Страница:
Да и я не претендовал на роль Колумба этой “Америки” пока не попал с ней вместе в служебную командировку. На следующее утро после прибытия я встретил ее в коридоре гостиницы. Она шла в тренировочном, в обтяжку, трико, разрумянившаяся и даже непривычно улыбнулась мне.
– Бегаю… Тут парк недалеко… Присоединяйся, а то мне одной страшно, город чужой все-таки.
Так я, неожиданно для самого себя, стал физкультурником. Стояла золотая осень, парк тихо сбрасывал разноцветие листьев, я неспешно трусил по аллейкам, а она резво убегала вперед и возвращалась. Я чувствовал себя, как знаток на ипподроме, оценивающий резвость и стать молодой лошадки.
Мордашка у нее явно подкачала, зато высокая, ноги прямые, стройные, в талии узкая, лишь одна “диспропорция” – грудь, похоже пятого размера, которой так и хочется присвоить звание “Отличница”. Бюстгальтера она явно не носила, а тонкая хлопчатобумажность спортивной ткани только подчеркивала безупречность двуглавого рельефа с пиками сосков. В беге проявлялась еще одна особенность – чудесные холмы высоко несли свое достоинство, не мотались из стороны в сторону, а только слегка подрагивали.
Мы с Отличницей вместе бегали, вместе ходили в столовую и на завод, а по вечерам вместе смотрели телевизор. И ничто не предвещало тайфуна страсти на ровной глади пруда наших установившихся дружеских отношений.
Сошлись мы на футболе. Она оказалась отчаянной болельщицей – редкое, и потому высоко ценимое фанатами качество для женщины. И болели мы с ней за одну команду. Во время очередного тура чемпионата нам крупно повезло – наши на последней минуте матча впиндюрили решающий гол на чужом поле. Не сговариваясь, мы бросились друг к другу в объятия.
И тут случилось странное с ней – обморок. О, эти женские обмороки! В любовных романах барышни, успев сказать лишь “Ах!”, падают в объятия гусаров… Томно скисают от страха перед шмыгнувшей мимо мышкой пышные матроны… Но спортивно совершенная Отличница!?
Я с трудом доволок ее до кровати, опустил послушное тело, занес стройные колонки ног на матрас, ее голова скатилась с подушки на плечо, она совсем обмякла, лишь два холма на груди упрямо возвышались…
Когда она очнулась, я стоял на коленях у ее изголовья и гладил ей руки:
– Ох, извини… – глубоко вздохнула она.
– Ерунда… Зато мы без пяти минут чемпионы, – попытался приободрить ее я. – Теперь бы еще кубок взять весной…
И тут она безутешно разревелась, как настоящая отличница, получившая вдруг тройку по любимому предмету:
– Не подумай чего плохого… Вся беда, что не знаешь, когда навалится…
– Что навалится? – осторожно спросил я.
– Да я даже к врачам ходила… Они проверили, сказали, я такая здоровая, что даже с перебором. Кровь во мне бродит, как вино в бочке… Вот и пьянею я до беспамятства… Мужчина мне нужен, говорят…
– Ну, уж этого добра хватает… – рассмеялся я.
– Не всем… – перестала шмыгать носом она. – Попробуй, найди своего… Я-то нашла, только он в армии служит, год остался… Когда уходил не сдалась я ему, а обещала, что дождусь… Нетронутая…
Мне стало щемяще остро жалко ее.
– Глупенькая, – погладил я ее по голове.
И рассказал про мой день рождения в “Голубом Дунае”, про теплую полянку и десять дней великого торжества плоти…
– Что же ты мучаешься, хочешь, исцелую тебя, нет тут ничего зазорного. И останется твое целомудрие в целости и сохранности… – от души предложил я.
Глаза ее опять оказались на мокром месте, слезки потекли по щекам, я осторожно стал их слизывать, коснулся губами горячего рта, дотянулся рукой до настольной лампы и щелкнул выключателем.
Я не нарушил своего обещания и ее невинности. Осторожно раздел, терпеливо преодолевая слабое сопротивление ее рук, и постепенно спустился вниз. По пути мои руки взошли на высокие холмы Отличницы и ощутили необычную, каучуковую упругость ее сфер. Пришлось набраться решимости, чтобы не отступить перед последним рубежом – настолько силен был запах ее промежности. Словно попал с трибун ипподрома в конюшню.
Помню ощущение от ее клитора – будто я коснулся языком кисловатой, легко растворимой пробки переполненного сосуда, которая тут же растаяла, и содержимое пролилось. А когда оторвался и сел рядом на краешке кровати, то понял, что Отличница опять близка к обмороку, на сей раз от истомы блаженства.
Моя “благотворительность” была вознаграждена неожиданным образом.
– Разденься тоже… – очнулась она. – И сядь сюда… Повыше…
Я оказался на ней, в позиции, почти равноудаленной и от ее уст и от ее устья, но удобной для иного – мой герой удобно и плотно вписался в ущелье меж двух пятитысячников. Она свела руками две вершины, мой головастый, возбужденный от нестандартности общения, то прятался в каучуковом тоннеле, то выглядывал из него, пока благодарно не истек…
– Меня этому наш тренер в легкоатлетической секции научил, – призналась она мне позже. – И тоже целовал сначала…
А я-то думал, что первым открыл ее сосуд…
Принцесса
Искусница
Красная шапочка
– Бегаю… Тут парк недалеко… Присоединяйся, а то мне одной страшно, город чужой все-таки.
Так я, неожиданно для самого себя, стал физкультурником. Стояла золотая осень, парк тихо сбрасывал разноцветие листьев, я неспешно трусил по аллейкам, а она резво убегала вперед и возвращалась. Я чувствовал себя, как знаток на ипподроме, оценивающий резвость и стать молодой лошадки.
Мордашка у нее явно подкачала, зато высокая, ноги прямые, стройные, в талии узкая, лишь одна “диспропорция” – грудь, похоже пятого размера, которой так и хочется присвоить звание “Отличница”. Бюстгальтера она явно не носила, а тонкая хлопчатобумажность спортивной ткани только подчеркивала безупречность двуглавого рельефа с пиками сосков. В беге проявлялась еще одна особенность – чудесные холмы высоко несли свое достоинство, не мотались из стороны в сторону, а только слегка подрагивали.
Мы с Отличницей вместе бегали, вместе ходили в столовую и на завод, а по вечерам вместе смотрели телевизор. И ничто не предвещало тайфуна страсти на ровной глади пруда наших установившихся дружеских отношений.
Сошлись мы на футболе. Она оказалась отчаянной болельщицей – редкое, и потому высоко ценимое фанатами качество для женщины. И болели мы с ней за одну команду. Во время очередного тура чемпионата нам крупно повезло – наши на последней минуте матча впиндюрили решающий гол на чужом поле. Не сговариваясь, мы бросились друг к другу в объятия.
И тут случилось странное с ней – обморок. О, эти женские обмороки! В любовных романах барышни, успев сказать лишь “Ах!”, падают в объятия гусаров… Томно скисают от страха перед шмыгнувшей мимо мышкой пышные матроны… Но спортивно совершенная Отличница!?
Я с трудом доволок ее до кровати, опустил послушное тело, занес стройные колонки ног на матрас, ее голова скатилась с подушки на плечо, она совсем обмякла, лишь два холма на груди упрямо возвышались…
Когда она очнулась, я стоял на коленях у ее изголовья и гладил ей руки:
– Ох, извини… – глубоко вздохнула она.
– Ерунда… Зато мы без пяти минут чемпионы, – попытался приободрить ее я. – Теперь бы еще кубок взять весной…
И тут она безутешно разревелась, как настоящая отличница, получившая вдруг тройку по любимому предмету:
– Не подумай чего плохого… Вся беда, что не знаешь, когда навалится…
– Что навалится? – осторожно спросил я.
– Да я даже к врачам ходила… Они проверили, сказали, я такая здоровая, что даже с перебором. Кровь во мне бродит, как вино в бочке… Вот и пьянею я до беспамятства… Мужчина мне нужен, говорят…
– Ну, уж этого добра хватает… – рассмеялся я.
– Не всем… – перестала шмыгать носом она. – Попробуй, найди своего… Я-то нашла, только он в армии служит, год остался… Когда уходил не сдалась я ему, а обещала, что дождусь… Нетронутая…
Мне стало щемяще остро жалко ее.
– Глупенькая, – погладил я ее по голове.
И рассказал про мой день рождения в “Голубом Дунае”, про теплую полянку и десять дней великого торжества плоти…
– Что же ты мучаешься, хочешь, исцелую тебя, нет тут ничего зазорного. И останется твое целомудрие в целости и сохранности… – от души предложил я.
Глаза ее опять оказались на мокром месте, слезки потекли по щекам, я осторожно стал их слизывать, коснулся губами горячего рта, дотянулся рукой до настольной лампы и щелкнул выключателем.
Я не нарушил своего обещания и ее невинности. Осторожно раздел, терпеливо преодолевая слабое сопротивление ее рук, и постепенно спустился вниз. По пути мои руки взошли на высокие холмы Отличницы и ощутили необычную, каучуковую упругость ее сфер. Пришлось набраться решимости, чтобы не отступить перед последним рубежом – настолько силен был запах ее промежности. Словно попал с трибун ипподрома в конюшню.
Помню ощущение от ее клитора – будто я коснулся языком кисловатой, легко растворимой пробки переполненного сосуда, которая тут же растаяла, и содержимое пролилось. А когда оторвался и сел рядом на краешке кровати, то понял, что Отличница опять близка к обмороку, на сей раз от истомы блаженства.
Моя “благотворительность” была вознаграждена неожиданным образом.
– Разденься тоже… – очнулась она. – И сядь сюда… Повыше…
Я оказался на ней, в позиции, почти равноудаленной и от ее уст и от ее устья, но удобной для иного – мой герой удобно и плотно вписался в ущелье меж двух пятитысячников. Она свела руками две вершины, мой головастый, возбужденный от нестандартности общения, то прятался в каучуковом тоннеле, то выглядывал из него, пока благодарно не истек…
– Меня этому наш тренер в легкоатлетической секции научил, – призналась она мне позже. – И тоже целовал сначала…
А я-то думал, что первым открыл ее сосуд…
Принцесса
Правда, была в моей жизни и такая, для которой я стал первым…
Черное море, турбаза, июль. По утрам выстраивалась шеренга очередной группы, отправляющейся в двух или трехдневный поход. Каждый участник экспедиции покрыт панамой, навьючен рюкзаком, к которому сзади прицеплен котелок, как ведро у грузовика. Рапорт начальника группы начальнику базы, звучит прощальный марш и цепочка гуськом уходит по шоссе в горы.
Я избрал прямо противоположное направление – к морю, записавшись в довольно многочисленный отряд “матрасников” – так презрительно именовали праздно проводящих свой единственный в году отпуск те, кто предпочитал расслабиться, чем спать на жесткой земле привала в горах, есть сваренный концентрат из котелка и оправляться в кустах.
Оккупируешь лежак, вершишь обряд погружения в прозрачные воды, который я прозвал “мореприятием”, и ложишься прожариваться под постепенно раскаляющееся солнце. С теплом по телу разливается дрема, переворачиваешься на живот и сквозь пелену полуприщуренных глаз рассматриваешь стереоскопический пейзаж пляжа.
Процесс разглядывания стоящих, сидящих, лежащих женских тел нетороплив и избирателен. Я – председатель жюри конкурса на звание “Мисс Солнечный Берег”. Сразу отсеиваются, не пройдя и предварительного тура, матроны, схожие друг с другом по фигуре, словно все они одного помета, “сестры-близнецы” Тихони. Не доросли, не достигли еще своего белого налива зеленые яблочки – девочки. В финал проходят двое, потом остается одна, она и становится любимой женой моего пляжного гарема. Главный приз – воображаемое путешествие с председателем жюри на теплую полянку.
Подошли трое – папа, мама и маленькая девочка. Мама раздела дочку и та, голенькая, сдобная, с мячиком в ручках, поеживаясь и поджимая ножки на бугристой гальке, добралась до воды. Мелкая волна плеснулась в берег и девочка тихо взвизгнула от радостного несильного испуга.
Наигравшись в салочки с волнами, она старательно и неумело кинула мячик маме, который по непредсказуемой траектории доскакал прямо до моего носа. Девочка осторожно подошла к лежащему большому дяде, подняла мячик и присела.
Ее пухленькая складочка слегка раскрылась, как створки раковины… И по переходу цвета она напомнила раковину – от белого края к бледно-розовому и все более красному где-то поглубже. Пройдет не так уж много времени, представил себе я, и эти пальчики потянутся к ложбинке, чей-то язык получит право вкусить ее сока, а чей-то головастый проникнет внутрь…
Малышка словно услышала мои предсказания, грозно нахмурилась, чисто по-женски застеснялась и по-утиному переваливаясь вернулась под мамино крыло.
Я закрыл глаза и в свете возникшего луча заработал проектор, в который вставлен набор цветных слайдов… Только что увиденная сокровенность малышки… Раздраженная воспаленность деревенской пацанки, которая не стесняясь, присела помочиться во время игры в салочки… Безвкусные покои моей жены… Пахнущие лошадиным потком заросли Отличницы… Тихонина мусульманская бритолобость… Готовая к игре распахнутость Мадам Крупье… И пир плоти у Теплой Полянки…
У всякой по-своему, разно, потому и не скудеет мой, да не только мой, интерес к Треугольнику лона, тайне женского Треугольника, в котором, как в Бермудском, неведано, что ждет, то ли шторм страсти, то ли полное безветрие. Мне казалось тогда, что я так никогда и не познаю тайну треугольника Феи, с которой объяснился в любви при первой же встрече наших глаз… Даже к материнскому лону у меня проявился интерес, когда проснувшись утром, увидел ее в оконном проеме… Мама стояла спиной ко мне, она сняла ночную рубашку, и солнечный свет лился мне в глаза, гладил по щекам, грел мои губы сквозь действительно треугольное окошко между ног – такова была у нее особенность этого места – открытое пространство, где когда-то показалась моя голова и я впервые увидел белый свет…
Скорее всего ценой каких-то усилий и материальных затрат можно было проникнуть в тайну “любимой жены” пляжного гарема, но я был твердо намерен отдохнуть и набраться сил.
Меня ждало совсем иное приключение. Я оказался с ней в одной волейбольной команде, мы вместе пошли в столовую на ужин, вечером, во время танго она пригласила меня на “белый танец”, и теперь по утрам я занимал уже два лежака – один по ее просьбе для нее.
Она приходила на пляж сонная, хмурая, близоруко щурилась на солнышко, расчесывала длинные, до хрупких плеч светлые вьющиеся волосы, заплетала их в небрежные косы, что-то бубнила себе под нос, жалуясь на извергов-родителей, которые силком будили ее, она своенравно не зналась и не общалась с ними на людях, избрав меня, как принцесса, в свои вассалы. Я не был против, мне было ровно никак с ней. В свои шестнадцать она была еще совсем подросток – голенастая, сутуловатая от стеснительности, маленькие грудки, плоский животик, косточки ребер…
Она очень медленно заходила в воду, панически боялась глубины, часто плавала, обняв меня сзади за шею, а когда выходила на берег, садилась на лежак, обняв худые коленки и мелко дрожала от холода… Я накидывал ей на плечи полотенце, растирал спину, дрожь ощутимо стихала под моими ладонями, а она по щенячьи прижималась щекой к моей руке…
Принцессе нравилось, что у нее “свой” паж и она гордо брала меня под руку, когда мы гуляли вечером по территории среди праздношатающихся… Мы c ней уже освоили ставший привычным мир взаимных касаний, но одно по-настоящему будоражило меня – лежишь рядом с ней на спине под солнцем, лениво паришь в красном горячем тумане сомкнутых век и случайный контакт схож с фреской Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы – то мгновение, когда искра Божия пронзает руку Человека. Мизинец Принцессы робко гладил мой мизинец и в плавках становилось тесно…
Мы сидели на теплых камнях, солнце, оплавляясь, погружалось в море, когда Принцесса поцеловала меня в первый раз. Неумело прижалась губами, крепко удерживая меня за шею. Я мягко развел ее руки.
– Это делают не так…
– А как?
И Принцесса в пляжном сарафанчике и простеньком купальнике поступила в первый класс школы, аттестат зрелости об окончании которой лучше получить из хороших рук грамотного преподавателя. Школа, веками несущая высокое имя “Любовь”. На ежевечерних семинарских занятиях мы, не спеша, прошли шаг за шагом курс объятий и поцелуев. Я рассказал и наглядно показал ей внешние эрогенные маячки, которые разбужено засветились под моим языком, особенно сосочек левой груди и правое подколенье.
Я даже приоткрыл ей двери храма, когда ставки в Игре столь высоки, что банк должен быть сорван. Мы стали развлекаться невинной с точки зрения пляжной публики забавой – она расставляла ноги, а я проныривал меж них. То, подобно акуле, тенью на дне наводил на нее ужас… То хватал за тонкие лодыжки и поднимал ее вверх… Она визжала, барахталась, отбивалась, но охотно соглашалась на продолжение, потому что ждала, когда я сяду на дно, приникну к ее промежности ртом и пущу стайку пузырьков, щекочущих заветное, как в ванной “Джакузи”.
Она оказалась прилежной ученицей и потребовала усложнения программы – уроки явно были ей по нраву. Но я объявил Принцессе, что чту уголовный кодекс ее и моего государства, в соответствии с которым я вот-вот могу стать растлителем малолетней. Прелестной Принцессы, но малолетней.
– Что за чушь, – пылко возразила она. – У нас в классе только, по-моему, я и осталась в старых девах.
– Не останешься, – уверено вынес я вердикт, потому что понимал, что всему своя пора и Принцесса скоро выйдет Ее Величеством на теплую полянку… – Потерпи годик…
– Ни фига себе… – Принцесса неутоленно жаждала греха, ей запретили забавляться заманчивой игрой и она в гневном запале превратилась в скандальную посудомойку.
Она дулась, хныкала, канючила… Она была пай-девочкой… Она демонстративно ушла в другую волейбольную команду и разделила ужин с подвернувшимся под руку прыщавым сопляком… Она покрылась ровным смуглым загаром и на глазах становилась все больше похожей на набоковскую Лолиту, чем на Принцессу…
– Жди, – лаконично сказала она мне на прощание.
Принцесса, как истинная аристократка, сдержала свое слово и вскоре после Нового Года стояла в дверях моей квартиры. В руках она держала паспорт:
– Вот, сам посмотри. Сегодня можно все, потому что вчера у меня был день рождения…
Ничто не было ей забыто из прошлого курса, мы с удовольствием вспомнили и повторили пройденное, нацеловались вдосталь и, наконец, оказались в самой простой из позиций, описанных в “Ветвях персика”. Я осторожно ввел разбухшую шляпку и остановился. Мои попытки продвинуться дальше были натужно безуспешны, пока она догадливо не перехватила инициативу в свои руки.
Я ощутил, что проникаю, головку встретила невинная плоть – она впервые подверглась непривычному растяжению до разрыва и горячей крови и оказала столь высокое сопротивление, что оно довело до безумия моего героя и он вздыбился до своей супер-величины. Принцесса закусила губу, чтобы не закричать от пронзающего тарана, но не отступила, и я проникал в нее все глубже и глубже пока древко, полностью, до волосатого основания, не оказалось всеохватно сжатым ее, упрямо не желающим расширяться, лоном.
Я сдал назад наполовину и снова вернулся. Ей было больно, но путь уже был проторен, я мерно вздымался и погружался в сладкую пучину, кузнечные меха моих усилий раздули неистовый пожар в ее недрах, мы одновременно напряглись в судороге страсти и затушили его вдвоем…
Принцесса давно уже замужем, мать двоих детей, но она не забыла меня, своего Первача, время от времени мы встречаемся и устраиваем “День благодарной плоти”, только лоно ее уже не сжимается, как в тот, единственный раз, а приемлет моего героя, как старого боевого товарища… И он не столь стоек, не достигает своей супер-величины, как в былые времена с Принцессой…
Тесноты хочу, тесноты…
Черное море, турбаза, июль. По утрам выстраивалась шеренга очередной группы, отправляющейся в двух или трехдневный поход. Каждый участник экспедиции покрыт панамой, навьючен рюкзаком, к которому сзади прицеплен котелок, как ведро у грузовика. Рапорт начальника группы начальнику базы, звучит прощальный марш и цепочка гуськом уходит по шоссе в горы.
Я избрал прямо противоположное направление – к морю, записавшись в довольно многочисленный отряд “матрасников” – так презрительно именовали праздно проводящих свой единственный в году отпуск те, кто предпочитал расслабиться, чем спать на жесткой земле привала в горах, есть сваренный концентрат из котелка и оправляться в кустах.
Оккупируешь лежак, вершишь обряд погружения в прозрачные воды, который я прозвал “мореприятием”, и ложишься прожариваться под постепенно раскаляющееся солнце. С теплом по телу разливается дрема, переворачиваешься на живот и сквозь пелену полуприщуренных глаз рассматриваешь стереоскопический пейзаж пляжа.
Процесс разглядывания стоящих, сидящих, лежащих женских тел нетороплив и избирателен. Я – председатель жюри конкурса на звание “Мисс Солнечный Берег”. Сразу отсеиваются, не пройдя и предварительного тура, матроны, схожие друг с другом по фигуре, словно все они одного помета, “сестры-близнецы” Тихони. Не доросли, не достигли еще своего белого налива зеленые яблочки – девочки. В финал проходят двое, потом остается одна, она и становится любимой женой моего пляжного гарема. Главный приз – воображаемое путешествие с председателем жюри на теплую полянку.
Подошли трое – папа, мама и маленькая девочка. Мама раздела дочку и та, голенькая, сдобная, с мячиком в ручках, поеживаясь и поджимая ножки на бугристой гальке, добралась до воды. Мелкая волна плеснулась в берег и девочка тихо взвизгнула от радостного несильного испуга.
Наигравшись в салочки с волнами, она старательно и неумело кинула мячик маме, который по непредсказуемой траектории доскакал прямо до моего носа. Девочка осторожно подошла к лежащему большому дяде, подняла мячик и присела.
Ее пухленькая складочка слегка раскрылась, как створки раковины… И по переходу цвета она напомнила раковину – от белого края к бледно-розовому и все более красному где-то поглубже. Пройдет не так уж много времени, представил себе я, и эти пальчики потянутся к ложбинке, чей-то язык получит право вкусить ее сока, а чей-то головастый проникнет внутрь…
Малышка словно услышала мои предсказания, грозно нахмурилась, чисто по-женски застеснялась и по-утиному переваливаясь вернулась под мамино крыло.
Я закрыл глаза и в свете возникшего луча заработал проектор, в который вставлен набор цветных слайдов… Только что увиденная сокровенность малышки… Раздраженная воспаленность деревенской пацанки, которая не стесняясь, присела помочиться во время игры в салочки… Безвкусные покои моей жены… Пахнущие лошадиным потком заросли Отличницы… Тихонина мусульманская бритолобость… Готовая к игре распахнутость Мадам Крупье… И пир плоти у Теплой Полянки…
У всякой по-своему, разно, потому и не скудеет мой, да не только мой, интерес к Треугольнику лона, тайне женского Треугольника, в котором, как в Бермудском, неведано, что ждет, то ли шторм страсти, то ли полное безветрие. Мне казалось тогда, что я так никогда и не познаю тайну треугольника Феи, с которой объяснился в любви при первой же встрече наших глаз… Даже к материнскому лону у меня проявился интерес, когда проснувшись утром, увидел ее в оконном проеме… Мама стояла спиной ко мне, она сняла ночную рубашку, и солнечный свет лился мне в глаза, гладил по щекам, грел мои губы сквозь действительно треугольное окошко между ног – такова была у нее особенность этого места – открытое пространство, где когда-то показалась моя голова и я впервые увидел белый свет…
Скорее всего ценой каких-то усилий и материальных затрат можно было проникнуть в тайну “любимой жены” пляжного гарема, но я был твердо намерен отдохнуть и набраться сил.
Меня ждало совсем иное приключение. Я оказался с ней в одной волейбольной команде, мы вместе пошли в столовую на ужин, вечером, во время танго она пригласила меня на “белый танец”, и теперь по утрам я занимал уже два лежака – один по ее просьбе для нее.
Она приходила на пляж сонная, хмурая, близоруко щурилась на солнышко, расчесывала длинные, до хрупких плеч светлые вьющиеся волосы, заплетала их в небрежные косы, что-то бубнила себе под нос, жалуясь на извергов-родителей, которые силком будили ее, она своенравно не зналась и не общалась с ними на людях, избрав меня, как принцесса, в свои вассалы. Я не был против, мне было ровно никак с ней. В свои шестнадцать она была еще совсем подросток – голенастая, сутуловатая от стеснительности, маленькие грудки, плоский животик, косточки ребер…
Она очень медленно заходила в воду, панически боялась глубины, часто плавала, обняв меня сзади за шею, а когда выходила на берег, садилась на лежак, обняв худые коленки и мелко дрожала от холода… Я накидывал ей на плечи полотенце, растирал спину, дрожь ощутимо стихала под моими ладонями, а она по щенячьи прижималась щекой к моей руке…
Принцессе нравилось, что у нее “свой” паж и она гордо брала меня под руку, когда мы гуляли вечером по территории среди праздношатающихся… Мы c ней уже освоили ставший привычным мир взаимных касаний, но одно по-настоящему будоражило меня – лежишь рядом с ней на спине под солнцем, лениво паришь в красном горячем тумане сомкнутых век и случайный контакт схож с фреской Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы – то мгновение, когда искра Божия пронзает руку Человека. Мизинец Принцессы робко гладил мой мизинец и в плавках становилось тесно…
Мы сидели на теплых камнях, солнце, оплавляясь, погружалось в море, когда Принцесса поцеловала меня в первый раз. Неумело прижалась губами, крепко удерживая меня за шею. Я мягко развел ее руки.
– Это делают не так…
– А как?
И Принцесса в пляжном сарафанчике и простеньком купальнике поступила в первый класс школы, аттестат зрелости об окончании которой лучше получить из хороших рук грамотного преподавателя. Школа, веками несущая высокое имя “Любовь”. На ежевечерних семинарских занятиях мы, не спеша, прошли шаг за шагом курс объятий и поцелуев. Я рассказал и наглядно показал ей внешние эрогенные маячки, которые разбужено засветились под моим языком, особенно сосочек левой груди и правое подколенье.
Я даже приоткрыл ей двери храма, когда ставки в Игре столь высоки, что банк должен быть сорван. Мы стали развлекаться невинной с точки зрения пляжной публики забавой – она расставляла ноги, а я проныривал меж них. То, подобно акуле, тенью на дне наводил на нее ужас… То хватал за тонкие лодыжки и поднимал ее вверх… Она визжала, барахталась, отбивалась, но охотно соглашалась на продолжение, потому что ждала, когда я сяду на дно, приникну к ее промежности ртом и пущу стайку пузырьков, щекочущих заветное, как в ванной “Джакузи”.
Она оказалась прилежной ученицей и потребовала усложнения программы – уроки явно были ей по нраву. Но я объявил Принцессе, что чту уголовный кодекс ее и моего государства, в соответствии с которым я вот-вот могу стать растлителем малолетней. Прелестной Принцессы, но малолетней.
– Что за чушь, – пылко возразила она. – У нас в классе только, по-моему, я и осталась в старых девах.
– Не останешься, – уверено вынес я вердикт, потому что понимал, что всему своя пора и Принцесса скоро выйдет Ее Величеством на теплую полянку… – Потерпи годик…
– Ни фига себе… – Принцесса неутоленно жаждала греха, ей запретили забавляться заманчивой игрой и она в гневном запале превратилась в скандальную посудомойку.
Она дулась, хныкала, канючила… Она была пай-девочкой… Она демонстративно ушла в другую волейбольную команду и разделила ужин с подвернувшимся под руку прыщавым сопляком… Она покрылась ровным смуглым загаром и на глазах становилась все больше похожей на набоковскую Лолиту, чем на Принцессу…
– Жди, – лаконично сказала она мне на прощание.
Принцесса, как истинная аристократка, сдержала свое слово и вскоре после Нового Года стояла в дверях моей квартиры. В руках она держала паспорт:
– Вот, сам посмотри. Сегодня можно все, потому что вчера у меня был день рождения…
Ничто не было ей забыто из прошлого курса, мы с удовольствием вспомнили и повторили пройденное, нацеловались вдосталь и, наконец, оказались в самой простой из позиций, описанных в “Ветвях персика”. Я осторожно ввел разбухшую шляпку и остановился. Мои попытки продвинуться дальше были натужно безуспешны, пока она догадливо не перехватила инициативу в свои руки.
Я ощутил, что проникаю, головку встретила невинная плоть – она впервые подверглась непривычному растяжению до разрыва и горячей крови и оказала столь высокое сопротивление, что оно довело до безумия моего героя и он вздыбился до своей супер-величины. Принцесса закусила губу, чтобы не закричать от пронзающего тарана, но не отступила, и я проникал в нее все глубже и глубже пока древко, полностью, до волосатого основания, не оказалось всеохватно сжатым ее, упрямо не желающим расширяться, лоном.
Я сдал назад наполовину и снова вернулся. Ей было больно, но путь уже был проторен, я мерно вздымался и погружался в сладкую пучину, кузнечные меха моих усилий раздули неистовый пожар в ее недрах, мы одновременно напряглись в судороге страсти и затушили его вдвоем…
Принцесса давно уже замужем, мать двоих детей, но она не забыла меня, своего Первача, время от времени мы встречаемся и устраиваем “День благодарной плоти”, только лоно ее уже не сжимается, как в тот, единственный раз, а приемлет моего героя, как старого боевого товарища… И он не столь стоек, не достигает своей супер-величины, как в былые времена с Принцессой…
Тесноты хочу, тесноты…
Искусница
Страна сменила унылые трудовые будни на псевдонарядность трехдневного ноябрьского праздника, я же по причине легкой простуды, сидел дома и неторопливо собирал на стол в ожидании гостей.
Они пришли после демонстрации, около двух дня, в конец промерзшие, уже выпившие по стакану в подворотне под бутерброд, и я понял, что надо ставить еще один прибор – меж двух моих приятелей стояла дама.
Без паузы сели за стол и сразу приняли на грудь. После первой под селедочку друзья мои ожили, после второй под салатик шумно развеселились, а после третьей под пельмени их развезло в тепле, как зимнюю дорогу под весенним солнцем, они скисли и, вспомнив, что их заждались дома, засобирались.
– Я провожу их до метро, посмотрю, чтобы пропустили, – тихо сказала она.
– И возвращайся… – предложил я.
Пока сидели за столом и ходили вместе на кухню, я успел оценить ее. Ей было явно за сорок, но в той поре последнего цвета, когда баба – ягодка опять, то есть еще свежа, к тому же со вкусом одета и, главное, с прекрасным чувством юмора. Пила она понемногу, смакуя, в разговоре оставалась постоянно внимательной, а в действиях ласково предупредительной.
Я был крепко моложе ее, но только с ней вкусил всю прелесть осеннего очарования женской зрелости.
Она вернулась, как она сказала, не одна, а с фляжкой армянского коньячка, что было очень кстати после водяры с пельменями, мы тяпнули по маленькой с конфеткой, я включил магнитофон, перебрался на тахту и поманил ее.
Она кивнула согласно головой и разделась. Аккуратно “разоружилась” от серег, колец и кулона на цепочке, повесила на стул джерсовый костюм, сложила черную кружевную комбинацию. Присела на стул и, вытягивая и сгибая чуть полноватые ноги, сняла чулки. А негромкий блюз только украсил ее стриптиз.
Я раскрыл объятия, но она скрылась в ванной и, пошумев душем, явилась в ином обличии – завернутой от подмышек в махровое полотенце, которое только-только соблазнительно прикрывало треугольник.
И раздела меня.
Во всем она оказалась Искусницей. И плавной, словно лебедь белый над темными водами.
Огладила и исцеловала колени… Бедра… Яички… И головастый был поощрен за свою вздыбленность… Щекотно залезла язычком в ямку пупка… Я и не предпологал сколь чувствительны сосочки моей груди…
Мы запойно нацеловались с ней, я своими пятернями сдвигал и раздвигал ей ягодицы, она выпрямилась и села на мой стояк. И наша езда была плавной, как в медленном кино. Искусница то распластывалась до почти шпагата, то приподнималась на коленях и как-то раз так высоко, что потеряла контакт с взмыленным Приапом…
Она взялась за его основание и… изменила цель его устремленности. Я почувствовал, как плотно он уперся в анус, преодолел с натугой входное сопротивление и попал в тесные объятия нового для себя пространства. Мое извержение было восторженным и не одиноким… Искусница не отпустила моего героя, а сменила вертикальность движений своего таза на раскрутку мельничного жернова, глубоко вздохнула и затихла в моих объятиях…
Она очнулась, чмокнула меня в нос, легко соскочила с тахты, по пути из ванной заглянула на кухню, хлопнула дверцей холодильника и принесла подносик. Коктейль нашего поцелуя состоял из аромата коньяка и вкуса лимончика с сахаром.
Я исцеловал ее шею, плечи, попытался распахнуть ее плащ-полотенце, но она не далась:
– Не надо, я… стесняюсь… Они у меня такие маленькие, совсем, как у девочки…
Я все-таки уговорил ее. Ее грудь напомнила мне бугорки Принцессы – отличие состояло в том, что соски у Искусницы были, как два твердых столбика.
– Нельзя мне ходить без бюстгальтера, – пожаловалась она. – Торчат, как гвоздики… А мужики пялятся, думают, что я завелась…
Я беззастенчиво использовал столбики, как леденцы, и она постепенно и взаправду завелась.
– Невмоготу… – откинула она меня на тахту, перевернула на живот и уселась мне на ноги. – Расслабься…
Ноготками своих рук Искусница, как сороконожка, прошла по шее, спустилась по плечам к спине. От ее ногтеножек кожа, возбуждаясь, дыбилась до состояния гусиной. Пройденные участки блаженно отдыхали, а нетронутая целина чесалась в ожидании своей очереди. “Сороконожка” затерялась в предгорьях ягодиц, Искусница подняла меня на колени и ее горячий язык проник в мой анус. А руками она выглаживала мою спину, которая завибрировала от ласковой неги. Невмоготу стало и мне…
– Моя очередь, – потребовал я и симметрия наших позиций зеркально поменялась – теперь уже мой язык щекотал ее анус. Наконец, я распрямился и взялся за готового к следующему раунду Приапа. Искусница сама раздвинула ягодицы и он мягко вошел меж них.
Все глубже и глубже, по самое некуда… Она тихо застонала и с такой силой вцепилась в простынь, что полотно звездообразными морщинами стянулось к ее рукам. Теперь уже я задирал вверх своды ее ягодиц, стараясь проникнуть поглубже, а поняв, что достиг предела, крепко взялся за ее бедра…
Опустошенный, я стоял перед ней на коленях, Приап, понемногу съеживаясь, покинул покоренные угодья и бессильно свесился вниз головой. Она развернулась и жадно припала к нему ртом, совсем непохожая на даму-аккуратистку.
И позднее, во время наших встреч я постоянно входил через заднюю калитку Искусницы в сад наслаждений и лежа на боку и стоя, но вечер первого свидания доставил мне еще одно странное удовольствие – когда я буквально напяливал ее анус на моего героя, по телевидению шел репортаж о ноябрьских торжествах в моей стране, то ощущал победоносное превосходство над парадными вояками, а демонстрантам демонстрировал, чем надо заниматься хотя бы по праздникам…
Они пришли после демонстрации, около двух дня, в конец промерзшие, уже выпившие по стакану в подворотне под бутерброд, и я понял, что надо ставить еще один прибор – меж двух моих приятелей стояла дама.
Без паузы сели за стол и сразу приняли на грудь. После первой под селедочку друзья мои ожили, после второй под салатик шумно развеселились, а после третьей под пельмени их развезло в тепле, как зимнюю дорогу под весенним солнцем, они скисли и, вспомнив, что их заждались дома, засобирались.
– Я провожу их до метро, посмотрю, чтобы пропустили, – тихо сказала она.
– И возвращайся… – предложил я.
Пока сидели за столом и ходили вместе на кухню, я успел оценить ее. Ей было явно за сорок, но в той поре последнего цвета, когда баба – ягодка опять, то есть еще свежа, к тому же со вкусом одета и, главное, с прекрасным чувством юмора. Пила она понемногу, смакуя, в разговоре оставалась постоянно внимательной, а в действиях ласково предупредительной.
Я был крепко моложе ее, но только с ней вкусил всю прелесть осеннего очарования женской зрелости.
Она вернулась, как она сказала, не одна, а с фляжкой армянского коньячка, что было очень кстати после водяры с пельменями, мы тяпнули по маленькой с конфеткой, я включил магнитофон, перебрался на тахту и поманил ее.
Она кивнула согласно головой и разделась. Аккуратно “разоружилась” от серег, колец и кулона на цепочке, повесила на стул джерсовый костюм, сложила черную кружевную комбинацию. Присела на стул и, вытягивая и сгибая чуть полноватые ноги, сняла чулки. А негромкий блюз только украсил ее стриптиз.
Я раскрыл объятия, но она скрылась в ванной и, пошумев душем, явилась в ином обличии – завернутой от подмышек в махровое полотенце, которое только-только соблазнительно прикрывало треугольник.
И раздела меня.
Во всем она оказалась Искусницей. И плавной, словно лебедь белый над темными водами.
Огладила и исцеловала колени… Бедра… Яички… И головастый был поощрен за свою вздыбленность… Щекотно залезла язычком в ямку пупка… Я и не предпологал сколь чувствительны сосочки моей груди…
Мы запойно нацеловались с ней, я своими пятернями сдвигал и раздвигал ей ягодицы, она выпрямилась и села на мой стояк. И наша езда была плавной, как в медленном кино. Искусница то распластывалась до почти шпагата, то приподнималась на коленях и как-то раз так высоко, что потеряла контакт с взмыленным Приапом…
Она взялась за его основание и… изменила цель его устремленности. Я почувствовал, как плотно он уперся в анус, преодолел с натугой входное сопротивление и попал в тесные объятия нового для себя пространства. Мое извержение было восторженным и не одиноким… Искусница не отпустила моего героя, а сменила вертикальность движений своего таза на раскрутку мельничного жернова, глубоко вздохнула и затихла в моих объятиях…
Она очнулась, чмокнула меня в нос, легко соскочила с тахты, по пути из ванной заглянула на кухню, хлопнула дверцей холодильника и принесла подносик. Коктейль нашего поцелуя состоял из аромата коньяка и вкуса лимончика с сахаром.
Я исцеловал ее шею, плечи, попытался распахнуть ее плащ-полотенце, но она не далась:
– Не надо, я… стесняюсь… Они у меня такие маленькие, совсем, как у девочки…
Я все-таки уговорил ее. Ее грудь напомнила мне бугорки Принцессы – отличие состояло в том, что соски у Искусницы были, как два твердых столбика.
– Нельзя мне ходить без бюстгальтера, – пожаловалась она. – Торчат, как гвоздики… А мужики пялятся, думают, что я завелась…
Я беззастенчиво использовал столбики, как леденцы, и она постепенно и взаправду завелась.
– Невмоготу… – откинула она меня на тахту, перевернула на живот и уселась мне на ноги. – Расслабься…
Ноготками своих рук Искусница, как сороконожка, прошла по шее, спустилась по плечам к спине. От ее ногтеножек кожа, возбуждаясь, дыбилась до состояния гусиной. Пройденные участки блаженно отдыхали, а нетронутая целина чесалась в ожидании своей очереди. “Сороконожка” затерялась в предгорьях ягодиц, Искусница подняла меня на колени и ее горячий язык проник в мой анус. А руками она выглаживала мою спину, которая завибрировала от ласковой неги. Невмоготу стало и мне…
– Моя очередь, – потребовал я и симметрия наших позиций зеркально поменялась – теперь уже мой язык щекотал ее анус. Наконец, я распрямился и взялся за готового к следующему раунду Приапа. Искусница сама раздвинула ягодицы и он мягко вошел меж них.
Все глубже и глубже, по самое некуда… Она тихо застонала и с такой силой вцепилась в простынь, что полотно звездообразными морщинами стянулось к ее рукам. Теперь уже я задирал вверх своды ее ягодиц, стараясь проникнуть поглубже, а поняв, что достиг предела, крепко взялся за ее бедра…
Опустошенный, я стоял перед ней на коленях, Приап, понемногу съеживаясь, покинул покоренные угодья и бессильно свесился вниз головой. Она развернулась и жадно припала к нему ртом, совсем непохожая на даму-аккуратистку.
И позднее, во время наших встреч я постоянно входил через заднюю калитку Искусницы в сад наслаждений и лежа на боку и стоя, но вечер первого свидания доставил мне еще одно странное удовольствие – когда я буквально напяливал ее анус на моего героя, по телевидению шел репортаж о ноябрьских торжествах в моей стране, то ощущал победоносное превосходство над парадными вояками, а демонстрантам демонстрировал, чем надо заниматься хотя бы по праздникам…
Красная шапочка
– У чернявой, – поделился со мною сосед по номеру в пансионате, – муж директорствует на киностудии, вечно в командировках да экспедициях, вот она и решила отдохнуть от такого нечеловеческого напряжения…
– А рыжая?
– Это птичка не для наших сучков, – вздохнул сосед. – Я на нее первую глаз положил, да не по Сеньке Красная Шапочка…
И поведал мне, что Черная Подруга сразу предупредила, чтобы Сосед и в мыслях не покушался на рыжую дочку академика, которую отпустили под честное слово и строгую опеку Черной Подруги.
Красная Шапочка… Красная Шапочка… Длинные ровные ноги, попка открячена так, что по ней изгибается толстая плетенка раскаленной косы, ресницы темны и густы, зеленые глаза прячутся в нежных припухлостях век и губы не бантиком, а целым бантом. Она совсем не улыбалась и казалась очень неприступной, вечно чем-то недовольной букой.
И нашли же кому доверить такую золотую…
Дня через три ближе к отбою Сосед надушился одеколоном, пропел “Отвори потихоньку калитку…”, подмигнул мне и шаркнул ножкой:
– Иду на блядоход. Если не вернусь, прошу считать членом партии…
Я уже разделся, лег и читал при сете лампы перед сном, но пришлось встать и открыть на тихий робкий стук. В дверях стояла Красная Шапочка. В халатике, волосы распущены. Она молча прошла в комнату и с размаха села на кровать Соседа.
– Ну их… Попросили погулять полчаса, а куда я пойду? Я здесь подожду.
– Конечно.
Прошел час. За это время она дважды выходила в коридор и опять возвращалась.
– Плюнь на них, ложись, – не выдержал и я. – Ты, как хочешь, а я спать хочу.
Погасил свет и отвернулся к стенке.
Я уже совсем расслабился и вдруг:
– Подвинься… Замерзла я… И не хочу в его постель…
Она почти вдавила меня в стенку, просунула свою руку под мою и, стуча зубами, прижалась к моей спине. Постепенно дрожать перестала, согрелась и стихла.
Скоро я почувствовал, что затекаю и осторожно развернулся. Устраиваясь поудобнее, я подложил ей руку под голову и губы наши встретились.
Бант ее губ оказался шелковым на ощупь.
Горячий шелк…
Горячий шелк поцелуев…
Она сползла вниз, мой герой предупредительно встал навстречу даме и погрузился в горячий шелк. И раз, и два, и три, и четыре… Томное танго “Кисс оф файр” – “Огненный поцелуй” и в финале троекратный салют моего фонтанчика…
Теперь я отправился к заветному Треугольнику – холмы грудей… плато живота… впадинка пупка… – дивясь по пути нежности ее кожи, это только рыжих природа одела в такое чудо. Путешествие было жарким – она пылала, как в горячке…
Как жаждущий путник я припал к ее лону, мечтая напиться. Усилия мои были явно недостаточны и тогда в помощь языку я ввел в горячую пещеру сложенные пистолетом два пальца, услышал, как задрожали ее стенки, и выпил лаву ее извержения…
– Молодец, сам догадался… – похвалила она меня.
И призналась, что заводится с пол-оборота – стоит только лизнуть ее в самое чувственное место – шелковый бант губ.
Все оставшиеся дни я беззастенчиво пользовался этим – то ловил ее, зазевавшуюся, в лесу, то на безлюдной лестнице черного хода, она вставала на колени, сама нетерпеливо доставала моего героя и он погружался в горячий шелк… А потом мой самый длинный средний палец, упираясь подушечкой первой фаланги в кольцо ее матки, исполнял свою партитуру. Благодаря ему и у меня текли слюнки от сокращений ее плоти и горячего сока. Я выпивал его, погружаясь в лоно, которое за буйную яркость красок прозвал “Аленький цветочек”.
– И отец говорил также, – удивилась Красная Шапочка. – Я с детства его обожала… Такое бывает у девочек… Высокий, всегда веселый и академиком стал чуть ли не в тридцать лет… А какие у него руки… Он лежит на кровати, книжку читает, а я лезу и лезу головой ему под коленку, сама не знаю почему, но так хотелось мне, он не пускает и я начинаю реветь. Он утешает меня и слизывает слезы с моих губ… А мне от этого, сам знаешь какой кайф… И еще по утрам скинет с меня одеяло, сплю я всегда голая, и рассматривает. Раздвинет ножки, целует и приговаривает “Ах, ты мой аленький цветочек…”. Года три назад на даче залезла к нему под одеяло и взяла в рот… А он рукой ласкал… У тебя руки тоже хорошие… Как-то мать и застукала нас за этим занятием. Скандал был страшный, она от него ушла, но он меня не отдал… Правда, перестали мы с ним баловаться, тем более что женился он на моей подружке… А с мамой я помирилась…
Мы обменялись телефонами с Красной Шапочкой, и время от времени я приглашал ее на тур танго “Огненный поцелуй”. Но меньше всего я ожидал, что мне позвонит ее мать:
– А рыжая?
– Это птичка не для наших сучков, – вздохнул сосед. – Я на нее первую глаз положил, да не по Сеньке Красная Шапочка…
И поведал мне, что Черная Подруга сразу предупредила, чтобы Сосед и в мыслях не покушался на рыжую дочку академика, которую отпустили под честное слово и строгую опеку Черной Подруги.
Красная Шапочка… Красная Шапочка… Длинные ровные ноги, попка открячена так, что по ней изгибается толстая плетенка раскаленной косы, ресницы темны и густы, зеленые глаза прячутся в нежных припухлостях век и губы не бантиком, а целым бантом. Она совсем не улыбалась и казалась очень неприступной, вечно чем-то недовольной букой.
И нашли же кому доверить такую золотую…
Дня через три ближе к отбою Сосед надушился одеколоном, пропел “Отвори потихоньку калитку…”, подмигнул мне и шаркнул ножкой:
– Иду на блядоход. Если не вернусь, прошу считать членом партии…
Я уже разделся, лег и читал при сете лампы перед сном, но пришлось встать и открыть на тихий робкий стук. В дверях стояла Красная Шапочка. В халатике, волосы распущены. Она молча прошла в комнату и с размаха села на кровать Соседа.
– Ну их… Попросили погулять полчаса, а куда я пойду? Я здесь подожду.
– Конечно.
Прошел час. За это время она дважды выходила в коридор и опять возвращалась.
– Плюнь на них, ложись, – не выдержал и я. – Ты, как хочешь, а я спать хочу.
Погасил свет и отвернулся к стенке.
Я уже совсем расслабился и вдруг:
– Подвинься… Замерзла я… И не хочу в его постель…
Она почти вдавила меня в стенку, просунула свою руку под мою и, стуча зубами, прижалась к моей спине. Постепенно дрожать перестала, согрелась и стихла.
Скоро я почувствовал, что затекаю и осторожно развернулся. Устраиваясь поудобнее, я подложил ей руку под голову и губы наши встретились.
Бант ее губ оказался шелковым на ощупь.
Горячий шелк…
Горячий шелк поцелуев…
Она сползла вниз, мой герой предупредительно встал навстречу даме и погрузился в горячий шелк. И раз, и два, и три, и четыре… Томное танго “Кисс оф файр” – “Огненный поцелуй” и в финале троекратный салют моего фонтанчика…
Теперь я отправился к заветному Треугольнику – холмы грудей… плато живота… впадинка пупка… – дивясь по пути нежности ее кожи, это только рыжих природа одела в такое чудо. Путешествие было жарким – она пылала, как в горячке…
Как жаждущий путник я припал к ее лону, мечтая напиться. Усилия мои были явно недостаточны и тогда в помощь языку я ввел в горячую пещеру сложенные пистолетом два пальца, услышал, как задрожали ее стенки, и выпил лаву ее извержения…
– Молодец, сам догадался… – похвалила она меня.
И призналась, что заводится с пол-оборота – стоит только лизнуть ее в самое чувственное место – шелковый бант губ.
Все оставшиеся дни я беззастенчиво пользовался этим – то ловил ее, зазевавшуюся, в лесу, то на безлюдной лестнице черного хода, она вставала на колени, сама нетерпеливо доставала моего героя и он погружался в горячий шелк… А потом мой самый длинный средний палец, упираясь подушечкой первой фаланги в кольцо ее матки, исполнял свою партитуру. Благодаря ему и у меня текли слюнки от сокращений ее плоти и горячего сока. Я выпивал его, погружаясь в лоно, которое за буйную яркость красок прозвал “Аленький цветочек”.
– И отец говорил также, – удивилась Красная Шапочка. – Я с детства его обожала… Такое бывает у девочек… Высокий, всегда веселый и академиком стал чуть ли не в тридцать лет… А какие у него руки… Он лежит на кровати, книжку читает, а я лезу и лезу головой ему под коленку, сама не знаю почему, но так хотелось мне, он не пускает и я начинаю реветь. Он утешает меня и слизывает слезы с моих губ… А мне от этого, сам знаешь какой кайф… И еще по утрам скинет с меня одеяло, сплю я всегда голая, и рассматривает. Раздвинет ножки, целует и приговаривает “Ах, ты мой аленький цветочек…”. Года три назад на даче залезла к нему под одеяло и взяла в рот… А он рукой ласкал… У тебя руки тоже хорошие… Как-то мать и застукала нас за этим занятием. Скандал был страшный, она от него ушла, но он меня не отдал… Правда, перестали мы с ним баловаться, тем более что женился он на моей подружке… А с мамой я помирилась…
Мы обменялись телефонами с Красной Шапочкой, и время от времени я приглашал ее на тур танго “Огненный поцелуй”. Но меньше всего я ожидал, что мне позвонит ее мать: