Страница:
Неподалеку на корточках, раздвинув ноги, сидит дворничиха Машка, длинная, голенастая, плоская, как будто сложилась вдвое. На жилистой шее ожерелье из прищепок – она разбирает стираное белье в тазу для просушки. Напротив нее на скамейке, закинув нога за ногу, потягивает цигарку кочегар нашей котельной Петрович. Он оказался в очень выгодной позиции, как корректировщик-наблюдатель на колокольне видит склоны и изгиб недалекого оврага, так и ему был виден весь пейзаж Машкиной долины.
– Ишь, – ухмыляется Петрович, – всю мамку выворотила наизнанку.
Машка хмурит брови, но позы не меняет:
– Она, чай, тоже живая, пусть подышит.
Так, значит, и у них, у Катек и Машек, есть нечто, вроде моего “болта”, что может жить своей жизнью?
Фея
Медсестра
Балеринка
Свершение
Кошка
Ветви персика
Теплая полянка
– Ишь, – ухмыляется Петрович, – всю мамку выворотила наизнанку.
Машка хмурит брови, но позы не меняет:
– Она, чай, тоже живая, пусть подышит.
Так, значит, и у них, у Катек и Машек, есть нечто, вроде моего “болта”, что может жить своей жизнью?
Фея
Мы уже переехали из восьмисемейной коммуналки в квартиру из четырех комнат, две из которых стали нашими владениями, одна пустовала, а в крайней жила соседка с дочкой, первокурсницей медицинского техникума. Эти комнаты мы унаследовали от какого-то полувысокого чина, получившего в свою очередь, отдельную квартиру в новостройке. Жена его как-то зашла по старой памяти и разговаривала с матерью и соседкой на кухне, куда по случайной хозяйственной надобности заглянул и я.
Наши глаза встретились и этого было достаточно для диалога, слышного только нам:
Я (потрясенно, затаив дыхание) – Какая же ты… Фея… Люблю…
Она (чуть отстранено, но очень искренне) – Знаю… Тебе, наверное, нет и двадцати, а я перешла за тридцать…
Я – Нам будет хорошо…
Она – Знаю и вижу, но как это?.. Где?.. Мне так непросто скрыться от мужа, ненавижу его, но у нас сын и отдельная квартира, а что у тебя…
Она встала, я подивился статности ее сложения, росту, как раз под меня, чтобы удобно было обнимать и целоваться, талии, на которую хочется положить руки, но она сказала, ну, мне пора, и прошла так близко мимо, пахнув теплом тела и духами…
Наши биополя были так взаимно сильны, что это точно почуяли еще две женщины – соседка и моя мать. Мать странно глянула на меня, а соседка продолжила разговор, похоже начатый до явления Феи:
– Я же говорила Вам, что вот есть в ней что-то притягательное для мужчин…
И вдруг спросила меня:
– Не так ли, Ян?
Я зарделся – впервые меня на равных, как взрослого и как мужчину, попросили оценить женщину.
Тогда я без паузы сразу кивнул головой – ответа не было, слова застряли в горле, я только понял, что если и есть женская притягательность, то она велика и всевластна… Сила женского обаяния.
Сухих дров в пылающий костер моего воображения подбросили воспоминания соседки:
– Это ее второй брак. Первый муж – академик, второй – советник какой-то и чем она их привораживает? А ей тоже неймется, к ней ходил тут один, тоже женатый, а где же им встречаться? Вот она сына ко мне отсылала в комнату на время свиданий, а муж ее словно чуял, придет с работы и сына невзначай так спросит, а где сегодня дядя Костя сидел, на диване? Тот, простодушный, говорит, нет, на кровати… Бил он ее после этого…
Соседка вздохнула и вынесла свой приговор несчастной:
– За деньги счастья не купишь…
Фея от этого для меня не потускнела, образ ее с годами совсем не померк, я с “болтом” часто вспоминал о ней, мечтал о встрече, да еще в отдельной квартире… Проблема моего поколения – даже если есть кого, даже если есть чем, но негде, нет места для вожделенного соединения, нет “хаты”, угла, кровати – “места имения”.
И еще я гордо посчитал тогда, что только избранным, в числе которых оказался и я, дано право на молчаливый диалог с Феей.
Наши глаза встретились и этого было достаточно для диалога, слышного только нам:
Я (потрясенно, затаив дыхание) – Какая же ты… Фея… Люблю…
Она (чуть отстранено, но очень искренне) – Знаю… Тебе, наверное, нет и двадцати, а я перешла за тридцать…
Я – Нам будет хорошо…
Она – Знаю и вижу, но как это?.. Где?.. Мне так непросто скрыться от мужа, ненавижу его, но у нас сын и отдельная квартира, а что у тебя…
Она встала, я подивился статности ее сложения, росту, как раз под меня, чтобы удобно было обнимать и целоваться, талии, на которую хочется положить руки, но она сказала, ну, мне пора, и прошла так близко мимо, пахнув теплом тела и духами…
Наши биополя были так взаимно сильны, что это точно почуяли еще две женщины – соседка и моя мать. Мать странно глянула на меня, а соседка продолжила разговор, похоже начатый до явления Феи:
– Я же говорила Вам, что вот есть в ней что-то притягательное для мужчин…
И вдруг спросила меня:
– Не так ли, Ян?
Я зарделся – впервые меня на равных, как взрослого и как мужчину, попросили оценить женщину.
Тогда я без паузы сразу кивнул головой – ответа не было, слова застряли в горле, я только понял, что если и есть женская притягательность, то она велика и всевластна… Сила женского обаяния.
Сухих дров в пылающий костер моего воображения подбросили воспоминания соседки:
– Это ее второй брак. Первый муж – академик, второй – советник какой-то и чем она их привораживает? А ей тоже неймется, к ней ходил тут один, тоже женатый, а где же им встречаться? Вот она сына ко мне отсылала в комнату на время свиданий, а муж ее словно чуял, придет с работы и сына невзначай так спросит, а где сегодня дядя Костя сидел, на диване? Тот, простодушный, говорит, нет, на кровати… Бил он ее после этого…
Соседка вздохнула и вынесла свой приговор несчастной:
– За деньги счастья не купишь…
Фея от этого для меня не потускнела, образ ее с годами совсем не померк, я с “болтом” часто вспоминал о ней, мечтал о встрече, да еще в отдельной квартире… Проблема моего поколения – даже если есть кого, даже если есть чем, но негде, нет места для вожделенного соединения, нет “хаты”, угла, кровати – “места имения”.
И еще я гордо посчитал тогда, что только избранным, в числе которых оказался и я, дано право на молчаливый диалог с Феей.
Медсестра
Толстоватая, грозящая вот-вот расплыться, фигура, совиный взгляд, замкнутая молчаливость – в соседской первокурснице медицинского техникума и толики не было от волшебной тяги Феи, зато она была рядом, в соседней комнате, в коротком домашнем халатике, и именно она как-то буднично предложила поехать позагорать.
Мы ушли от гуляющих по аллеям подальше в глубь парка, переходящего в редкий лесок пока не нашли уютную полянку. Она скинула босоножки, постелила два полотенца, стянула через голову сарафан, сложила его в изголовье и легла на живот, головой на руки, от чего округлость ее до того стоявшей фигуры стала почти плоской, как тахта.
Я тоже разделся до плавок и лег параллельно ей.
Сразу притихла музыка, приглушенно доносящаяся из парка, словно на нее накинули подушку, зато стал слышен шелест вершин деревьев от налетающего ветерка и томное жужжание шмеля вкруг розовой многоствольной головки клевера. Он залезал своим длинным хоботком в каждый открытый канал и высасывал нектар.
Размаривало под солнышком. Пахло влажноватой травой и у моей щеки теплой плотью ее локтя. Я коснулся губами гладкой кожи, словно в полусне, она повернулась ко мне, и мы оказались лицом к лицу, животом к животу, колени к коленям. Я положил ей руку на бедро, а она обняла меня за шею и притянула к себе.
Неожиданно у нее оказались сильные упругие губы, она требовательно раздвинула мои и стала упоительно сосать мой язык, иногда отдавая мне свой.
Я оглаживал ее бедро, на ощупь необъятное, залез под резинку трусиков и стал стягивать их вниз. Почти тут же заклинило, тупик, надо было менять позицию, и она это сделала – перевернулась на спину, выгнулась мостиком, резинка трусиков в ее руках миновала самую широкую окружность ягодиц, потом двуглавую вершину согнутых коленей и легко была скинута с вытянутых, как на невидимых пуантах, ступней в ягодках красного педикюра.
Великий миг, желанный миг, когда город сдался на милость победителя, открыты врата Эдема и нет преград. И это так просто? Я ожидал долгой осады и совсем не знал, что же делать с так легко сдавшейся в плен.
Я закрыл глаза. Нет, чтобы оседлать подругу, вытащить клинок и ринуться в атаку, я продолжал целоваться, уже не ощущая никакого возбуждения от ставших безвкусными губ, больше механически стянул до колен плавки и лег на нее.
Оказалось, что до победы, как до Луны, а тут светило безжалостное солнце прямо мне в спину, словно заглядывая в мою, напряженно сжавшуюся от смущения попку, я всем телом ощущал нашу голость, открытость, беззащитность и меньше всего думал о соитии. А мой мóлодец, мой болт, мой шланг, что нетерпеливо дыбился до “коленвала”, что-то невнятно мямлил в ее промежности, плотно прижатый к поросли, и никак не мог отыскать заветного входа.
Перекликаясь, хрустя сломанными сухими ветками и обрушивая тишину леса искусственным криком переносного радиоприемника, мимо нашей полянки прошла невидимая мне компания – я уткнулся лицом в плечо моей подруги, а она успела накинуть на меня лежавшее рядом полотенце. “Болт” мой совсем сник, я скатился на бок и натянул плавки.
Мы молча оделись, молча дошли до метро, молча доехали до дома, молча вошли в квартиру и молча разошлись в разные комнаты.
Я так ничего и не понял в случившемся и, лишь созрев, осознал причину ее податливости – она хотела не меня, а выйти замуж, ей это вскоре удалось, и она съехала к мужу. Годом позже, уже родив, она пришла к матери, и я был неприятно поражен ее метаморфозой – из молодой женщины, похожей на аппетитные скульптуры Майоля, она превратилась в матрону. Абсолютно равнодушную ко мне.
А для меня так и оставалось загадкой, как чисто технически окольцованный сообладатель ее брачного свидетельства проник в недра нашей подруги.
Мы ушли от гуляющих по аллеям подальше в глубь парка, переходящего в редкий лесок пока не нашли уютную полянку. Она скинула босоножки, постелила два полотенца, стянула через голову сарафан, сложила его в изголовье и легла на живот, головой на руки, от чего округлость ее до того стоявшей фигуры стала почти плоской, как тахта.
Я тоже разделся до плавок и лег параллельно ей.
Сразу притихла музыка, приглушенно доносящаяся из парка, словно на нее накинули подушку, зато стал слышен шелест вершин деревьев от налетающего ветерка и томное жужжание шмеля вкруг розовой многоствольной головки клевера. Он залезал своим длинным хоботком в каждый открытый канал и высасывал нектар.
Размаривало под солнышком. Пахло влажноватой травой и у моей щеки теплой плотью ее локтя. Я коснулся губами гладкой кожи, словно в полусне, она повернулась ко мне, и мы оказались лицом к лицу, животом к животу, колени к коленям. Я положил ей руку на бедро, а она обняла меня за шею и притянула к себе.
Неожиданно у нее оказались сильные упругие губы, она требовательно раздвинула мои и стала упоительно сосать мой язык, иногда отдавая мне свой.
Я оглаживал ее бедро, на ощупь необъятное, залез под резинку трусиков и стал стягивать их вниз. Почти тут же заклинило, тупик, надо было менять позицию, и она это сделала – перевернулась на спину, выгнулась мостиком, резинка трусиков в ее руках миновала самую широкую окружность ягодиц, потом двуглавую вершину согнутых коленей и легко была скинута с вытянутых, как на невидимых пуантах, ступней в ягодках красного педикюра.
Великий миг, желанный миг, когда город сдался на милость победителя, открыты врата Эдема и нет преград. И это так просто? Я ожидал долгой осады и совсем не знал, что же делать с так легко сдавшейся в плен.
Я закрыл глаза. Нет, чтобы оседлать подругу, вытащить клинок и ринуться в атаку, я продолжал целоваться, уже не ощущая никакого возбуждения от ставших безвкусными губ, больше механически стянул до колен плавки и лег на нее.
Оказалось, что до победы, как до Луны, а тут светило безжалостное солнце прямо мне в спину, словно заглядывая в мою, напряженно сжавшуюся от смущения попку, я всем телом ощущал нашу голость, открытость, беззащитность и меньше всего думал о соитии. А мой мóлодец, мой болт, мой шланг, что нетерпеливо дыбился до “коленвала”, что-то невнятно мямлил в ее промежности, плотно прижатый к поросли, и никак не мог отыскать заветного входа.
Перекликаясь, хрустя сломанными сухими ветками и обрушивая тишину леса искусственным криком переносного радиоприемника, мимо нашей полянки прошла невидимая мне компания – я уткнулся лицом в плечо моей подруги, а она успела накинуть на меня лежавшее рядом полотенце. “Болт” мой совсем сник, я скатился на бок и натянул плавки.
Мы молча оделись, молча дошли до метро, молча доехали до дома, молча вошли в квартиру и молча разошлись в разные комнаты.
Я так ничего и не понял в случившемся и, лишь созрев, осознал причину ее податливости – она хотела не меня, а выйти замуж, ей это вскоре удалось, и она съехала к мужу. Годом позже, уже родив, она пришла к матери, и я был неприятно поражен ее метаморфозой – из молодой женщины, похожей на аппетитные скульптуры Майоля, она превратилась в матрону. Абсолютно равнодушную ко мне.
А для меня так и оставалось загадкой, как чисто технически окольцованный сообладатель ее брачного свидетельства проник в недра нашей подруги.
Балеринка
Налетал ветерок, ершил листву лип, солнце, сильное летнее солнце играло в прятки с нами, и не верилось, что смерть также реальна, как облупившаяся краска на скамейке в городском саду. Мы сидели рядом, потому что так было нужно ей, не помню кто, кажется, моя мать, сказала, погуляй с ней, отвлеки девушку от черной тоски…
С соседкой по лестничной площадке я не был знаком – нас свело несчастье – у нее умер совсем еще нестарый отец.
Чем может отвлечь первокурсник несчастную молодую особу?
Я не был от нее в восторге: невысокая, с фигурой, на строении которой сказались занятия балетом – плоская грудь, тяжелый низ и развернутые ноги с толстыми икрами. Плюс морщинистые губы и светлые усики на верхней дуге.
Я сочувственно молчал, как рыба, не знал, о чем говорить, может тем и стал привлекателен, она вытаскивала меня то погулять, то на выставку и регулярно приглашала к себе домой послушать музыку. По тем временам иностранные пластинки-гиганты были редкостью, и мы часами просиживали на диване под оркестр Поля Мориа или блюзы Элвиса Пресли.
И конечно, стали целоваться. Она не очень-то умело, но с готовностью отвечала мне, когда же я пытался забраться под юбку, то получал яростный отпор. Она выворачивалась со змеиной гибкостью из моих объятий и тут же снова прислонялась ко мне.
Будучи невероятно застенчивым, я все-таки, отважился спросить – я тебе не нравлюсь?
В ответ она рассказала мне, что ее, восьмиклассницу, изнасиловал друг семьи, что она боролась за свою честь из последних сил, но потерпела сокрушительное поражение. Была порушена ее невинность, ее вера в людей и, главное, ей претила любая форма физического контакта с сильным полом. Я единственный, кто ей не противен, но при одной мысли об ЭТОМ у нее начинаются судороги… Почти как у той, что склещенилась с шофером такси на верхней площадке лестничной клетки, подумал тогда я.
Своим признанием она сняла табу умолчания с запретной темы – мы могли теперь обсуждать что-то ранее недоступное, к тому же она предоставила мне право на инициативу, мол, я не против, но…
Ах, непротив! И я интуитивно уравнял шансы – поделился своим “горем” – после наших пустопорожних упражнений мне было мучительно больно в паху от переполненных, готовых лопнуть, яичек.
Похоже, сказанное произвело неслабое впечатление, ей и в голову не приходило, что мужчины тоже могут страдать, как женщины от менструаций, абортов и родов, она стала податливей, как будто меж нами состоялось негласное согласие – мы оба хотим ЭТОГО и залог успеха в нашем постепенном, но сближении.
При поцелуях я уже свободным художником бродил рукой под шатром юбки по изгибу ее бедер, забирался под резинку трусиков и только, когда пытался встать бивуаком в жестких зарослях промежности, мягко отторгался. Я обиженно откидывался, но она уже сама удерживала меня в прежней позиции.
Женская логика неподвластна нам, мы ждем в унынии заветного, а женщина и виду не подаст, что мыслит о том же…
– Солдат, солдат, я тебя боюсь.
– А чегой-то?
– Так ты меня изнасилуешь!
– Как же я тебя изнасилую, если у тебя ребенок на руках?
– А мы его под куст положим.
Позже до меня дошло, что она боится непредсказуемого возвращения матери с работы с ненормированным рабочим днем – вот почему она невинно попросила помочь ей в проявке фотопленок. Так мы и оказались в темной ванной, к тому же с небольшой тахтой, да еще при свете красного фонаря. Совсем как в публичном доме. На том сюрпризы не кончились – она наконец-то стянула трусики.
С этого момента наши встречи происходили по одному и тому же сценарию – красная темнота, жаркое дыхание, страстные лобзания, но ни разу туго сведенных вместе ног она не раскинула, и я был должен своим болтом растирать сухое пространство в основании ее треугольника. Имитация сношения, пусть суррогат, все-таки доводила меня, нетерпеливого, до извержения, я спешно выдергивал, так не наживленный на резьбу болт, и заливал тахту. Балеринка, возмещая мои неудобства, затирала следы наших достижений полотенцем.
Так я стал мужчиной. Не до конца… Наполовину… Полумужчиной…
История наша с Балеринкой кончилась так – она не нашла ничего лучшего, как объявить мне, что беременна и я должен на ней жениться. Я мгновенно представил себе безрадостную перспективу: полусекс, ее губы, с годами ставшие еще более морщинистыми, и светлые усики, приобретшие жесткость наждака…
Ответ мой был искренним – я готов отвечать за бешеного сперматозоида, загадочным образом проникшего туда, где мой болт и не ночевал, я женюсь, но жить с нелюбимой не смогу – ничего хорошего из нашего альянса не выйдет, зачем страдать, уж лучше свести счеты с этой жизнью.
За окном холодный ветер раскачивал голые ветки деревьев, солнце, казалось, навеки плотно скрыто серыми облаками, и не верилось, что смерть также реальна, как облупившаяся краска на подоконнике…
Она вдруг расплакалась и раскаялась – не беременна она, не виноватая, просто была задержка, а вчера прорвало, даже сбегала в ванную – в садик краснофонарной розы наших полусовокуплений – и вынесла на свет трусики, запачканные кровью.
Я почувствовал сильное облегчение от прошедшего разом испуга, но даром он не прошел – так и жил я потом много лет с женским полом способом, именуемым прерванное сношение…
Я встретил ее через много лет, уже замужнюю и мать взрослого сына, мы бесцельно погуляли по парку, зашли от безделья в тир, я прицелился в мелкую мишень.
– Спорим, не попадешь, – игриво улыбнулась она.
– А если попаду… дашь?
– Идет, – она так и осталась с открытым ртом, потому что хлопнул выстрел и мишень упала. Я откинул винтовку:
– Едем!
– У тебя же еще остались патроны, – слабо засопротивлялась она.
– Черт с ними!
Я привез ее к себе.
Когда заветный Сезам наконец-то открылся, то все равно, несмотря на мои титанические усилия попасть внутрь я никак не мог, пока она как-то особо не извернулась и мой болт вошел в столь тесную и горячую обитель, что первые же движения привели к извержению.
Я, смущенный юношеским позором, хотел дать задний ход – не тут-то было! – выход был наглухо заперт моим же стволом. Я начал опять его раскачивать, он окреп и распалился в горячей трубе до полного опустошающего истечения. И тогда член, ставший члеником, все равно не выпал, а был неохотно отпущен на волю.
– Нравится? – спросила подруга. – Можешь и не говорить, сама знаю.
– Что же ты раньше-то жалела, вернее, не жалела меня?
– А мне вы все безразличны, вот только к тебе отношусь как-то по-иному, да и то с натяжкой…
Натяжка… Как-то в доме отдыха сосед по столу плотоядно разглядывал понравившуюся ему даму. Оглянулся на нее и я. Ничего особенного. Сосед почуял мою реакцию и охотно объяснил:
– Мышиная норка. У нее вход, как у мышки глаз…
Мне уже скоро в крематорий, а кровь и сейчас бежит быстрее по жилам при воспоминании, когда случалась “натяжка”, плотная по некуда вставка… Недаром же природой первозданно заложено самое сильное ощущение, цель которого выжать из продолжателя рода на выбор весь ранжир его простонародно именуемых “живчиков”. Именно так жаждет познать самку проигравший схватку более сильному сопернику отвергнутый изюбр, который ревет от похоти желания и тряско извергает избыток спермы, как я на тахту в ванной, об этом токует-тоскует глухарь по тетерке… а может быть, у птиц не так?.. Или у крокодилов? Как-то по-иному?..
А я так и оставался
НЕПОСВЯЩЕННЫМ…
НЕВОШЕДШИМ…
Может, то и был первый, но самый важный перекресток в моей жизни, к которому я пришел незнающим, а потому и свернул с главного тракта и стал блуждать по окольным тропам…
С соседкой по лестничной площадке я не был знаком – нас свело несчастье – у нее умер совсем еще нестарый отец.
Чем может отвлечь первокурсник несчастную молодую особу?
Я не был от нее в восторге: невысокая, с фигурой, на строении которой сказались занятия балетом – плоская грудь, тяжелый низ и развернутые ноги с толстыми икрами. Плюс морщинистые губы и светлые усики на верхней дуге.
Я сочувственно молчал, как рыба, не знал, о чем говорить, может тем и стал привлекателен, она вытаскивала меня то погулять, то на выставку и регулярно приглашала к себе домой послушать музыку. По тем временам иностранные пластинки-гиганты были редкостью, и мы часами просиживали на диване под оркестр Поля Мориа или блюзы Элвиса Пресли.
И конечно, стали целоваться. Она не очень-то умело, но с готовностью отвечала мне, когда же я пытался забраться под юбку, то получал яростный отпор. Она выворачивалась со змеиной гибкостью из моих объятий и тут же снова прислонялась ко мне.
Будучи невероятно застенчивым, я все-таки, отважился спросить – я тебе не нравлюсь?
В ответ она рассказала мне, что ее, восьмиклассницу, изнасиловал друг семьи, что она боролась за свою честь из последних сил, но потерпела сокрушительное поражение. Была порушена ее невинность, ее вера в людей и, главное, ей претила любая форма физического контакта с сильным полом. Я единственный, кто ей не противен, но при одной мысли об ЭТОМ у нее начинаются судороги… Почти как у той, что склещенилась с шофером такси на верхней площадке лестничной клетки, подумал тогда я.
Своим признанием она сняла табу умолчания с запретной темы – мы могли теперь обсуждать что-то ранее недоступное, к тому же она предоставила мне право на инициативу, мол, я не против, но…
Ах, непротив! И я интуитивно уравнял шансы – поделился своим “горем” – после наших пустопорожних упражнений мне было мучительно больно в паху от переполненных, готовых лопнуть, яичек.
Похоже, сказанное произвело неслабое впечатление, ей и в голову не приходило, что мужчины тоже могут страдать, как женщины от менструаций, абортов и родов, она стала податливей, как будто меж нами состоялось негласное согласие – мы оба хотим ЭТОГО и залог успеха в нашем постепенном, но сближении.
При поцелуях я уже свободным художником бродил рукой под шатром юбки по изгибу ее бедер, забирался под резинку трусиков и только, когда пытался встать бивуаком в жестких зарослях промежности, мягко отторгался. Я обиженно откидывался, но она уже сама удерживала меня в прежней позиции.
Женская логика неподвластна нам, мы ждем в унынии заветного, а женщина и виду не подаст, что мыслит о том же…
– Солдат, солдат, я тебя боюсь.
– А чегой-то?
– Так ты меня изнасилуешь!
– Как же я тебя изнасилую, если у тебя ребенок на руках?
– А мы его под куст положим.
Позже до меня дошло, что она боится непредсказуемого возвращения матери с работы с ненормированным рабочим днем – вот почему она невинно попросила помочь ей в проявке фотопленок. Так мы и оказались в темной ванной, к тому же с небольшой тахтой, да еще при свете красного фонаря. Совсем как в публичном доме. На том сюрпризы не кончились – она наконец-то стянула трусики.
С этого момента наши встречи происходили по одному и тому же сценарию – красная темнота, жаркое дыхание, страстные лобзания, но ни разу туго сведенных вместе ног она не раскинула, и я был должен своим болтом растирать сухое пространство в основании ее треугольника. Имитация сношения, пусть суррогат, все-таки доводила меня, нетерпеливого, до извержения, я спешно выдергивал, так не наживленный на резьбу болт, и заливал тахту. Балеринка, возмещая мои неудобства, затирала следы наших достижений полотенцем.
Так я стал мужчиной. Не до конца… Наполовину… Полумужчиной…
История наша с Балеринкой кончилась так – она не нашла ничего лучшего, как объявить мне, что беременна и я должен на ней жениться. Я мгновенно представил себе безрадостную перспективу: полусекс, ее губы, с годами ставшие еще более морщинистыми, и светлые усики, приобретшие жесткость наждака…
Ответ мой был искренним – я готов отвечать за бешеного сперматозоида, загадочным образом проникшего туда, где мой болт и не ночевал, я женюсь, но жить с нелюбимой не смогу – ничего хорошего из нашего альянса не выйдет, зачем страдать, уж лучше свести счеты с этой жизнью.
За окном холодный ветер раскачивал голые ветки деревьев, солнце, казалось, навеки плотно скрыто серыми облаками, и не верилось, что смерть также реальна, как облупившаяся краска на подоконнике…
Она вдруг расплакалась и раскаялась – не беременна она, не виноватая, просто была задержка, а вчера прорвало, даже сбегала в ванную – в садик краснофонарной розы наших полусовокуплений – и вынесла на свет трусики, запачканные кровью.
Я почувствовал сильное облегчение от прошедшего разом испуга, но даром он не прошел – так и жил я потом много лет с женским полом способом, именуемым прерванное сношение…
Я встретил ее через много лет, уже замужнюю и мать взрослого сына, мы бесцельно погуляли по парку, зашли от безделья в тир, я прицелился в мелкую мишень.
– Спорим, не попадешь, – игриво улыбнулась она.
– А если попаду… дашь?
– Идет, – она так и осталась с открытым ртом, потому что хлопнул выстрел и мишень упала. Я откинул винтовку:
– Едем!
– У тебя же еще остались патроны, – слабо засопротивлялась она.
– Черт с ними!
Я привез ее к себе.
Когда заветный Сезам наконец-то открылся, то все равно, несмотря на мои титанические усилия попасть внутрь я никак не мог, пока она как-то особо не извернулась и мой болт вошел в столь тесную и горячую обитель, что первые же движения привели к извержению.
Я, смущенный юношеским позором, хотел дать задний ход – не тут-то было! – выход был наглухо заперт моим же стволом. Я начал опять его раскачивать, он окреп и распалился в горячей трубе до полного опустошающего истечения. И тогда член, ставший члеником, все равно не выпал, а был неохотно отпущен на волю.
– Нравится? – спросила подруга. – Можешь и не говорить, сама знаю.
– Что же ты раньше-то жалела, вернее, не жалела меня?
– А мне вы все безразличны, вот только к тебе отношусь как-то по-иному, да и то с натяжкой…
Натяжка… Как-то в доме отдыха сосед по столу плотоядно разглядывал понравившуюся ему даму. Оглянулся на нее и я. Ничего особенного. Сосед почуял мою реакцию и охотно объяснил:
– Мышиная норка. У нее вход, как у мышки глаз…
Мне уже скоро в крематорий, а кровь и сейчас бежит быстрее по жилам при воспоминании, когда случалась “натяжка”, плотная по некуда вставка… Недаром же природой первозданно заложено самое сильное ощущение, цель которого выжать из продолжателя рода на выбор весь ранжир его простонародно именуемых “живчиков”. Именно так жаждет познать самку проигравший схватку более сильному сопернику отвергнутый изюбр, который ревет от похоти желания и тряско извергает избыток спермы, как я на тахту в ванной, об этом токует-тоскует глухарь по тетерке… а может быть, у птиц не так?.. Или у крокодилов? Как-то по-иному?..
А я так и оставался
НЕПОСВЯЩЕННЫМ…
НЕВОШЕДШИМ…
Может, то и был первый, но самый важный перекресток в моей жизни, к которому я пришел незнающим, а потому и свернул с главного тракта и стал блуждать по окольным тропам…
Свершение
Обряд посвящения в мужское братство случился обыденным – я без всяких намерений, даже неохотно, проводил с какого-то дня рождения соседку по столу. Мы постояли в подворотне старого дома, на прощанье я нагнулся поцеловать ее в щеку, а попал в губы. Она охотно ответила, моя рука сама по себе легла на блузку, бюстгальтера не было, шар ее груди, взятый на вес, оказался приятно тяжелым и словно полным упругой жидкости. Я поигрался с ним и доигрался…
Она сама расстегнула блузку и требовательно прижала мою кисть. Шар был горяч и увенчан пуговкой соска. Я дал ему старт по периметру моей ладони, ощущая с каждым кругом метаморфозу превращения мягкой пуговки в твердый столбик.
Она задышала, постанывая, оторвала, сильно сжимая мою руку, и потащила меня из подворотни на улицу.
– Подожди здесь, – шепнула и скрылась во дворе.
Звезды городского неба подмигивали мне, обещая приключение.
Окно, у которого я стоял, распахнулось, и я проник в теплую темноту. Впервые в жизни я лежал полностью обнаженный под одеялом рядом с горячей и нетерпеливой. Поцелуи, поцелуи, поцелуи… Она прижала мой рот к столбику левого шара, потом правого, потом снова левого, вскрикнула, глубоко вздохнула и столбик стал опадать до небольшого бугорка.
Я был вознагражден за свои усилия – она раздвинула ноги, взяла рукой мой болт и ввела его… Теперь уже я старался задвинуть его до основания, до упора лобка в лобок, но не было ответного пожатия, как в полукулаке. Я погружался в теплую, как помои, мякоть и инстинктивно стал ускоряться в качке до девятого вала извержения.
Она выскользнула из-под меня, пошумела водой в ванной и неслышно вернулась. Стояла живым светлым миражом в комнатных сумерках и то растирала, то почесывала, то массировала, то теребила упругие шары своих грудей, с ласковой укоризной выговаривая им:
– Это вы все виноваты, только с вами становлюсь безумной, голову теряю, как же я рожу, если при каждом кормлении кончать буду…
Я шел домой по рассветному городу, пустой и легкий, и было чем гордиться – впервые, не сдерживаясь, сдал свое до капельки, да еще довел до экстаза женщину, но одновременно чувствовал себя полуобманутым – это ей захотелось, это ей было блаженно, ей было эрогенно от грудной ласки, я же был инструментом, ну, как палка-чесалка для спины, недостижимой для своих рук. Как недостижим мой герой для моего горла…
А болт мой, привыкший к удобным рукопожатиям хозяина и имея собственную голову, интуитивно перестал искать в треугольнике венец желания, подозревая, что вялость влагалища есть женская обыденная данность и сущность.
О правомерности этого не столь радостного факта мне не с кем было даже поговорить – с однокашниками по вузу беседы на эти темы не были приняты, а кто-то из “дворовых” мужиков даже утверждал, что бабам физиологически вообще не присуще извержение.
Да и мой опыт подтверждал то же. Я как-то легко, и не особо задумываясь, женился.
Она сама расстегнула блузку и требовательно прижала мою кисть. Шар был горяч и увенчан пуговкой соска. Я дал ему старт по периметру моей ладони, ощущая с каждым кругом метаморфозу превращения мягкой пуговки в твердый столбик.
Она задышала, постанывая, оторвала, сильно сжимая мою руку, и потащила меня из подворотни на улицу.
– Подожди здесь, – шепнула и скрылась во дворе.
Звезды городского неба подмигивали мне, обещая приключение.
Окно, у которого я стоял, распахнулось, и я проник в теплую темноту. Впервые в жизни я лежал полностью обнаженный под одеялом рядом с горячей и нетерпеливой. Поцелуи, поцелуи, поцелуи… Она прижала мой рот к столбику левого шара, потом правого, потом снова левого, вскрикнула, глубоко вздохнула и столбик стал опадать до небольшого бугорка.
Я был вознагражден за свои усилия – она раздвинула ноги, взяла рукой мой болт и ввела его… Теперь уже я старался задвинуть его до основания, до упора лобка в лобок, но не было ответного пожатия, как в полукулаке. Я погружался в теплую, как помои, мякоть и инстинктивно стал ускоряться в качке до девятого вала извержения.
Она выскользнула из-под меня, пошумела водой в ванной и неслышно вернулась. Стояла живым светлым миражом в комнатных сумерках и то растирала, то почесывала, то массировала, то теребила упругие шары своих грудей, с ласковой укоризной выговаривая им:
– Это вы все виноваты, только с вами становлюсь безумной, голову теряю, как же я рожу, если при каждом кормлении кончать буду…
Я шел домой по рассветному городу, пустой и легкий, и было чем гордиться – впервые, не сдерживаясь, сдал свое до капельки, да еще довел до экстаза женщину, но одновременно чувствовал себя полуобманутым – это ей захотелось, это ей было блаженно, ей было эрогенно от грудной ласки, я же был инструментом, ну, как палка-чесалка для спины, недостижимой для своих рук. Как недостижим мой герой для моего горла…
А болт мой, привыкший к удобным рукопожатиям хозяина и имея собственную голову, интуитивно перестал искать в треугольнике венец желания, подозревая, что вялость влагалища есть женская обыденная данность и сущность.
О правомерности этого не столь радостного факта мне не с кем было даже поговорить – с однокашниками по вузу беседы на эти темы не были приняты, а кто-то из “дворовых” мужиков даже утверждал, что бабам физиологически вообще не присуще извержение.
Да и мой опыт подтверждал то же. Я как-то легко, и не особо задумываясь, женился.
Кошка
Поехали компанией к кому-то на дачу, переглянулись, а потом случайно сели рядом за столом. Она была такая… доверчивая. Во все свои большие глаза смотрела мне в рот, смеялась именно моим шуткам, заботливо подкладывала закуску в мою тарелку, следила, чтобы мне достались кусочки получше, прижималась ко мне в танце, еле доставая моего плеча головой, а когда разбрелись спать по углам, залезла ко мне под одеяло.
– Давай разденемся, – сказал я.
Реакция была мгновенной:
– Конечно.
У нее оказалась складная фигурка, маленькие груди и вся она, как мышка, умещалась у меня где-то подмышкой.
Я целовал ее, она старательно отвечала, своими маленькими ладошками оглаживала меня, и я почувствовал себя великаном на свидании с Дюймовочкой. Когда же навис над ней и хотел направить высоко поднятое древко в ворота ее крепости, она по-дружески попросила:
– Ян, не сейчас…
Я добродушно сложил оружие, повернулся к стенке и уснул, приятно согреваемый со спины ее малым теплым объемом. Мы проснулись одновременно от подперинного жара. Рассвет застал нас в иной позиции – теперь мы оба лежали на другом боку, и она вся умещалась в бухте моего тела, где прибрежная линия изгибалась полукругом от моих полусогнутых коленей до подбородка, и своей маленькой кормой упиралась во флагшток моего члена. Я погладил ее по плечу, а она подняла коленку и впустила меня в себя.
Сезам ее открылся, и мой Аладин вошел полностью, нисколько не ощущая тесноты врат и с небольшим удивлением обнаружив, что пещера волшебно раздвигает стены до любого необходимого объема. Аладин мой был сильно возбужден и, постояв, обильно окропил достигнутые пределы, благословляя их гостеприимство.
Мы так и утихли в полусне, оставаясь соединенными стержнем, который не утратил окончательно своей твердости, потому что просился в белый храм ватерклозета, но в то же время понимал и свою иную предназначенность под этими сводами.
Она была, как кошка, которая вспрыгнула мне на колени и, мурлыкая, трется мордочкой у шеи, ища тепла и ласки. Она вопрошающе ловила мой взгляд – не надо ли что господину, она все время находила себе место рядом со мной и держалась за руку, касалась щекой, обнимала за талию, она всегда была наготове – она была безотказна.
Меня распирало от самовлюбленной гордости – я царил, я парил орлом в поднебесье своего всевластья над ней, я совершал подвиги многоразового акта, я женился, не размышляя, посчитав, что достиг вершин Контакта двух цивилизаций – Мужеской и Женской.
Единственное, что бросало тень на идеал наших физиологических отношений, ее раздвигающаяся, как теплое желе под пальцем, внутренняя податливость и безмятежность, граничащая с равнодушием. Но это не омрачало успокоения моего молодого тела – исчезла, растворилась в этом желе пустопорожняя сухость полукулака.
– Давай разденемся, – сказал я.
Реакция была мгновенной:
– Конечно.
У нее оказалась складная фигурка, маленькие груди и вся она, как мышка, умещалась у меня где-то подмышкой.
Я целовал ее, она старательно отвечала, своими маленькими ладошками оглаживала меня, и я почувствовал себя великаном на свидании с Дюймовочкой. Когда же навис над ней и хотел направить высоко поднятое древко в ворота ее крепости, она по-дружески попросила:
– Ян, не сейчас…
Я добродушно сложил оружие, повернулся к стенке и уснул, приятно согреваемый со спины ее малым теплым объемом. Мы проснулись одновременно от подперинного жара. Рассвет застал нас в иной позиции – теперь мы оба лежали на другом боку, и она вся умещалась в бухте моего тела, где прибрежная линия изгибалась полукругом от моих полусогнутых коленей до подбородка, и своей маленькой кормой упиралась во флагшток моего члена. Я погладил ее по плечу, а она подняла коленку и впустила меня в себя.
Сезам ее открылся, и мой Аладин вошел полностью, нисколько не ощущая тесноты врат и с небольшим удивлением обнаружив, что пещера волшебно раздвигает стены до любого необходимого объема. Аладин мой был сильно возбужден и, постояв, обильно окропил достигнутые пределы, благословляя их гостеприимство.
Мы так и утихли в полусне, оставаясь соединенными стержнем, который не утратил окончательно своей твердости, потому что просился в белый храм ватерклозета, но в то же время понимал и свою иную предназначенность под этими сводами.
Она была, как кошка, которая вспрыгнула мне на колени и, мурлыкая, трется мордочкой у шеи, ища тепла и ласки. Она вопрошающе ловила мой взгляд – не надо ли что господину, она все время находила себе место рядом со мной и держалась за руку, касалась щекой, обнимала за талию, она всегда была наготове – она была безотказна.
Меня распирало от самовлюбленной гордости – я царил, я парил орлом в поднебесье своего всевластья над ней, я совершал подвиги многоразового акта, я женился, не размышляя, посчитав, что достиг вершин Контакта двух цивилизаций – Мужеской и Женской.
Единственное, что бросало тень на идеал наших физиологических отношений, ее раздвигающаяся, как теплое желе под пальцем, внутренняя податливость и безмятежность, граничащая с равнодушием. Но это не омрачало успокоения моего молодого тела – исчезла, растворилась в этом желе пустопорожняя сухость полукулака.
Ветви персика
Я уже работал, и меня направили как-то на отраслевое совещание молодых специалистов в небольшой городок на Урале. Как было принято по тем временам, чтобы не ударить в грязь лицом перед собравшимся со всей страны цветом отрасли, нас поселили на загородной турбазе, кормили, возили автобусом до Дома Культуры, где мы отслушивали в полудремоте доклады и сообщения, а вечером предавались Бахусу.
После одного из таких пиров я не смог с утра преодолеть земного притяжения и опоздал на автобус. Отоспавшись и перекусив остатками вчерашней трапезы, я обнаружил на одной из тумбочек пачку сколотых скрепкой листов бумаги, стертых от частого пользования. Наверное, чей-то забытый доклад, подумал я и развернул листки.
“Смарара хасия виаха” – заголовок не был похож на название доклада. В скобках перевод с хинди – “Ветви персика – трактат о любви”.
Я, не отрываясь, прочитал, я жадно впитал строки трактата, которые дышали естественной целомудренностью и Знанием Древних, мудростью, что была известна во все времена, но лицемерно отвергалась моралью общества, в котором меня угораздило родиться. Позже, гораздо позже мне попадались и другие пособия, руководства, манускрипты о том же, но “Ветви персика” остались моей библией – только здесь было сказано просто, как в притче, об ЭТОМ.
У желающих жить три цели: познание, любовь и обогащение.
Увлечениям человека есть три источника – душа, разум и тело. Влечение души порождает дружбу, ума – уважение, тела – желание.
Два наслаждения у души: настаивать и терпеть; два у разума – владеть и отдавать; два у тела – трение и касание.
К любви ведут напряжение и страсть, любовь ведет к облегчению и нежности.
Мне открылся новый космос – вселенная Любви, мир Двоих, где я могу быть его Богом. Для телосочетания пары есть свои, поэтические названия. Наслаждение ароматом цветка и утренняя свежесть, царское и совершенное, джунгли и вода в молоке, прыжок к счастью и сплетение лиан – таковы имена объятий, жалящий и распаляющий, царский и изысканный, тревожащий и нежный, ликующий и наслаждение бутонов – радуга поцелуев.
Я оглянулся и увидел, что живой мир полон Любви, ее знаков, что этим беззастенчиво пользуются все – и трутень, усиками щекочущий пчелиную матку, и раздувающий грудь воркующий голубь, и положивший свой хобот на спину подруги слон. Все желающие трения и касания сигналят друг другу – я хочу, дай, кто призывно курлыча, кто попискивая ультразвуком, кто трубным ревом, а кто и откровенно…
Вспомнилась весенняя подворотня, в ней молодой, как комок пуха, породистый котик. К нему гнусаво и надсадно подвывая от нетерпения, изогнувшись так, что ее причинное место вывернуто чуть ли не наизнанку, пятится кошка, по габаритам и возрасту годная в мамаши своему избраннику. Тот пугливо и удивленно подскакивает, суетливо частит своей тыкалкой и отлетает под напором напарницы.
Дочитал трактат и пошел гулять. Стояла золотая осень, природа вершила обряд подготовки к зиме, тихая, сытая, лениво сбрасывая разноцветие листьев, а я с нетерпением ждал возвращения домой, чтобы с женой насладиться ароматом цветов с “Ветвей персика”.
Я пытался претворить инструкции трактата в жизнь и сплестись с женой, как лианы в “джунглях”, развести с ней “воду в молоке” или “проплыть поперек ее течения”, но никакой реакции кроме удивления, брезгливой гримаски и физического отторжения от нее я не получал. Все мои великие ожидания гибли в болоте, в болотце ее послушного исполнительного безразличия, которое, похоже, имело свойство расширяться, как и пещера для моего Аладина. Постепенно и я увял в своих устремлениях, и только раз в неделю, после субботнего ужина с водкой механически исполнял свои обязанности.
После одного из таких пиров я не смог с утра преодолеть земного притяжения и опоздал на автобус. Отоспавшись и перекусив остатками вчерашней трапезы, я обнаружил на одной из тумбочек пачку сколотых скрепкой листов бумаги, стертых от частого пользования. Наверное, чей-то забытый доклад, подумал я и развернул листки.
“Смарара хасия виаха” – заголовок не был похож на название доклада. В скобках перевод с хинди – “Ветви персика – трактат о любви”.
Я, не отрываясь, прочитал, я жадно впитал строки трактата, которые дышали естественной целомудренностью и Знанием Древних, мудростью, что была известна во все времена, но лицемерно отвергалась моралью общества, в котором меня угораздило родиться. Позже, гораздо позже мне попадались и другие пособия, руководства, манускрипты о том же, но “Ветви персика” остались моей библией – только здесь было сказано просто, как в притче, об ЭТОМ.
У желающих жить три цели: познание, любовь и обогащение.
Увлечениям человека есть три источника – душа, разум и тело. Влечение души порождает дружбу, ума – уважение, тела – желание.
Два наслаждения у души: настаивать и терпеть; два у разума – владеть и отдавать; два у тела – трение и касание.
К любви ведут напряжение и страсть, любовь ведет к облегчению и нежности.
Мне открылся новый космос – вселенная Любви, мир Двоих, где я могу быть его Богом. Для телосочетания пары есть свои, поэтические названия. Наслаждение ароматом цветка и утренняя свежесть, царское и совершенное, джунгли и вода в молоке, прыжок к счастью и сплетение лиан – таковы имена объятий, жалящий и распаляющий, царский и изысканный, тревожащий и нежный, ликующий и наслаждение бутонов – радуга поцелуев.
Я оглянулся и увидел, что живой мир полон Любви, ее знаков, что этим беззастенчиво пользуются все – и трутень, усиками щекочущий пчелиную матку, и раздувающий грудь воркующий голубь, и положивший свой хобот на спину подруги слон. Все желающие трения и касания сигналят друг другу – я хочу, дай, кто призывно курлыча, кто попискивая ультразвуком, кто трубным ревом, а кто и откровенно…
Вспомнилась весенняя подворотня, в ней молодой, как комок пуха, породистый котик. К нему гнусаво и надсадно подвывая от нетерпения, изогнувшись так, что ее причинное место вывернуто чуть ли не наизнанку, пятится кошка, по габаритам и возрасту годная в мамаши своему избраннику. Тот пугливо и удивленно подскакивает, суетливо частит своей тыкалкой и отлетает под напором напарницы.
Дочитал трактат и пошел гулять. Стояла золотая осень, природа вершила обряд подготовки к зиме, тихая, сытая, лениво сбрасывая разноцветие листьев, а я с нетерпением ждал возвращения домой, чтобы с женой насладиться ароматом цветов с “Ветвей персика”.
Я пытался претворить инструкции трактата в жизнь и сплестись с женой, как лианы в “джунглях”, развести с ней “воду в молоке” или “проплыть поперек ее течения”, но никакой реакции кроме удивления, брезгливой гримаски и физического отторжения от нее я не получал. Все мои великие ожидания гибли в болоте, в болотце ее послушного исполнительного безразличия, которое, похоже, имело свойство расширяться, как и пещера для моего Аладина. Постепенно и я увял в своих устремлениях, и только раз в неделю, после субботнего ужина с водкой механически исполнял свои обязанности.
Теплая полянка
Судьба своенравна, вдруг сжалилась и связала все обстоятельства места, времени и действия в один узелок, развязать который было возможно только одним способом, и я попал на две недели в дом отдыха.
Один.
В большом обеденном зале официантка провела меня к моему месту, я сел за стол и тут же увидел ее. Вернее, ее глаза. Она их не отвела, и я поначалу осторожно, а потом с надеждой сладко тонул в их светлой зеленой глубине, окаймленной мохнатым частоколом ресниц. Она не улыбнулась, не сделала ни одного знака, она открыто впустила меня и, словно убедившись, что приручила, повернулась, наконец, к своей оживленно болтающей соседке.
Один.
В большом обеденном зале официантка провела меня к моему месту, я сел за стол и тут же увидел ее. Вернее, ее глаза. Она их не отвела, и я поначалу осторожно, а потом с надеждой сладко тонул в их светлой зеленой глубине, окаймленной мохнатым частоколом ресниц. Она не улыбнулась, не сделала ни одного знака, она открыто впустила меня и, словно убедившись, что приручила, повернулась, наконец, к своей оживленно болтающей соседке.