближе их, – помолчала, трудно говорить. – Старость мою они своим теплом согрели…
Агафья задышала часто-часто, заторопила:
– Ставь печать, скорее.
Председатель положил листок на тумбочку у кровати, подышал на печать, разогревая для четкого оттиска, и шлепнул по листку.
Бабушка тихо, одним дыханием прошептала:
– А теперь отойдите… Не мешайте… Помирать буду.
Повернулась к стене и затихла.
Коля побежал за Дуней. Она, как всегда, пришла по первому зову, вместе с Колей. Подошла к бабушке, пощупала у нее на шее какую-то жилку и тихо, что было для нее большой редкостью, молвила:
– Все, скончалась баба Ганя.
И тут же, словно вспомнив о своем басе и о том, что она горловская, громко и бесцеремонно добавила:
– Я же говорила: не осилит она болезнь. А она сомневалась. Вот и не осилила.
Агафью Сидоровну хоронили всем селом. Уважали ее односельчане, всю жизнь с ними прожила. Маруся и Коля, как самые близкие люди, шли за гробом первыми и по горсти земли в могилу бросили первыми. К ним горловцы относились доброжелательно. Подходили, сочувствие в скорби высказывали.
После похорон, когда люди потянулись назад в село, Маруся посмотрела на длинный холм земли за границей кладбища. Он подрос, наверное, немало прибавилось в нем покойных зэков, и Дуня сделала новые отметки в своем гроссбухе, подтверждая их смерть.
Маруся вдруг с суеверным испугом подумала: и Коля мог лежать там, в этой длинной могиле, если бы я не приехала. Господи, хорошо, что я успела приехать! Она прижалась к мужу плотно-плотно, а он удивленно спросил:
– Ты чего, Мусенька? Тебе холодно?
Маруся посмотрела на Колю глазами, полными слез, но это были не похоронные горестные слезы, а блестящие прозрачные, в них отражалось весеннее солнышко.
– Как хорошо, что ты у меня есть, – сказала негромко Маруся и, может быть, не к месту – на кладбище – и не ко времени – на похоронах – пролепетала:
– Я очень счастлива, Коля…
Жоркин батя
1
– А документы при тебе есть? У нас в селе, как в лагере, строго, каждый на учете.
– Все в порядке, вот мой паспорт, диплом об окончании профтехучилища…
– Ого, даже диплом! Ну, ладно, поживи. Пойдем, покажу тебе место. Меня Агафьей звать. Агафья Сидоровна. Можешь, как все зовут, тетя Ганя.
– Меня Маруся, Мария Иванова.
– Стало быть, ты Маня. Уж шибко мала и тщедушна, не баба, а девочка вовсе, не Мария, а Манюня. Ну, ладно, после разберемся, кого как звать. Теперь пора и к ночи готовиться. Напою тебя чаем, и кажный в свою постелю.
За чаем еще о себе рассказала:
– Местные мы, горловские. Муж у меня был Захар, тоже тутошный, в охране лагеря работал.
– Здесь и до войны был лагерь?
– Был, по всему Мурманскому краю, как оспа, были лагеря. Сами заключенные их строили. Наш тоже. В войну Захара призвали. «Похоронку» получила в сорок третьем – погиб храброй смертью.
– Наверное, смертью храбрых, – поправила Маруся.
– Во-во, так и написано – храбрый в смерти. С тех пор и вдовствую. У тебя муж хотя и в лагере, но все же он есть, а я вот уже больше полвека бобылка, одна одинешенька…
Рано утром, до прихода Дуни, Маруся уже сидела на крылечке санчасти, ждала ее.
– О, ты уже здесь! – пробасила Дуня. – Пойдем, посмотрим, жив еще твой или нет.
Они прошли за решетку в охраняемую часть больнички. Коля, как и вчера, лежал бледный, с закрытыми глазами, очень похожий на покойника. Маруся метнулась к нему:
– Коля, Колечка…
Он открыл глаза, улыбнулся:
– Ты уже пришла.
Маруся подала ему два кусочка сахара, утаила их от бабки, когда та поила ее чаем вчера вечером. Положила кусочек мужу в рот:
– Соси, сахар тебе силу даст.
Коля покатал кусочек во рту, вынул его и подал Марусе:
– Возьми, не растворяется. Слюны во мне нет.
Дуня подсказала:
– Ему надо маслица сливочного, куриный бульон, витамины. У нас этого нет. Не бывает.
– На что купить? У меня денег ни гроша, все в дорогу истратила.
– Деньги у него должны быть.
– У тебя есть, Коля?
– Не у него, а в кассе лагпункта. Им заработанные, когда здоровым был. Ты сходи в бухгалтерию, покажи паспорт с регистрацией брака. Как жене, выдадут для помощи больному.
– Я схожу, Коля?
Он глазами показал – иди, мол.
Дуня вышла на крыльцо, показала, где финансовая часть лагпункта. Она была не в зоне, в двухэтажном доме управления.
Встретили Марусю подозрительно. Проверили документы, выслушали ее печальный рассказ о болезни мужа. Поискали в толстых книгах записи и объявили:
– Есть, восемьсот два рубля сорок пять копеек наработал твой муж.
И к великой радости Маруси отсчитали и выдали эту сумму. За что она расписалась в той же толстой книге и в ордере на получение этих денег.
Маруся, не заходя в санчасть, поспешила в дом, где остановилась на постой. Быстро рассказала бабке Гане, откуда у нее деньги, тут же купила у нее курицу и принялась готовить бульон для Коли. Уж готовить-то она умела! Не один год проработала на пищеблоке. Бульон получился золотистый, с солнечным отливом, ароматный от приправленных специй, которые нашлись у бабки. Вся изба заполнилась приятным запахом куриного навара.
Маруся завернула чугунок с тряпицу, прихватила деревянную ложку (железная будет обжигать) и рысью, чтоб не расплескать, поспешила в санчасть. Дуня удивилась:
– Спроворила? Ну, ты даешь!
Коля схлебнул с деревянной ложки, но тут же поперхнулся, закашлялся, да так, что от охватившего все тело колотуна потерял сознание, закатил глаза и перестал дышать. Дуня могучими руками стала давить на его грудную клетку – туда-сюда. Заставила дышать. Марусе она недовольно бросила:
– Уж больно ты сразу хочешь поднять его. Не жилец он, не видишь, что ли? Нет в нем жизни. Пищу душа его не принимает. Неси свой бульон, сама съешь, того и гляди, с ног свалишься. Оставим его в покое, пущай отойдет маненько.
В белой своей приемной Дуня продолжала наставлять:
– Ты не о нем, о себе подумай. Он не жилец. Я точно знаю, глаз у меня опытный. Никакие твои бульоны и сахара его не поднимут. Я таких, как он, сотни перехоронила. У доходяги один путь – на кладбище. Кстати, сегодня очередных жмуриков повезу. Поедем со мной. Может быть, место для Коли присмотришь. Я разрешу тебе его отдельно от других захоронить.
Маруся плохо понимала, о чем говорит медсестра. Коля живой, а она его уже хоронит и ей предлагает заняться тем же. Но пренебречь временной добротой этой грубой женщины было опасно, можно испортить с ней отношения.
Маруся попросила:
– Может быть, я еще раз попробую покормить его бульоном?
– Добить хочешь?
– Не надо…
Медсестра готовила к отправке трех очередных покойников, их без гробов заворачивали в те же одеяла, под которыми они лежали в санчасти еще больными и грузили в кузов машины.
Маруся выпила остывший бульон – не пропадать же добру. И ждала, что делать дальше. Дуня скомандовала:
– Садись в кабину, втроем поместимся.
Шофер хохотнул:
– Ты одна всю кабину заполнишь, не поместится она.
– Она маленькая, на коленях у меня посидит, – и, обращаясь к троим рабочим, вольнохожденцам из зэков, пробасила: – А вы чего стоите? Грузитесь в кузов. Поехали!
Кладбище было не далеко, за селом. Старые, покосившиеся кресты, чахлые деревца – видно, не очень-то посещали усопших родственников сельчане. За кривыми рядами крестов, где кончалось кладбище, чернела длинная яма, ее вырыли небольшим экскаватором заранее, летом, когда земля мягкая – зимой ее не возьмешь ни киркой, ни ломом. А при похоронах зэков присыпали вручную по мере заполнения. Бугор прежних захоронений был довольно длинный.
Машина остановилась у открытой, незаполненной части рва. Покойников положили рядком на землю. То, что увидела Маруся дальше, едва не опрокинуло ее в обморок.
– Начнем? – спросил один из рабочих.
– Начнем, – ответила Дуня и раскрыла толстую книгу.
– Номер двести пятый, – доложил рабочий, прочитав бирку на завернутом покойнике.
– Пилипенко Захар Кузьмич, – прочитала медсестра в журнале и кивнула рабочему: – Давай.
Он взял лом и ударил им по закрытому в одеяло трупу на том уровне, где проступала грудь.
– Зафиксировано, – спокойно отозвалась Дуня. Двое других рабочих скинули покойника в яму.
Маруся онемела, не верила своим глазам. Дуня командовала:
– Давай следующего.
– Номер двести шестой.
– Горшков Иван Иванович. Давай, отметила.
И опять рабочий ударил ломом по трупу на уровне груди. То же проделали и с третьим покойником
Не понимая смысл происходящего, Маруся спросила:
– Зачем так?
Медсестра объяснила:
– Я фиксирую окончательно факт смерти.
– Но ломом зачем?
– По медицинскому заключению смерть его зарегистрировали. А может, там липа? Купили доктора. Дали ему на лапу воры в законе или богатые коммерсанты. Он и отправил его на волю через похороны. На кладбище встретят, дадут по пачке денег рабочим и шоферу, конвоя здесь нет, покойникам не положен. И свои увезут воскресшего хоть за границу. Вот мне и приказано фиксировать, что он мертвый и похоронен. Надо пульс проверить или стетоскопом сердце прослушать. Сама понимаешь, неприятное это занятие. Вот я и придумала – ломом ставить окончательную точку. После этого не убежит, факт смерти железный.
Маруся плохо воспринимала слова Дуни, у нее метались мысли: значит, и Колю также ломом! Господи, что же происходит… Как бы понимая ее, Дуня пообещала:
– Колю твоего ломом проверять не буду. Я тебе его целенького отдам. Сама закажешь гроб, могилку на общем кладбище и похоронишь по-своему. Чтобы об этом знали только ты и я, привезу его без рабочих.
На следующий день Маруся опять пришла в санчасть с бульоном. Нашла бутылочку с соской, когда-то ими бабушка внуков выкармливала.
– Настырная ты, – удивилась Дуня.
Коля соску пососал, не закашлялся. Дело пошло! Через неделю он попросил:
– Мне бы пирожка бабушкиного. Помнишь, приносила нам в детдом, с клевером сладким.
– Сделаю, Коленька, испеку! Как славно, что у тебя желание появилось. И как я сама не вспомнила о клевере!
Не откладывая, тут же пошла клевер искать. Низенькие зеленые пучочки с округлыми листиками, мягкие, с травяным запахом, обнаружила всюду – прямо вдоль тележной дороги от лагеря к поселку. В поле выбирала чистую полянку недалеко от своего дома, подложила под колени дощечку и стала собирать клевер в тазик. Набрала полную посудину с горкой. На кухне помыла. Пробовала измельчить. На терке не получилось, только пальцы пожгла. Ножом мельчить долго, и кусочки твердые получаются, не проглотит их Коля. Лучше всего помогла мясорубка, легко и скоро выдала она из своей круглодырчатой решеточки зеленую, жиденькую пасту. То, что надо!
– В нее хорошо бы меду добавить. Мед очень целебный, да и вкус будет приятный. А так – трава и трава, не понравится Коле, – подсказала баба Ганя.
– Где же взять мед-то? – спросила Маруся. – Края ваши холодные, пасеки здесь не держат.
– А ты к Клавке сходи, у нее все есть, а нет – попроси, привезет тебе из города.
Клава была местная бизнесменша. Молодая еще бобылка, муж помер от распитой с друзьями паленой водки-отравы. Борясь за выживание и учитывая особенности нынешней жизни, Клава открыла в своем доме ларек. Дом – обычный, бревенчатый пятистенник – сени да горница. Вот она и приспособила сени под магазинчик. Договорилась с шофером Гришей из лагерного гаража делать один раз в неделю в воскресенье левый рейс за товаром. Ему хорошо – заработок, и ей сподручно – свой транспорт. Сколотила в сенях полки, накрыла их цветной бумагой, под небольшой прилавок стол из кухни приспособила, транзистор с хрипатой музыкой включила – вот и получился магазинчик. Первые месяцы привозила самое необходимое: спички, соль, крупы разные, масло растительное, конфеты недорогие. Ну, и главный ходовой товар – водку. Торговля шла хорошо, односельчане были довольны, даже заказы Клаве делали на нужные товары – одной кастрюля, другой лекарство.
К тому времени, когда Маруся пришла в магазин, Клава уже оперилась – пристроила сарай под торговое помещение, сделала в нем ремонт – обклеила светлыми обоями, повесила трехрожковую люстру. Полки и прилавок сбил плотник – настоящие, крепкие. К магазину сзади – пристройка-подсобка, к входу проложена плиточная дорожка. И транспорт свой завела, купила недорого подержанный «жигуль», бегал он за товаром добросовестно.
Клава встретила Марусю приветливо. В магазине поселковые новости стекаются скорее, чем в сельской управе. Покупателей немного, Клава рада поболтать с новой знакомой. Маруся, не таясь, рассказала о своем горе, о больном муже, зачем пришла в магазин:
– Меду мне надо, но вижу, нет у тебя на полках.
– Привезу, в первый же заезд привезу. Тебе какого – липового, гречишного? Я любой подберу.
– Наверное, липового, у Коли болезнь от простуды.
– Правильно, липовый надо.
И привезла, как обещала, в первый заезд, дня через два после знакомства, и домой Марусе сама принесла.
– Вот, получай, чистый липовый, настоящий, без подделки, я пробовала.
Пирожки с клевером на меду получились, как настоящее кондитерское печево. Коля ел с наслаждением, жевал и глотал уже совсем свободно. Маруся с утра несколько часов проводила с Колей – он еще не мог сидеть, лежал пластом, скелет, обтянутый кожей. Маруся умывала его, протирая лицо мокрым полотенцем, поила чаем с медом, кормила пирожками с клевером и просто зеленой пастой, замешанной на меду. Она приспособилась, побрила его «безопаской», совсем посвежел, похорошел Коленька.
Вторую половину дня Маруся проводила в поле. Не разгибаясь, часами собирала листики клевера, а потом дома готовила из них разные вкусности. Повариха она была отменная. Бабушка Ганя удивлялась:
– Золотые руки!
Кстати, бабушка тоже благодаря Марусе к жизни вернулась. Прежде одна куковала, редко кто-нибудь из соседей навещал. А теперь своя молодка в доме, да какая расторопная, находчивая, разговорчивая. С такой не соскучишься.
Дуня только видом да голосом грубая, а душа у нее оказалась добрая, русская, деревенская, широкая и бесхитростная. Говорила она обо всем напрямую, без обиняков, поэтому получалось грубовато, а в поступках была покладистая, охотно помогала и больным зэкам в санчасти, и сослуживцам по лагерю, и односельчанам советом или лекарствами.
Марусю она сначала зауважала, а потом и полюбила за упорное и неотступное спасание мужа. Удивлялась и восхищалась открыто:
– Выходила! С того света вернула. Надо же, сама – в чем душа держится, ветерок дунет – с ног свалит. А какая крепкая – кремень девка!
Время шло, Коля садился на кровати. А потом, с поддержкой Маруси, выходил наружу, на скамеечке под солнышком погреться. Охранники разрешали, хотя крыльцо и скамейка были уже за территорией зоны, но куда такой доходяга убежит, ему бы назад до койки доковылять.
Сидели Коля и Маруся на скамеечке, притулившись плечиком к плечику, держали руку в руке. Молча наслаждались близостью. Не было у них сюсюканья, ласковых слов всуе не говорили. Любили, обожали друг друга без лишних эффектов и каких-либо проявлений показной нежности.
Дуня, глядя на них со стороны, про себя отмечала:
– Голуби, настоящие голуби. Только не воркуют. Господи, пошли им утешение в жизни. Никогда прежде не встречала таких чистых людей.
Ходила Дуня с ходатайством к начальству, да и сами лагерные стражи видели подвиг Маруси и трогательную любовь сирот несчастных, поставили вопрос и оформили Николаю Иванову досрочное освобождение за прилежный труд и примерное поведение. К тому же и срок приговора был на исходе – полгода оставалось досиживать под охраной.
Колино освобождение было всем приятно – и начальникам, и зэкам. Провожали его добрыми пожеланиями поправиться, быть счастливым и никогда больше не попадать в зону.
Дуня помогла Марусе довести Колю до дома своим ходом. Клава предлагала подвезти на «жигуле», но Коля отказался:
– Хочу на своих ногах в жизнь вернуться.
Повели его Дуня и Маруся, справа и слева под руки поддерживали. Шел он невесомым шагом, черная грубая зэковская роба будто сама передвигалась, а внутри ее никого не было. Шли они медленно. Колю покачивало. Попалась навстречу женщина, приостановилась, с удивлением спросила:
– Поймали? Так не туда ведете, лагерь тама. Или набрался с утра пораньше?
Дуня пробасила:
– Иди, милая, своей дорогой, пока я тебя не послала очень далеко.
Бабушка Агафья встретила, всплеснув руками:
– Слава Богу! Ослобонился! – и, как недавно встречная женщина, обратила внимание на черную робу: – Переодеть надо. Негоже в этой одеже в доме ходить. Сейчас я подберу. От Захара одежа осталась.
Поспешила к сундуку, с трудом подняла тяжелую заскрипевшую крышку, стала перебирать разную мягкую поклажу. Достала, подала Марусе брюки, рубаху-косовортку и еще одну с обычным воротом.
– Примеряй, а я еще пинжак пошукаю.
Коля взял одежду, оглядел:
– Велика…
Маруся запорхала вокруг него:
– Ничего, штаны подвернем, подошьем, рукава закатаем. Раздевайся.
Коля попросил:
– Отвернитесь.
Дуня оглушительно захохотала, от ее голосища посуда задребезжала в шкафу.
– Застеснялся! Да я тебя не то что голого, а всего насквозь в санчасти видела. Давай, скидай, сейчас из тебя стрыптиз сделаем!
Коля покорно сделал бедрами какое-то движение, и черные брюки сами опустились на пол. Надели на него Захаровы брюки и рубашку, подкрутили, закатали лишнее. Висело все на нем, как на вешалке, но зато свежее, домашнее. Коля и женщины довольно улыбались. Ганя пообещала:
– Исподнее тоже подберу, опосля баньки наденешь.
Была потом и банька, и застолье семейное, только Клава прибавилась. Она принесла настойку «рябина на коньяке». Дуня, Муся, Клава и бабушка выпили с удовольствием, понравилась сладкая наливочка. Коля засомневался:
– Можно ли мне?
Дуня неопровержимым басом, как медик, определила:
– Можно. Даже полезно. Это как раз для тебя – не водка, на которой Клавкин муж сгорел, и не вино-бормотуха. Это настойка на рябине, целебная, как и пирожки с клевером. Пей!
Коля выпил рюмочку, зарумянился, повеселел. Да и все за столом были в прекрасном настроении. Клава шутила, глядя на Колю хмельными очами:
– Смотри, Марусенька, как бы я у тебя не отбила Коленьку!
Маруся не обижалась:
– Отбивай, лишь бы он был здоров. А потом я тебе глаза выцарапаю и магазин твой расшибу вдребезги, – и засмеялась звонко, заразительно, весело.
Коля урезонил их:
– Чего болтаете напраслину?
Жизнь в доме Агафьи Сидоровны не только наладилась, а как бы расцвела новым цветом. Открыли окна в горнице – Коле нужен был свежий воздух. С этим воздухом прибавилось солнечного света и тепла. А человеческое тепло, доброта, заботливость согревали лучше солнышка.
Маруся на кухне просто творила чудеса, хотела в Коле аппетит пробудить, чтоб лучше ел, быстрее силы набрал. Бабушке Гане от этих забот тоже перепадало немало удовольствия. Она только ахала:
– Ну, мастерица! Ну, искусница! Я борщи всю жизнь варю, но такого, как твой, не едала!
А Маруся в радостном задоре готовила другие неведомые старушке блюда – солянку, суп харчо, шурпу какую-то. Иногда Коля, чтобы вспомнить свое умение, приходил на кухню. Однажды поразил бабушку Ганю, соорудил из вареной моркови, картошки и свеклы настоящую кремлевскую башню с красной звездой из морковки на макушке.
Коля отдыхал после лагерной отсидки и душой, и телом. Но надо было подумать о будущем, как-то устраиваться в жизни. Думали. Прикидывали с Марусей разные варианты, и все они начинались и кончались тем, что нет у них ни родных, ни близких на этом свете. Возвращаться в Самару? А кто там ждет? Те, кто донос настрочили и засадили за решетку? Да и на билеты денег нет, надо их заработать. В Горлове работы не найдешь, в Кандалакшу или в Мурманск поехать? Там, наверное, таких бездомных и безработных немало. Вот и получалось – надо еще пожить в Горлове, здесь крыша над головой, бабушка не гонит и денег за постой не просит, говорит:
– Я вам должна платить – кормите меня сладко, жизнь мою украсили.
Очень кстати пришла Клава – не навестить, а с официальным предложением:
– Замоталась я: и хозяйка, и продавец, и экспедитор, и шофер, и даже сторож. Сплю одним глазом, другим магазин караулю. Пойдем, Маруся, ко мне в помощники – за прилавком будешь стоять, а я за товаром ездить, другими делами заниматься. Соглашайся, я тебе хорошую зарплату положу. Да к ней еще в торговле, сама знаешь, усушка, утруска, недовес, перевес, тоже пару копеек набежит.
Маруся ни размышлять, ни с Колей советоваться не стала, тут же выпалила:
– Согласна! Хоть сейчас начну, – но тут же посмотрела на Колю: – Как, мол?
А он кивал, радостно улыбался.
Так разрешились главные – материальные – трудности семьи Ивановых. Зажили они славно, сытно и весело. Коля прочно на ноги встал. Мог тоже работать. И работал по хозяйству, заменил Марусю на кухне, дрова колол, за курами присматривал.
Маня в магазине царствовала: приветливая, улыбчивая, всем покупателям угождала. Скоро сельчане, собираясь в магазин, говорили не как раньше: «пойду к Клавке», а «пойду к Марусеньке». Клавдия не нарадовалась на такую помощницу, отошла от замота, товары лучше и чаще стала привозить, торговля пошла в гору.
Так прошли осень и зима. Совсем прижились Ивановы в Горлове, их односельчане за своих считали. Уже и мыслей не было, чтобы уехать. Зачем? Куда?
Но нечистый вспомнил о них и, может быть, для забавы мимоходом кинул злое горе в дружный дом Агафьи Сидоровны. Не убереглась старушка на весенних перепадах: то дождь, то снег – простудилась и очень основательно.
Дуня, которая лечила в селе старых и малых, осмотрев и послушав деревянной трубочкой дыхание Гани, определила:
– Воспаление легких. Капитальное. Готовься, бабушка, к тяжелой борьбе, не одолеешь – помрешь.
У Дуни всегда так – грубо, напрямую. Бабка тоже за словом в карман не лезла, да они все местные горловские такие: север – край суровый, огрубил людей:
– И чего это ты меня сразу хоронишь? Я еще тебе переживу!
– Ну, давай, я не против. Плохо будет, зови, приду.
С тем и ушла без обиды.
Бабушка Ганя слегла всерьез и надолго. Ухаживал за ней Коля. Маруся весь день, а то и вечер в магазине. Прибежит в обеденный перерыв, Колю в щеку чмокнет, больную спросит:
– Как ты, баба Ганя?
А та лишь рукой махнет, уж и говорить ей трудно.
Однажды в воскресенье, когда Маруся была дома, Агафья Сидоровна позвала слабым голосом:
– Манюня, подойди, – и, прерывчато дыша, сказала: – Иди, зови председателя правления Кокшенова, и чтоб с печатью пришел.
– Зачем тебе, баба Ганя?
– Иди, поспеши. Умирать буду. Завещание мое пусть печатью заверит – дом я тебе и Коле отписываю.
– Да что вы, бабушка, милая, разве так по своей прихоти умирают? Вы еще поживете, весна на дворе, скоро клевер зацветет. Я вас выхожу, как Колю выходила.
– Иди, говорю, – строго, по-горловски, приказала старуха: – Можешь опоздать, не дождусь, кончусь. Иди.
Кокшенов пришел с Марусей немедленно. И печать принес, догадывался о горьком исходе, но все же шутливо спросил:
– Ты куда собралась, Агафья? Зачем тебе печать – проездной какой документ заверить?
Больная достала из-под подушки листок, строго молвила:
– Проездной на тот свет мне не нужен, туда без печати примут. Ты мое последнее желание заверь печатью, как положено. Дом свой вот этим двум голубям завещаю, – показала на Колю и Марусю, которые стояли у постели. – Нет у меня людей ближе их, – помолчала, трудно говорить. – Старость мою они своим теплом согрели…
Агафья задышала часто-часто, заторопила:
– Ставь печать, скорее.
Председатель положил листок на тумбочку у кровати, подышал на печать, разогревая для четкого оттиска, и шлепнул по листку.
Бабушка тихо, одним дыханием прошептала:
– А теперь отойдите… Не мешайте… Помирать буду.
Повернулась к стене и затихла.
Коля побежал за Дуней. Она, как всегда, пришла по первому зову, вместе с Колей. Подошла к бабушке, пощупала у нее на шее какую-то жилку и тихо, что было для нее большой редкостью, молвила:
– Все, скончалась баба Ганя.
И тут же, словно вспомнив о своем басе и о том, что она горловская, громко и бесцеремонно добавила:
– Я же говорила: не осилит она болезнь. А она сомневалась. Вот и не осилила.
Агафью Сидоровну хоронили всем селом. Уважали ее односельчане, всю жизнь с ними прожила. Маруся и Коля, как самые близкие люди, шли за гробом первыми и по горсти земли в могилу бросили первыми. К ним горловцы относились доброжелательно. Подходили, сочувствие в скорби высказывали.
После похорон, когда люди потянулись назад в село, Маруся посмотрела на длинный холм земли за границей кладбища. Он подрос, наверное, немало прибавилось в нем покойных зэков, и Дуня сделала новые отметки в своем гроссбухе, подтверждая их смерть.
Маруся вдруг с суеверным испугом подумала: и Коля мог лежать там, в этой длинной могиле, если бы я не приехала. Господи, хорошо, что я успела приехать! Она прижалась к мужу плотно-плотно, а он удивленно спросил:
– Ты чего, Мусенька? Тебе холодно?
Маруся посмотрела на Колю глазами, полными слез, но это были не похоронные горестные слезы, а блестящие прозрачные, в них отражалось весеннее солнышко.
– Как хорошо, что ты у меня есть, – сказала негромко Маруся и, может быть, не к месту – на кладбище – и не ко времени – на похоронах – пролепетала:
– Я очень счастлива, Коля…
Жоркин батя
1
Полковник Миронов разбирал служебные бумаги, прибывшие с последней почтой. Но шум на полковом дворе оторвал его от дела. Он подошел к окну – два сержанта вели солдата. А тот упирался и, оборачиваясь назад, кричал что-то бессвязное. Наконец группа дошла до караульного помещения и скрылась за тяжелыми воротами.
Двор опустел. В эти часы люди стараются не выходить под яростно палящее солнце. Земля выжжена добела – ни дерева, ни кустика, ни травинки. Казармы, умывальники, каптерки – все будто на ватманском листе, на который архитектор не успел нанести озеленение. Дальше, за глинобитной оградой, шли барханы – Каракумы вплотную подступали к полковому двору.
Полковник позвонил дежурному, приказал выяснить и доложить, что произошло, и склонился над бумагами. Седина алюминиево отливала в его темных волосах.
Миронову на вид за сорок. Фигура уже несколько оплыла, округлилась. Глаза спокойные, мудрые, строгие. Три ряда орденских ленточек на груди объясняли появление этой ранней седины. Если же учесть и пятнадцать лет службы в послевоенные годы, то можно сказать, что полковник Миронов еще хорошо сохранился. В кабинет вошел дежурный офицер. Доложил:
– Товарищ полковник, ваше приказание выполнил! В седьмой роте рядовой Паханов пытался не выполнить приказание командира взвода лейтенанта Лободы.
Миронов удивленно вскинул глаза на дежурного: случай чрезвычайный. Он мысленно проследил вереницу событий, которые последуют за происшествием, – расследование, неприятный доклад командиру дивизии, упреки за плохо поставленную воспитательную работу. Вероятно, солдата отдадут под суд военного трибунала.
Двор опустел. В эти часы люди стараются не выходить под яростно палящее солнце. Земля выжжена добела – ни дерева, ни кустика, ни травинки. Казармы, умывальники, каптерки – все будто на ватманском листе, на который архитектор не успел нанести озеленение. Дальше, за глинобитной оградой, шли барханы – Каракумы вплотную подступали к полковому двору.
Полковник позвонил дежурному, приказал выяснить и доложить, что произошло, и склонился над бумагами. Седина алюминиево отливала в его темных волосах.
Миронову на вид за сорок. Фигура уже несколько оплыла, округлилась. Глаза спокойные, мудрые, строгие. Три ряда орденских ленточек на груди объясняли появление этой ранней седины. Если же учесть и пятнадцать лет службы в послевоенные годы, то можно сказать, что полковник Миронов еще хорошо сохранился. В кабинет вошел дежурный офицер. Доложил:
– Товарищ полковник, ваше приказание выполнил! В седьмой роте рядовой Паханов пытался не выполнить приказание командира взвода лейтенанта Лободы.
Миронов удивленно вскинул глаза на дежурного: случай чрезвычайный. Он мысленно проследил вереницу событий, которые последуют за происшествием, – расследование, неприятный доклад командиру дивизии, упреки за плохо поставленную воспитательную работу. Вероятно, солдата отдадут под суд военного трибунала.