Страница:
И фигурой она была хороша, я это сразу увидел, когда она пошла к выходу, глянув искоса в мою сторону, и заныло у меня все разом затаенным дыханием, потекли слюнки от вспыхнувшего острого желания, запылали жаром ладони – как бы было хорошо огладить блестящий черный шлем ее головы, коснуться матовой прохладной кожи лица и горячих губ.
Не выйдет, уныло подумал я, не допил компот и тоже поднялся. Она ждала меня на крыльце и уже не отпускала. Слова для нее ничего не значили, она не поддерживала разговор, мы молча гуляли по лесу, разлучались на завтрак, обед, ужин и ночь, чтобы вновь встречаться. Она не давала мне никаких поводов для дальнейшего сближения, а я робел с обожанием перед ее красотой.
Судьбе было угодно преподнести подарок на мой день рождения. Я признался неприступной, что имел счастье явиться на этот свет двадцать шесть лет назад, но отпраздновать это событие из-за скудости средств не имею никаких возможностей – на путевку и то еле наскреб и из дому был отпущен с оплаченным обратным билетом.
Она задумалась и приказала:
– На ужин сегодня не идем, встретимся в семь у ворот.
Спустились по мощеной булыжником дороге с высокого берега реки и вошли под своды дебаркадера под кличкой “Голубой Дунай”. Местные завсегдатаи проводили завистливыми взглядами мою спутницу.
Официантка смахнула с голубого пластика алюминиевого стола на пол крошки предыдущей трапезы и о чем-то пошепталась с моей королевой. Ее величество, отпустив служанку, поведало мне, что и в ее казне денег негусто. Это подтвердил и сделанный заказ.
Первым от буфетной стойки на вытянутой руке был осторожно доставлен на наш стол гладкий стакан, вровень с краями полный водки, затем такой же, но с портвейном и в финале была подана пластмассовая тарелка, на которой красовался кусок черного хлеба с селедкой и одна конфета “Кара-Кум”.
– Ужин аристократов, – попытался сострить я.
– Счастья тебе в жизни, – не улыбнулось ее высочество.
Мы, боясь расплескать, отпили, не чокаясь.
Мне стало головокружительно хмельно не только от скудной закуски, но и от жара благодарности за устроенный праздник, и я рассказал ей все про себя, про мои встречи с женщинами, про то, что я, наверное, непривлекателен и не представляю интереса для таких красивых… И нарисовал, вернее, словом написал ей ее портрет – озера глаз, черный камыш ресниц, матовый овал лица, стать фигуры…
Мы закончили нашу праздничную трапезу, медленно поднялись на высокий берег и, не сговариваясь, отыскали скамейку. Она поежилась от вечерней прохлады, я обнял ее за плечи, а она вдруг развернулась, расстегнула мне брюки и достала член. От неожиданности он смущенно сник, но она ласково обнажила головку, стала сосать ее мягкой конфетой, сглатывая с каждым разом все глубже, пока он весь не погрузился в ее гортань. Героя расперло от гордости и страсти, ему не хватало малого – двух-трех качков. Я осторожно попытался продраться еще глубже, она с готовностью двинулась мне навстречу, да так, что губами уже касалась курчавости лобка, напоминая удава, заглатывающего жертву.
Мы слитно замерли на длинное прекрасное мгновенье, я слышал, как пораздувался эрогенный ободок головки, сдал слегка назад, она отпустила мое хозяйство наружу, отдышалась и вновь взялась за погружение, что было нелегко – Приап достиг предельных размеров. И все-таки ей удалось опять до упора, весь, поглотить его, мы опять замерли и разошлись, а на следующий раз я уже сам, положив руки ей на затылок, помог задвинуть головастого, и тот извергся гейзером.
Она судорожно вцепилась в меня, не отпуская и сглатывая, сглатывая, сглатывая слабеющие толчки, потом слизала последние капельки со слабеющей головки и ласково поцеловала в яички.
Я встал перед ней на колени:
– Так не бывает… Дай я тебя поцелую тоже, ну, прошу тебя, не отказывай…
И по гладким округлостям бедер под платьем я уже добрался обеими руками до резинки трусиков.
– Ты уверен? – тихо спросила она. – Я должна тебя предупредить…
А сама уже выгнулась, помогая мне обнажить ее.
Я приник к ее лону, проведя языком снизу вверх, я раздвинул ей ноги и погрузился в горячее ущелье, по незнанию пытаясь языком заменить моего героя. Тогда она руками раздвинула своды пухлого лобка и маленький хоботок клитора попал наконец-то мне в рот. Я сосал его, я лизал его, чувствуя, как он наливается упругим червячком.
– Да!.. Да!.. Да… – придушенно потребовала она, сильно прижала мою голову, но ноги свела, закрыв доступ к сладкому. Я же продолжал движение языком по… жесткой щетине недавно бритого лобка.
– Сделавши аборт, по волосам не плачут, – пояснила она мне позже, когда мы умиротворенно расслабились на скамейке. – Нельзя мне сейчас, после операции, любовью заниматься, опять попадусь, а как хочется… Все чешется внутри… Спасибо спас… Какое у тебя странное лицо было, когда ты просил поцеловать… Я иначе бы не дала ни за что… Раскарябала тебе все? Дай поцелую, излечу…
Десять дней счастья – целая декада счастья, декада любви, декада музыки и искусства наших тел.
С утра я уводил ее поглубже в лес, мы отыскивали укрытую густыми елками маленькую теплую полянку, расстилали прихваченное из палаты одеяло, она нетерпеливо стягивала с меня брюки, трусы и исцеловывала живот, лобок, яички, осторожно брала их в рот и, наигравшись, проглатывала член. Когда она распалялась, я уже не стеснялся, я понимал, что можно и, как поршнем, входил в горячий цилиндр ее глотки.
Ей и этого оказалось мало, как-то она перевернулась на спину, я навис сверху и горячими ладонями она требовательно подталкивала мои ягодицы к проникновению вглубь ее горла до упора, до полного истечения.
В свою очередь и я полз языком по ее рту, шее, грудям, животу до начинающего зарастать ущелья к желанной встрече с червячком. Она уже командовала мне: тише, тише, уйди совсем, только кончиком, чуть-чуть снизу, осторожнее, я же прошу, вот так, о сильно мне, сильно, да, да, так, еще, сильнее, вот оно… И она опять сдвигала ноги и буквально выдавливала мою голову из своей промежности.
– Ну, почему ты не отдаешь мне все до конца?.. Я делаю что-то не так? Плохо? – попросил я ее, пытаясь всем лицом проникнуть сквозь мягкую упругость ее живота.
– Я не знаю, что у меня там творится после аборта, – задумчиво, с сомнением, ответила она.
– Но меня же ты целуешь везде.
– Еще не везде, – усмехнулась она. – Вы, мужики, всегда чистые, не то, что мы… А ну-ка, встань-ка на коленочки… Вот так… Нагнись… Умница…
Она, оглаживая поднятое кверху жерло моей попки, погрузила свой горячий язычок в ее кратер. Я замер от блаженства, а она вывела мой член назад. Я сдвинутыми ногами сжал корешок его основания, и он торчал перевернутой кран-балкой, упираясь ей в грудь. Она, продолжая оглаживать мои ягодицы, осторожно ввела во влажный анус большой палец, я ощутил его кольцевой мышцей и сделал… пальцепожатие, а она, взявшись за член свободной рукой, кончиком язычка затрепетала у основания головки… и еле успела поймать мое извержение.
Обессиленный, я лег на спину, а она стояла, закинув руки вверх, чтобы расчесать гриву прически, освещенная солнцем… Зелень глаз, блестящая чернь подмышек и начинающего зарастать лобка, лунная матовость кожи… Мисс Теплая Полянка…
– Так нечестно, я тоже хочу, ну, пожалуйста…
– Хочешь? – рассмеялась она и расставила над моей головой ноги.
– Этого хочешь? – она так раздвинула лобок, что клювиком вылез капюшончик клитора.
– Этого тоже хочешь? – она слегка присела и меж склонов ее овражка обнажились длинные островки малых губ и кратер красной ямки.
– Может быть, и этого? – она развернулась и раздвинула ягодицы.
– Все хочу. Дай.
– На, – покорно согласилась она и присела, словно по нужде.
Я вошел языком ей в попу, и это оказалось поначалу терпко, а потом приятно, я раздвигал руками ее ягодицы в надежде продолжить новое ощущение и опять ощутить слабую горечь. Она вздохнула, напряглась, слегка ослабла и передвинулась так, что теперь уже клитор был эпицентром моих стараний, а когда и он достиг твердости, она вернула мне свой анус. Смена боевого поста, где главным объектом моего языка был то анус, то клитор, произошла несколько раз, пока, наконец, сильная судорога не прошла по ее телу, расширившееся влагалище скрыло мой подбородок и спазмы ее внутренней плоти оросили мой рот.
И так все десять дней, которые потрясли мир моих восприятий, моих ощущений, словно одновременно и цвели и плодоносили ветви персика, и прян и свеж был запах, и нежна пушистая кожица, а вот вкус был терпок и слегка горьковат.
Я уезжал на крылатой “Ракете”, я стоял на белой палубе, а она на пристани, рядом покачивался наш “Голубой Дунай” и я не верил, не желал верить, что затих ветерок касаний, что спета баллада объятий, что миновал девятый вал моего погружения и истечения, что иссяк родник ее орошения.
Я сидел у окна, неслась навстречу солнечная рябь реки, и с каждым ее поворотом я все сильнее осознавал, с чем я так стремительно расстаюсь.
Мисс Теплая Полянка открыла мне всю силу исполненного до конца желания, ее язык творил чудеса, отыскивая чувственные места, что таились и на дне ладони, и в ямке локтя, и под коленкой, и в центре попки. Жаль, сказала она, что любовь у нас происходит на природе, неуютно все-таки, побывал бы ты в атласных простынях или на шкуре медвежьей рядом с камином. А я был благодарен солнечному свету, я перестал стесняться, она избавила меня от комплекса, который возник у меня после первого моего позора в парке с соседкой-медсестричкой. Я увидел и рассмотрел женское тело, у нее оно было прекрасно, безупречно и я уже знал, какая встреча ждет мой язык за тем изгибом или этим.
А вот души своей она мне не открыла. Все мои естественные попытки узнать, кто она по жизни, натыкались на непроницаемое стекло отсутствующего взгляда.
– Зачем тебе это? – неохотно отозвалась она, и я понял, что лучше этой темы не трогать.
Я встретил ее через несколько лет. Задержался в гостях и возвращался домой на такси. У вокзала остановились на светофоре. Шофер кивнул головой в сторону моего окна:
– Не желаете?
Я проследил за его взглядом. На углу стояли несколько девиц, чье поведение оценивается общественностью на вес – как легкое. Среди них была и она.
Зелень накрашенных век, чернь блестящей мини-юбки, маска макияжа… И непроницаемое стекло отсутствующего взгляда.
Дар ли Божий твоя красота, Теплая Полянка, неужели только мои глаза открыты твоему миражу?
Я тебя сразу выбрала, сказала Теплая Полянка мне на прощание, сразу, как ты вошел в столовую, я же вижу нужного мне… Я и так ненасытная, а тут зудело у меня все внутри, как у мартовской кошки, а ты, дурачок, все по лесу меня таскал, полянку отыскивал, поставил бы меня на колени и отодрал бы в рот стоя, прямо на дороге…
А я замирал от твоей красоты…
Еще один эффект получился от нашей сказки в доме отдыха – на всю оставшуюся жизнь я не смотрю, я не вижу женщину иначе, как в сравнении с Теплой Полянкой. Любую приглянувшуюся встречную или при общении первого знакомства я невольно мысленно раздеваю, ставлю на ту полянку и рентген солнечных лучей высвечивает пусть безжалостно, но правдиво одно – желанно ли тело твое, отроковица иль матрона, и хочу ли я сделать тебя своей наложницей. Бывает и так, что я становлюсь Пигмалионом моей новой скульптуры, рабом моего нового идола и мысленно молю: “Снизойди до грязи моей, богиня! И ороси мое пылающее жаждой нёбо рта”.
Так же я оценил и свою благоверную по возвращении. Сравнение оказалось не в пользу моей половины, а уж мой герой, избалованный постоянно горячим приемом, оказался совсем нетверд в исполнении своих обязанностей. Супруга мгновенно почуяла перемену, но не стала скандалить, а совсем притихла. В нашей постели немеркнущий образ “Мисс Теплая Полянка” бурно оживал в моем воображении, я пытался сотворить то же чудо с женой, но она несильно отталкивала меня ладошками, и порыв мой безнадежно гас.
Как-то, вернувшись домой с работы и застав в очередной раз жену с глазами, полными слез, я сказал ей, что любовь наша умерла и нечего ее оплакивать, а лучше разбежаться по сторонам в поисках своего счастья пока не поздно. Мы мирно разошлись, и через полгода она вспрыгнула на колени другому.
Не вернуть молодого прошлого, не повернуть реку времени вспять, не спасет старческое раскаяние эфемерность самоуверенной надежды…
Я вовсе не хотел наступить на те же грабли второй раз и отправился в экспедицию, длиною в жизнь, на поиски спутницы жизни, с которой желал бы делить в радость и надежный кров, и вкусную пищу, и горячую постель…
А пока ощутил сладкую легкость свободы и чуял зависть соратников по полу, впряженных в хомут брака. Я садился в застолье, и свободные самки кидали тайные взгляды, примеряя меня к себе, да и окольцованные были не прочь пофлиртовать со мной. Я беру свои старые телефонные книжки – сколько же их было, сколько?..
Да не так уж и много, зато всякая по-своему оставила след в моей памяти… Пусть не нашлось среди них, кроме одной, моей лебедушки, все равно каждой я благодарен. И каждая помнится.
Тихоня
Мадам Крупье
Отличница
Не выйдет, уныло подумал я, не допил компот и тоже поднялся. Она ждала меня на крыльце и уже не отпускала. Слова для нее ничего не значили, она не поддерживала разговор, мы молча гуляли по лесу, разлучались на завтрак, обед, ужин и ночь, чтобы вновь встречаться. Она не давала мне никаких поводов для дальнейшего сближения, а я робел с обожанием перед ее красотой.
Судьбе было угодно преподнести подарок на мой день рождения. Я признался неприступной, что имел счастье явиться на этот свет двадцать шесть лет назад, но отпраздновать это событие из-за скудости средств не имею никаких возможностей – на путевку и то еле наскреб и из дому был отпущен с оплаченным обратным билетом.
Она задумалась и приказала:
– На ужин сегодня не идем, встретимся в семь у ворот.
Спустились по мощеной булыжником дороге с высокого берега реки и вошли под своды дебаркадера под кличкой “Голубой Дунай”. Местные завсегдатаи проводили завистливыми взглядами мою спутницу.
Официантка смахнула с голубого пластика алюминиевого стола на пол крошки предыдущей трапезы и о чем-то пошепталась с моей королевой. Ее величество, отпустив служанку, поведало мне, что и в ее казне денег негусто. Это подтвердил и сделанный заказ.
Первым от буфетной стойки на вытянутой руке был осторожно доставлен на наш стол гладкий стакан, вровень с краями полный водки, затем такой же, но с портвейном и в финале была подана пластмассовая тарелка, на которой красовался кусок черного хлеба с селедкой и одна конфета “Кара-Кум”.
– Ужин аристократов, – попытался сострить я.
– Счастья тебе в жизни, – не улыбнулось ее высочество.
Мы, боясь расплескать, отпили, не чокаясь.
Мне стало головокружительно хмельно не только от скудной закуски, но и от жара благодарности за устроенный праздник, и я рассказал ей все про себя, про мои встречи с женщинами, про то, что я, наверное, непривлекателен и не представляю интереса для таких красивых… И нарисовал, вернее, словом написал ей ее портрет – озера глаз, черный камыш ресниц, матовый овал лица, стать фигуры…
Мы закончили нашу праздничную трапезу, медленно поднялись на высокий берег и, не сговариваясь, отыскали скамейку. Она поежилась от вечерней прохлады, я обнял ее за плечи, а она вдруг развернулась, расстегнула мне брюки и достала член. От неожиданности он смущенно сник, но она ласково обнажила головку, стала сосать ее мягкой конфетой, сглатывая с каждым разом все глубже, пока он весь не погрузился в ее гортань. Героя расперло от гордости и страсти, ему не хватало малого – двух-трех качков. Я осторожно попытался продраться еще глубже, она с готовностью двинулась мне навстречу, да так, что губами уже касалась курчавости лобка, напоминая удава, заглатывающего жертву.
Мы слитно замерли на длинное прекрасное мгновенье, я слышал, как пораздувался эрогенный ободок головки, сдал слегка назад, она отпустила мое хозяйство наружу, отдышалась и вновь взялась за погружение, что было нелегко – Приап достиг предельных размеров. И все-таки ей удалось опять до упора, весь, поглотить его, мы опять замерли и разошлись, а на следующий раз я уже сам, положив руки ей на затылок, помог задвинуть головастого, и тот извергся гейзером.
Она судорожно вцепилась в меня, не отпуская и сглатывая, сглатывая, сглатывая слабеющие толчки, потом слизала последние капельки со слабеющей головки и ласково поцеловала в яички.
Я встал перед ней на колени:
– Так не бывает… Дай я тебя поцелую тоже, ну, прошу тебя, не отказывай…
И по гладким округлостям бедер под платьем я уже добрался обеими руками до резинки трусиков.
– Ты уверен? – тихо спросила она. – Я должна тебя предупредить…
А сама уже выгнулась, помогая мне обнажить ее.
Я приник к ее лону, проведя языком снизу вверх, я раздвинул ей ноги и погрузился в горячее ущелье, по незнанию пытаясь языком заменить моего героя. Тогда она руками раздвинула своды пухлого лобка и маленький хоботок клитора попал наконец-то мне в рот. Я сосал его, я лизал его, чувствуя, как он наливается упругим червячком.
– Да!.. Да!.. Да… – придушенно потребовала она, сильно прижала мою голову, но ноги свела, закрыв доступ к сладкому. Я же продолжал движение языком по… жесткой щетине недавно бритого лобка.
– Сделавши аборт, по волосам не плачут, – пояснила она мне позже, когда мы умиротворенно расслабились на скамейке. – Нельзя мне сейчас, после операции, любовью заниматься, опять попадусь, а как хочется… Все чешется внутри… Спасибо спас… Какое у тебя странное лицо было, когда ты просил поцеловать… Я иначе бы не дала ни за что… Раскарябала тебе все? Дай поцелую, излечу…
Десять дней счастья – целая декада счастья, декада любви, декада музыки и искусства наших тел.
С утра я уводил ее поглубже в лес, мы отыскивали укрытую густыми елками маленькую теплую полянку, расстилали прихваченное из палаты одеяло, она нетерпеливо стягивала с меня брюки, трусы и исцеловывала живот, лобок, яички, осторожно брала их в рот и, наигравшись, проглатывала член. Когда она распалялась, я уже не стеснялся, я понимал, что можно и, как поршнем, входил в горячий цилиндр ее глотки.
Ей и этого оказалось мало, как-то она перевернулась на спину, я навис сверху и горячими ладонями она требовательно подталкивала мои ягодицы к проникновению вглубь ее горла до упора, до полного истечения.
В свою очередь и я полз языком по ее рту, шее, грудям, животу до начинающего зарастать ущелья к желанной встрече с червячком. Она уже командовала мне: тише, тише, уйди совсем, только кончиком, чуть-чуть снизу, осторожнее, я же прошу, вот так, о сильно мне, сильно, да, да, так, еще, сильнее, вот оно… И она опять сдвигала ноги и буквально выдавливала мою голову из своей промежности.
– Ну, почему ты не отдаешь мне все до конца?.. Я делаю что-то не так? Плохо? – попросил я ее, пытаясь всем лицом проникнуть сквозь мягкую упругость ее живота.
– Я не знаю, что у меня там творится после аборта, – задумчиво, с сомнением, ответила она.
– Но меня же ты целуешь везде.
– Еще не везде, – усмехнулась она. – Вы, мужики, всегда чистые, не то, что мы… А ну-ка, встань-ка на коленочки… Вот так… Нагнись… Умница…
Она, оглаживая поднятое кверху жерло моей попки, погрузила свой горячий язычок в ее кратер. Я замер от блаженства, а она вывела мой член назад. Я сдвинутыми ногами сжал корешок его основания, и он торчал перевернутой кран-балкой, упираясь ей в грудь. Она, продолжая оглаживать мои ягодицы, осторожно ввела во влажный анус большой палец, я ощутил его кольцевой мышцей и сделал… пальцепожатие, а она, взявшись за член свободной рукой, кончиком язычка затрепетала у основания головки… и еле успела поймать мое извержение.
Обессиленный, я лег на спину, а она стояла, закинув руки вверх, чтобы расчесать гриву прически, освещенная солнцем… Зелень глаз, блестящая чернь подмышек и начинающего зарастать лобка, лунная матовость кожи… Мисс Теплая Полянка…
– Так нечестно, я тоже хочу, ну, пожалуйста…
– Хочешь? – рассмеялась она и расставила над моей головой ноги.
– Этого хочешь? – она так раздвинула лобок, что клювиком вылез капюшончик клитора.
– Этого тоже хочешь? – она слегка присела и меж склонов ее овражка обнажились длинные островки малых губ и кратер красной ямки.
– Может быть, и этого? – она развернулась и раздвинула ягодицы.
– Все хочу. Дай.
– На, – покорно согласилась она и присела, словно по нужде.
Я вошел языком ей в попу, и это оказалось поначалу терпко, а потом приятно, я раздвигал руками ее ягодицы в надежде продолжить новое ощущение и опять ощутить слабую горечь. Она вздохнула, напряглась, слегка ослабла и передвинулась так, что теперь уже клитор был эпицентром моих стараний, а когда и он достиг твердости, она вернула мне свой анус. Смена боевого поста, где главным объектом моего языка был то анус, то клитор, произошла несколько раз, пока, наконец, сильная судорога не прошла по ее телу, расширившееся влагалище скрыло мой подбородок и спазмы ее внутренней плоти оросили мой рот.
И так все десять дней, которые потрясли мир моих восприятий, моих ощущений, словно одновременно и цвели и плодоносили ветви персика, и прян и свеж был запах, и нежна пушистая кожица, а вот вкус был терпок и слегка горьковат.
Я уезжал на крылатой “Ракете”, я стоял на белой палубе, а она на пристани, рядом покачивался наш “Голубой Дунай” и я не верил, не желал верить, что затих ветерок касаний, что спета баллада объятий, что миновал девятый вал моего погружения и истечения, что иссяк родник ее орошения.
Я сидел у окна, неслась навстречу солнечная рябь реки, и с каждым ее поворотом я все сильнее осознавал, с чем я так стремительно расстаюсь.
Мисс Теплая Полянка открыла мне всю силу исполненного до конца желания, ее язык творил чудеса, отыскивая чувственные места, что таились и на дне ладони, и в ямке локтя, и под коленкой, и в центре попки. Жаль, сказала она, что любовь у нас происходит на природе, неуютно все-таки, побывал бы ты в атласных простынях или на шкуре медвежьей рядом с камином. А я был благодарен солнечному свету, я перестал стесняться, она избавила меня от комплекса, который возник у меня после первого моего позора в парке с соседкой-медсестричкой. Я увидел и рассмотрел женское тело, у нее оно было прекрасно, безупречно и я уже знал, какая встреча ждет мой язык за тем изгибом или этим.
А вот души своей она мне не открыла. Все мои естественные попытки узнать, кто она по жизни, натыкались на непроницаемое стекло отсутствующего взгляда.
– Зачем тебе это? – неохотно отозвалась она, и я понял, что лучше этой темы не трогать.
Я встретил ее через несколько лет. Задержался в гостях и возвращался домой на такси. У вокзала остановились на светофоре. Шофер кивнул головой в сторону моего окна:
– Не желаете?
Я проследил за его взглядом. На углу стояли несколько девиц, чье поведение оценивается общественностью на вес – как легкое. Среди них была и она.
Зелень накрашенных век, чернь блестящей мини-юбки, маска макияжа… И непроницаемое стекло отсутствующего взгляда.
Дар ли Божий твоя красота, Теплая Полянка, неужели только мои глаза открыты твоему миражу?
Я тебя сразу выбрала, сказала Теплая Полянка мне на прощание, сразу, как ты вошел в столовую, я же вижу нужного мне… Я и так ненасытная, а тут зудело у меня все внутри, как у мартовской кошки, а ты, дурачок, все по лесу меня таскал, полянку отыскивал, поставил бы меня на колени и отодрал бы в рот стоя, прямо на дороге…
А я замирал от твоей красоты…
Еще один эффект получился от нашей сказки в доме отдыха – на всю оставшуюся жизнь я не смотрю, я не вижу женщину иначе, как в сравнении с Теплой Полянкой. Любую приглянувшуюся встречную или при общении первого знакомства я невольно мысленно раздеваю, ставлю на ту полянку и рентген солнечных лучей высвечивает пусть безжалостно, но правдиво одно – желанно ли тело твое, отроковица иль матрона, и хочу ли я сделать тебя своей наложницей. Бывает и так, что я становлюсь Пигмалионом моей новой скульптуры, рабом моего нового идола и мысленно молю: “Снизойди до грязи моей, богиня! И ороси мое пылающее жаждой нёбо рта”.
Так же я оценил и свою благоверную по возвращении. Сравнение оказалось не в пользу моей половины, а уж мой герой, избалованный постоянно горячим приемом, оказался совсем нетверд в исполнении своих обязанностей. Супруга мгновенно почуяла перемену, но не стала скандалить, а совсем притихла. В нашей постели немеркнущий образ “Мисс Теплая Полянка” бурно оживал в моем воображении, я пытался сотворить то же чудо с женой, но она несильно отталкивала меня ладошками, и порыв мой безнадежно гас.
Как-то, вернувшись домой с работы и застав в очередной раз жену с глазами, полными слез, я сказал ей, что любовь наша умерла и нечего ее оплакивать, а лучше разбежаться по сторонам в поисках своего счастья пока не поздно. Мы мирно разошлись, и через полгода она вспрыгнула на колени другому.
Не вернуть молодого прошлого, не повернуть реку времени вспять, не спасет старческое раскаяние эфемерность самоуверенной надежды…
Я вовсе не хотел наступить на те же грабли второй раз и отправился в экспедицию, длиною в жизнь, на поиски спутницы жизни, с которой желал бы делить в радость и надежный кров, и вкусную пищу, и горячую постель…
А пока ощутил сладкую легкость свободы и чуял зависть соратников по полу, впряженных в хомут брака. Я садился в застолье, и свободные самки кидали тайные взгляды, примеряя меня к себе, да и окольцованные были не прочь пофлиртовать со мной. Я беру свои старые телефонные книжки – сколько же их было, сколько?..
Да не так уж и много, зато всякая по-своему оставила след в моей памяти… Пусть не нашлось среди них, кроме одной, моей лебедушки, все равно каждой я благодарен. И каждая помнится.
Тихоня
Человек – животное. Общественное. Много человек одного вида – раса. Много общественных животных на каком-то пространстве суши, именуемой страной, народ.
Славны были времена моей страны, строящей социализм, построившей социализм, страны победившего социализма, страны развитого социализма, да так и рухнувшей в преддверии светлого коммунистического будущего. Страна моя, я прожил жизнь внутри тебя, будучи твоим членом, членом твоего сообщества, где животные и люди были обобществлены и разбиты на отдельные стаи, и поэтому прежде всего я был членом своего трудового коллектива. А коллектив всегда делился по половому признаку на членов с членами и членов с треугольниками в промежности. Межчленный интерес друг к другу заслонялся непрерывной борьбой – за выполнение плана, за переходящее красное знамя, за звание ударника коммунистического труда, за лучшего по профессии… и тут же оживал, просыпался, как только коллектив соединялся в застолье, то отмечая чей-то день рождения, то на субботнике по сбору металлолома, то на воскреснике по уборке городских улиц, то на уборке урожая колхозного картофеля, то… Поводов находили предостаточно, разливалась по стаканам, кружкам и другим емкостям прозрачная живая вода, на щеках наших соратниц по социалистическому соревнованию расцветал румянец, и я удивленно замечал, как в моих глазах то эта, то та сотрудница превращалась из гадкого утенка в царевну-лебедь… Стоящую на теплой полянке… И я между лапок…
Ох, уж эта “живая вода”, прозрачная глупость, это ее пары́ частенько возносили меня в райские кущи соблазна.
Скинуты в ящики казенные бумаги, сдвинуты столы, газета “Правда” отлично заменяет скатерть-самобранку, после первой – пауза на бутерброд с селедочкой или соленый огурчик, после второй – пойман кайф, оживление, смех, а после третьей, как река в устье растекается по рукавам, так и поначалу общий разговор разделился на беседы местного значения.
Она потянулась через меня за закуской, по пути глянула совсем близко в глаза и спросила тихо, по-дружески:
– Все так и живешь разведенным? Никак не встретишь свою принцессу?
Я знал ее, как неприметную тихоню, которая никогда не понимала рассказанных анекдотов, а когда ей объясняли суть, она, так и не рассмеявшись, согласна кивала головой и просила:
– Подожди, сейчас запишу.
А тут то ли винные пары, то ли ее участливость… и я снизошел и больше в шутку, но ответил “признанием”:
– Да вот, никак не отыщу горячую, тесную и вкусную.
Вопреки моим ожиданиям она не только поняла, о чем я, но и суть проблемы.
– Это точно, среди баб, две из трех, как это называется, поправь, если неправильно скажу, фригидны.
– И ты? – я с интересом мысленно переоценил ее и опять не нашел ничего особо привлекательного – толстовата, без талии, ноги-лекала, шея короткая, пуговки глаз на круглом лице.
– Там у меня все в порядке, мужики не жалуются, – просто ответила она. – Я даже иногда так хочу, что сама себя…
– И каким же это образом? – невинно осведомился я.
– Каким? – она задумалась, представляя себе, как она занимается ЭТИМ, и даже показала мне. – Пальчиком, вот им, засуну внутрь и там двигаю… пока не кончу.
– А муж? – напомнил я.
– А что муж?.. – пожала она плечами. – Выгнала я его, неинтересный он для меня, я же молодой замуж выскочила, совсем без понятия была… Сейчас ходит ко мне один… Вот он с понятием, хоть и татарин… И я к нему с уважением, даже бреюсь там, где у мусульманок принято. Я не против, пусть, может, так вкуснее ему, пусть лижет…
– Он что, импотент? – удивился я.
– Нет, что ты, он свое получает… – улыбнулась она.
Мне наглядно увиделась картинка, словно в замочной скважине, как она раздвигает лекала своих ног, меж них почему-то бритая голова, от чего ее влагалище кажется еще более голым и чем-то сродни голове – и тут у меня взыграло ретивое.
Нас перебили, разговор оборвался, а я находил все больше и больше привлекательных черт в моей соседке по столу… Хорошо пахнет… Нежность чистой кожи… Опрятность… И у Теплой Полянки был бритый лобок…
Тут был брошен клич: “А не продолжить ли нам!?”, который, как революционный по сути лозунг, нашел живой отклик в массах, тем более, что в застолье остались только закаленные хмелем “бойцы”. Сбегали, добавили и достигли-таки того умиротворенного состояния незлого опьянения, когда самые безумные идеи кажутся вполне реальными, а море совсем неглубоким. Я был уже влюблен в “Тихоню”, мы с ней скрылись в кабинете начальника и стали целоваться, в чем она оказалась весьма искусна, явив завидный темперамент.
Само собой, я увязался провожать ее, по дороге от метро затащил в какой-то двор и под грибком детской площадки попытался достичь заветного.
– Подожди, – сказала она и сама расстегнула мне брюки.
Мой герой оказался в неожиданно супер-чутких руках, и, оглаженный, потянулся всем телом, как ребенок от материнской ласки. Она мягко скрутила его вкруг оси, словно выжимая белье, и несколько раз прокачала в своем полукулаке, напомнив мне времена сплошного само… обладания. Но ощущения были намного сильнее – так точно угадывала она оптимальную степень сжатия, то ускоряя прокачку, то замедляя ход, как товарный состав на подъеме. А в преддверии моего пика, оголила древко, стянула крайнюю плоть к его основанию и другой рукой, сначала мягкими и упругими подушечками пальцев, а потом острыми ноготками сыграла такую виртуозную фугу на эрогенном ободке головки и особенно на ее подбородке, что…
Первый заряд моего извержения улетел за метровую отметку, второй приземлился, а точнее припесочился на детское игровое поле, свернушись в темную змейку на светлом бархане, вдвое ближе, а третий толчками стек под расставленные ноги.
– Вот и басурманин мой тоже горазд на такие подвиги… – оценила силу моего разряда Тихоня. – Но к себе я его не допускаю, потому что елда у него, как у Луки Мудищева… Наделила же природа-матушка…
В моем воображении в картинке, увиденной сквозь замочную скважину, к раздвинутым лекалам ног Тихони и бритой голове под тюбетейкой добавился член непотребных размеров…
На следующий день Тихоня неприметно и буднично заняла свою ячейку в нашем загоне. Но я-то никак не мог забыть о ее супер-чутких руках и даже взалкал Тихонин омут с голыми берегами, считая, что имею, как православный, преимущество перед иноверцем. И в первый раз понял, что дело не в размерах Его Величества, которого веселые древние греки величали Приапом, а в желании, в желанности.
При случае в том и признался Тихоне.
Она и тут проявила мудрость:
– Да, на что я тебе, серая, сгожусь? Ну, побаловались рукосуйством, и будет… Тебе другая нужна…
И она задумалась:
– Есть у меня одна на примете. Может, попробуем… Может, и выйдет…
Славны были времена моей страны, строящей социализм, построившей социализм, страны победившего социализма, страны развитого социализма, да так и рухнувшей в преддверии светлого коммунистического будущего. Страна моя, я прожил жизнь внутри тебя, будучи твоим членом, членом твоего сообщества, где животные и люди были обобществлены и разбиты на отдельные стаи, и поэтому прежде всего я был членом своего трудового коллектива. А коллектив всегда делился по половому признаку на членов с членами и членов с треугольниками в промежности. Межчленный интерес друг к другу заслонялся непрерывной борьбой – за выполнение плана, за переходящее красное знамя, за звание ударника коммунистического труда, за лучшего по профессии… и тут же оживал, просыпался, как только коллектив соединялся в застолье, то отмечая чей-то день рождения, то на субботнике по сбору металлолома, то на воскреснике по уборке городских улиц, то на уборке урожая колхозного картофеля, то… Поводов находили предостаточно, разливалась по стаканам, кружкам и другим емкостям прозрачная живая вода, на щеках наших соратниц по социалистическому соревнованию расцветал румянец, и я удивленно замечал, как в моих глазах то эта, то та сотрудница превращалась из гадкого утенка в царевну-лебедь… Стоящую на теплой полянке… И я между лапок…
Ох, уж эта “живая вода”, прозрачная глупость, это ее пары́ частенько возносили меня в райские кущи соблазна.
Скинуты в ящики казенные бумаги, сдвинуты столы, газета “Правда” отлично заменяет скатерть-самобранку, после первой – пауза на бутерброд с селедочкой или соленый огурчик, после второй – пойман кайф, оживление, смех, а после третьей, как река в устье растекается по рукавам, так и поначалу общий разговор разделился на беседы местного значения.
Она потянулась через меня за закуской, по пути глянула совсем близко в глаза и спросила тихо, по-дружески:
– Все так и живешь разведенным? Никак не встретишь свою принцессу?
Я знал ее, как неприметную тихоню, которая никогда не понимала рассказанных анекдотов, а когда ей объясняли суть, она, так и не рассмеявшись, согласна кивала головой и просила:
– Подожди, сейчас запишу.
А тут то ли винные пары, то ли ее участливость… и я снизошел и больше в шутку, но ответил “признанием”:
– Да вот, никак не отыщу горячую, тесную и вкусную.
Вопреки моим ожиданиям она не только поняла, о чем я, но и суть проблемы.
– Это точно, среди баб, две из трех, как это называется, поправь, если неправильно скажу, фригидны.
– И ты? – я с интересом мысленно переоценил ее и опять не нашел ничего особо привлекательного – толстовата, без талии, ноги-лекала, шея короткая, пуговки глаз на круглом лице.
– Там у меня все в порядке, мужики не жалуются, – просто ответила она. – Я даже иногда так хочу, что сама себя…
– И каким же это образом? – невинно осведомился я.
– Каким? – она задумалась, представляя себе, как она занимается ЭТИМ, и даже показала мне. – Пальчиком, вот им, засуну внутрь и там двигаю… пока не кончу.
– А муж? – напомнил я.
– А что муж?.. – пожала она плечами. – Выгнала я его, неинтересный он для меня, я же молодой замуж выскочила, совсем без понятия была… Сейчас ходит ко мне один… Вот он с понятием, хоть и татарин… И я к нему с уважением, даже бреюсь там, где у мусульманок принято. Я не против, пусть, может, так вкуснее ему, пусть лижет…
– Он что, импотент? – удивился я.
– Нет, что ты, он свое получает… – улыбнулась она.
Мне наглядно увиделась картинка, словно в замочной скважине, как она раздвигает лекала своих ног, меж них почему-то бритая голова, от чего ее влагалище кажется еще более голым и чем-то сродни голове – и тут у меня взыграло ретивое.
Нас перебили, разговор оборвался, а я находил все больше и больше привлекательных черт в моей соседке по столу… Хорошо пахнет… Нежность чистой кожи… Опрятность… И у Теплой Полянки был бритый лобок…
Тут был брошен клич: “А не продолжить ли нам!?”, который, как революционный по сути лозунг, нашел живой отклик в массах, тем более, что в застолье остались только закаленные хмелем “бойцы”. Сбегали, добавили и достигли-таки того умиротворенного состояния незлого опьянения, когда самые безумные идеи кажутся вполне реальными, а море совсем неглубоким. Я был уже влюблен в “Тихоню”, мы с ней скрылись в кабинете начальника и стали целоваться, в чем она оказалась весьма искусна, явив завидный темперамент.
Само собой, я увязался провожать ее, по дороге от метро затащил в какой-то двор и под грибком детской площадки попытался достичь заветного.
– Подожди, – сказала она и сама расстегнула мне брюки.
Мой герой оказался в неожиданно супер-чутких руках, и, оглаженный, потянулся всем телом, как ребенок от материнской ласки. Она мягко скрутила его вкруг оси, словно выжимая белье, и несколько раз прокачала в своем полукулаке, напомнив мне времена сплошного само… обладания. Но ощущения были намного сильнее – так точно угадывала она оптимальную степень сжатия, то ускоряя прокачку, то замедляя ход, как товарный состав на подъеме. А в преддверии моего пика, оголила древко, стянула крайнюю плоть к его основанию и другой рукой, сначала мягкими и упругими подушечками пальцев, а потом острыми ноготками сыграла такую виртуозную фугу на эрогенном ободке головки и особенно на ее подбородке, что…
Первый заряд моего извержения улетел за метровую отметку, второй приземлился, а точнее припесочился на детское игровое поле, свернушись в темную змейку на светлом бархане, вдвое ближе, а третий толчками стек под расставленные ноги.
– Вот и басурманин мой тоже горазд на такие подвиги… – оценила силу моего разряда Тихоня. – Но к себе я его не допускаю, потому что елда у него, как у Луки Мудищева… Наделила же природа-матушка…
В моем воображении в картинке, увиденной сквозь замочную скважину, к раздвинутым лекалам ног Тихони и бритой голове под тюбетейкой добавился член непотребных размеров…
На следующий день Тихоня неприметно и буднично заняла свою ячейку в нашем загоне. Но я-то никак не мог забыть о ее супер-чутких руках и даже взалкал Тихонин омут с голыми берегами, считая, что имею, как православный, преимущество перед иноверцем. И в первый раз понял, что дело не в размерах Его Величества, которого веселые древние греки величали Приапом, а в желании, в желанности.
При случае в том и признался Тихоне.
Она и тут проявила мудрость:
– Да, на что я тебе, серая, сгожусь? Ну, побаловались рукосуйством, и будет… Тебе другая нужна…
И она задумалась:
– Есть у меня одна на примете. Может, попробуем… Может, и выйдет…
Мадам Крупье
Тихоня поднялась на эскалаторе к выходу из метро, где я ее уже ждал, не одна, а с невысоким, темноглазым мужичком в кожаной кепке, который в поклоне потряс мою руку сложенными лодочкой ладошками и представился:
– Фарид.
Мы заглянули в магазин, скинулись и купили две бутылки водки и две портвейна.
Дверь открыла подруга Тихони. На меня снизошло состояние, к которому я так и не привык, хотя испытывал его не единожды – меня привели на случку. И ей это известно, и мне.
Первое впечатление от взгляда искоса – ничего особенного. Внешность не ах, но весела, улыбчива, динамична.
Стол был уже накрыт, сели, выпили, закусили, а говорить-то не о чем. Тихоня никогда не была оратором, у Фарида, оказавшегося бритоголовым, были явные трудности с русским языком, да и я не очень себе представлял, как перейти от слов к делу.
Выручила хозяйка. После третьей, когда все, похоже, разогрелись, достала колоду карт, внутренняя сторона которых была снабжена картинками, с полным правом претендующих на роль цветных иллюстраций к “Ветвям персика”. Рассматривали, передавая друг другу, без комментариев, только Тихоня не удержалась:
– Ой, и с песиком тоже…
Тут хозяйка предложила сыграть в “очко”… на раздевание. Первой до черного лифчика и почему-то белых трусиков проигралась Тихоня.
– А это я сниму не здесь, – сказала она, получив по жадности в очередной раз “перебор”. – А ты поможешь.
И увела Фарида в соседнюю комнату.
Прикинув, что в нашем распоряжении остался диван в гостиной, я перебрался поближе к полураздетой хозяйке. Она охотно приняла мои объятия, томно вздыхая, с желанием целовалась, ласково посмеиваясь, показала пальчиком на шею – теперь сюда, а теперь за ушком, ойкнула, когда я добрался до сосков, и мягко отстранила меня, когда я пытался опуститься ниже.
– Подожди, – и развернула веером перед моим носом колоду “Ветви персика”.
Я вытянул карту и предъявил ей, а она разложила диван в арену наших встреч, скинула остатки одеяния и, как было изображено на картинке, легла на бок, высоко подняв одну ногу, которая, как будто там и была всю жизнь, легла мне на плечо.
Я вошел в новую для меня обитель – Тихоня не обманула – достаточно тесная, тем более с учетом нашей позиции, горячая и, как я позже убедился, вкусная. Она, восторженно постанывая, двигалась мне навстречу в противоходе, но когда я набрал темп и в своем подъеме к вершине блаженства достиг альпийских лугов, легко вывернулась:
– Моя очередь, – она достала свою карту и мы превратились в ожившую скульптурную группу “Всадница”.
И здесь я не доскакал до финишного колокола – неумолимая Мадам Крупье заставила меня опять тянуть карту.
Так мы перебрали почти полколоды, когда при очередной раздаче она радостно захлопала в ладоши:
– Ага, попался!
И мой недоумевающий и слегка поникший Приап вздрогнул от щекотной ласки ее язычка. Тут уже я не сдержался и облегчился накопленным за время смены карточных позиций в точном соответствии с вытянутой картинкой на щеки, шею, грудь, с готовностью подставляемые ею под полновесные залпы моего орудия.
– Еще, еще, это так полезно, – просила она, стимулируя вышку моей скважины одной рукой, а другой растирая по всей поверхности тела свою добычу.
Потом мы лежали рядом на животах, как на нудистком пляже, я перебирал картинки, вспоминая пройденное, а она обняла меня за плечи, ласково ерошила волосы на моем затылке и комментировала из-за плеча:
– Вот так тебе нравится… А так мне… А так ты сделал мне больно, но приятно… А сюда ты так и не попал, не везет тебе в карты, в следующий раз пофартит…
Но больше я не посещал Монте-Карло – Мадам Крупье безусловно была искусной и достойной партнершей по забавной и увлекательной игре, но настоящего азарта я так и не испытал, а почувствовал себя в конце концов банкой питательного крема.
И к Тихоне охладел – уж совсем неказистой показалась она мне – стоящая в дверном проеме соседней комнаты, с провисшей грудью и животом и безобразно голым лобком, но так и остался с ней в дружеских, ненавязчивых отношениях.
– Фарид.
Мы заглянули в магазин, скинулись и купили две бутылки водки и две портвейна.
Дверь открыла подруга Тихони. На меня снизошло состояние, к которому я так и не привык, хотя испытывал его не единожды – меня привели на случку. И ей это известно, и мне.
Первое впечатление от взгляда искоса – ничего особенного. Внешность не ах, но весела, улыбчива, динамична.
Стол был уже накрыт, сели, выпили, закусили, а говорить-то не о чем. Тихоня никогда не была оратором, у Фарида, оказавшегося бритоголовым, были явные трудности с русским языком, да и я не очень себе представлял, как перейти от слов к делу.
Выручила хозяйка. После третьей, когда все, похоже, разогрелись, достала колоду карт, внутренняя сторона которых была снабжена картинками, с полным правом претендующих на роль цветных иллюстраций к “Ветвям персика”. Рассматривали, передавая друг другу, без комментариев, только Тихоня не удержалась:
– Ой, и с песиком тоже…
Тут хозяйка предложила сыграть в “очко”… на раздевание. Первой до черного лифчика и почему-то белых трусиков проигралась Тихоня.
– А это я сниму не здесь, – сказала она, получив по жадности в очередной раз “перебор”. – А ты поможешь.
И увела Фарида в соседнюю комнату.
Прикинув, что в нашем распоряжении остался диван в гостиной, я перебрался поближе к полураздетой хозяйке. Она охотно приняла мои объятия, томно вздыхая, с желанием целовалась, ласково посмеиваясь, показала пальчиком на шею – теперь сюда, а теперь за ушком, ойкнула, когда я добрался до сосков, и мягко отстранила меня, когда я пытался опуститься ниже.
– Подожди, – и развернула веером перед моим носом колоду “Ветви персика”.
Я вытянул карту и предъявил ей, а она разложила диван в арену наших встреч, скинула остатки одеяния и, как было изображено на картинке, легла на бок, высоко подняв одну ногу, которая, как будто там и была всю жизнь, легла мне на плечо.
Я вошел в новую для меня обитель – Тихоня не обманула – достаточно тесная, тем более с учетом нашей позиции, горячая и, как я позже убедился, вкусная. Она, восторженно постанывая, двигалась мне навстречу в противоходе, но когда я набрал темп и в своем подъеме к вершине блаженства достиг альпийских лугов, легко вывернулась:
– Моя очередь, – она достала свою карту и мы превратились в ожившую скульптурную группу “Всадница”.
И здесь я не доскакал до финишного колокола – неумолимая Мадам Крупье заставила меня опять тянуть карту.
Так мы перебрали почти полколоды, когда при очередной раздаче она радостно захлопала в ладоши:
– Ага, попался!
И мой недоумевающий и слегка поникший Приап вздрогнул от щекотной ласки ее язычка. Тут уже я не сдержался и облегчился накопленным за время смены карточных позиций в точном соответствии с вытянутой картинкой на щеки, шею, грудь, с готовностью подставляемые ею под полновесные залпы моего орудия.
– Еще, еще, это так полезно, – просила она, стимулируя вышку моей скважины одной рукой, а другой растирая по всей поверхности тела свою добычу.
Потом мы лежали рядом на животах, как на нудистком пляже, я перебирал картинки, вспоминая пройденное, а она обняла меня за плечи, ласково ерошила волосы на моем затылке и комментировала из-за плеча:
– Вот так тебе нравится… А так мне… А так ты сделал мне больно, но приятно… А сюда ты так и не попал, не везет тебе в карты, в следующий раз пофартит…
Но больше я не посещал Монте-Карло – Мадам Крупье безусловно была искусной и достойной партнершей по забавной и увлекательной игре, но настоящего азарта я так и не испытал, а почувствовал себя в конце концов банкой питательного крема.
И к Тихоне охладел – уж совсем неказистой показалась она мне – стоящая в дверном проеме соседней комнаты, с провисшей грудью и животом и безобразно голым лобком, но так и остался с ней в дружеских, ненавязчивых отношениях.
Отличница
Мы уже третий час томились на профсоюзном собрании. Скуку неожиданно развеял Николай из соседнего отдела. Он наклонился ко мне и тихо спросил:
– Знаешь, Ян, я всегда на таких сборищах разглядываю представительниц слабого пола и думаю, неужели осталась хоть одна, которую кто-нибудь из наших орлов да не трахнул? И нашел-таки, – Николай повел глазом на сидящую впереди через два ряда. – И девка вроде фигуристая, особенно, наверное, грудь хороша, а по моим сведениям никто так и не заправил ей арапа. Как считаешь?
– А Тихоня?
– Этот мешок с бритой звездой? – ухмыльнулся Николай.
– Тогда, пожалуй, ты прав, только она, – согласился я после паузы, потому что перебрал в уме свой “послужной список”, в котором все-таки числился и предмет нашего обсуждения. Но зачем об этом было знать Николаю?
Она и впрямь слыла безнадежно неприступной среди местных ловеласов, потому что все попытки установить хоть какие-то отношения разбивались о глухую стену ее молчаливой нелюдимости.
– Знаешь, Ян, я всегда на таких сборищах разглядываю представительниц слабого пола и думаю, неужели осталась хоть одна, которую кто-нибудь из наших орлов да не трахнул? И нашел-таки, – Николай повел глазом на сидящую впереди через два ряда. – И девка вроде фигуристая, особенно, наверное, грудь хороша, а по моим сведениям никто так и не заправил ей арапа. Как считаешь?
– А Тихоня?
– Этот мешок с бритой звездой? – ухмыльнулся Николай.
– Тогда, пожалуй, ты прав, только она, – согласился я после паузы, потому что перебрал в уме свой “послужной список”, в котором все-таки числился и предмет нашего обсуждения. Но зачем об этом было знать Николаю?
Она и впрямь слыла безнадежно неприступной среди местных ловеласов, потому что все попытки установить хоть какие-то отношения разбивались о глухую стену ее молчаливой нелюдимости.