Страница:
Они снова обнялись, и Гизеке выбрался на бруствер и пополз, волоча за собой пулемет.
До немецких позиций было метров шестьсот.
Алферов выждал пять минут, потом выстрелил из ракетницы.
Тогда заговорили винтовки и пулеметы, заухали минометы, ударила полковая артиллерия.
Огонь велся расчетливо: так, чтобы опоясать полосу, по которой полз Гизеке, но не задеть его самого.
Гитлеровцы ответили немедленно. Их ответный огонь страшил Алферова: шальная пуля или дурацкий осколок могли свести на нет весь замысел.
Три недели прошли в напряженном, терпеливом ожидании.
А в самый канун нового, сорок второго года, точно в назначенное время на знакомой волне раздались почти забытые и такие дорогие позывные «Р-35»!
– Я говорил, что с телеграммой в Брюссель поторопились, пошли на ненужный риск! – сказал тогда Алферов майору Васильеву.
– Кто же знал, что так повернется? – возразил Васильев. – Задним умом, брат, мы все крепки! А не попади твой «Француз» на Восточный фронт, не сумей связаться с нами, не перейди линии фронта – что тогда?
– Тогда следовало бы еще что-то выдумать, но не телеграмму посылать! – сказал Алферов. – Мало ли что…
– У страха глаза велики! – рассердился Васильев.
А страхи Алферова были ненапрасными.
Несколько последних телеграмм «Аргуса» вызвали недоумение: в них проскользнули сведения, не совпадающие со сведениями других групп.
Само по себе это еще ни о чем не говорило. Данные, полученные из разных источников, конечно, могли не совпасть. Но потом неточности стали очевидны.
В середине января эта печальная догадка подтвердилась: из Парижа сообщили, что группа «Аргуса» захвачена во время сеанса с Москвой, шифровальщица, радист и еще два офицера арестованы, а сам «Аргус» избежал ареста только благодаря чистой случайности и успел предупредить своих, появившись во Франции инкогнито.
– Все правильно, – сквозь зубы заметил Васильев. – Господа из абвера пытались начать с нами радиоигру. Отлично, сделаем вид, что верим им…
– Они получили ключ к нашему коду, – сказал Алферов. – Ты понимаешь, что это значит?
– Да, конечно. Прочитают все ранее перехваченные телеграммы. Но господам фашистам придется попотеть! Телеграмм-то более чем достаточно!
– А про телеграмму от восемнадцатого октября ты забыл?
– Нет, не забыл. Но она одна из многих. Пока еще до нее доберутся!
– Боюсь, что до нее доберутся довольно скоро.
– Пессимист. Раньше мы войдем в Берлин. Теперь, после удара под Москвой, немецкая армия не оправится. А летом мы сами начнем…
Алферов отмалчивался.
Все корреспонденты сообщали о переброске на советский фронт новых частей гитлеровской армии, о разработке в Генеральном штабе вермахта планов нового мощного наступления. Телеграммы Центра, посылаемые «Альфе», содержали требования возможно быстрее и точнее установить, на какое время, какими силами и на каком направлении намечают в оберкоммандовермахт осуществление новых операций.
И к маю сорок второго года план весенне-летней кампании фашистской армии, созданный в тайная тайных Генерального штаба Гитлера, в основных чертах стал абсолютно ясен.
В телеграммах «Альфы» перечислялись не только пехотные, танковые и авиационные дивизии, сосредоточенные для броска к Волге и захвата Кавказа, но и фамилии немецких военачальников, которым поручалось проведение операций, и предполагаемые места размещения гитлеровской ставки и других важнейших штабов немецкой армии.
Теперь крайне важно было узнавать о каждом изменении в плане, которое могло возникнуть в ходе боев.
И как раз в это время связь с «Альфой», с «Р-35» прервалась снова.
…Миновали тяжкие бои под Харьковом. С задержкой, но немецкое командование начало наступление на Сталинград и на Северный Кавказ.
– Как же быть с «Альфой»? – спрашивал Васильев.
Он понимал рискованность посылки еще одной телеграммы, но предлагал Алферову подумать о засылке в Германию радиста для «Альфы».
– В свое время предлагалось сообщить ей адрес резервного радиста и пароль к нему, – ответил Алферов. – Тогда эту мысль почему-то отклонили. Это была первая ошибка. Второй ошибкой я по-прежнему считаю телеграмму в Брюссель. Связывать различные группы, давать в телеграмме адрес – значит минимум утроить опасность для разведчика. Согласен – положение было исключительное. Но не стоит делать третьей ошибки, Если посылать радиста, то ему придется снова назвать подлинное имя «Альфы» и ее адрес. А если радист будет схвачен гестапо?
– Все это ясно, – с досадой отвечал Васильев. – Но разве есть другой выход?
– Я считаю, что надо выждать, – твердо отвечал Алферов. – Может быть, группа наладит связь без нашей помощи. Надо выждать. Тем более что меня тревожат последние телеграммы «Гелы»…
– Связь нужна как воздух, – возражал Васильев. – Без конца выжидать мы не имеем права. И давай без паники…
Алферов и не думал паниковать. Но в последние дни случилось такое, что он не находил себе места. На сердце легли камнем тяжелые подозрения. Они не давали покоя…
…Встречная колонна грузовиков наконец протащилась мимо. Шофер пошел на обгон попутных. Бьющий в кабину воздух стал упругим и холодным. Белые столбики шоссейного ограждения, высвеченные синим, призрачным светом подфарников, замельтешили вдоль обочин, из ничего возникая и в ничто уносясь…
Глава пятая
До немецких позиций было метров шестьсот.
Алферов выждал пять минут, потом выстрелил из ракетницы.
Тогда заговорили винтовки и пулеметы, заухали минометы, ударила полковая артиллерия.
Огонь велся расчетливо: так, чтобы опоясать полосу, по которой полз Гизеке, но не задеть его самого.
Гитлеровцы ответили немедленно. Их ответный огонь страшил Алферова: шальная пуля или дурацкий осколок могли свести на нет весь замысел.
Три недели прошли в напряженном, терпеливом ожидании.
А в самый канун нового, сорок второго года, точно в назначенное время на знакомой волне раздались почти забытые и такие дорогие позывные «Р-35»!
– Я говорил, что с телеграммой в Брюссель поторопились, пошли на ненужный риск! – сказал тогда Алферов майору Васильеву.
– Кто же знал, что так повернется? – возразил Васильев. – Задним умом, брат, мы все крепки! А не попади твой «Француз» на Восточный фронт, не сумей связаться с нами, не перейди линии фронта – что тогда?
– Тогда следовало бы еще что-то выдумать, но не телеграмму посылать! – сказал Алферов. – Мало ли что…
– У страха глаза велики! – рассердился Васильев.
А страхи Алферова были ненапрасными.
Несколько последних телеграмм «Аргуса» вызвали недоумение: в них проскользнули сведения, не совпадающие со сведениями других групп.
Само по себе это еще ни о чем не говорило. Данные, полученные из разных источников, конечно, могли не совпасть. Но потом неточности стали очевидны.
В середине января эта печальная догадка подтвердилась: из Парижа сообщили, что группа «Аргуса» захвачена во время сеанса с Москвой, шифровальщица, радист и еще два офицера арестованы, а сам «Аргус» избежал ареста только благодаря чистой случайности и успел предупредить своих, появившись во Франции инкогнито.
– Все правильно, – сквозь зубы заметил Васильев. – Господа из абвера пытались начать с нами радиоигру. Отлично, сделаем вид, что верим им…
– Они получили ключ к нашему коду, – сказал Алферов. – Ты понимаешь, что это значит?
– Да, конечно. Прочитают все ранее перехваченные телеграммы. Но господам фашистам придется попотеть! Телеграмм-то более чем достаточно!
– А про телеграмму от восемнадцатого октября ты забыл?
– Нет, не забыл. Но она одна из многих. Пока еще до нее доберутся!
– Боюсь, что до нее доберутся довольно скоро.
– Пессимист. Раньше мы войдем в Берлин. Теперь, после удара под Москвой, немецкая армия не оправится. А летом мы сами начнем…
Алферов отмалчивался.
Все корреспонденты сообщали о переброске на советский фронт новых частей гитлеровской армии, о разработке в Генеральном штабе вермахта планов нового мощного наступления. Телеграммы Центра, посылаемые «Альфе», содержали требования возможно быстрее и точнее установить, на какое время, какими силами и на каком направлении намечают в оберкоммандовермахт осуществление новых операций.
И к маю сорок второго года план весенне-летней кампании фашистской армии, созданный в тайная тайных Генерального штаба Гитлера, в основных чертах стал абсолютно ясен.
В телеграммах «Альфы» перечислялись не только пехотные, танковые и авиационные дивизии, сосредоточенные для броска к Волге и захвата Кавказа, но и фамилии немецких военачальников, которым поручалось проведение операций, и предполагаемые места размещения гитлеровской ставки и других важнейших штабов немецкой армии.
Теперь крайне важно было узнавать о каждом изменении в плане, которое могло возникнуть в ходе боев.
И как раз в это время связь с «Альфой», с «Р-35» прервалась снова.
…Миновали тяжкие бои под Харьковом. С задержкой, но немецкое командование начало наступление на Сталинград и на Северный Кавказ.
– Как же быть с «Альфой»? – спрашивал Васильев.
Он понимал рискованность посылки еще одной телеграммы, но предлагал Алферову подумать о засылке в Германию радиста для «Альфы».
– В свое время предлагалось сообщить ей адрес резервного радиста и пароль к нему, – ответил Алферов. – Тогда эту мысль почему-то отклонили. Это была первая ошибка. Второй ошибкой я по-прежнему считаю телеграмму в Брюссель. Связывать различные группы, давать в телеграмме адрес – значит минимум утроить опасность для разведчика. Согласен – положение было исключительное. Но не стоит делать третьей ошибки, Если посылать радиста, то ему придется снова назвать подлинное имя «Альфы» и ее адрес. А если радист будет схвачен гестапо?
– Все это ясно, – с досадой отвечал Васильев. – Но разве есть другой выход?
– Я считаю, что надо выждать, – твердо отвечал Алферов. – Может быть, группа наладит связь без нашей помощи. Надо выждать. Тем более что меня тревожат последние телеграммы «Гелы»…
– Связь нужна как воздух, – возражал Васильев. – Без конца выжидать мы не имеем права. И давай без паники…
Алферов и не думал паниковать. Но в последние дни случилось такое, что он не находил себе места. На сердце легли камнем тяжелые подозрения. Они не давали покоя…
…Встречная колонна грузовиков наконец протащилась мимо. Шофер пошел на обгон попутных. Бьющий в кабину воздух стал упругим и холодным. Белые столбики шоссейного ограждения, высвеченные синим, призрачным светом подфарников, замельтешили вдоль обочин, из ничего возникая и в ничто уносясь…
Глава пятая
Хабекер за восемь часов допроса так и не открыл своих карт.
Ходил вокруг да около.
Расспрашивал о работе в «Берлинер-тагеблатт», о жизни за границей, о знакомых по Варшаве и Праге.
– Фрейлейн Штраух, – сказал он в самом начале, – я хочу, чтобы вы рассматривали арест как желание государства оградить вас от очень больших неприятностей. Лично я не сомневаюсь в вашей лояльности, больше того, – в вашей преданности нации. Вы же чистокровная немка! И отзывы, которые я собрал, говорят в вашу пользу. Значит, вы можете и должны помочь мне.
– В чем, господин следователь? – спросила она.
– В установлении истины, – сказал Хабекер. – Я хочу понять, как и почему один из предателей узнал ваше имя и почему он называет вас своей помощницей.
– Я могу узнать, кто это?
– Конечно, – сказал Хабекер. – Это некий лейтенант ВВС Генрих Лаубе. Между прочим, внук адмирала фон Шенка… Вы его знаете?
– Адмирала фон Шенка?
– Нет, его внука.
– Слышу его фамилию впервые. У меня нет столь аристократических знакомых.
– А этого человека вы никогда не видели?
Следователь достал из стола фотографию мужчины лет тридцати пяти. Фотографию явно любительскую, размером девять на двенадцать. Лицо мужчины, закуривающего сигарету, снято крупно, в трехчетвертном повороте. Высокий, чистый лоб, зачесанные назад вьющиеся волосы, крепкие зубы, запавшие при втягивании дыма щеки. Лицо интеллигентного человека. И руки, прикрывающие огонек спички, – узкие, с длинными пальцами.
– Это и есть Генрих Лаубе? – спросила она, открыто поглядев на следователя.
– Вы никогда не видели этого человека? – повторил свой вопрос Хабекер.
– Никогда, – решительно сказала она.
Хабекер неторопливо спрятал фотографию в стол.
– Странно… – протянул он. – Очень странно!
– Господин следователь, – сказала она. – Если какой-то предатель, как вы выразились, назвал меня сообщницей, он должен был привести факты, подтверждающие чудовищное обвинение! Приведите эти факты мне. Я их без труда опровергну.
Хабекер провел рукой по серым волосам.
– Видите ли, фрейлейн Штраух, – задумчиво сказал он, – мы тоже не сомневаемся, что Лаубе лжет… Но мы хотели бы узнать, откуда ему стало известно ваше имя и, главное, ваш адрес.
– Мой адрес?
– В том-то и дело. На допросе он назвал ваш адрес… Согласитесь, что адрес совершенно незнакомого человека никто не назовет.
– Уверяю вас, господин следователь, что я совершенно не знаю этого Лаубе! – сказала она, стараясь понять, к чему клонит Хабекер.
Они смотрели в глаза друг другу.
Хабекер – почти сочувственно, вроде бы озадаченный искренностью и спокойствием арестованной, она – с деланой озабоченностью, внутренне успокаиваясь, ибо казалось, что следователь находится на ложном пути: она действительно не знала внука адмирала фон Шенка, никогда не видела его. Да и Генриху Лаубе вряд ли известен ее адрес. Только в одном случае Лаубе мог узнать что-то – если через него пытались установить связь. Но почему в таком случае Лаубе не встретился с нею? Слишком невероятно, чтобы он узнал имя и адрес в день ареста, когда уже не оставалось ни часа времени. Какое там невероятно! Полностью исключено! Следователь лжет.
– Видите ли, фрейлейн Штраух, – медленно, совсем по-дружески сказал Хабекер, – остается предположить только одно…
– Что именно, господин следователь?
– Именно то, что Лаубе кто-то назвал ваше имя и ваш адрес.
– У нас нет общих знакомых!
– Как знать, фрейлейн Штраух! Часто мы оказываемся знакомы людям, о которых не имеем никакого представления… Но человек, назвавший Лаубе ваше имя, знает вас бесспорно очень хорошо. Так хорошо, что осведомлен о вашем местожительстве.
Она улыбнулась:
– Лаубе дал тот адрес, по которому меня арестовали?
Хабекер не позволил поймать себя.
– Нет, – сказал он. – Конечно, нет. Вы же переехали только вчера. Он назвал ваш прежний адрес.
– Почему же меня не арестовали раньше? – спросила она. – Вы противоречите себе, господин следователь. Вы следили за мной? А говорите, что не сомневаетесь во лжи Лаубе.
Хабекер развел руками:
– Нам пришлось наводить справки. Без этого нельзя. Гестапо не благотворительное учреждение, фрейлейн.
– Да, конечно.
– Ну вот видите!
Она понимала: следователь поставил себе целью заставить ее говорить. О чем угодно, но говорить. То есть признать, что у гестапо имеется право арестовать ее и допрашивать. Однако она не хотела ни осложнять отношений с этим серым чиновником, ни демонстрировать возмущение: истинно немецкая женщина не станет возмущаться действиями гестапо и тем более оспаривать право этой «почтенной» организации. Истинно немецкая женщина будет взволнованна, огорчена, она постарается развеять сомнения, постарается помочь…
– Все же я не поняла, чем могу быть полезна, – сказала она. – И потом… Арест моего мужа… Если назвали мое имя, то при чем тут мой муж?
– Ваш жених, фрейлейн, – поправил Хабекер. – Господин Гауф ваш жеких, а не муж.
– Мы подали заявление о вступлении в брак и завтра собирались отпраздновать свадьбу. Мы сняли квартиру для совместной жизни.
– Но брак еще не оформлен… Впрочем, пожалуйста, я могу назвать господина Гауфа вашим мужем… Его арестовали из тех же соображений, что и вас, фрейлейн. Чтобы избавить от неприятностей.
– Вы полагаете, может быть, что-либо более неприятное, чем арест?
– Я не думаю. Я это знаю, фрейлейн.
– В таком случае, может быть, вы объясните мне?
– Конечно!
Хабекер пощелкал суставом пальца.
– Представьте себе, фрейлейн Штраух, – сказал он, – что в один прекрасный день вам позвонил бы некто, кто хорошо знает ваше прошлое. Ваше интимное прошлое. И этот некто пригрозил бы, что расскажет господину Гауфу кое-что, о чем вы предпочли бы умолчать. А в награду за молчание потребовал бы от вас некоторых услуг…
– Мой муж знает о моем прошлом. О моем «интимном прошлом», как вы выразились, господин следователь. Я ничего не скрывала. Мне нечего бояться.
– Например, вашей связи с доктором Хубертом?
Хабекер вперил в нее острые глаза.
Господи, неужели они подозревают, что бедняга Хуберт хоть в какой-то мере…
– Муж знает о докторе Хуберте, – тихо сказала она. – Это был очень несчастный и одинокий человек, господин следователь. И тяжело больной человек.
– Это не помешало ему влюбиться в вас, фрейлейн! Ведь он любил вас? Чем иначе…
– Да, доктор Хуберт любил меня, – не дав следователю договорить, сказала она. – Но это была не та любовь, о которой вы подумали. Повторяю, доктор Хуберт был очень болен. Он… Одним словом, он не мог бы жениться, господин следователь.
– Вы хотите сказать?…
– Я выразилась достаточно ясно.
– Хм!.. И вы полагаете, что я поверю, будто доктор Хуберт оставил все свое состояние совершенно чужому человеку?
– Поверьте… Впрочем, я не была ему чужой. Он относился ко мне, как к дочери.
– Так, так, – сказал Хабекер. – А у него было много знакомых, у Хуберта? Я имею в виду не немцев и не швейцарцев. Вы не замечали среди окружавших его людей никого из подданных других стран?
Она охотно пошла навстречу желанию следователя:
– У Хуберта было много знакомых. Чехи, англичане, румыны… Он вел какие-то дела.
– Вы не интересовались, какие именно?
– Нет. Не интересовалась. При мне доктор Хуберт деловые разговоры не вел.
– О чем же он беседовал с вами?
– О, обо всем… О жизни, об искусстве, о политике.
– О политике?
– Да. Он ведь знал, что я журналистка и интересуюсь вопросами политики.
– Он читал ваши статьи?
– Да. Мы говорили о них.
– В ваших статьях высказывались идеи национал-социализма.
– Но это естественно!
– Доктор Хуберт разделял ваши идеи?
– Не полностью. Но соглашался, что Европе необходима консолидация и военная организация, чтобы противостоять большевизму.
– Доктор Хуберт, если я не ошибаюсь, умер лишь в тридцать девятом году?
– Да.
– Значит, доктор Хуберт еще застал чешские и польские события?
– Да.
– Как он к ним отнесся?
– С пониманием. Он полагал, что каждая нация имеет право объединиться, что Германия должна получить свои исконные земли. Кроме того, он понимал, что Германии нужен плацдарм для войны с Россией.
– Это любопытно.
– Доктор Хуберт был умным человеком, господин следователь. Но он опасался, что политика Германии не будет понята ни Францией, ни Англией. Так и произошло.
– Франция мертва, – сказал Хабекер. – Можно считать, что такой страны не существовало. Такое же будущее ждет Англию, вы в этом не сомневаетесь?
– Я не сомневаюсь, что вы читали мои статьи, господин следователь.
Неужели Хабекер на самом деле вообразил, что бедняга Хуберт был руководителем ее группы? Ничего нелепее нельзя представить! Нет, вряд ли. Это, наверное, словесная паутина. Болтовня о каком-то Генрихе Лаубе и Хуберте – паутина, которую следователь плетет, чтобы скрыть свои намерения. Только «Француз» знал ее имя и ее адрес! Только «Француз»! Значит, удар будет отсюда… А, может быть, эти намеки на «интимное прошлое» как-то связаны с Эрвином? Нет, нет! Если бы гестаповская крыса хоть что-то знала об Эрвине – крыса не болтала бы! Она бы впилась всеми зубами.
– Почему вы так глядите на меня? – спросил Хабекер.
– Как, господин следователь?
– Так, словно рассчитываете, сказать мне о чем-то или умолчать.
– Вы ошибаетесь. Мне скрывать нечего.
– Абсолютно нечего?
– Абсолютно, господин следователь.
– Так, – сказал Хабекер. – Откуда же к преступникам попал ваш адрес? Вы не догадываетесь?
– Не могу себе представить, господин следователь.
– Жаль, – сказал Хабекер. – Очень жаль… Скажите, а что это за история произошла у вас в Праге? Ну, в тридцать пятом году. Об этом писали в газетах…
Она сделала вид, будто не сразу вспомнила, о чем идет речь. Потом облегченно вздохнула, кивнула:
– Ах, это про Вертольда? Какая-то глупость!
Но Хабекер не поверил, что история была пустяком. Он долго и въедливо интересовался, знакома ли она с Бертольдом, часто ли виделась, догадывалась ли, что он агент абвера, а потом вновь начал расспрашивать, с кем еще встречалась она за границей, с кем поддерживала отношения? Знала ли такого-то? В каких отношениях была с такой-то?
Иных людей, о которых спрашивал Хабекер, она действительно знала хорошо и охотно рассказывала о них, про других людей слышала впервые и отвечала, что таких не знала.
И все время ждала, не назовет ли следователь фамилии ее подлинных товарищей. И боялась, что не сумеет так же спокойно сказать то, что следует сказать по поводу каждого из них.
Но следователь не произносил фамилий ее товарищей, ее руководителей и членов ее группы.
Значит, ничего он не знал!
Но почему же он не назвал имени «Француза»?
Перемену в настроении следователя она почувствовала сразу. Поняла: сейчас…
Но следователь вновь стал плести паутину. Теперь его интересовали мельчайшие подробности знакомства с Карлом Гауфом.
Разговор о Гауфе ее вполне устраивал. Скрывать она ничего не собиралась. Да, познакомилась с Гауфом зимой сорокового года, еще во Франкфурте. Гауфа представил главный редактор газеты «Франкфуртер генераль анцейгер» доктор Кайзер. Гауф являлся политическим редактором газеты… Зачем ездила во Франкфурт? Но ведь она в течение ряда лет была постоянным варшавским корреспондентом «Франкфуртер генераль анцейгер»!.. Доктор Кайзер считал Гауфа весьма способным журналистом, предсказывал ему хорошее будущее… Да, это ей было приятно – Гауф ей нравился: человек ясных мыслей, искренний, с хорошей внешностью… Конечно, она видела, что произвела впечатление на доктора Гауфа. Но тогда ей пришлось вернуться в Берлин: есть обязанности перед семьей, надо работать. Вдобавок болезнь, необходимость находиться под наблюдением врача… Видимо, господин Хабекер знает, что она часто посещала курорты. Это из-за больных почек. Запустила болезнь еще в юности, пришлось расплачиваться… Когда снова увидела доктора Гауфа? Кажется, в марте. Карл приехал в Берлин. По рекомендации доктора Кайзера он нашел место в отделе информации Министерства иностранных дел. Позвонил, сказал, что хочет увидеть ее. Они встретились… Вот и все… Как она попала в отделение статей министерства? По рекомендации Карла, конечно… К сожалению, в октябре ей пришлось уйти с работы. Стало очень плохо со здоровьем. Она даже намеревалась устроиться где-нибудь во Франциенсбаде или в Егере… Нет, доктор Гауф не возражал против ее отъезда. Он, кажется, испытывал сложные чувства. С одной стороны, вынужденная разлука его тяготила, а с другой – он радовался: если господин следователь помнит, в ту пору шла массовая эвакуация города из-за варварских англо-американских бомбежек…
Да, она была близка с доктором Гауфом. Да, он предлагал ей замужество. Но она не хотела сделаться обузой для этого человека. Ведь она не могла из-за болезни стать матерью, не могла создать настоящую семью… Правда, профессор Трауберг в декабре месяце обнадежил, сказал, что берется вылечить ее. Но профессор сказал также, что лечение обойдется очень дорого. Вот тогда она и стала искать хорошо оплачиваемую должность и нашла ее на заводах «Лингеверке» в Дрездене.
Почему она так часто ездила из Дрездена в Берлин? Но она же говорила господину следователю, что лечилась… Кстати, профессор Трауберг сдержал слово. Теперь она совершенно здорова. Поэтому и согласилась на новое предложение Карла… Но этот страшный арест!.. Она все-таки не понимает, чем может быть полезна? Если кто-то говорит, что получил ее адрес и называет сообщницей – не лучше ли спросить обо всем этом самого человека?! Пусть укажет, кто ему дал адрес! И пусть попробует указать, где и когда он встречался с ней! Пусть попробует!..
– Не волнуйтесь, фрейлейн Штраух, – сказал Хабекер. – Спокойнее.
– По-вашему, я могу быть спокойной, если меня обвиняют в каких-то страшных преступлениях?! Я не могу быть спокойной, господин следователь!
Они снова смотрели в глаза друг другу.
И тогда рука Хабекера потянулась к серой канцелярской папке.
Она следила за этой сухой, желтовато-серой рукой с тусклыми квадратными ногтями.
Следила за тем, как рука подвинула к себе папку, как сухие пальцы развязали черную тесемочку, достали из папки лист бумаги с машинописным текстом, подержали и протянули ей.
Она вопросительно взглянула на следователя.
Серое лицо Хабекера оставалось враждебно-замкнутым.
– Читайте, – сухо, отрывисто сказал Хабекер. Она взяла протянутый лист бумаги.
«Показания „Француза“! – подумала она. – Теперь все и начинается…»
Ее брови взметнулись и затрепетали, как крылья вспугнутой перепелки.
Хабекер подметил в расширенных глазах растерянность.
Он хотел было улыбнуться, но дрогнувшие мускулы лица вновь окаменели: в поднятых глазах арестованной летней молнией мелькнула неудержимая радость.
Арестованная не имела причин радоваться!
Она не могла радоваться брюссельской телеграмме!
Ее должен был охватить ужас!
Но Хабекер ясно видел – в глазах Штраух сверкнула радость!
И на миг Хабекер растерялся.
А она успела подумать: «Это не „Француз“! Если даже они схватили Густава – он остался человеком! Его не сломили!»
Но выдавать свое счастье, свою гордость за Гизеке было нельзя.
Так же как и чувство своей вины перед Гизеке за то, что посмела сомневаться и подозревать…
Она взяла себя в руки.
– Что это, господин следователь? – уже растерянно и по-настоящему недоумевая спросила она. – Я не понимаю…
Хабекер прекрасно различал, когда в голосе допрашиваемых звучит фальшь. В голосе Штраух он фальши не услышал.
Это опять сбивало с толку.
– Не понимаете? – спросил Хабекер, чтобы выиграть время. – А мне кажется, очень хорошо понимаете!
Отрицательно покачав головой, она осторожно положила лист бумаги на стол, отодвинула. Хабекер наклонился вперед:
– Вы внимательно прочли текст?
– Да…
– Ваш прежний адрес указан верно?
– Да…
– И вы продолжаете утверждать, что ничего не понимаете?
– Я действительно ничего не понимаю!
Она уже все поняла. Гестапо каким-то образом перехватило телеграмму к человеку, имевшему связь с Москвой. И прочитало ее. Но кто этот человек? Кто эти люди, чьи берлинские адреса также названы в телеграмме? Конечно, товарищи! Но кто они?
Хабекер сверлил взглядом.
– Я вам все объясню, фрейлейн Штраух, – произнес он, – хотя предпочел бы услышать эти объяснения от вас. Чистосердечное признание облегчит вашу судьбу. Больше того, я имею право заявить, что признание может в корне изменить ваше будущее. Вам вернут уважение и доверие…
– Но мне не в чем признаваться, господин следователь! – прервала она Хабекера. – Поймите, не в чем!
– Не спешите, – сказал Хабекер. – Послушайте, с вами разговаривают серьезно. Очень серьезно! Либо мы находим общий язык, либо… Молчите! Текст, который вы прочли, – телеграмма из Москвы. Она была послана брюссельскому резиденту русской разведки, который посетил вас и вашего приятеля Крамера в ноябре сорок первого года.
– Но я…
– Молчите! Вы получили от «Аргуса» ряд конкретных указаний и рацию. Все это для нас бесспорно. «Аргус» сам во всем признался, не беспокойтесь. И сейчас меня интересует очень немногое. А именно: какие указания вы получили, откуда черпали информацию военного и политического характера, а также где находится ваша рация? Будьте любезны ответить на эти вопросы.
От волнения она побледнела, но сузила глаза в усмешке.
– Фрейлейн Штраух, это не смешно! – с угрозой предупредил Хабекер. – Одной этой телеграммы вполне достаточно, чтобы приговорить вас к смертной казни!
Она выпрямилась.
– Господин следователь, чего вы хотите? Узнать правду?
– Да! – быстро сказал Хабекер. – Скажите правду, и вам не только сохранят жизнь!
– Дело в том, господин следователь, – медленно сказала она, – дело в том, что у меня создалось иное впечатление. Я все время говорю вам только правду. Но именно это ожесточает вас… Во всяком случае, благодарю. Теперь мне по крайней мере известно, в чем меня обвиняют. В государственной измене и шпионаже в пользу русских… Я поняла вас правильно?
– Вы поняли меня правильно.
– Спасибо. Я знаю, от чего защищаться… Вы сказали, господин следователь, что этот… «Аргус», да?… Что этот «Аргус» во всем признался? Я требую ознакомить меня с показаниями «Аргуса» и устроить очную ставку с этим человеком. Если он меня видел, если передавал мне какие-то инструкции, то должен меня опознать, не так ли?
– Вопросы задаю я! – попытался оборвать Хабекер.
– Но вы же хотите знать истину, господин следователь! И я хочу помочь вам докопаться до истины! Дайте мне показания «Аргуса», устройте очную ставку, и вы убедитесь, что этот человек лжет! Он толкает вас на ложный путь!
Она произнесла это с такой убежденностью и страстью, что Хабекер заколебался. Тем более что показаний «Аргуса» у следователя не имелось.
– Полагаю, мне удастся удовлетворить вашу просьбу в самое ближайшее время, – многозначительно сказал Хабекер. – Но если «Аргус», Лаубе и Крамер вас опознают – а уж наши побеспокоятся, чтобы эти типы не юлили! – если вас опознают, Штраух, – будет поздно! Разговаривать с вами будут иначе.
– Вам не придется разговаривать иначе, – сказала она. – Вы убедитесь, что эти люди меня не знают.
– Так! – сказал Хабекер. – Значит, телеграмма – недоразумение? И подпись «Директор» вам ничего не говорит? И никакого «Аргуса» не знали? И Генриха Лаубе никогда не видели?
– Нет!
– Любопытно! А откуда же «Директор» и «Аргус» знают вас и ваш адрес?… Или вы полагаете, что вокруг дурачки и простофили?
– Боже мой, господин следователь! Я ничего не понимаю!
Ходил вокруг да около.
Расспрашивал о работе в «Берлинер-тагеблатт», о жизни за границей, о знакомых по Варшаве и Праге.
– Фрейлейн Штраух, – сказал он в самом начале, – я хочу, чтобы вы рассматривали арест как желание государства оградить вас от очень больших неприятностей. Лично я не сомневаюсь в вашей лояльности, больше того, – в вашей преданности нации. Вы же чистокровная немка! И отзывы, которые я собрал, говорят в вашу пользу. Значит, вы можете и должны помочь мне.
– В чем, господин следователь? – спросила она.
– В установлении истины, – сказал Хабекер. – Я хочу понять, как и почему один из предателей узнал ваше имя и почему он называет вас своей помощницей.
– Я могу узнать, кто это?
– Конечно, – сказал Хабекер. – Это некий лейтенант ВВС Генрих Лаубе. Между прочим, внук адмирала фон Шенка… Вы его знаете?
– Адмирала фон Шенка?
– Нет, его внука.
– Слышу его фамилию впервые. У меня нет столь аристократических знакомых.
– А этого человека вы никогда не видели?
Следователь достал из стола фотографию мужчины лет тридцати пяти. Фотографию явно любительскую, размером девять на двенадцать. Лицо мужчины, закуривающего сигарету, снято крупно, в трехчетвертном повороте. Высокий, чистый лоб, зачесанные назад вьющиеся волосы, крепкие зубы, запавшие при втягивании дыма щеки. Лицо интеллигентного человека. И руки, прикрывающие огонек спички, – узкие, с длинными пальцами.
– Это и есть Генрих Лаубе? – спросила она, открыто поглядев на следователя.
– Вы никогда не видели этого человека? – повторил свой вопрос Хабекер.
– Никогда, – решительно сказала она.
Хабекер неторопливо спрятал фотографию в стол.
– Странно… – протянул он. – Очень странно!
– Господин следователь, – сказала она. – Если какой-то предатель, как вы выразились, назвал меня сообщницей, он должен был привести факты, подтверждающие чудовищное обвинение! Приведите эти факты мне. Я их без труда опровергну.
Хабекер провел рукой по серым волосам.
– Видите ли, фрейлейн Штраух, – задумчиво сказал он, – мы тоже не сомневаемся, что Лаубе лжет… Но мы хотели бы узнать, откуда ему стало известно ваше имя и, главное, ваш адрес.
– Мой адрес?
– В том-то и дело. На допросе он назвал ваш адрес… Согласитесь, что адрес совершенно незнакомого человека никто не назовет.
– Уверяю вас, господин следователь, что я совершенно не знаю этого Лаубе! – сказала она, стараясь понять, к чему клонит Хабекер.
Они смотрели в глаза друг другу.
Хабекер – почти сочувственно, вроде бы озадаченный искренностью и спокойствием арестованной, она – с деланой озабоченностью, внутренне успокаиваясь, ибо казалось, что следователь находится на ложном пути: она действительно не знала внука адмирала фон Шенка, никогда не видела его. Да и Генриху Лаубе вряд ли известен ее адрес. Только в одном случае Лаубе мог узнать что-то – если через него пытались установить связь. Но почему в таком случае Лаубе не встретился с нею? Слишком невероятно, чтобы он узнал имя и адрес в день ареста, когда уже не оставалось ни часа времени. Какое там невероятно! Полностью исключено! Следователь лжет.
– Видите ли, фрейлейн Штраух, – медленно, совсем по-дружески сказал Хабекер, – остается предположить только одно…
– Что именно, господин следователь?
– Именно то, что Лаубе кто-то назвал ваше имя и ваш адрес.
– У нас нет общих знакомых!
– Как знать, фрейлейн Штраух! Часто мы оказываемся знакомы людям, о которых не имеем никакого представления… Но человек, назвавший Лаубе ваше имя, знает вас бесспорно очень хорошо. Так хорошо, что осведомлен о вашем местожительстве.
Она улыбнулась:
– Лаубе дал тот адрес, по которому меня арестовали?
Хабекер не позволил поймать себя.
– Нет, – сказал он. – Конечно, нет. Вы же переехали только вчера. Он назвал ваш прежний адрес.
– Почему же меня не арестовали раньше? – спросила она. – Вы противоречите себе, господин следователь. Вы следили за мной? А говорите, что не сомневаетесь во лжи Лаубе.
Хабекер развел руками:
– Нам пришлось наводить справки. Без этого нельзя. Гестапо не благотворительное учреждение, фрейлейн.
– Да, конечно.
– Ну вот видите!
Она понимала: следователь поставил себе целью заставить ее говорить. О чем угодно, но говорить. То есть признать, что у гестапо имеется право арестовать ее и допрашивать. Однако она не хотела ни осложнять отношений с этим серым чиновником, ни демонстрировать возмущение: истинно немецкая женщина не станет возмущаться действиями гестапо и тем более оспаривать право этой «почтенной» организации. Истинно немецкая женщина будет взволнованна, огорчена, она постарается развеять сомнения, постарается помочь…
– Все же я не поняла, чем могу быть полезна, – сказала она. – И потом… Арест моего мужа… Если назвали мое имя, то при чем тут мой муж?
– Ваш жених, фрейлейн, – поправил Хабекер. – Господин Гауф ваш жеких, а не муж.
– Мы подали заявление о вступлении в брак и завтра собирались отпраздновать свадьбу. Мы сняли квартиру для совместной жизни.
– Но брак еще не оформлен… Впрочем, пожалуйста, я могу назвать господина Гауфа вашим мужем… Его арестовали из тех же соображений, что и вас, фрейлейн. Чтобы избавить от неприятностей.
– Вы полагаете, может быть, что-либо более неприятное, чем арест?
– Я не думаю. Я это знаю, фрейлейн.
– В таком случае, может быть, вы объясните мне?
– Конечно!
Хабекер пощелкал суставом пальца.
– Представьте себе, фрейлейн Штраух, – сказал он, – что в один прекрасный день вам позвонил бы некто, кто хорошо знает ваше прошлое. Ваше интимное прошлое. И этот некто пригрозил бы, что расскажет господину Гауфу кое-что, о чем вы предпочли бы умолчать. А в награду за молчание потребовал бы от вас некоторых услуг…
– Мой муж знает о моем прошлом. О моем «интимном прошлом», как вы выразились, господин следователь. Я ничего не скрывала. Мне нечего бояться.
– Например, вашей связи с доктором Хубертом?
Хабекер вперил в нее острые глаза.
Господи, неужели они подозревают, что бедняга Хуберт хоть в какой-то мере…
– Муж знает о докторе Хуберте, – тихо сказала она. – Это был очень несчастный и одинокий человек, господин следователь. И тяжело больной человек.
– Это не помешало ему влюбиться в вас, фрейлейн! Ведь он любил вас? Чем иначе…
– Да, доктор Хуберт любил меня, – не дав следователю договорить, сказала она. – Но это была не та любовь, о которой вы подумали. Повторяю, доктор Хуберт был очень болен. Он… Одним словом, он не мог бы жениться, господин следователь.
– Вы хотите сказать?…
– Я выразилась достаточно ясно.
– Хм!.. И вы полагаете, что я поверю, будто доктор Хуберт оставил все свое состояние совершенно чужому человеку?
– Поверьте… Впрочем, я не была ему чужой. Он относился ко мне, как к дочери.
– Так, так, – сказал Хабекер. – А у него было много знакомых, у Хуберта? Я имею в виду не немцев и не швейцарцев. Вы не замечали среди окружавших его людей никого из подданных других стран?
Она охотно пошла навстречу желанию следователя:
– У Хуберта было много знакомых. Чехи, англичане, румыны… Он вел какие-то дела.
– Вы не интересовались, какие именно?
– Нет. Не интересовалась. При мне доктор Хуберт деловые разговоры не вел.
– О чем же он беседовал с вами?
– О, обо всем… О жизни, об искусстве, о политике.
– О политике?
– Да. Он ведь знал, что я журналистка и интересуюсь вопросами политики.
– Он читал ваши статьи?
– Да. Мы говорили о них.
– В ваших статьях высказывались идеи национал-социализма.
– Но это естественно!
– Доктор Хуберт разделял ваши идеи?
– Не полностью. Но соглашался, что Европе необходима консолидация и военная организация, чтобы противостоять большевизму.
– Доктор Хуберт, если я не ошибаюсь, умер лишь в тридцать девятом году?
– Да.
– Значит, доктор Хуберт еще застал чешские и польские события?
– Да.
– Как он к ним отнесся?
– С пониманием. Он полагал, что каждая нация имеет право объединиться, что Германия должна получить свои исконные земли. Кроме того, он понимал, что Германии нужен плацдарм для войны с Россией.
– Это любопытно.
– Доктор Хуберт был умным человеком, господин следователь. Но он опасался, что политика Германии не будет понята ни Францией, ни Англией. Так и произошло.
– Франция мертва, – сказал Хабекер. – Можно считать, что такой страны не существовало. Такое же будущее ждет Англию, вы в этом не сомневаетесь?
– Я не сомневаюсь, что вы читали мои статьи, господин следователь.
Неужели Хабекер на самом деле вообразил, что бедняга Хуберт был руководителем ее группы? Ничего нелепее нельзя представить! Нет, вряд ли. Это, наверное, словесная паутина. Болтовня о каком-то Генрихе Лаубе и Хуберте – паутина, которую следователь плетет, чтобы скрыть свои намерения. Только «Француз» знал ее имя и ее адрес! Только «Француз»! Значит, удар будет отсюда… А, может быть, эти намеки на «интимное прошлое» как-то связаны с Эрвином? Нет, нет! Если бы гестаповская крыса хоть что-то знала об Эрвине – крыса не болтала бы! Она бы впилась всеми зубами.
– Почему вы так глядите на меня? – спросил Хабекер.
– Как, господин следователь?
– Так, словно рассчитываете, сказать мне о чем-то или умолчать.
– Вы ошибаетесь. Мне скрывать нечего.
– Абсолютно нечего?
– Абсолютно, господин следователь.
– Так, – сказал Хабекер. – Откуда же к преступникам попал ваш адрес? Вы не догадываетесь?
– Не могу себе представить, господин следователь.
– Жаль, – сказал Хабекер. – Очень жаль… Скажите, а что это за история произошла у вас в Праге? Ну, в тридцать пятом году. Об этом писали в газетах…
Она сделала вид, будто не сразу вспомнила, о чем идет речь. Потом облегченно вздохнула, кивнула:
– Ах, это про Вертольда? Какая-то глупость!
Но Хабекер не поверил, что история была пустяком. Он долго и въедливо интересовался, знакома ли она с Бертольдом, часто ли виделась, догадывалась ли, что он агент абвера, а потом вновь начал расспрашивать, с кем еще встречалась она за границей, с кем поддерживала отношения? Знала ли такого-то? В каких отношениях была с такой-то?
Иных людей, о которых спрашивал Хабекер, она действительно знала хорошо и охотно рассказывала о них, про других людей слышала впервые и отвечала, что таких не знала.
И все время ждала, не назовет ли следователь фамилии ее подлинных товарищей. И боялась, что не сумеет так же спокойно сказать то, что следует сказать по поводу каждого из них.
Но следователь не произносил фамилий ее товарищей, ее руководителей и членов ее группы.
Значит, ничего он не знал!
Но почему же он не назвал имени «Француза»?
Перемену в настроении следователя она почувствовала сразу. Поняла: сейчас…
Но следователь вновь стал плести паутину. Теперь его интересовали мельчайшие подробности знакомства с Карлом Гауфом.
Разговор о Гауфе ее вполне устраивал. Скрывать она ничего не собиралась. Да, познакомилась с Гауфом зимой сорокового года, еще во Франкфурте. Гауфа представил главный редактор газеты «Франкфуртер генераль анцейгер» доктор Кайзер. Гауф являлся политическим редактором газеты… Зачем ездила во Франкфурт? Но ведь она в течение ряда лет была постоянным варшавским корреспондентом «Франкфуртер генераль анцейгер»!.. Доктор Кайзер считал Гауфа весьма способным журналистом, предсказывал ему хорошее будущее… Да, это ей было приятно – Гауф ей нравился: человек ясных мыслей, искренний, с хорошей внешностью… Конечно, она видела, что произвела впечатление на доктора Гауфа. Но тогда ей пришлось вернуться в Берлин: есть обязанности перед семьей, надо работать. Вдобавок болезнь, необходимость находиться под наблюдением врача… Видимо, господин Хабекер знает, что она часто посещала курорты. Это из-за больных почек. Запустила болезнь еще в юности, пришлось расплачиваться… Когда снова увидела доктора Гауфа? Кажется, в марте. Карл приехал в Берлин. По рекомендации доктора Кайзера он нашел место в отделе информации Министерства иностранных дел. Позвонил, сказал, что хочет увидеть ее. Они встретились… Вот и все… Как она попала в отделение статей министерства? По рекомендации Карла, конечно… К сожалению, в октябре ей пришлось уйти с работы. Стало очень плохо со здоровьем. Она даже намеревалась устроиться где-нибудь во Франциенсбаде или в Егере… Нет, доктор Гауф не возражал против ее отъезда. Он, кажется, испытывал сложные чувства. С одной стороны, вынужденная разлука его тяготила, а с другой – он радовался: если господин следователь помнит, в ту пору шла массовая эвакуация города из-за варварских англо-американских бомбежек…
Да, она была близка с доктором Гауфом. Да, он предлагал ей замужество. Но она не хотела сделаться обузой для этого человека. Ведь она не могла из-за болезни стать матерью, не могла создать настоящую семью… Правда, профессор Трауберг в декабре месяце обнадежил, сказал, что берется вылечить ее. Но профессор сказал также, что лечение обойдется очень дорого. Вот тогда она и стала искать хорошо оплачиваемую должность и нашла ее на заводах «Лингеверке» в Дрездене.
Почему она так часто ездила из Дрездена в Берлин? Но она же говорила господину следователю, что лечилась… Кстати, профессор Трауберг сдержал слово. Теперь она совершенно здорова. Поэтому и согласилась на новое предложение Карла… Но этот страшный арест!.. Она все-таки не понимает, чем может быть полезна? Если кто-то говорит, что получил ее адрес и называет сообщницей – не лучше ли спросить обо всем этом самого человека?! Пусть укажет, кто ему дал адрес! И пусть попробует указать, где и когда он встречался с ней! Пусть попробует!..
– Не волнуйтесь, фрейлейн Штраух, – сказал Хабекер. – Спокойнее.
– По-вашему, я могу быть спокойной, если меня обвиняют в каких-то страшных преступлениях?! Я не могу быть спокойной, господин следователь!
Они снова смотрели в глаза друг другу.
И тогда рука Хабекера потянулась к серой канцелярской папке.
Она следила за этой сухой, желтовато-серой рукой с тусклыми квадратными ногтями.
Следила за тем, как рука подвинула к себе папку, как сухие пальцы развязали черную тесемочку, достали из папки лист бумаги с машинописным текстом, подержали и протянули ей.
Она вопросительно взглянула на следователя.
Серое лицо Хабекера оставалось враждебно-замкнутым.
– Читайте, – сухо, отрывисто сказал Хабекер. Она взяла протянутый лист бумаги.
«Показания „Француза“! – подумала она. – Теперь все и начинается…»
Ее брови взметнулись и затрепетали, как крылья вспугнутой перепелки.
Хабекер подметил в расширенных глазах растерянность.
Он хотел было улыбнуться, но дрогнувшие мускулы лица вновь окаменели: в поднятых глазах арестованной летней молнией мелькнула неудержимая радость.
Арестованная не имела причин радоваться!
Она не могла радоваться брюссельской телеграмме!
Ее должен был охватить ужас!
Но Хабекер ясно видел – в глазах Штраух сверкнула радость!
И на миг Хабекер растерялся.
А она успела подумать: «Это не „Француз“! Если даже они схватили Густава – он остался человеком! Его не сломили!»
Но выдавать свое счастье, свою гордость за Гизеке было нельзя.
Так же как и чувство своей вины перед Гизеке за то, что посмела сомневаться и подозревать…
Она взяла себя в руки.
– Что это, господин следователь? – уже растерянно и по-настоящему недоумевая спросила она. – Я не понимаю…
Хабекер прекрасно различал, когда в голосе допрашиваемых звучит фальшь. В голосе Штраух он фальши не услышал.
Это опять сбивало с толку.
– Не понимаете? – спросил Хабекер, чтобы выиграть время. – А мне кажется, очень хорошо понимаете!
Отрицательно покачав головой, она осторожно положила лист бумаги на стол, отодвинула. Хабекер наклонился вперед:
– Вы внимательно прочли текст?
– Да…
– Ваш прежний адрес указан верно?
– Да…
– И вы продолжаете утверждать, что ничего не понимаете?
– Я действительно ничего не понимаю!
Она уже все поняла. Гестапо каким-то образом перехватило телеграмму к человеку, имевшему связь с Москвой. И прочитало ее. Но кто этот человек? Кто эти люди, чьи берлинские адреса также названы в телеграмме? Конечно, товарищи! Но кто они?
Хабекер сверлил взглядом.
– Я вам все объясню, фрейлейн Штраух, – произнес он, – хотя предпочел бы услышать эти объяснения от вас. Чистосердечное признание облегчит вашу судьбу. Больше того, я имею право заявить, что признание может в корне изменить ваше будущее. Вам вернут уважение и доверие…
– Но мне не в чем признаваться, господин следователь! – прервала она Хабекера. – Поймите, не в чем!
– Не спешите, – сказал Хабекер. – Послушайте, с вами разговаривают серьезно. Очень серьезно! Либо мы находим общий язык, либо… Молчите! Текст, который вы прочли, – телеграмма из Москвы. Она была послана брюссельскому резиденту русской разведки, который посетил вас и вашего приятеля Крамера в ноябре сорок первого года.
– Но я…
– Молчите! Вы получили от «Аргуса» ряд конкретных указаний и рацию. Все это для нас бесспорно. «Аргус» сам во всем признался, не беспокойтесь. И сейчас меня интересует очень немногое. А именно: какие указания вы получили, откуда черпали информацию военного и политического характера, а также где находится ваша рация? Будьте любезны ответить на эти вопросы.
От волнения она побледнела, но сузила глаза в усмешке.
– Фрейлейн Штраух, это не смешно! – с угрозой предупредил Хабекер. – Одной этой телеграммы вполне достаточно, чтобы приговорить вас к смертной казни!
Она выпрямилась.
– Господин следователь, чего вы хотите? Узнать правду?
– Да! – быстро сказал Хабекер. – Скажите правду, и вам не только сохранят жизнь!
– Дело в том, господин следователь, – медленно сказала она, – дело в том, что у меня создалось иное впечатление. Я все время говорю вам только правду. Но именно это ожесточает вас… Во всяком случае, благодарю. Теперь мне по крайней мере известно, в чем меня обвиняют. В государственной измене и шпионаже в пользу русских… Я поняла вас правильно?
– Вы поняли меня правильно.
– Спасибо. Я знаю, от чего защищаться… Вы сказали, господин следователь, что этот… «Аргус», да?… Что этот «Аргус» во всем признался? Я требую ознакомить меня с показаниями «Аргуса» и устроить очную ставку с этим человеком. Если он меня видел, если передавал мне какие-то инструкции, то должен меня опознать, не так ли?
– Вопросы задаю я! – попытался оборвать Хабекер.
– Но вы же хотите знать истину, господин следователь! И я хочу помочь вам докопаться до истины! Дайте мне показания «Аргуса», устройте очную ставку, и вы убедитесь, что этот человек лжет! Он толкает вас на ложный путь!
Она произнесла это с такой убежденностью и страстью, что Хабекер заколебался. Тем более что показаний «Аргуса» у следователя не имелось.
– Полагаю, мне удастся удовлетворить вашу просьбу в самое ближайшее время, – многозначительно сказал Хабекер. – Но если «Аргус», Лаубе и Крамер вас опознают – а уж наши побеспокоятся, чтобы эти типы не юлили! – если вас опознают, Штраух, – будет поздно! Разговаривать с вами будут иначе.
– Вам не придется разговаривать иначе, – сказала она. – Вы убедитесь, что эти люди меня не знают.
– Так! – сказал Хабекер. – Значит, телеграмма – недоразумение? И подпись «Директор» вам ничего не говорит? И никакого «Аргуса» не знали? И Генриха Лаубе никогда не видели?
– Нет!
– Любопытно! А откуда же «Директор» и «Аргус» знают вас и ваш адрес?… Или вы полагаете, что вокруг дурачки и простофили?
– Боже мой, господин следователь! Я ничего не понимаю!