Страница:
Рудольф Хабекер узнал детали «брюссельской операции» и услышал имена Генриха Лаубе, Отто Крамера, Танненбаха, Адама Коцюбинского, баронессы Мей, Фрица Винкеля и еще многих, многих людей, чьи судьбы отныне находились в руках советника юстиции Редера.
Хабекер узнал также, что Москва получала благодаря этим людям своевременные и точные сведения о планах высшего германского командования, о передвижениях немецких частей, о всех дипломатических интригах Риббентропа, а также данные о новых образцах вооружения, будь то самолеты или танки.
Раскрывшаяся перед Хабекером картина оказалась столь мрачной, что младший штурмфюрер вышел от советника юстиции Редера ошеломленным.
Хабекер понимал: узнанное им – еще не вся правда, в ходе следствия разверзнутся новые бездны, и, может быть, по делу № 495/92 пройдет лишь незначительная часть русских разведчиков.
Глава третья
Глава четвертая
Хабекер узнал также, что Москва получала благодаря этим людям своевременные и точные сведения о планах высшего германского командования, о передвижениях немецких частей, о всех дипломатических интригах Риббентропа, а также данные о новых образцах вооружения, будь то самолеты или танки.
Раскрывшаяся перед Хабекером картина оказалась столь мрачной, что младший штурмфюрер вышел от советника юстиции Редера ошеломленным.
Хабекер понимал: узнанное им – еще не вся правда, в ходе следствия разверзнутся новые бездны, и, может быть, по делу № 495/92 пройдет лишь незначительная часть русских разведчиков.
Глава третья
Три дня, полученные Хабекером для изучения дела Инги Штраух, оказались слишком небольшим сроком.
Изучая досье, Хабекер убедился, что не успеет ни собрать дополнительный материал, ни опросить людей, которых можно привлечь в качестве свидетелей, ни обдумать факты.
Из досье же следователь почерпнул весьма мало.
Хабекер еще раз внимательно просмотрел донесения агентов, следивших последние две недели за Штраух и другими лицами, подлежащими аресту. Между этими лицами и Штраух не было никаких контактов. Если агентам удалось установить, например, что Генрих Лаубе, лейтенант ВВС, служащий Министерства авиации, часто виделся с писателем Отто Крамером, с баронессой фон Мей, из чьих апартаментов велись радиопередачи на Москву, и с радистом Фрицем Винкелем, если агенты с абсолютной точностью установили, что фабрикант Адам Коцюбинский и советник коммерции Артур Танненбах также принадлежали к числу близких знакомых Лаубе и Крамера, то относительно Инги Штраух таких данных агентура не имела.
В деле вообще не существовало свидетельств, что Инга Штраух когда бы то ни было знала остальных членов раскрытого подполья.
Круг ее близких и знакомых оказывался совсем другим, и эти люди подозрений не вызывали.
А вместе с тем в телеграмме из Москвы имя Инги Штраух упоминалось рядом с именами Крамера и Лаубе.
Значит, они все же осуществляли связь?!
В пятницу, 11 сентября 1942 года, Хабекер попросил аудиенции у советника Редера.
Он доложил, что против Инги Штраух не имеется никаких улик, кроме телеграммы от 18 октября 1941 года, и еще раз просил отложить арест с целью продления наблюдения за подозреваемой, но снова получил категорический отказ.
– С Генрихом Лаубе и компанией кончено, – заявил советник Редер. – На днях Лаубе получил ложную информацию о типе нового истребителя и передал эту информацию в эфир. Оставлять Лаубе и его подручных на свободе нельзя и не имеет уже никакого смысла: они пойманы с поличным. Значит, следует арестовать и Ингу Штраух, хотя бы для того, чтобы она не могла предупредить Москву о провале по другой рации.
– Это ясно, – сказал Хабекер. – Но у меня нет конкретных данных об Инге Штраух. Совершенно очевидно, что она будет отрицать свою принадлежность к этой банде, а мне нечем ее опровергнуть.
– Если упомянутый в телеграмме Генрих Лаубе оказался действительно агентом Москвы, то и Штраух является таким же агентом.
Хабекер наклонил голову:
– Видимо, так, господин советник. Но в мою задачу входит, как я понимаю, раскрытие всех преступных связей Штраух и пресечение деятельности ее сообщников…
– Имена ее сообщников вы выясните в ходе следствия. Кроме того, заговорят и остальные.
– Надежда только на это, господин советник.
Редер пошевелил бровями:
– Однако у вас есть хоть какие-нибудь предположения?… Вы можете догадаться хотя бы, когда была завербована Штраух, кем и какие функции выполняла?
Хабекер медленно покачал головой.
– Я анализировал ее досье, господин советник. Само по себе пребывание Штраух в странах Восточной Европы еще ни о чем не говорит, хотя, если ее завербовали, то, конечно, еще в тридцатые годы. Может быть, в Чехословакии, а может быть, в Польше… Но среди ее польских знакомых нет врагов государства. А ее собственная работа тех лет может быть расценена лишь как положительная для рейха. Я просмотрел статьи Штраух. Тут все в порядке.
– Хм… Может быть, ее привлекли к работе уже здесь, в Берлине?
– Не представляю, кто бы это мог сделать и на какой основе.
– Может быть, привычка к комфорту, к роскоши и недостаток средств?
– У Штраух имелось небольшое состояние, господин советник. Она никогда особенно в средствах не нуждалась.
– А шантаж на любовной почве? Она же собиралась замуж, а грешки наверняка были.
– Думаю, это исключено. Предполагаемый любовник, этот доктор Хуберт, умер три года назад. Другие интимные связи Штраух неизвестны. А с нынешним женихом она знакома с тридцать девятого года.
– И три года не решалась выйти за него?
– К сожалению, этого не инкриминируешь.
Редер барабанил по столу пальцами с толстыми ногтями.
– Вы не думаете, что доктор Хуберт мог быть не просто любовником?… Или что главная фигура здесь – нынешний жених, этот Карл Гауф?
– На Хуберта я послал запрос, – сказал Хабекер. – А Гауф… Правда, он католик, но… Выезжал из Германии только в оккупированную Голландию и в Словакию по служебным делам. С родственниками и друзьями все в порядке. Служебная характеристика хорошая.
– Что он там делает в Министерстве иностранных дел?
– Ведает Словакией в отделе информации. Его словацкие встречи проверены. Ни с кем, кроме официальных лиц, отношений не поддерживал.
Редер выбросил на стол сжатые в кулак руки:
– И все же имя Штраух упомянуто в московской телеграмме!
– Да, господин советник, упомянуто, но ведь этого мало!.. Господин советник, я убедительно прошу держать меня в курсе всех показаний других арестованных!
– Само собой разумеется, Хабекер… Вы хотите спросить еще о чем-то?
– Да, господин советник… Скажите, господин советник, а не было ли сделано попытки дать ложную информацию Инге Штраух?
– Такая попытка была. Один из сотрудников министерства под большим секретом рассказал Гауфу о возможности посылки секретной миссии в Лондон.
– И?…
– К сожалению, ни в одной из перехваченных телеграмм этой информации для Москвы нет. Может быть, она еще появится.
Хабекер пригладил серые волосы, слабо улыбнулся:
– Если вы позволите, господин советник… Я думаю, что эта информация в эфир не пойдет.
– Почему?
– Я вспоминаю ваши слова, господин советник. Слова о том, что Инга Штраух – резидент, которого берегли на случай провала остальных. И если это так, ей незачем выходить в эфир до ареста группы Лаубе… Разрешите, я доскажу, господин советник? Простая логика… Допустим, Штраух завербована еще в тридцатые годы. Ей дают задание войти в полное доверие видных лиц и ничего больше не предпринимать, пока она не получит определенного сигнала… Группа Лаубе все эти годы работает, давая достаточную информацию. Ингу Штраух берегут. Затем где-то летом сорок первого года группа Лаубе почему-то утрачивает связь с Москвой. Москва некоторое время ждет, пытается, может быть, забросить связных, но эти попытки успеха не приносят. Между тем Советы задыхаются без разведывательных сведений. Сведения кажутся тем более необходимыми, что во временном успехе зимней кампании под Москвой советские руководители видят залог будущих боевых успехов.
Тогда они посылают телеграмму в Брюссель, дают приказ тамошнему резиденту немедленно выехать в Берлин и установить контакт с Лаубе, а в случае провала Лаубе – с Ингой Штраух, до сей поры глубоко законспирированной. Резидент, видимо, посетил Берлин, господин советник. Но он убедился, что Генрих Лаубе жив и здоров, что у него просто временно испортилась рация, и, оказав помощь этой группе, не стал связываться с Ингой Штраух. Ее опять оставили в резерве, господин советник! Я не вижу другого объяснения тому, что знаю.
Редер уставился на взволнованного следователя.
– В ваших рассуждениях что-то есть, – сказал Редер. – Определенно что-то есть, Хабекер. Может быть, и так… Но где гарантия, что у Штраух все же нет контактов с группой Лаубе? Где гарантия, что она тотчас же не сообщит в Москву о провале подполья?
– Такой гарантии, конечно, нет, – согласился Хабекер. – Но…
– Поэтому мы все же арестуем фрейлейн Штраух, – твердо перебил Редер. – А над ее квартирой установим контроль. Если на квартире удастся задержать связного или радиста – это сразу даст вам в руки все козыри.
– Понимаю… Но у Штраух может оказаться совсем не та агентура, что у Лаубе.
– Не беспокойтесь. Все лица, так или иначе связанные со Штраух, уже взяты под наблюдение. Выезда из Германии никто из них до окончания процесса не получит. А тех, кто проявит нервозность, я пришлю к вам, Хабекер. Вас это устроит?
– Вполне, господин советник. Но у меня есть еще один план…
– Какой же именно?
Хабекер подергал себя за сустав указательного пальца левой руки:
– Все же телеграмма – страшная улика, господин советник. Она может потрясти фрейлейн Штраух. И если мы не ошибаемся, если она резервный резидент и до сих пор не принесла рейху никакого вреда, то может быть…
Редер поднял голову:
– То есть, вы думаете…
– Я думаю, можно попытать счастья, господин советник. Если фрейлейн Штраух согласится, служба безопасности получит ценного двойника. А согласиться есть резон. Ведь можно сказать, что текста телеграммы вполне достаточно для вынесения смертного приговора…
Изучая досье, Хабекер убедился, что не успеет ни собрать дополнительный материал, ни опросить людей, которых можно привлечь в качестве свидетелей, ни обдумать факты.
Из досье же следователь почерпнул весьма мало.
Хабекер еще раз внимательно просмотрел донесения агентов, следивших последние две недели за Штраух и другими лицами, подлежащими аресту. Между этими лицами и Штраух не было никаких контактов. Если агентам удалось установить, например, что Генрих Лаубе, лейтенант ВВС, служащий Министерства авиации, часто виделся с писателем Отто Крамером, с баронессой фон Мей, из чьих апартаментов велись радиопередачи на Москву, и с радистом Фрицем Винкелем, если агенты с абсолютной точностью установили, что фабрикант Адам Коцюбинский и советник коммерции Артур Танненбах также принадлежали к числу близких знакомых Лаубе и Крамера, то относительно Инги Штраух таких данных агентура не имела.
В деле вообще не существовало свидетельств, что Инга Штраух когда бы то ни было знала остальных членов раскрытого подполья.
Круг ее близких и знакомых оказывался совсем другим, и эти люди подозрений не вызывали.
А вместе с тем в телеграмме из Москвы имя Инги Штраух упоминалось рядом с именами Крамера и Лаубе.
Значит, они все же осуществляли связь?!
В пятницу, 11 сентября 1942 года, Хабекер попросил аудиенции у советника Редера.
Он доложил, что против Инги Штраух не имеется никаких улик, кроме телеграммы от 18 октября 1941 года, и еще раз просил отложить арест с целью продления наблюдения за подозреваемой, но снова получил категорический отказ.
– С Генрихом Лаубе и компанией кончено, – заявил советник Редер. – На днях Лаубе получил ложную информацию о типе нового истребителя и передал эту информацию в эфир. Оставлять Лаубе и его подручных на свободе нельзя и не имеет уже никакого смысла: они пойманы с поличным. Значит, следует арестовать и Ингу Штраух, хотя бы для того, чтобы она не могла предупредить Москву о провале по другой рации.
– Это ясно, – сказал Хабекер. – Но у меня нет конкретных данных об Инге Штраух. Совершенно очевидно, что она будет отрицать свою принадлежность к этой банде, а мне нечем ее опровергнуть.
– Если упомянутый в телеграмме Генрих Лаубе оказался действительно агентом Москвы, то и Штраух является таким же агентом.
Хабекер наклонил голову:
– Видимо, так, господин советник. Но в мою задачу входит, как я понимаю, раскрытие всех преступных связей Штраух и пресечение деятельности ее сообщников…
– Имена ее сообщников вы выясните в ходе следствия. Кроме того, заговорят и остальные.
– Надежда только на это, господин советник.
Редер пошевелил бровями:
– Однако у вас есть хоть какие-нибудь предположения?… Вы можете догадаться хотя бы, когда была завербована Штраух, кем и какие функции выполняла?
Хабекер медленно покачал головой.
– Я анализировал ее досье, господин советник. Само по себе пребывание Штраух в странах Восточной Европы еще ни о чем не говорит, хотя, если ее завербовали, то, конечно, еще в тридцатые годы. Может быть, в Чехословакии, а может быть, в Польше… Но среди ее польских знакомых нет врагов государства. А ее собственная работа тех лет может быть расценена лишь как положительная для рейха. Я просмотрел статьи Штраух. Тут все в порядке.
– Хм… Может быть, ее привлекли к работе уже здесь, в Берлине?
– Не представляю, кто бы это мог сделать и на какой основе.
– Может быть, привычка к комфорту, к роскоши и недостаток средств?
– У Штраух имелось небольшое состояние, господин советник. Она никогда особенно в средствах не нуждалась.
– А шантаж на любовной почве? Она же собиралась замуж, а грешки наверняка были.
– Думаю, это исключено. Предполагаемый любовник, этот доктор Хуберт, умер три года назад. Другие интимные связи Штраух неизвестны. А с нынешним женихом она знакома с тридцать девятого года.
– И три года не решалась выйти за него?
– К сожалению, этого не инкриминируешь.
Редер барабанил по столу пальцами с толстыми ногтями.
– Вы не думаете, что доктор Хуберт мог быть не просто любовником?… Или что главная фигура здесь – нынешний жених, этот Карл Гауф?
– На Хуберта я послал запрос, – сказал Хабекер. – А Гауф… Правда, он католик, но… Выезжал из Германии только в оккупированную Голландию и в Словакию по служебным делам. С родственниками и друзьями все в порядке. Служебная характеристика хорошая.
– Что он там делает в Министерстве иностранных дел?
– Ведает Словакией в отделе информации. Его словацкие встречи проверены. Ни с кем, кроме официальных лиц, отношений не поддерживал.
Редер выбросил на стол сжатые в кулак руки:
– И все же имя Штраух упомянуто в московской телеграмме!
– Да, господин советник, упомянуто, но ведь этого мало!.. Господин советник, я убедительно прошу держать меня в курсе всех показаний других арестованных!
– Само собой разумеется, Хабекер… Вы хотите спросить еще о чем-то?
– Да, господин советник… Скажите, господин советник, а не было ли сделано попытки дать ложную информацию Инге Штраух?
– Такая попытка была. Один из сотрудников министерства под большим секретом рассказал Гауфу о возможности посылки секретной миссии в Лондон.
– И?…
– К сожалению, ни в одной из перехваченных телеграмм этой информации для Москвы нет. Может быть, она еще появится.
Хабекер пригладил серые волосы, слабо улыбнулся:
– Если вы позволите, господин советник… Я думаю, что эта информация в эфир не пойдет.
– Почему?
– Я вспоминаю ваши слова, господин советник. Слова о том, что Инга Штраух – резидент, которого берегли на случай провала остальных. И если это так, ей незачем выходить в эфир до ареста группы Лаубе… Разрешите, я доскажу, господин советник? Простая логика… Допустим, Штраух завербована еще в тридцатые годы. Ей дают задание войти в полное доверие видных лиц и ничего больше не предпринимать, пока она не получит определенного сигнала… Группа Лаубе все эти годы работает, давая достаточную информацию. Ингу Штраух берегут. Затем где-то летом сорок первого года группа Лаубе почему-то утрачивает связь с Москвой. Москва некоторое время ждет, пытается, может быть, забросить связных, но эти попытки успеха не приносят. Между тем Советы задыхаются без разведывательных сведений. Сведения кажутся тем более необходимыми, что во временном успехе зимней кампании под Москвой советские руководители видят залог будущих боевых успехов.
Тогда они посылают телеграмму в Брюссель, дают приказ тамошнему резиденту немедленно выехать в Берлин и установить контакт с Лаубе, а в случае провала Лаубе – с Ингой Штраух, до сей поры глубоко законспирированной. Резидент, видимо, посетил Берлин, господин советник. Но он убедился, что Генрих Лаубе жив и здоров, что у него просто временно испортилась рация, и, оказав помощь этой группе, не стал связываться с Ингой Штраух. Ее опять оставили в резерве, господин советник! Я не вижу другого объяснения тому, что знаю.
Редер уставился на взволнованного следователя.
– В ваших рассуждениях что-то есть, – сказал Редер. – Определенно что-то есть, Хабекер. Может быть, и так… Но где гарантия, что у Штраух все же нет контактов с группой Лаубе? Где гарантия, что она тотчас же не сообщит в Москву о провале подполья?
– Такой гарантии, конечно, нет, – согласился Хабекер. – Но…
– Поэтому мы все же арестуем фрейлейн Штраух, – твердо перебил Редер. – А над ее квартирой установим контроль. Если на квартире удастся задержать связного или радиста – это сразу даст вам в руки все козыри.
– Понимаю… Но у Штраух может оказаться совсем не та агентура, что у Лаубе.
– Не беспокойтесь. Все лица, так или иначе связанные со Штраух, уже взяты под наблюдение. Выезда из Германии никто из них до окончания процесса не получит. А тех, кто проявит нервозность, я пришлю к вам, Хабекер. Вас это устроит?
– Вполне, господин советник. Но у меня есть еще один план…
– Какой же именно?
Хабекер подергал себя за сустав указательного пальца левой руки:
– Все же телеграмма – страшная улика, господин советник. Она может потрясти фрейлейн Штраух. И если мы не ошибаемся, если она резервный резидент и до сих пор не принесла рейху никакого вреда, то может быть…
Редер поднял голову:
– То есть, вы думаете…
– Я думаю, можно попытать счастья, господин советник. Если фрейлейн Штраух согласится, служба безопасности получит ценного двойника. А согласиться есть резон. Ведь можно сказать, что текста телеграммы вполне достаточно для вынесения смертного приговора…
Глава четвертая
Тихий, теплый сентябрьский день обещал закончиться непогодой.
К вечеру над редким кучинским леском начали вспухать черные, с пепельными краями тучи. На поселковые улочки несколько раз налетал вихрь. Он сотрясал заборы и домики, срывал с дощатых сарайчиков толевые крыши, взметал их до вершин поселковых сосен, но вдруг утихал, ронял клочья толя на землю.
Тучи стояли уже в полнеба.
А потом повеяло холодом, и, пока темнело, пока тучи как-то неприметно слились с ночным небом, их разнесло и вверху замерцали звезды.
В 22.30 на кучинском радиоцентре произошла смена. Места у аппаратуры заняли «ночники».
Капитан Алферов приехал за пять минут до сеанса с «Р-35».
Радист уже проверил питание, положил перед собой журнал записи телеграмм.
Алферов сел рядом.
Оставалось полторы минуты.
Радист щелкнул тумблером. Шкала диапазонов засветилась нежно-лимонным светом.
Частотный режим?…
Настройка?
В порядке.
Тридцать секунд.
Двадцать.
Девять…
Радист не шевелился.
Алферов слышал: в эбонитовых наушниках мерно шумит, иногда в них врываются свист, щелканье, потом снова шум, шорох, словно сыплют зерно из кузова машины.
Алферов ждал.
Незримая гора зерна росла и росла, а он ждал.
Ничего.
Только шорох зерна.
Алферову сделалось душно, будто он и впрямь дышал густой хлебной пылью, забивающей нос и рот, закупоривающей легкие.
Ничего.
На часах двадцать три ровно.
Ничего.
В наушниках шум, писк чужой морзянки.
Последние минуты иссякали, как вода, вылитая на сухой песок.
Последняя капля.
Темный след сырости.
Точка. Все.
Ровно в 23.00 радист выключил приемник, виновато покосился на Алферова и стал записывать в журнал, что «Р-35» 12 сентября на связь не вышла.
Подобных записей с мая накопилось слишком много. Наверное, даже радист понимал: с «Р-35» неблагополучно.
Алферов вышел в коридор, долго курил, бросая окурки в зеленую уличную урну, поставленную в углу коридора, потом вернулся в зал: в 22.30 начинался сеанс с «76».
На этот раз связь была точно в установленное время.
Повеселевший радист торопливо записывал длинные колонки цифр, передаваемых неизвестным корреспондентом.
Алферов напряженно глядел на быстрый карандаш: не возникнут ли на бумаге в самом конце передачи три страшные семерки – сигнал опасности и провала.
Но семерки не появились.
Вместо них, как всегда, возникла привычная комбинация цифр, означавшая для Алферова псевдоним корреспондента: «Гела».
Алферов оглядел зал. Еще несколько радистов вели прием, а другие либо продолжали передачи, либо готовились к ним.
Результаты их работы станут известны только утром. А до утра придется терпеть. Ничего не поделаешь, придется терпеть.
Алферов поднялся со стула.
– Спасибо, сержант, – сказал он радисту.
Выбравшись на горьковское шоссе, шофер попытался обогнать колонну грузовиков, но навстречу, мигая синими подфарниками, шла другая колонна, и «эмке» пришлось притереться к обочине, ехать в общем потоке.
Опустив боковое стекло, выставив наружу локоть, Алферов рассеянно наблюдал за рубиновыми вспышками стоп-сигнала передней машины.
Алферов не спешил, лишние полчаса ничего не меняли, но медленный ход машины вызвал досаду. Автомобиль и медлительность – это было алогично, а Алферова возмущало все алогичное, все противоречащее здравому смыслу, не отвечающее своему назначению.
– Трудно тебе, брат, на свете жить! – говаривал майор Васильев. – Не умеешь ты принимать вещи, какими они есть. Трудно!..
Шофер поерзал на сиденье, выглянул из машины.
– Чистая пробка! – сказал он. – Хорошо, не сорок первый, а то немец сейчас дал бы прикурить!
– Да, да, – рассеянно ответил Алферов. – Ничего…
Он испытывал такое же чувство тревоги, досады и недоумения, какое пережил, когда «Р-35» впервые не вышла на связь с Центром.
Это случилось на исходе первого месяца войны.
Точнее – 27 июля.
Да, это случилось 27 июля.
Не многие в те дни знали о положении на фронтах столько, сколько знали Алферов и его товарищи по службе. И очень немногие, подобно им, знали, что еще с декабря сорокового сначала «Альфа», а позднее Рихард Зорге – все сообщали о лихорадочной подготовке Гитлера к нападению на СССР.
6 февраля «Альфа» телеграфировала, что в Польше сосредоточено 120 фашистских дивизий, а запасные аэродромы в Восточной Пруссии и в других восточных областях Германии занимаются бомбардировочными эскадрильями. По сведениям, добытым «Зеро», нападение на СССР намечалось на промежуток между 15 мая и 15 июня.
Вплоть до роковой ночи 22 июня «Альфа» продолжала приводить новые факты подготовки гитлеровцев, раскрывала планы ОКВ [3].
Перепроверка и сама жизнь подтверждали правильность ее информации.
Если «Альфа» писала, что немецкое командование требует у Гитлера отменить с целью маскировки передислокации военных частей совещание советско-германской комиссии по границам, – такое совещание действительно отменялось.
Если сообщала, что Гитлер, боясь нарушить тайну подготовки к войне с СССР, намереваясь впоследствии разгромить и Британскую империю, резко высказывается против немедленного нападения Японии на восточные границы Советского Союза, намерен потребовать от Японии активизации в районе Атлантического океана и нападения на Сингапур, – то выяснялось, что в Токио вскоре посылался государственный советник Вольтат для ведения соответствующих переговоров…
Донесения «Альфы» день ото дня принимали все более взволнованный характер.
25 апреля, известив, что германская армия в данный момент насчитывает со вновь призванными 8 миллионов человек и что из этих 8 миллионов 4,7 миллиона находятся в сухопутных войсках, а 1,7 миллиона в авиации, приведя высказывание Кальтенбруннера о том, почему сейчас Германии необходимо напасть именно на СССР, а не вторгаться на Британские острова, «Альфа» написала:
«Во всем наблюдается подготовка к большому конфликту. У вас не должно быть никаких сомнений. Гитлер иногда пересматривает свои политические планы, но он никогда не проваливал и не пересматривал планов военных! Держите глаза открытыми! Не обманывайте себя!..»
Брюссель, Париж и Цюрих тоже нервничали.
Майор Васильев глубокомысленно замечал:
– Похоже, на нас пытаются воздействовать громкими фразами. Это настораживает.
Алферов пытался возражать:
– На нас пытаются воздействовать прежде всего фактами!
Васильев наклонял лобастую голову, водил карандашом по блокноту:
– Да, фактами… Которые, однако, подкрепляют громкими фразами.
Отрывал разрисованный листочек, комкал, бросал в корзину, устало смотрел Алферову в глаза:
– Слишком велика ответственность, возлагаемая на нас, Сергей Владимирович! Нельзя тут с кондачка… А если это англофранцузская провокация?
В ту весну Васильев осунулся, научился курить.
Узнав в субботу, 21 июня, о звонке «Гнома» и его просьбе немедленно встретиться, приказал идти на явку.
Алферов и «Гном» сошлись без пятнадцати шесть возле памятника Пушкину.
«Гном» выглядел больным: в глазах лихорадочный блеск, ко лбу прилипла русая прядь.
– Завтра, – сказал он и только после этого протянул руку. – В два часа ночи.
– Прогуляемся, – сказал Алферов.
Они спускались по боковой аллее к Никитским воротам. Скамеечки были заняты разморенными жарой пожилыми людьми. Возле Камерного театра прохаживались молодые люди, ожидавшие приятельниц, толклись оставшиеся без билета. Ветер перебирал листву старинных лип. По песку аллеи, по скамьям, по прохожим бежала зыбь солнечных пятнышек. Возле большого серого дома нагружали домашним скарбом грузовик: кто-то выезжал на дачу.
– Доклад вложен в газету, – сказал «Гном», передавая номер «Комсомольской правды». – В посольстве жгут документы, готовятся к интернированию. Посол навестил сегодня Молотова. Вернулся очень обеспокоенный. Но это конец. Приказ не отменят.
– Я сейчас же доложу начальству, – сказал Алферов.
– Мне остается верить, что эти годы не прошли даром. Что наша группа сделала все возможное… Разбейте наци! Разбейте сразу! Это позволит избежать лишних жертв!
– Я очень благодарен вам за самоотверженность…
– Надо покончить с Гитлером, и Германия возродится свободной! – не слушая, сказал «Гном».
– Да.
«Гном» отер лоб платком.
– Каков будет приказ? – спросил он. – Я должен возвратиться в Берлин или?…
– Я найду способ связаться с вами, – ответил Алферов, у которого еще не было приказа.
Они постояли у газетной витрины, делая вид, что читают, попрощались, и «Гном» ушел первым, свернул направо, к трамвайной остановке, затерялся в толпе, а Алферов пересек бульвар и на углу, возле продмага, сел в служебную машину.
Васильев, прочитав доклад «Гнома», немедленно направился к генералу.
Алферов вновь увидел его, встревоженного и мрачного, лишь в первом часу ночи.
А в два, как и доносил «Гном», началось…
Внезапный перерыв в связи с группами «Альфы» и «Гела», случившийся почти одновременно, ничего хорошего не сулил.
Дни шли, связь не восстанавливалась.
Алферов каждое утро переставлял на карте фронтов алые и черные флажки.
Алые приходилось отодвигать на восток. И если на севере и на юге это передвижение выглядело почти незаметным, то в середине карты они отодвинулись далеко. Черные флажки обступали Ленинград, перебирались через Волхов, вонзались в Великие Луки, Смоленск, Рославль и Новозыбков, в Днепропетровск и Кривой Рог, в Херсон и Николаев, нависали с северо-востока над Одессой.
Иногда Алферову казалось, что дуга алых флажков похожа на тетиву гигантского, выбирающего цель лука. Тетива все натягивалась, и должен был наступить когда-то момент, подходящий для того, чтобы невидимая рука, держащая эту тетиву, отпустила ее…
Этого момента ждали, на него надеялись.
В двадцатых числах июля Алферов ехал в переполненном трамвае от Зубовской к Арбату.
– Эти гитлеровские успехи ничего не значат, – доказывал своему соседу пожилой мужчина, потрясая в воздухе свернутой газетой. – Это стратегический ход нашего командования, если хотите знать! Противника заманивают, отступая на заранее подготовленный рубеж. А как дойдут до старой границы – тут и точка. Так вдарят, что Гитлер аж до Берлина покатится без остановки! Правильно, товарищ военный?
Пожилой мужчина смотрел на Алферова, доверчиво улыбаясь и ожидая немедленного подтверждения своим словам.
– Разобьем, разобьем! – с улыбкой же ответил Алферов, уклоняясь от прямого ответа, и стал проталкиваться к выходу.
Не мог он сказать наивному пассажиру, что укрепления на старой границе демонтированы, что надеяться на мифический «рубеж Сталина», о котором толковали в Москве и в армии, не приходится, что положение гораздо серьезней и опасней, чем представляется многим.
– Восстановили связь с «Гелой» и «Альфой»? – спрашивал генерал.
Приходилось отвечать односложным – нет.
Генерал молчал, но это молчание было тягостным.
А черные флажки не стояли на месте.
Они надвигались, они подступали к самой Москве, и радиоперехваты доставляли изложения речей Гитлера и Геббельса, назначавших сроки падения советской столицы.
К вечеру над городом взмывали на стальных тросах аэростаты воздушного заграждения. По ночам будили отрывистый грохот зениток и разрывы бомб. На предприятиях и в учреждениях, еще остававшихся в Москве, спешно формировались отряды народного ополчения. Ополченцы, одетые в пальто, ватники, полушубки, вооруженные кто винтовками, а кто и дробовиками, казались сошедшими с полотен, написанных во славу бойцов времен Гражданской войны. А год шел не восемнадцатый, год шел сорок первый…
Тогда-то майор Васильев и настоял дать телеграмму «Аргусу» в Брюссель с приказом найти группы Лаубе и Инги Штраух, передать им в случае необходимости новые рации и указать новых радистов.
«Аргус», руководитель филиала фирмы, ведающей строительством «Атлантического вала» и поставками немецкой армии, без труда нашел предлог для поездки в Берлин.
Он встретился с Генрихом Лаубе и Отто Крамером, помог им наладить рацию, но Инги Штраух по указанному адресу не обнаружил.
Квартирная хозяйка сказала, что фрейлейн Штраух выехала и, кажется, в настоящее время покинула Берлин.
В конце ноября «Аргус» сообщил об итогах своей поездки, но тогда же, в ноябре, появился «Француз»…
Алферова разбудили около пяти и сразу вызвали к генералу. Генерал еще не ложился. Он сказал, что стрелок-радист сбитого в районе Ельни бомбардировщика потребовал немедленной встречи с кем-нибудь из руководителей советской разведки.
– Товарищ генерал, он назвал фамилию? – спросил Алферов.
– Назвал. – Генерал взял листок бумаги, приблизил к глазам – Гизеке. Густав Гизеке… Твой?
– Мой, товарищ генерал! – сказал Алферов. – Мой! Радист «Альфы»! Но как же…
– Бери машину – и немедленно в Ельню, – приказал генерал. – Узнаешь, что и как, – доложишь.
Под Ельней в разведотделе штаба фронта Алферов не стал дожидаться, пока приведут Гизеке, сам пошел в сопровождении фронтового начальства к землянке, где держали под охраной странного немца.
Часовой, немолодой боец из комендантской роты, растерянно вытаращил глаза на столь большое скопление чинов.
Гизеке встал с жердевых нар, вытянул руки по швам. В полумраке землянки он не сразу узнал Алферова. А может, не узнал потому, что никогда не видел в офицерской форме, в полушубке и меховой шапке, перекрещенного ремнями полевого снаряжения.
– Густав! – растроганно и счастливо сказал Алферов.
– Товарищ Петров! – вырвалось у Густава.
Часовой с удивлением глядел на странного капитана, весело разговаривающего с фрицем, которого сбили второго дня и только из жалости не шлепнули на месте.
Оставшись наедине с Гизеке, капитан Алферов услышал невеселую повесть о своем разведчике, внезапно призванном в армию. Гизеке не знал, как установить связь с «Альфой», не рискнул остаться в Берлине и явился на призывный пункт. Он намеревался дезертировать при первом же удобном случае, но не воевать против Советского Союза. Впрочем, сначала он попал в резервный полк во Францию, только оттуда – в Грецию, и уже из Греции – на Восточный фронт.
Гизеке понимал, что не должен вызывать никаких подозрений, и тянулся изо всех сил.
Он казался примерным службистом, и известный ас Франц Миллер, у которого погиб стрелок-радист, сам попросил назначить Гизеке в его экипаж. Теперь оставалось улучить момент. И после одного из воздушных налетов на железнодорожные узлы, когда полк Миллера уже возвращался с задания, Гизеке воспользовался атакой советских истребителей. Заметив, что один из «ястребков» ведет огонь по самолету, Гизеке застрелил Миллера и штурмана, а сам выбросился из потерявшего управление бомбардировщика с парашютом…
– Остальное тебе, наверное, рассказали, товарищ Петров! – сказал Гизеке. – Все. Я со своими. Больше мне ничего не надо.
Но Алферов уже во время рассказа Гизеке поймал себя на заманчивой мысли…
Связаться с генералом было просто.
– Действуй! – сказал генерал.
И через день Густав Гизеке, он же «Француз», вместе с Алферовым стоял в окопчике боевого охранения на одном из участков Западного фронта. Сюда же двое бойцов притащили пулемет. Ночь выпала стылая, темная, ветреная.
– Ну… – сказал Алферов. – До свиданья. До победы, Густав!
К вечеру над редким кучинским леском начали вспухать черные, с пепельными краями тучи. На поселковые улочки несколько раз налетал вихрь. Он сотрясал заборы и домики, срывал с дощатых сарайчиков толевые крыши, взметал их до вершин поселковых сосен, но вдруг утихал, ронял клочья толя на землю.
Тучи стояли уже в полнеба.
А потом повеяло холодом, и, пока темнело, пока тучи как-то неприметно слились с ночным небом, их разнесло и вверху замерцали звезды.
В 22.30 на кучинском радиоцентре произошла смена. Места у аппаратуры заняли «ночники».
Капитан Алферов приехал за пять минут до сеанса с «Р-35».
Радист уже проверил питание, положил перед собой журнал записи телеграмм.
Алферов сел рядом.
Оставалось полторы минуты.
Радист щелкнул тумблером. Шкала диапазонов засветилась нежно-лимонным светом.
Частотный режим?…
Настройка?
В порядке.
Тридцать секунд.
Двадцать.
Девять…
Радист не шевелился.
Алферов слышал: в эбонитовых наушниках мерно шумит, иногда в них врываются свист, щелканье, потом снова шум, шорох, словно сыплют зерно из кузова машины.
Алферов ждал.
Незримая гора зерна росла и росла, а он ждал.
Ничего.
Только шорох зерна.
Алферову сделалось душно, будто он и впрямь дышал густой хлебной пылью, забивающей нос и рот, закупоривающей легкие.
Ничего.
На часах двадцать три ровно.
Ничего.
В наушниках шум, писк чужой морзянки.
Последние минуты иссякали, как вода, вылитая на сухой песок.
Последняя капля.
Темный след сырости.
Точка. Все.
Ровно в 23.00 радист выключил приемник, виновато покосился на Алферова и стал записывать в журнал, что «Р-35» 12 сентября на связь не вышла.
Подобных записей с мая накопилось слишком много. Наверное, даже радист понимал: с «Р-35» неблагополучно.
Алферов вышел в коридор, долго курил, бросая окурки в зеленую уличную урну, поставленную в углу коридора, потом вернулся в зал: в 22.30 начинался сеанс с «76».
На этот раз связь была точно в установленное время.
Повеселевший радист торопливо записывал длинные колонки цифр, передаваемых неизвестным корреспондентом.
Алферов напряженно глядел на быстрый карандаш: не возникнут ли на бумаге в самом конце передачи три страшные семерки – сигнал опасности и провала.
Но семерки не появились.
Вместо них, как всегда, возникла привычная комбинация цифр, означавшая для Алферова псевдоним корреспондента: «Гела».
Алферов оглядел зал. Еще несколько радистов вели прием, а другие либо продолжали передачи, либо готовились к ним.
Результаты их работы станут известны только утром. А до утра придется терпеть. Ничего не поделаешь, придется терпеть.
Алферов поднялся со стула.
– Спасибо, сержант, – сказал он радисту.
Выбравшись на горьковское шоссе, шофер попытался обогнать колонну грузовиков, но навстречу, мигая синими подфарниками, шла другая колонна, и «эмке» пришлось притереться к обочине, ехать в общем потоке.
Опустив боковое стекло, выставив наружу локоть, Алферов рассеянно наблюдал за рубиновыми вспышками стоп-сигнала передней машины.
Алферов не спешил, лишние полчаса ничего не меняли, но медленный ход машины вызвал досаду. Автомобиль и медлительность – это было алогично, а Алферова возмущало все алогичное, все противоречащее здравому смыслу, не отвечающее своему назначению.
– Трудно тебе, брат, на свете жить! – говаривал майор Васильев. – Не умеешь ты принимать вещи, какими они есть. Трудно!..
Шофер поерзал на сиденье, выглянул из машины.
– Чистая пробка! – сказал он. – Хорошо, не сорок первый, а то немец сейчас дал бы прикурить!
– Да, да, – рассеянно ответил Алферов. – Ничего…
Он испытывал такое же чувство тревоги, досады и недоумения, какое пережил, когда «Р-35» впервые не вышла на связь с Центром.
Это случилось на исходе первого месяца войны.
Точнее – 27 июля.
Да, это случилось 27 июля.
Не многие в те дни знали о положении на фронтах столько, сколько знали Алферов и его товарищи по службе. И очень немногие, подобно им, знали, что еще с декабря сорокового сначала «Альфа», а позднее Рихард Зорге – все сообщали о лихорадочной подготовке Гитлера к нападению на СССР.
6 февраля «Альфа» телеграфировала, что в Польше сосредоточено 120 фашистских дивизий, а запасные аэродромы в Восточной Пруссии и в других восточных областях Германии занимаются бомбардировочными эскадрильями. По сведениям, добытым «Зеро», нападение на СССР намечалось на промежуток между 15 мая и 15 июня.
Вплоть до роковой ночи 22 июня «Альфа» продолжала приводить новые факты подготовки гитлеровцев, раскрывала планы ОКВ [3].
Перепроверка и сама жизнь подтверждали правильность ее информации.
Если «Альфа» писала, что немецкое командование требует у Гитлера отменить с целью маскировки передислокации военных частей совещание советско-германской комиссии по границам, – такое совещание действительно отменялось.
Если сообщала, что Гитлер, боясь нарушить тайну подготовки к войне с СССР, намереваясь впоследствии разгромить и Британскую империю, резко высказывается против немедленного нападения Японии на восточные границы Советского Союза, намерен потребовать от Японии активизации в районе Атлантического океана и нападения на Сингапур, – то выяснялось, что в Токио вскоре посылался государственный советник Вольтат для ведения соответствующих переговоров…
Донесения «Альфы» день ото дня принимали все более взволнованный характер.
25 апреля, известив, что германская армия в данный момент насчитывает со вновь призванными 8 миллионов человек и что из этих 8 миллионов 4,7 миллиона находятся в сухопутных войсках, а 1,7 миллиона в авиации, приведя высказывание Кальтенбруннера о том, почему сейчас Германии необходимо напасть именно на СССР, а не вторгаться на Британские острова, «Альфа» написала:
«Во всем наблюдается подготовка к большому конфликту. У вас не должно быть никаких сомнений. Гитлер иногда пересматривает свои политические планы, но он никогда не проваливал и не пересматривал планов военных! Держите глаза открытыми! Не обманывайте себя!..»
Брюссель, Париж и Цюрих тоже нервничали.
Майор Васильев глубокомысленно замечал:
– Похоже, на нас пытаются воздействовать громкими фразами. Это настораживает.
Алферов пытался возражать:
– На нас пытаются воздействовать прежде всего фактами!
Васильев наклонял лобастую голову, водил карандашом по блокноту:
– Да, фактами… Которые, однако, подкрепляют громкими фразами.
Отрывал разрисованный листочек, комкал, бросал в корзину, устало смотрел Алферову в глаза:
– Слишком велика ответственность, возлагаемая на нас, Сергей Владимирович! Нельзя тут с кондачка… А если это англофранцузская провокация?
В ту весну Васильев осунулся, научился курить.
Узнав в субботу, 21 июня, о звонке «Гнома» и его просьбе немедленно встретиться, приказал идти на явку.
Алферов и «Гном» сошлись без пятнадцати шесть возле памятника Пушкину.
«Гном» выглядел больным: в глазах лихорадочный блеск, ко лбу прилипла русая прядь.
– Завтра, – сказал он и только после этого протянул руку. – В два часа ночи.
– Прогуляемся, – сказал Алферов.
Они спускались по боковой аллее к Никитским воротам. Скамеечки были заняты разморенными жарой пожилыми людьми. Возле Камерного театра прохаживались молодые люди, ожидавшие приятельниц, толклись оставшиеся без билета. Ветер перебирал листву старинных лип. По песку аллеи, по скамьям, по прохожим бежала зыбь солнечных пятнышек. Возле большого серого дома нагружали домашним скарбом грузовик: кто-то выезжал на дачу.
– Доклад вложен в газету, – сказал «Гном», передавая номер «Комсомольской правды». – В посольстве жгут документы, готовятся к интернированию. Посол навестил сегодня Молотова. Вернулся очень обеспокоенный. Но это конец. Приказ не отменят.
– Я сейчас же доложу начальству, – сказал Алферов.
– Мне остается верить, что эти годы не прошли даром. Что наша группа сделала все возможное… Разбейте наци! Разбейте сразу! Это позволит избежать лишних жертв!
– Я очень благодарен вам за самоотверженность…
– Надо покончить с Гитлером, и Германия возродится свободной! – не слушая, сказал «Гном».
– Да.
«Гном» отер лоб платком.
– Каков будет приказ? – спросил он. – Я должен возвратиться в Берлин или?…
– Я найду способ связаться с вами, – ответил Алферов, у которого еще не было приказа.
Они постояли у газетной витрины, делая вид, что читают, попрощались, и «Гном» ушел первым, свернул направо, к трамвайной остановке, затерялся в толпе, а Алферов пересек бульвар и на углу, возле продмага, сел в служебную машину.
Васильев, прочитав доклад «Гнома», немедленно направился к генералу.
Алферов вновь увидел его, встревоженного и мрачного, лишь в первом часу ночи.
А в два, как и доносил «Гном», началось…
Внезапный перерыв в связи с группами «Альфы» и «Гела», случившийся почти одновременно, ничего хорошего не сулил.
Дни шли, связь не восстанавливалась.
Алферов каждое утро переставлял на карте фронтов алые и черные флажки.
Алые приходилось отодвигать на восток. И если на севере и на юге это передвижение выглядело почти незаметным, то в середине карты они отодвинулись далеко. Черные флажки обступали Ленинград, перебирались через Волхов, вонзались в Великие Луки, Смоленск, Рославль и Новозыбков, в Днепропетровск и Кривой Рог, в Херсон и Николаев, нависали с северо-востока над Одессой.
Иногда Алферову казалось, что дуга алых флажков похожа на тетиву гигантского, выбирающего цель лука. Тетива все натягивалась, и должен был наступить когда-то момент, подходящий для того, чтобы невидимая рука, держащая эту тетиву, отпустила ее…
Этого момента ждали, на него надеялись.
В двадцатых числах июля Алферов ехал в переполненном трамвае от Зубовской к Арбату.
– Эти гитлеровские успехи ничего не значат, – доказывал своему соседу пожилой мужчина, потрясая в воздухе свернутой газетой. – Это стратегический ход нашего командования, если хотите знать! Противника заманивают, отступая на заранее подготовленный рубеж. А как дойдут до старой границы – тут и точка. Так вдарят, что Гитлер аж до Берлина покатится без остановки! Правильно, товарищ военный?
Пожилой мужчина смотрел на Алферова, доверчиво улыбаясь и ожидая немедленного подтверждения своим словам.
– Разобьем, разобьем! – с улыбкой же ответил Алферов, уклоняясь от прямого ответа, и стал проталкиваться к выходу.
Не мог он сказать наивному пассажиру, что укрепления на старой границе демонтированы, что надеяться на мифический «рубеж Сталина», о котором толковали в Москве и в армии, не приходится, что положение гораздо серьезней и опасней, чем представляется многим.
– Восстановили связь с «Гелой» и «Альфой»? – спрашивал генерал.
Приходилось отвечать односложным – нет.
Генерал молчал, но это молчание было тягостным.
А черные флажки не стояли на месте.
Они надвигались, они подступали к самой Москве, и радиоперехваты доставляли изложения речей Гитлера и Геббельса, назначавших сроки падения советской столицы.
К вечеру над городом взмывали на стальных тросах аэростаты воздушного заграждения. По ночам будили отрывистый грохот зениток и разрывы бомб. На предприятиях и в учреждениях, еще остававшихся в Москве, спешно формировались отряды народного ополчения. Ополченцы, одетые в пальто, ватники, полушубки, вооруженные кто винтовками, а кто и дробовиками, казались сошедшими с полотен, написанных во славу бойцов времен Гражданской войны. А год шел не восемнадцатый, год шел сорок первый…
Тогда-то майор Васильев и настоял дать телеграмму «Аргусу» в Брюссель с приказом найти группы Лаубе и Инги Штраух, передать им в случае необходимости новые рации и указать новых радистов.
«Аргус», руководитель филиала фирмы, ведающей строительством «Атлантического вала» и поставками немецкой армии, без труда нашел предлог для поездки в Берлин.
Он встретился с Генрихом Лаубе и Отто Крамером, помог им наладить рацию, но Инги Штраух по указанному адресу не обнаружил.
Квартирная хозяйка сказала, что фрейлейн Штраух выехала и, кажется, в настоящее время покинула Берлин.
В конце ноября «Аргус» сообщил об итогах своей поездки, но тогда же, в ноябре, появился «Француз»…
Алферова разбудили около пяти и сразу вызвали к генералу. Генерал еще не ложился. Он сказал, что стрелок-радист сбитого в районе Ельни бомбардировщика потребовал немедленной встречи с кем-нибудь из руководителей советской разведки.
– Товарищ генерал, он назвал фамилию? – спросил Алферов.
– Назвал. – Генерал взял листок бумаги, приблизил к глазам – Гизеке. Густав Гизеке… Твой?
– Мой, товарищ генерал! – сказал Алферов. – Мой! Радист «Альфы»! Но как же…
– Бери машину – и немедленно в Ельню, – приказал генерал. – Узнаешь, что и как, – доложишь.
Под Ельней в разведотделе штаба фронта Алферов не стал дожидаться, пока приведут Гизеке, сам пошел в сопровождении фронтового начальства к землянке, где держали под охраной странного немца.
Часовой, немолодой боец из комендантской роты, растерянно вытаращил глаза на столь большое скопление чинов.
Гизеке встал с жердевых нар, вытянул руки по швам. В полумраке землянки он не сразу узнал Алферова. А может, не узнал потому, что никогда не видел в офицерской форме, в полушубке и меховой шапке, перекрещенного ремнями полевого снаряжения.
– Густав! – растроганно и счастливо сказал Алферов.
– Товарищ Петров! – вырвалось у Густава.
Часовой с удивлением глядел на странного капитана, весело разговаривающего с фрицем, которого сбили второго дня и только из жалости не шлепнули на месте.
Оставшись наедине с Гизеке, капитан Алферов услышал невеселую повесть о своем разведчике, внезапно призванном в армию. Гизеке не знал, как установить связь с «Альфой», не рискнул остаться в Берлине и явился на призывный пункт. Он намеревался дезертировать при первом же удобном случае, но не воевать против Советского Союза. Впрочем, сначала он попал в резервный полк во Францию, только оттуда – в Грецию, и уже из Греции – на Восточный фронт.
Гизеке понимал, что не должен вызывать никаких подозрений, и тянулся изо всех сил.
Он казался примерным службистом, и известный ас Франц Миллер, у которого погиб стрелок-радист, сам попросил назначить Гизеке в его экипаж. Теперь оставалось улучить момент. И после одного из воздушных налетов на железнодорожные узлы, когда полк Миллера уже возвращался с задания, Гизеке воспользовался атакой советских истребителей. Заметив, что один из «ястребков» ведет огонь по самолету, Гизеке застрелил Миллера и штурмана, а сам выбросился из потерявшего управление бомбардировщика с парашютом…
– Остальное тебе, наверное, рассказали, товарищ Петров! – сказал Гизеке. – Все. Я со своими. Больше мне ничего не надо.
Но Алферов уже во время рассказа Гизеке поймал себя на заманчивой мысли…
Связаться с генералом было просто.
– Действуй! – сказал генерал.
И через день Густав Гизеке, он же «Француз», вместе с Алферовым стоял в окопчике боевого охранения на одном из участков Западного фронта. Сюда же двое бойцов притащили пулемет. Ночь выпала стылая, темная, ветреная.
– Ну… – сказал Алферов. – До свиданья. До победы, Густав!