Страница:
Благомир положил руку на плечо отрока, постоял еще немножко и пошел по кудрявым, по темным вершинам деревьев, будто это была твердая дорога.
Повернулся, поманил:
– Если одному боязно, догоняй.
– Я постою, – ответил Баян.
– А ты шагни, шагни!
– Нет, я постою.
Засмеялся Благомир, ушел, пропал среди темени, а смех еще долго был слышен.
Остался Баян один со звездами. Пощупал ногой место своего дозора – ступни в три туда и сюда. Повернуться можно, можно и посидеть. Звезды помаргивали, разглядывая своего пастушка. Иные, чтоб не заскучал, огнями переливались. Млечный Путь искрил. Может, и под конскими копытами. А кто по той дороге скачет ночь напролет, с земли не видно. Уж очень высоко.
Постоял, постоял Баян – ноги не чужие. Изловчился, сел. Дух перевел. Сидя на звезды удобнее смотреть… Они и впрямь как овечки: стояли здесь, а уже вон где!
Про звезды Баян спрашивал матушку. Говорила, что все горячие, горящие – души славных богатырей да воинов. Млечный Путь – волосы из бороды Сварога. Ребята иное про Млечный Путь сказывали. Коровы-де заплутали, забрели на небо, подоить их было некому, вот и нароняли молока.
Вдруг снова хохот. Вздрогнул Баян, но тотчас и сообразил – филин тешится.
Спохватился: не упала ли где ярочка небесная? Нет, не падают. Хорошая пастьба, покойная.
На земле тоже покойно.
Примостил руки за спиной, закинул голову, удобнее стало на небо смотреть.
– О Сварог! – вырвалось само собою.
Звезды клубились, как пена. Какие это ярочки? Океан-море! С волнами, со струями.
И вдруг подумал: если коровы-то на небо, заплутав, забрели, может, и батюшка, плывя ночью по морю, наехал на небо? Плывет теперь в струге средь пучин звездных?!
Стал искать батюшкин струг. И объяло душу красотой. Не стало тьмы. Светят звезды, еще как светят! Слова сами собой посыпались, будто зерна из поспевшего колоса:
– Сорок сороков, а по сорок сороков еще сорок! Полно ты, небо, звездами, как лукошко ягодами. Съел я лукошко ягод – насластился досыта, а на звезды глядеть голода не убыло. Их сорок сороков, а по сорок сороков еще сорок! Прости, Сварог, – голоден выхожу из-за твоего стола, буду ждать весь день застолья нового.
Такой словесный хоровод потянулся – ни конца ему, ни края. Поглядел на Большой Звездный Ковш, а небо его уж опрокинуло. Тьма выплеснулась, небеса пеплом подернулись, выпекается в золе пирог дивный, несказанный.
Когда пришли жрецы, Баян стоял как тростиночка и, подняв руку, прощался с последней, с самой радостной, с утренней звездой.
– Сколько звезд упало? – спросили пастушка.
– Ни единой.
– Может, ты проспал?
– Ни единой! – гордо повторил Баян.
Его отвели спать в чулан, а после обеда посадили на бережку ручья, дали удочки, наказав ловить рыбу на голый крючок. Дело было пустое, но Баян исполнил повеление. Смотрел на бегущую воду, на песчинки на дне, не глядел только на поплавок. А рыбка возьми да поймайся.
На ночь Баяна положили в конюшне, но не там, где стояли белые священные кони. Это была обычная конюшня, и лошади здесь были обычные, гнедые, буланые, саврасые. Баян, прежде чем лечь, погладил каждую лошадку, словечко доброе сказал. Спалось ему сладко, но выспаться не дали, подняли до зари.
Дали белую неношеную рубашку, такие же порты. Поглядели – впору ли. Вывели в луга. Здесь стояла могучая лошадь, запряженная в плуг. Плуг горел, как солнце.
«Уж не золотой ли?» – изумился Баян.
– Сей плуг – золотой! – сказал Благомир. – Сокровище и завет пращуров наших. Вспаши, отрок, борозду. Начнешь, как только край солнца покажется, кончишь, когда последняя капля в землю просочится. Вот тебе каравай хлеба, соль, луковица да горшок молока.
– А для лошади? – спросил Баян.
Жрец улыбнулся:
– Для лошади в поле стоит торба овса да бочонок воды.
Посмотрел Баян на золотой плуг, испугался.
– Мне сил не хватит, чтоб в землю его погрузить.
– Плуг острей меча… Какая выйдет пахота, таков ты сам, такова судьба твоя.
Жрецы подняли плуг, вонзили в землю, показали Баяну, как надо с ним управляться.
За сохой Баян ходил на своем поле. Дедушке помогал. Но плуг, да еще золотой – видел впервые. И ведь не поле надо было взрезать, а матерую землю, не ведавшую орудий землепашцев.
Велес[4] ли был милостив, дедушка ли Род пособил, но плуг – чудо из чудес – земельку резал без натуги. Да и лошадь была – Микуле Селяниновичу впору на такой пахать.
Баян, однако, не жадничал. Десяток сажен прошел, остановил буланого. Конь еще и не разогрелся, но растратить силы можно скорехонько. Налегать же на плуг, держать его в руках – не на звезды смотреть. Глазницы потом залило.
Конь на частые остановки сначала фыркал, но потом, отдыхая, благодарно обнюхал своего пахаря. Не торопились, а ушли далеко.
В полдень Баян накормил коня, напоил и сам хлебца отщипнул да молочка похлебал.
Склонилось солнце, только до захода еще пахать и пахать, а конь уж спотыкается. Надрал Баян клеверу охапку, отдал коню хлеб, отдал ему соль, молоком попотчевал. Сам подкрепился луковицей. Горько, а все ведь пища.
Изнемогал Баян, налегая на плуг, уходила земля из-под ног могучего коня, копыта проскальзывали, немочь прогибала спину, опали сытые бока.
Солнце уже как ягода малина. Низехонько. А сколько надо напахать, чего ради – неведомо. Дал Баян еще одну передышку изнемогшему коню. Сам навалился на плужок, сил нет пот отереть с глаз.
Смотрит, еще один пахарь орет, небесный. Был тот пахарь облаком, и конь его был облако, и плуг. Орали они саму, знать, Вселенную.
Поднял небесный пахарь длань, приставил к очам, поглядел на отрока нахмурясь.
– Гей! – крикнул Баян коню. – Гей! Поднатужимся. Солнце уже земли коснулось.
И пошел конь, пошел, засвистела трава разорванная, захрустели корни, будто кости, задышал пласт перевернутый.
– Гей! Гей! Коняшка! Скоком скачи да на солнце, гляди, не наехай!
И тянули, тянули борозду до последней искры на краю земли.
А как погасла, так и стали.
Упасть на траву и то мочи нет. Дышит конь боками, а с боков – пена.
На борозду Баян даже не поглядел. Не повернул головы, трудом утомленный.
Тут и жрецы пожаловали. Подивились Баяновой борозде. За край небес увел.
– Потемнела твоя белая рубаха, – сказал Благомир отроку. – То тебе не упрек – душа белее стала. Ныне открылось нам: ты, Баян, внук Велеса. Велесовым премудростям будешь учиться.
Спал в ту ночь Баян вместе с ребятами. Но даже словечком с ними не перекинулся. Лег – и заснул. Наработался.
Сила слова
Диво огня
Белый жеребенок
Повернулся, поманил:
– Если одному боязно, догоняй.
– Я постою, – ответил Баян.
– А ты шагни, шагни!
– Нет, я постою.
Засмеялся Благомир, ушел, пропал среди темени, а смех еще долго был слышен.
Остался Баян один со звездами. Пощупал ногой место своего дозора – ступни в три туда и сюда. Повернуться можно, можно и посидеть. Звезды помаргивали, разглядывая своего пастушка. Иные, чтоб не заскучал, огнями переливались. Млечный Путь искрил. Может, и под конскими копытами. А кто по той дороге скачет ночь напролет, с земли не видно. Уж очень высоко.
Постоял, постоял Баян – ноги не чужие. Изловчился, сел. Дух перевел. Сидя на звезды удобнее смотреть… Они и впрямь как овечки: стояли здесь, а уже вон где!
Про звезды Баян спрашивал матушку. Говорила, что все горячие, горящие – души славных богатырей да воинов. Млечный Путь – волосы из бороды Сварога. Ребята иное про Млечный Путь сказывали. Коровы-де заплутали, забрели на небо, подоить их было некому, вот и нароняли молока.
Вдруг снова хохот. Вздрогнул Баян, но тотчас и сообразил – филин тешится.
Спохватился: не упала ли где ярочка небесная? Нет, не падают. Хорошая пастьба, покойная.
На земле тоже покойно.
Примостил руки за спиной, закинул голову, удобнее стало на небо смотреть.
– О Сварог! – вырвалось само собою.
Звезды клубились, как пена. Какие это ярочки? Океан-море! С волнами, со струями.
И вдруг подумал: если коровы-то на небо, заплутав, забрели, может, и батюшка, плывя ночью по морю, наехал на небо? Плывет теперь в струге средь пучин звездных?!
Стал искать батюшкин струг. И объяло душу красотой. Не стало тьмы. Светят звезды, еще как светят! Слова сами собой посыпались, будто зерна из поспевшего колоса:
– Сорок сороков, а по сорок сороков еще сорок! Полно ты, небо, звездами, как лукошко ягодами. Съел я лукошко ягод – насластился досыта, а на звезды глядеть голода не убыло. Их сорок сороков, а по сорок сороков еще сорок! Прости, Сварог, – голоден выхожу из-за твоего стола, буду ждать весь день застолья нового.
Такой словесный хоровод потянулся – ни конца ему, ни края. Поглядел на Большой Звездный Ковш, а небо его уж опрокинуло. Тьма выплеснулась, небеса пеплом подернулись, выпекается в золе пирог дивный, несказанный.
Когда пришли жрецы, Баян стоял как тростиночка и, подняв руку, прощался с последней, с самой радостной, с утренней звездой.
– Сколько звезд упало? – спросили пастушка.
– Ни единой.
– Может, ты проспал?
– Ни единой! – гордо повторил Баян.
Его отвели спать в чулан, а после обеда посадили на бережку ручья, дали удочки, наказав ловить рыбу на голый крючок. Дело было пустое, но Баян исполнил повеление. Смотрел на бегущую воду, на песчинки на дне, не глядел только на поплавок. А рыбка возьми да поймайся.
На ночь Баяна положили в конюшне, но не там, где стояли белые священные кони. Это была обычная конюшня, и лошади здесь были обычные, гнедые, буланые, саврасые. Баян, прежде чем лечь, погладил каждую лошадку, словечко доброе сказал. Спалось ему сладко, но выспаться не дали, подняли до зари.
Дали белую неношеную рубашку, такие же порты. Поглядели – впору ли. Вывели в луга. Здесь стояла могучая лошадь, запряженная в плуг. Плуг горел, как солнце.
«Уж не золотой ли?» – изумился Баян.
– Сей плуг – золотой! – сказал Благомир. – Сокровище и завет пращуров наших. Вспаши, отрок, борозду. Начнешь, как только край солнца покажется, кончишь, когда последняя капля в землю просочится. Вот тебе каравай хлеба, соль, луковица да горшок молока.
– А для лошади? – спросил Баян.
Жрец улыбнулся:
– Для лошади в поле стоит торба овса да бочонок воды.
Посмотрел Баян на золотой плуг, испугался.
– Мне сил не хватит, чтоб в землю его погрузить.
– Плуг острей меча… Какая выйдет пахота, таков ты сам, такова судьба твоя.
Жрецы подняли плуг, вонзили в землю, показали Баяну, как надо с ним управляться.
За сохой Баян ходил на своем поле. Дедушке помогал. Но плуг, да еще золотой – видел впервые. И ведь не поле надо было взрезать, а матерую землю, не ведавшую орудий землепашцев.
Велес[4] ли был милостив, дедушка ли Род пособил, но плуг – чудо из чудес – земельку резал без натуги. Да и лошадь была – Микуле Селяниновичу впору на такой пахать.
Баян, однако, не жадничал. Десяток сажен прошел, остановил буланого. Конь еще и не разогрелся, но растратить силы можно скорехонько. Налегать же на плуг, держать его в руках – не на звезды смотреть. Глазницы потом залило.
Конь на частые остановки сначала фыркал, но потом, отдыхая, благодарно обнюхал своего пахаря. Не торопились, а ушли далеко.
В полдень Баян накормил коня, напоил и сам хлебца отщипнул да молочка похлебал.
Склонилось солнце, только до захода еще пахать и пахать, а конь уж спотыкается. Надрал Баян клеверу охапку, отдал коню хлеб, отдал ему соль, молоком попотчевал. Сам подкрепился луковицей. Горько, а все ведь пища.
Изнемогал Баян, налегая на плуг, уходила земля из-под ног могучего коня, копыта проскальзывали, немочь прогибала спину, опали сытые бока.
Солнце уже как ягода малина. Низехонько. А сколько надо напахать, чего ради – неведомо. Дал Баян еще одну передышку изнемогшему коню. Сам навалился на плужок, сил нет пот отереть с глаз.
Смотрит, еще один пахарь орет, небесный. Был тот пахарь облаком, и конь его был облако, и плуг. Орали они саму, знать, Вселенную.
Поднял небесный пахарь длань, приставил к очам, поглядел на отрока нахмурясь.
– Гей! – крикнул Баян коню. – Гей! Поднатужимся. Солнце уже земли коснулось.
И пошел конь, пошел, засвистела трава разорванная, захрустели корни, будто кости, задышал пласт перевернутый.
– Гей! Гей! Коняшка! Скоком скачи да на солнце, гляди, не наехай!
И тянули, тянули борозду до последней искры на краю земли.
А как погасла, так и стали.
Упасть на траву и то мочи нет. Дышит конь боками, а с боков – пена.
На борозду Баян даже не поглядел. Не повернул головы, трудом утомленный.
Тут и жрецы пожаловали. Подивились Баяновой борозде. За край небес увел.
– Потемнела твоя белая рубаха, – сказал Благомир отроку. – То тебе не упрек – душа белее стала. Ныне открылось нам: ты, Баян, внук Велеса. Велесовым премудростям будешь учиться.
Спал в ту ночь Баян вместе с ребятами. Но даже словечком с ними не перекинулся. Лег – и заснул. Наработался.
Сила слова
Утром отроков посадили за ступы, толочь сушеные ягоды.
Жрецы все были на давильне, выжимали сок из трав, цветов, грибов. Готовилось снадобье для браги Сварога, поить жертвенного коня, жрецов и самого бога.
– Ах ты, бражка, бражка божья! – весело пели ребята, постукивая пестами, и Баян, подхватывая слова, подпевал им.
Стало слышно – жрецы тоже поют. Ребята примолкли, запоминая песню.
Баян наконец узнал, как зовут ребят, чему обучаются. Трое старших – Любим, Лучезар, Любомысл – работали в кузнице, знались с огнем, железо ковали. Погодок, ласковый сосед по столу, именем Горазд, привыкал к золотому делу, к тайнописи.
– А меня куда приставят? – спросил ребят Баян.
– Коли ты внук Велеса, к священным коням, – сказал Любим.
– К жертвеннику! – возразил Любомысл.
– Не гадайте, – осадил товарищей Любим. – Что скажет Благомир, тому и быть.
Пока брага бродила в дубовых бочках, набирая силу, ребята жили беспечно. Им позволили ходить на реку, в лес по грибы, в луга за сладкой клубникой.
«Почему матушке нельзя здесь жить?» – вздыхал про себя Баян.
Однажды утром собрались ребята в Вишневый лог.
Тот лог длиною в двадцать верст, и все двадцать верст – вишневая роща.
– Хорошее у тебя лукошко, – сказал Благомир Баяну. – Не мало, не велико, для нашего дела впору. Вы, ребята, ступайте, а у нас с тобою, Баян, будет иной сбор.
Ребята поклонились верховному жрецу, побежали с горы вниз, в пойму, а Баян пошел, куда повели, в дубраву. Посмотрел Благомир на огорченное личико, улыбнулся:
– Скажи мне, сколько слов говоришь ты за день?
Баян покраснел.
– Не знаю.
– Никто того не знает, – успокоил отрока велимудрый жрец. – Но много или мало?
Баян призадумался.
– Вслух – не много, а про себя много!
– Про себя много! – порадовался ответу старец. – А как ты думаешь, велика ли сила слова?
Баян нахмурился.
– Если складно говорить – велика.
Глаза Благомира стали вдруг колючими.
– Да в чем же сила складных слов? О каких словах баешь, о прибаутках, что ли?
Отрок потупил голову.
– Ты говори, говори, мне лепо тебя слушать! – ободрил Благомир.
– Не знаю я ничего, – сдерживая слезы, пролепетал Баян.
Жрец не торопил, но ответа ждал.
– Когда праздники бывают… Одни запоют, а другие в пляс…
Благомир просиял.
– Знать не знаешь, а догадка твоя многого стоит. – И вдруг охнул: – Волк!
Баян кинулся к старцу, прижался.
Благомир обнял мальчонку, приласкал.
– Напугал я тебя. Ты уж помилуй меня. Видишь – слово пострашнее волка. А можно ведь иначе сказать: волк! Не страшно?
– Не страшно.
– А хотелось взять дубину и бежать бить серого?
– Хотелось.
– Вот и запомни: слово может все.
– Все? – повторил Баян, но от жреца не укрылось сомнение и вопрос в голосе.
Они шли все дальше и дальше, лес стоял тесно, было сумрачно.
– Смотри! – показал жрец на дерево.
– Сова, – прошептал Баян.
– Филин.
Глаза у Благомира расширились, сказал он что-то непонятное, свистящим шепотом, но филин рухнул с дерева, как мешок, и только уж на земле забился, побежал, топорща крылья, налетая на кусты, спотыкаясь о коренья.
– Вот оно слово-то, – сказал жрец. – Не только человек, но птица и зверь ему послушны.
Они вышли к каменной гряде. Благомир протиснулся в узкую щель. Пещера! Чернее, чем в колодце. Жрец взял отрока за руку и по ступеням вел куда-то вниз. Наконец земля под ногами стала ровная.
Жрец высек огонь, запалил факел. Сводов пещеры не видно.
– Я покажу тебе силу слова, – сказал Благомир и погасил факел.
Грянула такая тьма – глаз поколи. Первые слова заклинания жрец сказал шепотом, может, в них-то и таился ключ могущества. Слова росли, голос крепчал. Своды гудели – кружило эхо. Уже Благомир умолк, а слова, не находя неба, бились о стены и не могли угаснуть. Вдруг жрец закричал пронзительно, словно ударил копьем:
– Алаатырь!
В то же мгновение с противоположной стены посыпались с грохотом каменья, и узкий луч света пронзил тьму пещеры.
Благомир положил руку на плечо отрока.
– Вот оно слово! Сильнее меча и тарана. Видишь?
– Вижу, – прошептал Баян.
Они поднялись по ступеням вверх, вышли на свет.
– О пещере никому не рассказывай. – Благомир был бледен, бисер пота покрывал его виски и лоб.
Сел на камень. Посмотрел на Баяна, а у того в глазах уж такой восторг, что даже дрожит весь.
– Садись, – сказал Благомир. – Камни теплые… Я много чего знаю. Одно от учителя моего перенял, другое от людей, а есть, и не мало, что сам нашел в словесном море-океане.
Помолчал, трогая осторожно цветок колокольчика.
– Ишь какой! Кому-то и он звенит.
Сердце у Баяна стучало, и чуткий жрец слышал, как оно стучит.
– Ищу я ныне заветное слово… Много бед у народа нашего впереди. Быть ему в великой славе, но и бедствия ожидают его сокрушительные. Все переживет, перетерпит… На то они и волхвы, чтоб знать да беречь. Вот и хочу поставить сокровенное слово на небесах. Будет как стена, – улыбнулся. – Помогай старику слова собирать.
– А как?! – вырвалось у Баяна.
Благомир показал на осу, ползавшую по камню:
– Поймай!
Баян изловчился, накрыл осу да и вскрикнул, затряс ужаленной рукой. Благомир засмеялся. Притянул мальчонку к себе, подул на его ладошку, пошептал, поплевал на стороны: боль прошла.
– Вот тебе урок. Поищи слова, чтоб отваживали ос от избы, от человека, от дупел с медом.
– А где же их искать? – испугался Баян.
– Повсюду… Лукошко у тебя пусто?
– Пусто.
– Вот как будет полнехонько отборными словами, так все само собой и получится, слово к слову прилепится.
На обратной дороге Благомир пел немудреные заговоры.
– По полям, по долам, по зеленым лугам да по желтым пескам, по быстрым рекам ходил я, волхв именем Благомир, ходил, глядел, слова собирал. Как желты пески пересыпаются, реки быстрые переливаются, как с зеленой травы росы скатываются, так и с меня, с волхва, с Благомира, страх мой скатился бы. С буйной головы, с ретивого сердца, с ясных очей, с кровяных печеней и со всего тела белого.
Поманил Баяна подойти, положил руку на плечо.
– Складно пою?
– Складно.
– Спрашивай, коли чего спросить хочется.
– Про что заговор?
– От испуга.
– Неужто ты, волхв Благомир, чего боишься?
– Кому много открыто, у того страхов великое множество, – вздохнул старец. – Предчувствия томят… Ты слушай да учись ладу в словах.
И опять запел:
– Выйду я, волхв Благомир, во чистое поле, стану лицом ко дню, хребтом к ночи. Акиры и Оры и како идут цари, царицы, короли, королицы, князи, княгини, народы и роды да не думают зла и лиха, а видят меня, волхва Благомира – да сердцами-то возвеселятся, возрадуются. Как не поворотить колесницу небесную, пресветлую, вспять, так и слова моего не поворотить. Во веки веков.
И опять подозвал Баяна:
– Чтоб с пустым лукошком не являться, собирай грибы… Смотри, боровички какие стоят!
Баян рад, что дело ему указали. Собирает крепыши, да все невеликие попадаются, плоховато лукошко полнится.
– Погляди-ка в тех молоденьких дубках, – показал Благомир. – Там место влажное, а землю поутру парило.
Кинулся Баян в дубки, а там – чудо! Стоит гриб – сам в аршин и шапка в аршин.
– Ох ты! Ох ты! – закричал Баян, призывая Благомира.
Волхв подошел, посмотрел, удивился:
– Таких молодцов я, пожалуй, не видывал. Твое счастье.
Нес Баян гриб на плече.
Всяк пришел на этот боровик поглядеть. А ребята, черногубые от вишни, еще и позавидовали товарищу:
– Ты хоть мал, да удал. Тебе сам царь грибов дался!
Баян не смотрел в глаза товарищам: показаны ему были дивные чудеса, а рассказать про то нельзя. Заповедано.
Жрецы все были на давильне, выжимали сок из трав, цветов, грибов. Готовилось снадобье для браги Сварога, поить жертвенного коня, жрецов и самого бога.
– Ах ты, бражка, бражка божья! – весело пели ребята, постукивая пестами, и Баян, подхватывая слова, подпевал им.
– Чтобы дух в носок шибал! – веселился Баян, переглядываясь с ребятами.
Мы готовим тебя, бражка,
Чтоб в бочонках ты бродила,
Чтобы дух в носок шибал.
Стало слышно – жрецы тоже поют. Ребята примолкли, запоминая песню.
В наступившей тишине скрипел жернов, мерно стучали огромные песты об огромные ступы. Были еще какие-то звуки: жрецы, наверное, хороводы водили, притопывая. Пение иное пошло.
Не грохым-грохым, не миганьицем,
Быстрой мыслию, кряжной мышцею
Ты взыграй, взъярись, бражка пенная!
Ты столкни с земли и с небес спихни
Супротивников бога белого, света светлого!
Будь врагам его мутным омутом,
А дружине его – озарением.
Работали весь день, не обедая. Спать легли без ужина. И этак три дня.
Будь же ты густее меда, браженька,
Сокровенных соков будь забористей.
Пусть поющий, выпив кружку, – не шатается,
Но получит дар священный – голос вещего.
Пусть медовым духом дышит,
Хмель же пусть язык распустит,
Пусть горчат слова полынью,
Заплетаются пусть ноги,
Даже речь бессвязной станет —
Лишь бы совесть не плутала,
Не согнуло б ложью правду,
Не состарилась душа бы,
Но младенцем оставалась.
Баян наконец узнал, как зовут ребят, чему обучаются. Трое старших – Любим, Лучезар, Любомысл – работали в кузнице, знались с огнем, железо ковали. Погодок, ласковый сосед по столу, именем Горазд, привыкал к золотому делу, к тайнописи.
– А меня куда приставят? – спросил ребят Баян.
– Коли ты внук Велеса, к священным коням, – сказал Любим.
– К жертвеннику! – возразил Любомысл.
– Не гадайте, – осадил товарищей Любим. – Что скажет Благомир, тому и быть.
Пока брага бродила в дубовых бочках, набирая силу, ребята жили беспечно. Им позволили ходить на реку, в лес по грибы, в луга за сладкой клубникой.
«Почему матушке нельзя здесь жить?» – вздыхал про себя Баян.
Однажды утром собрались ребята в Вишневый лог.
Тот лог длиною в двадцать верст, и все двадцать верст – вишневая роща.
– Хорошее у тебя лукошко, – сказал Благомир Баяну. – Не мало, не велико, для нашего дела впору. Вы, ребята, ступайте, а у нас с тобою, Баян, будет иной сбор.
Ребята поклонились верховному жрецу, побежали с горы вниз, в пойму, а Баян пошел, куда повели, в дубраву. Посмотрел Благомир на огорченное личико, улыбнулся:
– Скажи мне, сколько слов говоришь ты за день?
Баян покраснел.
– Не знаю.
– Никто того не знает, – успокоил отрока велимудрый жрец. – Но много или мало?
Баян призадумался.
– Вслух – не много, а про себя много!
– Про себя много! – порадовался ответу старец. – А как ты думаешь, велика ли сила слова?
Баян нахмурился.
– Если складно говорить – велика.
Глаза Благомира стали вдруг колючими.
– Да в чем же сила складных слов? О каких словах баешь, о прибаутках, что ли?
Отрок потупил голову.
– Ты говори, говори, мне лепо тебя слушать! – ободрил Благомир.
– Не знаю я ничего, – сдерживая слезы, пролепетал Баян.
Жрец не торопил, но ответа ждал.
– Когда праздники бывают… Одни запоют, а другие в пляс…
Благомир просиял.
– Знать не знаешь, а догадка твоя многого стоит. – И вдруг охнул: – Волк!
Баян кинулся к старцу, прижался.
Благомир обнял мальчонку, приласкал.
– Напугал я тебя. Ты уж помилуй меня. Видишь – слово пострашнее волка. А можно ведь иначе сказать: волк! Не страшно?
– Не страшно.
– А хотелось взять дубину и бежать бить серого?
– Хотелось.
– Вот и запомни: слово может все.
– Все? – повторил Баян, но от жреца не укрылось сомнение и вопрос в голосе.
Они шли все дальше и дальше, лес стоял тесно, было сумрачно.
– Смотри! – показал жрец на дерево.
– Сова, – прошептал Баян.
– Филин.
Глаза у Благомира расширились, сказал он что-то непонятное, свистящим шепотом, но филин рухнул с дерева, как мешок, и только уж на земле забился, побежал, топорща крылья, налетая на кусты, спотыкаясь о коренья.
– Вот оно слово-то, – сказал жрец. – Не только человек, но птица и зверь ему послушны.
Они вышли к каменной гряде. Благомир протиснулся в узкую щель. Пещера! Чернее, чем в колодце. Жрец взял отрока за руку и по ступеням вел куда-то вниз. Наконец земля под ногами стала ровная.
Жрец высек огонь, запалил факел. Сводов пещеры не видно.
– Я покажу тебе силу слова, – сказал Благомир и погасил факел.
Грянула такая тьма – глаз поколи. Первые слова заклинания жрец сказал шепотом, может, в них-то и таился ключ могущества. Слова росли, голос крепчал. Своды гудели – кружило эхо. Уже Благомир умолк, а слова, не находя неба, бились о стены и не могли угаснуть. Вдруг жрец закричал пронзительно, словно ударил копьем:
– Алаатырь!
В то же мгновение с противоположной стены посыпались с грохотом каменья, и узкий луч света пронзил тьму пещеры.
Благомир положил руку на плечо отрока.
– Вот оно слово! Сильнее меча и тарана. Видишь?
– Вижу, – прошептал Баян.
Они поднялись по ступеням вверх, вышли на свет.
– О пещере никому не рассказывай. – Благомир был бледен, бисер пота покрывал его виски и лоб.
Сел на камень. Посмотрел на Баяна, а у того в глазах уж такой восторг, что даже дрожит весь.
– Садись, – сказал Благомир. – Камни теплые… Я много чего знаю. Одно от учителя моего перенял, другое от людей, а есть, и не мало, что сам нашел в словесном море-океане.
Помолчал, трогая осторожно цветок колокольчика.
– Ишь какой! Кому-то и он звенит.
Сердце у Баяна стучало, и чуткий жрец слышал, как оно стучит.
– Ищу я ныне заветное слово… Много бед у народа нашего впереди. Быть ему в великой славе, но и бедствия ожидают его сокрушительные. Все переживет, перетерпит… На то они и волхвы, чтоб знать да беречь. Вот и хочу поставить сокровенное слово на небесах. Будет как стена, – улыбнулся. – Помогай старику слова собирать.
– А как?! – вырвалось у Баяна.
Благомир показал на осу, ползавшую по камню:
– Поймай!
Баян изловчился, накрыл осу да и вскрикнул, затряс ужаленной рукой. Благомир засмеялся. Притянул мальчонку к себе, подул на его ладошку, пошептал, поплевал на стороны: боль прошла.
– Вот тебе урок. Поищи слова, чтоб отваживали ос от избы, от человека, от дупел с медом.
– А где же их искать? – испугался Баян.
– Повсюду… Лукошко у тебя пусто?
– Пусто.
– Вот как будет полнехонько отборными словами, так все само собой и получится, слово к слову прилепится.
На обратной дороге Благомир пел немудреные заговоры.
– По полям, по долам, по зеленым лугам да по желтым пескам, по быстрым рекам ходил я, волхв именем Благомир, ходил, глядел, слова собирал. Как желты пески пересыпаются, реки быстрые переливаются, как с зеленой травы росы скатываются, так и с меня, с волхва, с Благомира, страх мой скатился бы. С буйной головы, с ретивого сердца, с ясных очей, с кровяных печеней и со всего тела белого.
Поманил Баяна подойти, положил руку на плечо.
– Складно пою?
– Складно.
– Спрашивай, коли чего спросить хочется.
– Про что заговор?
– От испуга.
– Неужто ты, волхв Благомир, чего боишься?
– Кому много открыто, у того страхов великое множество, – вздохнул старец. – Предчувствия томят… Ты слушай да учись ладу в словах.
И опять запел:
– Выйду я, волхв Благомир, во чистое поле, стану лицом ко дню, хребтом к ночи. Акиры и Оры и како идут цари, царицы, короли, королицы, князи, княгини, народы и роды да не думают зла и лиха, а видят меня, волхва Благомира – да сердцами-то возвеселятся, возрадуются. Как не поворотить колесницу небесную, пресветлую, вспять, так и слова моего не поворотить. Во веки веков.
И опять подозвал Баяна:
– Чтоб с пустым лукошком не являться, собирай грибы… Смотри, боровички какие стоят!
Баян рад, что дело ему указали. Собирает крепыши, да все невеликие попадаются, плоховато лукошко полнится.
– Погляди-ка в тех молоденьких дубках, – показал Благомир. – Там место влажное, а землю поутру парило.
Кинулся Баян в дубки, а там – чудо! Стоит гриб – сам в аршин и шапка в аршин.
– Ох ты! Ох ты! – закричал Баян, призывая Благомира.
Волхв подошел, посмотрел, удивился:
– Таких молодцов я, пожалуй, не видывал. Твое счастье.
Нес Баян гриб на плече.
Всяк пришел на этот боровик поглядеть. А ребята, черногубые от вишни, еще и позавидовали товарищу:
– Ты хоть мал, да удал. Тебе сам царь грибов дался!
Баян не смотрел в глаза товарищам: показаны ему были дивные чудеса, а рассказать про то нельзя. Заповедано.
Диво огня
Баяна определили в подпаски. В стаде было сорок коров. Пастухов двое. Один пастух учил подпаска играть на гуслях, другой на рожке. Рожок – берестяной ремень, вырезанный из ровнехонького молодого дерева. Захотелось поиграть, коров взбодрить, зверей пугнуть – свил бересту в дудочку, уставил гудок, полую палочку из бузины, с прорезью: дуй – загудит. Но чтобы играть, гласы выводить – без ученья, без премудростей не обойдешься.
В пойме пригляд за коровами невелик. Разве что овода в солнцепек досадят. Тогда стадо перегоняли к воде, в тень ивняка. Полудничать.
Коров в это время доили, а пастухи обедали, вздремывали. Баян же получал полную волю. Уходил от людей подальше, садился возле осиных норок, пел, что в голову придет.
– Ой вы, осы язвящие! Вы не жгите меня, меня жжет огонь и крапива жжет! Не ходите в мою избу, в дымную, ходите в свою, в золотую да в медовую, заждались вас детки-куклешечки, они криком кричат, медку хотят.
Осы, любопытствуя, вились возле отрока, на голову ему садились. Не жалили, но и прочь не летели от неумелых заклинаний.
Однажды пастух-гусляр укололся о сухую траву. Заругался:
– Ох ты, закручень трава, осиная страсть! Спалил бы тебя, да ос тревожить не хочу.
Баян присмотрелся к травке, а слова уже тут как тут:
– Беру, беру закручень-траву! Беру в бору закручень-траву! На зеленом лугу сожгу, сожгу. Разбегайся, разлетайся, осиный народ.
Но осиному народу не было дела до мальчишьих прибауток.
Пришло ненастье, Баян простудился, и ему было велено пойти со старшими ребятами в кузню, возле огня погреться.
Ворота в кузне – настежь, а жарко. Огонь в огромной печи трубит, как лось. А кузнецы знай подкидывают в ярый зев пни да плахи. Потом взялись мехами пламя раздувать, запели, огню угождая:
Расступились вдруг от печи, первый кузнец грохнул по печи молотом, и из жерла – солнце полилось. Такая ярь – потемнело в глазах у Баяна.
Оттеснили его в сторону.
Пока проморгался, молотки по наковальне пошли постукивать. Искры сыплются, как звезды. А кузнецы с двух сторон – хвать да хвать. Зазвенело в ушах. Присмотрелся Баян – меч куют кузнецы.
Подошел Любим, лицо черное, а зубы блестят.
– Жарко у нас?
– Жарко.
– Хорош огонь?
– Диво.
– Пошли подышим, дождик кончился.
Сели под навесом, на дрова.
– Что это? – спросил Баян, показывая на пепельный шар на стропилах.
– Осиное гнездо. Ты не бойся! Если сам к ним не сунешься, они не трогают.
– А что внутри домика?
– Соты. Осиная матка. Видел пчелиные маточники?
– Не видел.
– С палец бывают. Мой отец бортник.
В ту ночь снился Баяну яропламенный меч.
На Любима, Лучезара, Любомысла смотрел он с той поры как на чародеев.
Про выпеченное в печи солнце пробовал на гуслях рассказывать, но красота живого огня была краше, в рожок трубил о своем восторге, но не смел словами волхвовать. Знал: нет у него слов, достойных дива, подрасти нужно. На смирение осы не мог верного слова сыскать.
В пойме пригляд за коровами невелик. Разве что овода в солнцепек досадят. Тогда стадо перегоняли к воде, в тень ивняка. Полудничать.
Коров в это время доили, а пастухи обедали, вздремывали. Баян же получал полную волю. Уходил от людей подальше, садился возле осиных норок, пел, что в голову придет.
– Ой вы, осы язвящие! Вы не жгите меня, меня жжет огонь и крапива жжет! Не ходите в мою избу, в дымную, ходите в свою, в золотую да в медовую, заждались вас детки-куклешечки, они криком кричат, медку хотят.
Осы, любопытствуя, вились возле отрока, на голову ему садились. Не жалили, но и прочь не летели от неумелых заклинаний.
Однажды пастух-гусляр укололся о сухую траву. Заругался:
– Ох ты, закручень трава, осиная страсть! Спалил бы тебя, да ос тревожить не хочу.
Баян присмотрелся к травке, а слова уже тут как тут:
– Беру, беру закручень-траву! Беру в бору закручень-траву! На зеленом лугу сожгу, сожгу. Разбегайся, разлетайся, осиный народ.
Но осиному народу не было дела до мальчишьих прибауток.
Пришло ненастье, Баян простудился, и ему было велено пойти со старшими ребятами в кузню, возле огня погреться.
Ворота в кузне – настежь, а жарко. Огонь в огромной печи трубит, как лось. А кузнецы знай подкидывают в ярый зев пни да плахи. Потом взялись мехами пламя раздувать, запели, огню угождая:
Подошли кузнецы к печи, поклонились огню, за дело взялись. Чего-то несут, чего-то оттаскивают.
Как царь багрян, рода дивного,
Как солнце яр, как жизнь пригож,
Как коровье молоко, белехонек.
А норовом зверь, пожиратель дубов.
Размечи, огонь, золотые свои власы.
Загуди, затруби рыжей бурею.
Порезвись, как дитя неразумное,
А натешившись, послужи ты нам, тебя кормящим.
Кто носит дрова, в поту, в дыму, от сажи чернехонек.
Кто служит тебе от зари до зари и ночь напролет.
Распусти своих птиц, раскидай головни,
Не дай никому повязать себя!
А нам послужи, ковалям-кузнецам,
Песнопевцам служи, златословию,
Будь доступен нам да еще певцам,
Как родитель доступен детушкам.
Расступились вдруг от печи, первый кузнец грохнул по печи молотом, и из жерла – солнце полилось. Такая ярь – потемнело в глазах у Баяна.
Оттеснили его в сторону.
Пока проморгался, молотки по наковальне пошли постукивать. Искры сыплются, как звезды. А кузнецы с двух сторон – хвать да хвать. Зазвенело в ушах. Присмотрелся Баян – меч куют кузнецы.
Подошел Любим, лицо черное, а зубы блестят.
– Жарко у нас?
– Жарко.
– Хорош огонь?
– Диво.
– Пошли подышим, дождик кончился.
Сели под навесом, на дрова.
– Что это? – спросил Баян, показывая на пепельный шар на стропилах.
– Осиное гнездо. Ты не бойся! Если сам к ним не сунешься, они не трогают.
– А что внутри домика?
– Соты. Осиная матка. Видел пчелиные маточники?
– Не видел.
– С палец бывают. Мой отец бортник.
В ту ночь снился Баяну яропламенный меч.
На Любима, Лучезара, Любомысла смотрел он с той поры как на чародеев.
Про выпеченное в печи солнце пробовал на гуслях рассказывать, но красота живого огня была краше, в рожок трубил о своем восторге, но не смел словами волхвовать. Знал: нет у него слов, достойных дива, подрасти нужно. На смирение осы не мог верного слова сыскать.
Белый жеребенок
Вдруг жизнь переменилась. Жрецы день-деньской пели славословия Жертвенному коню. Все мальчики оказались дивноголосыми, а у Баяна горлышко было птичье, серебро позлащенное.
– Нас всех сюда за голос взяли, – сказал Баяну Горазд.
– Я не пел Благомиру.
– Другие волхвы тебя, знать, слышали. Сварог любит чистоголосых.
В день праздника тихое место святилища наполнилось народом. Люди приходили селениями, занимали места на склоне горы перед Белым Каменным конем.
Кое-где в склоне были пробиты ступени, а внизу так даже каменные сиденья для особо почетных гостей.
Восславить Сварога приехал молодой князь Святослав[5] со старшим сыном Ярополком. Святославу было двадцать лет, а Ярополку – шесть. Правительница, княгиня Ольга, крестившаяся в Царьграде[6], – идолов и волхвов не жаловала, называла бесами. Не бывала она здесь вот уже десять лет.
С князем приехало сорок гридней. У каждого меч, лук, копье. Но все без доспехов, даже без щитов. Рубахи на всех праздничные, конями на груди расшиты.
Святослав в плечах матерый, станом юноша, одет как все, только шапка на нем белая как снег и опушена белым, горностайкой. Князь снял с седла Ярополка, поставил на землю и, весело улыбаясь, поманил к себе Баяна с Гораздом.
– Ребята, вот вам друг! Покажите-ка ему тайны ваши сокровенные. Побегайте всласть!
Отроки поклонились князю и княжичу, а с места сдвинуться не смели.
Святослав подтолкнул сына к отрокам, но Ярополк уперся, стал красным. Мгновение затянулось, и Баян, страдая, тоже запунцовел. Пустился бежать. Горазд кинулся за ним, за Гораздом княжич.
Остановились у конюшни, где держали священных коней. Ворота были заперты.
Посмотрели друг на друга.
– Батюшка привел в дар белую кобылу с жеребенком, – выдал секрет Ярополк.
– А твоему отцу подарят меч. Я сам к ножнам серебряных коньков приваривал, – похвастал Горазд. – Гривы да копыта золотые, и зубы золотые, и языки.
Княжич, как и его отец, был в круглой атласной шапке, опушенной белым горностаем. Кафтанчик тоже белый, с серебряными пуговицами. Рубашка уж такая белая, аж сияет, по вороту жемчугом шита.
– Мы бы тебя в кузню повели, – сказал Горазд, – да в таком белом кафтане туда нельзя.
– Я в кузне у себя на дворе был, – сказал княжич.
– Хочешь, на озеро пойдем? – предложил Баян. – Уж такое глубокое! А на дне свет.
– На озеро – нельзя! – Ярополк аж ногой топнул. – Меня к воде не пускают без гридней.
– Горазд! Горазд! – послышались торопливые оклики.
– Я тут! – откликнулся отрок.
– Тебя в златокузню зовут! – крикнул запыхавшийся Любим.
Баян и княжич остались одни.
– Хочешь, я тебе такую покажу тайну, какой даже волхв Благомир не видывал? – спросил Баян.
– Покажи.
– А в лес тебе можно?
– Если не больно далеко.
– А мы не далеко. Видишь, кипрей растет?
Побежали. Остановились перед цветами, обступившими молодые дубки. Баян осмотрелся, не следит ли кто. Приказал княжичу:
– Замри!
И снял с цветка язычок розового пламени.
– Хочешь подержать?
Княжич молча протянул ладони.
Баян бережно передал огонек. Ярополк смотрел то на чудо, то на удивительного отрока.
– Давай!
Баян забрал душу кипрея, вернул тотчас воспрянувшему цветку.
– Ты, княжич, про это никому не говори!
– И бабушке нельзя?
– Ни единому человеку.
– Не скажу.
– Поклянись.
– Клянусь белым конем Сварога.
Баян перевел дух.
– Ты волхвом будешь? – спросил Ярополк.
– Не знаю. Меня учат на гуслях играть да слова искать.
– Слова?
– Не простые. Заветные.
– А-а! – сказал княжич и посмотрел на отрока с завистью.
– А ты князем будешь? – спросил Баян.
– Буду, если не убьют.
– Кто?! – изумился Баян.
– Злые люди. На князей охотятся, как на красного зверя. – Ярополк смерил отрока взглядом с ног до головы. – Если будет божье изволение на княжеский стол мне сесть, я тебя к себе возьму.
– А зачем?
– Я буду княжить, а ты будешь советы давать. Тебе сколько лет?
– Восьмой год пошел.
– А мне шесть, ты почти на два года меня умнее.
– Иные старые, да глупей молодых.
– Нет! – решительно взмахнул рукой княжич. – Моя бабушка на сорок лет старше моего батюшки и на сорок лет мудрее… Ты об этом тоже никому не говори. Ни единому человеку.
– Дать клятву?
– Не надо. Ты знай да молчи.
– Ладно, – согласился Баян.
Вдруг разом затрубили турьи рога, призывая народ и волхвов прийти и поклониться Сварогу и Роду.
– Бежим! – Баян взял княжича за руку, и они помчались к Белому Каменному коню.
Ярополка забрали гридни[7], а Баяна увели с собой волхвы одеваться в священное платье.
Под гуды рогов жрецы, в пурпурных мантиях, в пурпурных чеботах, с пурпурными повязками на головах, спустились с горы к жертвеннику, а другие стали на вершине, над конем.
Рога смолкли. В наступившем безмолвии, будто вытолкнув золотую песчинку, пробился из недр земли родник. Родник журчит тихонько, и голос тоже сначала оробел от своей одинокости.
– Нас всех сюда за голос взяли, – сказал Баяну Горазд.
– Я не пел Благомиру.
– Другие волхвы тебя, знать, слышали. Сварог любит чистоголосых.
В день праздника тихое место святилища наполнилось народом. Люди приходили селениями, занимали места на склоне горы перед Белым Каменным конем.
Кое-где в склоне были пробиты ступени, а внизу так даже каменные сиденья для особо почетных гостей.
Восславить Сварога приехал молодой князь Святослав[5] со старшим сыном Ярополком. Святославу было двадцать лет, а Ярополку – шесть. Правительница, княгиня Ольга, крестившаяся в Царьграде[6], – идолов и волхвов не жаловала, называла бесами. Не бывала она здесь вот уже десять лет.
С князем приехало сорок гридней. У каждого меч, лук, копье. Но все без доспехов, даже без щитов. Рубахи на всех праздничные, конями на груди расшиты.
Святослав в плечах матерый, станом юноша, одет как все, только шапка на нем белая как снег и опушена белым, горностайкой. Князь снял с седла Ярополка, поставил на землю и, весело улыбаясь, поманил к себе Баяна с Гораздом.
– Ребята, вот вам друг! Покажите-ка ему тайны ваши сокровенные. Побегайте всласть!
Отроки поклонились князю и княжичу, а с места сдвинуться не смели.
Святослав подтолкнул сына к отрокам, но Ярополк уперся, стал красным. Мгновение затянулось, и Баян, страдая, тоже запунцовел. Пустился бежать. Горазд кинулся за ним, за Гораздом княжич.
Остановились у конюшни, где держали священных коней. Ворота были заперты.
Посмотрели друг на друга.
– Батюшка привел в дар белую кобылу с жеребенком, – выдал секрет Ярополк.
– А твоему отцу подарят меч. Я сам к ножнам серебряных коньков приваривал, – похвастал Горазд. – Гривы да копыта золотые, и зубы золотые, и языки.
Княжич, как и его отец, был в круглой атласной шапке, опушенной белым горностаем. Кафтанчик тоже белый, с серебряными пуговицами. Рубашка уж такая белая, аж сияет, по вороту жемчугом шита.
– Мы бы тебя в кузню повели, – сказал Горазд, – да в таком белом кафтане туда нельзя.
– Я в кузне у себя на дворе был, – сказал княжич.
– Хочешь, на озеро пойдем? – предложил Баян. – Уж такое глубокое! А на дне свет.
– На озеро – нельзя! – Ярополк аж ногой топнул. – Меня к воде не пускают без гридней.
– Горазд! Горазд! – послышались торопливые оклики.
– Я тут! – откликнулся отрок.
– Тебя в златокузню зовут! – крикнул запыхавшийся Любим.
Баян и княжич остались одни.
– Хочешь, я тебе такую покажу тайну, какой даже волхв Благомир не видывал? – спросил Баян.
– Покажи.
– А в лес тебе можно?
– Если не больно далеко.
– А мы не далеко. Видишь, кипрей растет?
Побежали. Остановились перед цветами, обступившими молодые дубки. Баян осмотрелся, не следит ли кто. Приказал княжичу:
– Замри!
И снял с цветка язычок розового пламени.
– Хочешь подержать?
Княжич молча протянул ладони.
Баян бережно передал огонек. Ярополк смотрел то на чудо, то на удивительного отрока.
– Давай!
Баян забрал душу кипрея, вернул тотчас воспрянувшему цветку.
– Ты, княжич, про это никому не говори!
– И бабушке нельзя?
– Ни единому человеку.
– Не скажу.
– Поклянись.
– Клянусь белым конем Сварога.
Баян перевел дух.
– Ты волхвом будешь? – спросил Ярополк.
– Не знаю. Меня учат на гуслях играть да слова искать.
– Слова?
– Не простые. Заветные.
– А-а! – сказал княжич и посмотрел на отрока с завистью.
– А ты князем будешь? – спросил Баян.
– Буду, если не убьют.
– Кто?! – изумился Баян.
– Злые люди. На князей охотятся, как на красного зверя. – Ярополк смерил отрока взглядом с ног до головы. – Если будет божье изволение на княжеский стол мне сесть, я тебя к себе возьму.
– А зачем?
– Я буду княжить, а ты будешь советы давать. Тебе сколько лет?
– Восьмой год пошел.
– А мне шесть, ты почти на два года меня умнее.
– Иные старые, да глупей молодых.
– Нет! – решительно взмахнул рукой княжич. – Моя бабушка на сорок лет старше моего батюшки и на сорок лет мудрее… Ты об этом тоже никому не говори. Ни единому человеку.
– Дать клятву?
– Не надо. Ты знай да молчи.
– Ладно, – согласился Баян.
Вдруг разом затрубили турьи рога, призывая народ и волхвов прийти и поклониться Сварогу и Роду.
– Бежим! – Баян взял княжича за руку, и они помчались к Белому Каменному коню.
Ярополка забрали гридни[7], а Баяна увели с собой волхвы одеваться в священное платье.
Под гуды рогов жрецы, в пурпурных мантиях, в пурпурных чеботах, с пурпурными повязками на головах, спустились с горы к жертвеннику, а другие стали на вершине, над конем.
Рога смолкли. В наступившем безмолвии, будто вытолкнув золотую песчинку, пробился из недр земли родник. Родник журчит тихонько, и голос тоже сначала оробел от своей одинокости.