Страница:
Оглянувшись по сторонам – нет ли кого – он, едва раскрывая губы, просил Ее однажды:
– Будь мне здесь матушкой. Моя матушка далеко…
К нему подошел монах:
– Хочешь, я крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа?
Баян попятился, попятился и кинулся бежать.
Зима сыпала снега. И, боясь монахов, Баян перестал ходить к Богу и к Богородице. Он ходил теперь в кузницу и в светелку к мастерам, где трудился Горазд.
Горазд чеканил навершие для турьего рога. Птиц с хищными лапами, с орлими носами. Человечков с луками. Цветы.
Баян тоже пробовал вырезать цветок. Получилось так худо, что он перепугался: испортил всю работу.
– Ничегошеньки не испортил! – сказал Горазд и единым быстрым движением резца превратил Баянову нелепицу во вьюнок.
– Тебе Род помогает, когда ты его просишь? – спросил Баян Горазда.
– Я никогда его не просил! Зачем дедушку тревожить? Уж как-нибудь сам управлюсь. – И тоже спросил: – А тебе не скучно слова учить и ничего не делать?
– Не скучно. Слов много. Все разные. По-гречески говорить лепо. И по-хазарски лепо. Если бы узнать все языки, можно с Богом говорить.
– С Родом?
– Нет! – прошептал Баян.
– Со Сварогом?
– Побегу я. Мне на гуслях пора играть.
Схватил шапку, шубу. Оделся, выскочив на мороз.
Какие-то люди на конях ездили по краю поляны.
Шубы серые, волчьи. Лошади, как звери, косматые.
«Кто это приехал?» Баян загляделся, оступился…
Тропинка узкая – нога провалилась в глубокий снег. Он упал, забарахтался, выбираясь на твердое место. Но едва он поднялся, как что-то просвистело в воздухе, хлестнуло, и он снова повалился в сугроб. Его тотчас дернуло, поволокло, безжалостно стискивая тело до боли.
«Хазары!» – как молния, сверкнуло в голове.
– Хаза-а-а-ры! – крикнул он, но в рот набился снег, и, чтоб не задохнуться, он сжал зубы и губы. И глаза пришлось закрыть, как бы о наст не покорябало.
Аркан обжигал, сознание меркло, зарницы пыхали в голове. То лицо Власты мелькнет, то Ярополка, то самого Бога княгини Ольги. Щемила душа, стонала: «Не успел Благомир вещего слова сыскать, оградить Русь от хазар, от напасти. Не успел…»
Гибель Хазарии
Псалмопевец и каган
Слуги кагана
Тайное крещение
И посыпались искры из глаз
– Будь мне здесь матушкой. Моя матушка далеко…
К нему подошел монах:
– Хочешь, я крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа?
Баян попятился, попятился и кинулся бежать.
Зима сыпала снега. И, боясь монахов, Баян перестал ходить к Богу и к Богородице. Он ходил теперь в кузницу и в светелку к мастерам, где трудился Горазд.
Горазд чеканил навершие для турьего рога. Птиц с хищными лапами, с орлими носами. Человечков с луками. Цветы.
Баян тоже пробовал вырезать цветок. Получилось так худо, что он перепугался: испортил всю работу.
– Ничегошеньки не испортил! – сказал Горазд и единым быстрым движением резца превратил Баянову нелепицу во вьюнок.
– Тебе Род помогает, когда ты его просишь? – спросил Баян Горазда.
– Я никогда его не просил! Зачем дедушку тревожить? Уж как-нибудь сам управлюсь. – И тоже спросил: – А тебе не скучно слова учить и ничего не делать?
– Не скучно. Слов много. Все разные. По-гречески говорить лепо. И по-хазарски лепо. Если бы узнать все языки, можно с Богом говорить.
– С Родом?
– Нет! – прошептал Баян.
– Со Сварогом?
– Побегу я. Мне на гуслях пора играть.
Схватил шапку, шубу. Оделся, выскочив на мороз.
Какие-то люди на конях ездили по краю поляны.
Шубы серые, волчьи. Лошади, как звери, косматые.
«Кто это приехал?» Баян загляделся, оступился…
Тропинка узкая – нога провалилась в глубокий снег. Он упал, забарахтался, выбираясь на твердое место. Но едва он поднялся, как что-то просвистело в воздухе, хлестнуло, и он снова повалился в сугроб. Его тотчас дернуло, поволокло, безжалостно стискивая тело до боли.
«Хазары!» – как молния, сверкнуло в голове.
– Хаза-а-а-ры! – крикнул он, но в рот набился снег, и, чтоб не задохнуться, он сжал зубы и губы. И глаза пришлось закрыть, как бы о наст не покорябало.
Аркан обжигал, сознание меркло, зарницы пыхали в голове. То лицо Власты мелькнет, то Ярополка, то самого Бога княгини Ольги. Щемила душа, стонала: «Не успел Благомир вещего слова сыскать, оградить Русь от хазар, от напасти. Не успел…»
Гибель Хазарии
Псалмопевец и каган
Стены, потолок, пол, даже двери были увешаны и устланы звериными шкурами. Комната круглая, здесь трем дюжинам человек не будет тесно.
Босыми ногами ласково по мехам ходить. Баян и вдоль стен прошел, трогая шкуры. Наконец сел в дальнем углу на огромную медвежью башку.
Новая жизнь на чужбине для юного волхва задалась удивительней прежней. На дележе рабов он достался кагану. Дворецкий, сортируя полон, спросил Баяна, что он умеет делать.
Голос удивил царедворца.
He на тяжкие работы, не на побегушки определили нового раба. Учили еврейскому языку, псалмам царя Давида[27], игре на псалтири[28]. Кантора, наставлявшего отрока в пении, изумил не столько голос юного раба – его память. Баян знал мелодию и слова псалма с одного прослушивания.
Уже через две недели юного псалмопевца доставили в звериную комнату. Одели царевичем. Рубаха из золотистого атласа, с рубиновой запоной на вороте. Кафтан из парчи, со стоячим воротом, с алой подкладкой, с опушкой из соболя. Обули в червленые чеботы.
Дворецкий, оглядев Баяна, остался доволен.
– В Царьграде за багрянородного приняли бы!
Псалтирь была позлащенная, струны золотые.
Трепетал Баян, когда вели его в покои кагана. На кагана, когда он выезжает из дворца, и смотреть-то нельзя, народ ниц падает.
– Мне петь, зажмурив глаза? – спросил Баян дворецкого.
Дворецкому понравился разумный вопрос. Улыбнулся:
– Живущим с каганом на одном дворе смотреть на сияющее солнце дозволительно… Не дозволительно в уныние впадать, ибо, огорчая кагана, мы можем помрачить священный свет греховной своею тьмой.
Минул час – Баяна не звали. И еще час минул. И еще… Утомленный ожиданием, он положил голову на башку медведя и нечаянно заснул.
Ему опять снилась Власта. Она летала над ним, как летает птица над выпавшим из гнезда птенцом. Она кричала ему, кричала! Он открыл глаза и тотчас зажмурился от яркого света.
Свет бил из двери.
– Заснул? – спросил человек, стоявший в тени, на хазарском языке.
Баян понял слово, повторил:
– Заснул.
– Пришла пора псалтири и псалмам.
Отрок взял псалтирь, вскочил на ноги.
Будто в само солнце вошли. Стены сплошь – златотканые ковры. Потолок золотой. Пол из золотых плит. По углам золотые курильницы, светильники тоже все золотые. Огонь горит ровно, без копоти.
На возвышении, у стены, сияющей как жар, белый трон.
Привратник, приведший Баяна в святая святых Хазарского царства, указал на золотой таз и золотой кувшин:
– Освежись после сна.
Баян плеснул воды на ладонь, повозил по лицу, по глазам. Осмелился еще разок плеснуть. Полотенца не видно было.
– Я слушаю тебя! – раздался голос.
Баян повернулся: привратник сидел на троне. Осенило:
«Да это же каган!»
Упал, как учили, на пол.
– Встань! Подойди ближе! Пой.
Баян поднялся, сделал несколько шагов вперед, заиграл. Запел:
– «Господь – свет мой и Спаситель мой, кого убоюся? Господь – крепость жизни моей, от кого устрашуся?»
Голос отрока поднимался с высоты на высоту, и вскоре уже чудилось – не от земли пение, но с неба. Небо глаголет.
Каждое слово как меч, пронзающий неправду.
– «Верую видети благость Господа на земле живых», – заканчивал псалом Баян, взыгрывая на псалтири.
Лицо кагана омылось слезами. Баян испугался, рука упала со струн, и дрожащий звук сорвался, как стон.
Каган закрыл лицо руками, сидел неподвижно. Столбиком, как сурок, стоял перед ним несчастный Баян. Огорчил-таки, помрачил солнце Хазарии, владычицы земель и народов. Не сносить головы, коли каган – живая икона – потемнеет ликом.
– Ты сегодня ел? – спросил каган, отнимая ладони от лица.
– Нет, – прошептал Баян.
Каган сошел с трона, поманил отрока за собой. Боковая комната была, как и звериная, круглая, но крошечная. Низкий, на вершок от пола серебряный стол, занявший чуть не всю комнату, был заставлен яствами.
– Садись, – пригласил каган, – ешь.
Баян опустился возле шелковой подушки, поджал, как учили, ноги под себя. Взял что с краю. Отведал: на птицу похоже.
– Соловей соловью! – изумился каган.
Баян вздрогнул, отложил птичку.
– Ешь. Теперь это всего лишь – пища.
Отрок потянулся к лепешке, стал есть лепешку. Каган улыбнулся. Подал гостю большой кусок белого птичьего мяса.
– Это дрофа. Ешь. И пей! – подвинул кубок с виноградным соком. – А это вот маслины. Привезены из Греции… Не вкусно? – каган засмеялся. – Тогда отведай смокв. Эти смоквы из Иудеи, из земли обетованной, а эти растут на моей земле. Какие вкуснее?
Баян съел ту и другую, показал на хазарские.
– Ты оценил сладость плода, а в этих иудейских смоквах заключена завораживающая тайна. Пятикнижие. Предание. Вера. – Спохватился: – Ты по-хазарски знаешь?
– Знаю. Меня волхвы учили.
– Ты жил среди волхвов?
Баян склонил голову, чувствуя, что сказал лишнее, но каган не рассердился, не прогнал. Он был так близко, этот человек, на которого не смели смотреть даже сами хазары.
Голова у него совсем уж побелела, да на высоком лбу ни единой морщины. Руки белые, на перстах ни единого кольца, голос звучный, ясный, а все равно – старик. Глаза потухшие, смотреть в них нехорошо. Голос позовет, а глаза остановят, не подпустят. Темные, но нет в них ни блеска, ни тайны. Мутные сумерки, ненастье, а может, и само несчастье стоит в этих неживых глазах.
Каган, посасывая маслину, сказал с горечью, будто прочитал мысли Баяна:
– Иссохло от печали око мое, обветшало от всех врагов моих… Мне не дадут дожить на царстве до сорокового, до последнего заветного года[29]…
Баян слышал, как дворцовые слуги говорили между собой: «Талисман счастья кагана обветшал. Воинов, ходивших в набег на киевскую землю, погибло вдвое больше, чем привели полона».
– Играй! – сказал каган.
Баян взял псалтирь, играл, едва касаясь струн, и каган кивнул ему благодарно.
Вдруг поднялся, сказал:
– Спать будешь в звериной палате. Я хочу, чтобы утром ты пробудил меня пением семьдесят девятого псалма: «Пастырь Израиля! внемли…»
Босыми ногами ласково по мехам ходить. Баян и вдоль стен прошел, трогая шкуры. Наконец сел в дальнем углу на огромную медвежью башку.
Новая жизнь на чужбине для юного волхва задалась удивительней прежней. На дележе рабов он достался кагану. Дворецкий, сортируя полон, спросил Баяна, что он умеет делать.
Голос удивил царедворца.
He на тяжкие работы, не на побегушки определили нового раба. Учили еврейскому языку, псалмам царя Давида[27], игре на псалтири[28]. Кантора, наставлявшего отрока в пении, изумил не столько голос юного раба – его память. Баян знал мелодию и слова псалма с одного прослушивания.
Уже через две недели юного псалмопевца доставили в звериную комнату. Одели царевичем. Рубаха из золотистого атласа, с рубиновой запоной на вороте. Кафтан из парчи, со стоячим воротом, с алой подкладкой, с опушкой из соболя. Обули в червленые чеботы.
Дворецкий, оглядев Баяна, остался доволен.
– В Царьграде за багрянородного приняли бы!
Псалтирь была позлащенная, струны золотые.
Трепетал Баян, когда вели его в покои кагана. На кагана, когда он выезжает из дворца, и смотреть-то нельзя, народ ниц падает.
– Мне петь, зажмурив глаза? – спросил Баян дворецкого.
Дворецкому понравился разумный вопрос. Улыбнулся:
– Живущим с каганом на одном дворе смотреть на сияющее солнце дозволительно… Не дозволительно в уныние впадать, ибо, огорчая кагана, мы можем помрачить священный свет греховной своею тьмой.
Минул час – Баяна не звали. И еще час минул. И еще… Утомленный ожиданием, он положил голову на башку медведя и нечаянно заснул.
Ему опять снилась Власта. Она летала над ним, как летает птица над выпавшим из гнезда птенцом. Она кричала ему, кричала! Он открыл глаза и тотчас зажмурился от яркого света.
Свет бил из двери.
– Заснул? – спросил человек, стоявший в тени, на хазарском языке.
Баян понял слово, повторил:
– Заснул.
– Пришла пора псалтири и псалмам.
Отрок взял псалтирь, вскочил на ноги.
Будто в само солнце вошли. Стены сплошь – златотканые ковры. Потолок золотой. Пол из золотых плит. По углам золотые курильницы, светильники тоже все золотые. Огонь горит ровно, без копоти.
На возвышении, у стены, сияющей как жар, белый трон.
Привратник, приведший Баяна в святая святых Хазарского царства, указал на золотой таз и золотой кувшин:
– Освежись после сна.
Баян плеснул воды на ладонь, повозил по лицу, по глазам. Осмелился еще разок плеснуть. Полотенца не видно было.
– Я слушаю тебя! – раздался голос.
Баян повернулся: привратник сидел на троне. Осенило:
«Да это же каган!»
Упал, как учили, на пол.
– Встань! Подойди ближе! Пой.
Баян поднялся, сделал несколько шагов вперед, заиграл. Запел:
– «Господь – свет мой и Спаситель мой, кого убоюся? Господь – крепость жизни моей, от кого устрашуся?»
Голос отрока поднимался с высоты на высоту, и вскоре уже чудилось – не от земли пение, но с неба. Небо глаголет.
Каждое слово как меч, пронзающий неправду.
– «Верую видети благость Господа на земле живых», – заканчивал псалом Баян, взыгрывая на псалтири.
Лицо кагана омылось слезами. Баян испугался, рука упала со струн, и дрожащий звук сорвался, как стон.
Каган закрыл лицо руками, сидел неподвижно. Столбиком, как сурок, стоял перед ним несчастный Баян. Огорчил-таки, помрачил солнце Хазарии, владычицы земель и народов. Не сносить головы, коли каган – живая икона – потемнеет ликом.
– Ты сегодня ел? – спросил каган, отнимая ладони от лица.
– Нет, – прошептал Баян.
Каган сошел с трона, поманил отрока за собой. Боковая комната была, как и звериная, круглая, но крошечная. Низкий, на вершок от пола серебряный стол, занявший чуть не всю комнату, был заставлен яствами.
– Садись, – пригласил каган, – ешь.
Баян опустился возле шелковой подушки, поджал, как учили, ноги под себя. Взял что с краю. Отведал: на птицу похоже.
– Соловей соловью! – изумился каган.
Баян вздрогнул, отложил птичку.
– Ешь. Теперь это всего лишь – пища.
Отрок потянулся к лепешке, стал есть лепешку. Каган улыбнулся. Подал гостю большой кусок белого птичьего мяса.
– Это дрофа. Ешь. И пей! – подвинул кубок с виноградным соком. – А это вот маслины. Привезены из Греции… Не вкусно? – каган засмеялся. – Тогда отведай смокв. Эти смоквы из Иудеи, из земли обетованной, а эти растут на моей земле. Какие вкуснее?
Баян съел ту и другую, показал на хазарские.
– Ты оценил сладость плода, а в этих иудейских смоквах заключена завораживающая тайна. Пятикнижие. Предание. Вера. – Спохватился: – Ты по-хазарски знаешь?
– Знаю. Меня волхвы учили.
– Ты жил среди волхвов?
Баян склонил голову, чувствуя, что сказал лишнее, но каган не рассердился, не прогнал. Он был так близко, этот человек, на которого не смели смотреть даже сами хазары.
Голова у него совсем уж побелела, да на высоком лбу ни единой морщины. Руки белые, на перстах ни единого кольца, голос звучный, ясный, а все равно – старик. Глаза потухшие, смотреть в них нехорошо. Голос позовет, а глаза остановят, не подпустят. Темные, но нет в них ни блеска, ни тайны. Мутные сумерки, ненастье, а может, и само несчастье стоит в этих неживых глазах.
Каган, посасывая маслину, сказал с горечью, будто прочитал мысли Баяна:
– Иссохло от печали око мое, обветшало от всех врагов моих… Мне не дадут дожить на царстве до сорокового, до последнего заветного года[29]…
Баян слышал, как дворцовые слуги говорили между собой: «Талисман счастья кагана обветшал. Воинов, ходивших в набег на киевскую землю, погибло вдвое больше, чем привели полона».
– Играй! – сказал каган.
Баян взял псалтирь, играл, едва касаясь струн, и каган кивнул ему благодарно.
Вдруг поднялся, сказал:
– Спать будешь в звериной палате. Я хочу, чтобы утром ты пробудил меня пением семьдесят девятого псалма: «Пастырь Израиля! внемли…»
Слуги кагана
За длинным столом сидели телохранители кагана. Баяну показали его место, но не в конце стола, а в переднем углу, под снопом, возле поставца, на который кладут еду пращурам.
Баян опустил голову: над ним хотели посмеяться. Прошептал:
– Я меньшой среди вас, мое место – у порога.
Седоусый витязь обнял отрока:
– Ты – ученик Благомира, песнопевец и песнотворец. Мы все хотим слышать тебя и видеть тебя. Не сердуй! Нынче голова твоя бела от детских лет твоих, но годы – песок. Станешь бел от старости, а место твое, Баян, будет то же самое, возле пращуров. Ешь, пей, а потом порадуй сердца наши сказаньицем о дедушках.
Красный от смущения, сел Баян рядом с великими воинами. Здесь были руссы, славяне, чудь[30] – телохранители кагана.
Ели молча. Витязи будто братья кровные: одного роста, головы русы, глаза синие. В плечах – сажень, лица у всех ясные, ни одного хмурого.
Попробовал Баян угадать, кто из богатырского собрания русс, кто славянин, кто чудь. Показалось, у одних – лики потоньше, во взоре поменьше сияния, побольше думы. Другие что лицом, что в кости – пошире. Одни в талии узки, другие, как каменные глыбы, туго набитые силой да мощью.
Еда была воинская: мясо, лук, пшенная каша с маслом. На питье – багряное виноградное вино, на закуску сушеный виноград, сушеные дыни.
Вместе с вином Баяну подали не псалтирь иудейскую – гусли.
Просиял отрок. И все за столом улыбнулись. Тронул Баян струнку тоненькую, такая жаль метнулась птицей над бравой дружиной, все так и замерли.
Побежала рука, легкая, как ветер, быстрая, как белка, сверху вниз, взволновались гусли, а у Баяна в голове лес зашумел, в какой с матушкой, с Властой ласковой, хаживали. Запел про дубраву, про ветер верховой, вещий, про старицу, от реки отмершую, с утятами в камышах, с лягушкою на широком листе мать-и-мачехи… Ждет лягушечка добра молодца. Ведь она, зеленая, не урод пучеглазый – дева дивная, чародейством плененная.
Баян и голосом все вверх, вверх, и глазами вверх, за песенкой, а поглядел на витязей – рука и соскользнула со струн, оборвалась песенка на полуслове. Богатыри плакали.
Выскочил из-за стола седоусый витязь, размахнул руки, ударил ногою об пол, словно постучался к праотцам, орлим взором глянул на Баяна. И тот все понял, заиграл плясовую, грозную.
Поднимались воины с дубовой скамьи, становились в круг, шли по кругу, сплетясь руками в единое кольцо неразъемное. Топотали ногами, призывая на праздник пращуров, откидывали головы, взывая к небесным силам быть едино с прошлым и с грядущим.
Рокотали струны Баяновых гуселек, раскатывали звоны звенящие. Горячи были те звоны-зовы, никто не усидел, и Баян не усидел. Круг витязей разомкнулся, пустил его на середину. И была пляска долгая, и прибыло в каждом пляшущем сокровенных сил неизмеримо.
Тут-то и вспомнил Баян Ярополка. Пляшет ли княжич вот так же со своими воинами? Помнит ли об уведенных в полон?
Баян опустил голову: над ним хотели посмеяться. Прошептал:
– Я меньшой среди вас, мое место – у порога.
Седоусый витязь обнял отрока:
– Ты – ученик Благомира, песнопевец и песнотворец. Мы все хотим слышать тебя и видеть тебя. Не сердуй! Нынче голова твоя бела от детских лет твоих, но годы – песок. Станешь бел от старости, а место твое, Баян, будет то же самое, возле пращуров. Ешь, пей, а потом порадуй сердца наши сказаньицем о дедушках.
Красный от смущения, сел Баян рядом с великими воинами. Здесь были руссы, славяне, чудь[30] – телохранители кагана.
Ели молча. Витязи будто братья кровные: одного роста, головы русы, глаза синие. В плечах – сажень, лица у всех ясные, ни одного хмурого.
Попробовал Баян угадать, кто из богатырского собрания русс, кто славянин, кто чудь. Показалось, у одних – лики потоньше, во взоре поменьше сияния, побольше думы. Другие что лицом, что в кости – пошире. Одни в талии узки, другие, как каменные глыбы, туго набитые силой да мощью.
Еда была воинская: мясо, лук, пшенная каша с маслом. На питье – багряное виноградное вино, на закуску сушеный виноград, сушеные дыни.
Вместе с вином Баяну подали не псалтирь иудейскую – гусли.
Просиял отрок. И все за столом улыбнулись. Тронул Баян струнку тоненькую, такая жаль метнулась птицей над бравой дружиной, все так и замерли.
Побежала рука, легкая, как ветер, быстрая, как белка, сверху вниз, взволновались гусли, а у Баяна в голове лес зашумел, в какой с матушкой, с Властой ласковой, хаживали. Запел про дубраву, про ветер верховой, вещий, про старицу, от реки отмершую, с утятами в камышах, с лягушкою на широком листе мать-и-мачехи… Ждет лягушечка добра молодца. Ведь она, зеленая, не урод пучеглазый – дева дивная, чародейством плененная.
Баян и голосом все вверх, вверх, и глазами вверх, за песенкой, а поглядел на витязей – рука и соскользнула со струн, оборвалась песенка на полуслове. Богатыри плакали.
Выскочил из-за стола седоусый витязь, размахнул руки, ударил ногою об пол, словно постучался к праотцам, орлим взором глянул на Баяна. И тот все понял, заиграл плясовую, грозную.
Поднимались воины с дубовой скамьи, становились в круг, шли по кругу, сплетясь руками в единое кольцо неразъемное. Топотали ногами, призывая на праздник пращуров, откидывали головы, взывая к небесным силам быть едино с прошлым и с грядущим.
Рокотали струны Баяновых гуселек, раскатывали звоны звенящие. Горячи были те звоны-зовы, никто не усидел, и Баян не усидел. Круг витязей разомкнулся, пустил его на середину. И была пляска долгая, и прибыло в каждом пляшущем сокровенных сил неизмеримо.
Тут-то и вспомнил Баян Ярополка. Пляшет ли княжич вот так же со своими воинами? Помнит ли об уведенных в полон?
Тайное крещение
Матери Ярополк не знал. Она дала ему жизнь и оставила белый свет. Отца он теперь видел редко. Князь Святослав возвращался с одной охоты, устраивал пир и вдруг прямо из-за стола отправлялся на новую ловлю. Бабушка говорила:
– Искать ветра в поле.
Жил Ярополк с бабушкой.
Утром великая княгиня молилась в домашней церкви. Церковь устроили возле опочивальни, в чулане. Здесь не было окон, но и тьмы тоже никогда не было. Возле икон горели лампады, а во время службы множество свечей на серебряных круглых подсвечниках. Свечи из ярого воска, высокие. Благоуханный дымок кадила быстро наполнял церковку, дивное пение с обоих клиросов подхватывало душу, и отрок представлял себя на корабле, плывущем по сладкозвучным голосам к горнему жилищу бабушкиного Бога.
Ярополку позволяли смотреть, слушать, но ему нельзя было прикладываться к иконам, подходить к священнику, который кормил бабушку из золотой чаши золотой ложкою. В ложке вино и хлеб, но это была сокровенная пища. Вино – кровь Христа, а хлеб – чудесно превращенный молитвою – тело Христа…
Ярополк смотрел на икону Спаса Нерукотворного и думал сразу обо всем. На этот раз отец поехал сразиться с огромным единорогом, таков был слух, а на самом-то деле в землю буртасов[31], высмотреть их силу, а главное, дороги. В тайну Ярополка посвятил его дядька – боярин Вышата. Вышата вот уже несколько дней строит снежную крепость. Ярополка во двор не пускали, неделю тому назад у него был жар. Бабушка тоже болеет. Голова у нее седая, как зима, – одни брови черные.
Когда бабушка болеет, у нее тревога за церкви, за иконы, за священников. Князь Святослав верует пращурам да мечу.
Мысли Ярополка кружат на одном месте. Он ненавидит хазар. Хазары убили Благомира и жрецов. Угнали в полон многие тысячи людей, и Баяна тоже. Отец поклялся на мече изничтожить хазар, а царство их превратить в пепел. Пусть ветры выдуют из степей само имя – Хазария…
Ярополку позволялось сидеть в храме. Он изнемог от горьких дум и прикорнул в уголке, на скамейке.
Ему так хотелось, чтобы кто-то приласкал его, как малого младенца. И едва подумал об этом, почувствовал на голове своей теплую руку. Теплый женский голос сказал ему:
– Радуйся!
Он открыл глаза. И увидел бабушку. Она стояла далеко от него, значит, не она возложила на его голову руку.
– Пошли ко мне! – сказала бабушка, и он пошел, храня в себе дивное тепло приснившихся руки и голоса.
Бабушкина опочивальня была продолжением храма. Стены сплошь покрыты иконами. Горит лампада.
Немая, ласковая служанка Лария, топившая печь, радостно улыбнулась Ярополку. В опочивальне пахло лавандой, березовыми дровами.
– Лария, вода готова? – спросила княгиня.
Служанка поклонилась.
– Приведи отца Хрисогона и за Киндеем сходи! – Охнув, потирая спину, опустилась на скамеечку, поверх которой лежал лисий полог. – Уморилась, старая!
– Нет! – сердито не согласился Ярополк. – Не старая.
Княгиня Ольга улыбнулась, точь-в-точь как Лария.
– Я знаю, ты любишь меня… Остались считанные месяцы, когда твой батюшка взойдет на престол великого Киева. Боюсь: храмы снова запустеют, как это было при князе Олеге, при дедушке твоем князе Игоре[32]… На тебя уповаю. Сохрани имя Христа для Киева, сохрани крест. От креста, от икон, от храмов – благодать и благословение нашей земле… Я прошу тебя, внук мой драгоценный, совершить тайное деяние, о котором будут знать: я, ты, отец Хрисогон да немые слуги, Лария и Киндей. Хочу для тебя вечной жизни.
Пришел священник. Истый грек, черноволосый, с черными глазами, а лицом да руками белей белого.
Лария и Киндей внесли серебряную купель.
Княгиня подала внуку длинную посконную рубаху.
– Зайди за печь, облачись. Ноги же твои пусть будут босы.
Колотилось сердце у Ярополка. Тайна, к которой его приобщали, – исходила от бабушки, от великой княгини Ольги, пред которой даже византийцы благоговеют.
Священник поставил Ярополка лицом к востоку, трижды дунул в лицо, трижды перекрестил чело, грудь и, возложа десницу на голову, прочитал длинную молитву. Тихим светом наполнилась душа Ярополка, когда услышал, как просил за него Бога добрый отец Хрисогон:
– «Отстави от него ветхую оную прелесть, и исполни его еже в Тя веры, и надежды, и любве: да уразумеет, яко Ты еси един Бог истинный, и Единородный Твой Сын, Господь наш Иисус Христос, и Святый Твой Дух…»
«Уразумел! Уразумел!» – возликовало сердце Ярополка. Затая дыхание, слушал он, как отец Хрисогон запрещает злой власти владеть им.
– «Изыди, – приказал священник сатане, – и отступи от запечатаннаго, новоизбраннаго воина Христа Бога нашего».
– Я теперь воин Бога? – спросил Ярополк бабушку.
– Ты – оглашенный. Ты приготовлен к святому крещению.
Священник повернул его лицом на запад, к той стране, где пребывает тьма и сатана. Спросил:
– Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех ангел его, и всего служения его, и всея гордыни его? – И шепнул: – Говори: «Отрицаюся».
– Отрицаюся, – повторил Ярополк.
Три раза вопрошал священник, и трижды отрекся от сатаны крещаемый.
– Отрекся ли еси сатаны? – спросил отец Хрисогон еще строже и прибавил: – Говори: «Отрекохся».
– Отрекохся! – весело выкрикнул отрок, и опять отречение было трикратное.
– И дуни и плюни на него! – приказал священник.
Ярополк засмеялся.
– И дуни и плюни! – без улыбки, но теплея глазами; повторил Хрисогон.
Ярополк и дунул и плюнул.
После молитв, трикратного погружения в освященную воду Ярополка облачили в блистающую ризу, в одежду нетления. Рубаха была обыкновенная, белая, но Ярополк почувствовал телом и душой, что белизна его новой одежды нерукотворная.
Отец Хрисогон помазал крестившегося миром[33], запечатал печатью дара Духа Святого и сказал:
– Иисус Христос пошел на Крест ради нас. Он содеял христиан царями и священниками Богу и Отцу Своему. Отныне ты, отрекшийся от идолов, есть царственный священник.
Восприемники, безмолвные Лария и Кандей, надели на юного христианина золотой крестик на золотой цепочке. Княгиня Ольга сама поднесла внуку короткий меч. На рукояти рубинами был выложен огненно сияющий крест.
– На теле тебе носить святыню нельзя, ибо крещение тайное, – сказала бабушка. – Пусть этот меч – станет тебе крестом. Когда будет плохо, помолишься, и Господь тебя не оставит. Молитвам я тебя сама научу.
– Искать ветра в поле.
Жил Ярополк с бабушкой.
Утром великая княгиня молилась в домашней церкви. Церковь устроили возле опочивальни, в чулане. Здесь не было окон, но и тьмы тоже никогда не было. Возле икон горели лампады, а во время службы множество свечей на серебряных круглых подсвечниках. Свечи из ярого воска, высокие. Благоуханный дымок кадила быстро наполнял церковку, дивное пение с обоих клиросов подхватывало душу, и отрок представлял себя на корабле, плывущем по сладкозвучным голосам к горнему жилищу бабушкиного Бога.
Ярополку позволяли смотреть, слушать, но ему нельзя было прикладываться к иконам, подходить к священнику, который кормил бабушку из золотой чаши золотой ложкою. В ложке вино и хлеб, но это была сокровенная пища. Вино – кровь Христа, а хлеб – чудесно превращенный молитвою – тело Христа…
Ярополк смотрел на икону Спаса Нерукотворного и думал сразу обо всем. На этот раз отец поехал сразиться с огромным единорогом, таков был слух, а на самом-то деле в землю буртасов[31], высмотреть их силу, а главное, дороги. В тайну Ярополка посвятил его дядька – боярин Вышата. Вышата вот уже несколько дней строит снежную крепость. Ярополка во двор не пускали, неделю тому назад у него был жар. Бабушка тоже болеет. Голова у нее седая, как зима, – одни брови черные.
Когда бабушка болеет, у нее тревога за церкви, за иконы, за священников. Князь Святослав верует пращурам да мечу.
Мысли Ярополка кружат на одном месте. Он ненавидит хазар. Хазары убили Благомира и жрецов. Угнали в полон многие тысячи людей, и Баяна тоже. Отец поклялся на мече изничтожить хазар, а царство их превратить в пепел. Пусть ветры выдуют из степей само имя – Хазария…
Ярополку позволялось сидеть в храме. Он изнемог от горьких дум и прикорнул в уголке, на скамейке.
Ему так хотелось, чтобы кто-то приласкал его, как малого младенца. И едва подумал об этом, почувствовал на голове своей теплую руку. Теплый женский голос сказал ему:
– Радуйся!
Он открыл глаза. И увидел бабушку. Она стояла далеко от него, значит, не она возложила на его голову руку.
– Пошли ко мне! – сказала бабушка, и он пошел, храня в себе дивное тепло приснившихся руки и голоса.
Бабушкина опочивальня была продолжением храма. Стены сплошь покрыты иконами. Горит лампада.
Немая, ласковая служанка Лария, топившая печь, радостно улыбнулась Ярополку. В опочивальне пахло лавандой, березовыми дровами.
– Лария, вода готова? – спросила княгиня.
Служанка поклонилась.
– Приведи отца Хрисогона и за Киндеем сходи! – Охнув, потирая спину, опустилась на скамеечку, поверх которой лежал лисий полог. – Уморилась, старая!
– Нет! – сердито не согласился Ярополк. – Не старая.
Княгиня Ольга улыбнулась, точь-в-точь как Лария.
– Я знаю, ты любишь меня… Остались считанные месяцы, когда твой батюшка взойдет на престол великого Киева. Боюсь: храмы снова запустеют, как это было при князе Олеге, при дедушке твоем князе Игоре[32]… На тебя уповаю. Сохрани имя Христа для Киева, сохрани крест. От креста, от икон, от храмов – благодать и благословение нашей земле… Я прошу тебя, внук мой драгоценный, совершить тайное деяние, о котором будут знать: я, ты, отец Хрисогон да немые слуги, Лария и Киндей. Хочу для тебя вечной жизни.
Пришел священник. Истый грек, черноволосый, с черными глазами, а лицом да руками белей белого.
Лария и Киндей внесли серебряную купель.
Княгиня подала внуку длинную посконную рубаху.
– Зайди за печь, облачись. Ноги же твои пусть будут босы.
Колотилось сердце у Ярополка. Тайна, к которой его приобщали, – исходила от бабушки, от великой княгини Ольги, пред которой даже византийцы благоговеют.
Священник поставил Ярополка лицом к востоку, трижды дунул в лицо, трижды перекрестил чело, грудь и, возложа десницу на голову, прочитал длинную молитву. Тихим светом наполнилась душа Ярополка, когда услышал, как просил за него Бога добрый отец Хрисогон:
– «Отстави от него ветхую оную прелесть, и исполни его еже в Тя веры, и надежды, и любве: да уразумеет, яко Ты еси един Бог истинный, и Единородный Твой Сын, Господь наш Иисус Христос, и Святый Твой Дух…»
«Уразумел! Уразумел!» – возликовало сердце Ярополка. Затая дыхание, слушал он, как отец Хрисогон запрещает злой власти владеть им.
– «Изыди, – приказал священник сатане, – и отступи от запечатаннаго, новоизбраннаго воина Христа Бога нашего».
– Я теперь воин Бога? – спросил Ярополк бабушку.
– Ты – оглашенный. Ты приготовлен к святому крещению.
Священник повернул его лицом на запад, к той стране, где пребывает тьма и сатана. Спросил:
– Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех ангел его, и всего служения его, и всея гордыни его? – И шепнул: – Говори: «Отрицаюся».
– Отрицаюся, – повторил Ярополк.
Три раза вопрошал священник, и трижды отрекся от сатаны крещаемый.
– Отрекся ли еси сатаны? – спросил отец Хрисогон еще строже и прибавил: – Говори: «Отрекохся».
– Отрекохся! – весело выкрикнул отрок, и опять отречение было трикратное.
– И дуни и плюни на него! – приказал священник.
Ярополк засмеялся.
– И дуни и плюни! – без улыбки, но теплея глазами; повторил Хрисогон.
Ярополк и дунул и плюнул.
После молитв, трикратного погружения в освященную воду Ярополка облачили в блистающую ризу, в одежду нетления. Рубаха была обыкновенная, белая, но Ярополк почувствовал телом и душой, что белизна его новой одежды нерукотворная.
Отец Хрисогон помазал крестившегося миром[33], запечатал печатью дара Духа Святого и сказал:
– Иисус Христос пошел на Крест ради нас. Он содеял христиан царями и священниками Богу и Отцу Своему. Отныне ты, отрекшийся от идолов, есть царственный священник.
Восприемники, безмолвные Лария и Кандей, надели на юного христианина золотой крестик на золотой цепочке. Княгиня Ольга сама поднесла внуку короткий меч. На рукояти рубинами был выложен огненно сияющий крест.
– На теле тебе носить святыню нельзя, ибо крещение тайное, – сказала бабушка. – Пусть этот меч – станет тебе крестом. Когда будет плохо, помолишься, и Господь тебя не оставит. Молитвам я тебя сама научу.
И посыпались искры из глаз
Великая княгиня читала с внуком вечную книгу. Каждый день главу из Библии и главу из Евангелия.
– «Адам познал Еву, жену свою; и она зачала, и родила Каина, и сказала: приобрела я человека от Господа. И еще родила брата его, Авеля. И был Авель пастырь овец; а Каин был земледелец». Запомнил? – спросила княгиня Ольга.
– Запомнил. Авель пас овец, а Каин был сеятель.
– Земледелец.
– Каин был земледелец, – повторил Ярополк. – Я знаю, земледельцы – самые любимые у тебя люди.
– Земледельцы кормят народ хлебом, – сказала княгиня Ольга и вздохнула: чтение предстояло трудное.
Так и вышло. Ярополк спросил:
– А почему Господь не призрел на дар Каина? Каин первый принес от плодов земли.
– Не нам судить Всевышнего, – строго возразила княгиня. – Каина погубила гордость. Он говорил с Господом, опустив лицо. Он посмел обидеться на Творца. Добрый Бог Отец не прогневался, Он остерег Каина от греха, а когда грех случился, защитил. Все знали, что за месть убийце – взыщется семикратно.
– А где город Енох, который построил Каин?
– Неведом.
– А где земля Нод, куда скрылся Каин от Господа?
– Тоже неведомо.
Ярополк затосковал. Ему хотелось на горку. На горке у Вышаты крепость готова. Все ждут его, чтоб под снежками, под глыбами одолеть гору стены и взять белую твердыню.
Покосился на Евангелие. Княгиня увидела во взгляде внука безнадежность и опять вздохнула. Неволить Святым Писанием хорошо ли? Но уж совсем худо – поощрять леность.
Четвертая глава Евангелия от Матфея об искушении Христа. Не хотелось, чтоб рассказ пролетел мимо ушей Ярополка.
– Прочитай сам. Вслух. Два первых стиха. На этом мы сегодня закончим.
Благодарность и смущенье отразились в ясных глазах княжича. Но прочитал он требуемое с восторгом:
– «Тогда Исус возведен был Духом в пустыню для искушения от диавола. И, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал», – посмотрел на бабушку, закрыл книгу и вдруг быстро поцеловал ей руку. – Я клянусь тебе! Я никогда не стану таким, как гордый Каин.
Сердце у княгини задрожало и упало.
– Так нельзя говорить, – сказала она побелевшими губами. – Нельзя давать клятв. Кому, кому, а нам нельзя. Княжеские клятвы могут быть ложными. Помни об этом! Клятвы князя – утеха диавола.
– Ну так я не буду клясться! – легко и радостно пообещал Ярополк, торопясь облачиться в теплую одежду, чтобы бежать к Вышате, к дворне.
Его встретили кликами:
– Княжич! Княжич!
– Веди, княжич! Вон как лучами-то играет!
Крепость была из хрустального, алмазно сияющего льда. Ворота с башней. Еще две башни по углам. Стены высотой в полторы сажени. На стенах – крепостное воинство в черных шубах.
Вышата был в доспехах, при мече. Показал Ярополку на его воинство. Все в рыжих шубах, пояса красные, колпаки красные, красные рукавицы.
– Твоя дружина, княжич! Веди, возьми!
Перед Ярополком стояла добрая полусотня готовых к схватке молодцов. Малых ребят было совсем немного.
– Все под гору! И все на гору! – Ярополк указал рукой вниз и вверх.
У подошвы горы обступили княжича. Морды плутовские, ухмыльные: чего им, мужикам, дите прикажет?
– Вверх! Взять! – махнул рукою Ярополк на крепость.
– Крутовато! – говорили старшие, прикидывая дорогу. – Открытое место. Забьют нас снежками, княжич.
– А как на стену-то заберешься? Высоко.
Ярополк яростно топнул ногой:
– От снежков увертывайся! А чтоб на стену взойти – катай снег. За мной!
На гору пошел первым и увяз по пояс. Его тотчас обогнали, торя дорогу. Полез упрямо, досадливо обошел своих помощников, но снова увяз и был рад, когда его обогнали.
Защитники крепости улюлюкали, но снежки берегли, подпуская наступающих ближе.
На середине горы снега было немного.
– Катай комья! – закричал Ярополк, но его или не слышали, или пропускали приказанье мимо ушей.
Схватил здоровенного парня за полу шубы, дернул на себя.
– Комья катай! – В глазах ярость, а похож на котенка.
– Э-геей! – закричал тиун. – Княжич велит комья катать!
Снег мокрый, комья чересчур быстро становились огромными, непосильными. Но за этими снежными глыбами и спасались от снежков из крепости, готовили свои снаряды.
Ярополк оглядел воинство.
– Кто самые меткие? – Голос звенел петушком, тиуны улыбались.
– Мы все меткие!
– Самые меткие! – Ярополк ударил себя кулаком по бедру.
Выступило человек двадцать.
– Все со снежками идите и кидайте так, чтоб защитники головы не могли поднять… Остальные подкатывают комья под стену с двух сторон башни. Как подкатят – забирайтесь все на стену, а защитников – в плен и – кубарем с горы!
– Слава! Слава княжичу! – закричали тиуны, подмигивая друг другу и хохоча.
Кинулись на приступ весело.
Ярополк хоть и чуял насмешку в веселости слуг, в их «Слава, слава», но решительный приступ ему понравился, все делалось, как он велел. Шел вслед за дружиной, ухмылялся: смеетесь, а делаете по моему велению.
Бац! В глазах померкло, и среди тьмы посыпались искры. Ярополк даже нагнулся, чтобы подхватить медленно погасающий огонек…
К нему подбежали, отирали лицо. Спрашивали:
– Ты как, княжич? Не больно?
Ярополк рванулся из рук.
– Вперед! Взять черношубых! Сбросить! С горы, с горы! Сбросить!
И взяли и спустили, кого головой вниз, кого – раскачав за ноги, за руки.
Перед Вышатой Ярополк предстал с шишкой на лбу.
– Как княгине-то покажемся? – покряхтел наставник. – Князю получать раны грех.
Ярополк виновато опустил руки, но в следующий миг глаза его засверкали.
– Взяли ведь крепость-то!
– Взяли, – согласился Вышата. – Но почему ты, князь, не обошел стены? Не посмотрел, где у неприятеля слабое место.
– Я избрал самый трудный путь! И я – взял! – наливаясь обидой, вспыхнул Ярополк.
– Если бы это было под городом греков, тебя, неосторожного, могли поразить пращой. Не знаю, много ли уцелело бы у тебя воинов от такого приступа? Было бы, с кем город брать?
– Было бы! – не согласился Ярополк. – Я напал на башню с двух сторон.
– На ворота. Где больше всего защитников помещается. Снежки, верно, не убивают… Твоих тиунов греки пожгли бы жидким огнем… О сказанном помни! Бился ты смело, сердцем. Но воевать нужно умом, – улыбнулся наконец. – Твой, княжич, ум в твоей крови живет. Ты славно придумал – комья катать. Приступал с отвагою, вон какая шишка! То тебе урок. Безумная отвага – гибельна, но быстрота – это еще одно войско. Трепещущий вождь – умаляет силу дружины вдвое, трепещущая дружина – вдесятеро. – Дотронулся перстом до груди отрока, брови сдвинул непримиримо. – К крепостям нужно приступать, как к невестам царского рода. Доподлинно знать, сколько у нее приданого, много ли славы, а главное, быть женихом желанным. Прежде чем приступать, убедись: твои достоинства ставят так высоко, что твердыня покорится тебе со смирением.
– «Адам познал Еву, жену свою; и она зачала, и родила Каина, и сказала: приобрела я человека от Господа. И еще родила брата его, Авеля. И был Авель пастырь овец; а Каин был земледелец». Запомнил? – спросила княгиня Ольга.
– Запомнил. Авель пас овец, а Каин был сеятель.
– Земледелец.
– Каин был земледелец, – повторил Ярополк. – Я знаю, земледельцы – самые любимые у тебя люди.
– Земледельцы кормят народ хлебом, – сказала княгиня Ольга и вздохнула: чтение предстояло трудное.
Так и вышло. Ярополк спросил:
– А почему Господь не призрел на дар Каина? Каин первый принес от плодов земли.
– Не нам судить Всевышнего, – строго возразила княгиня. – Каина погубила гордость. Он говорил с Господом, опустив лицо. Он посмел обидеться на Творца. Добрый Бог Отец не прогневался, Он остерег Каина от греха, а когда грех случился, защитил. Все знали, что за месть убийце – взыщется семикратно.
– А где город Енох, который построил Каин?
– Неведом.
– А где земля Нод, куда скрылся Каин от Господа?
– Тоже неведомо.
Ярополк затосковал. Ему хотелось на горку. На горке у Вышаты крепость готова. Все ждут его, чтоб под снежками, под глыбами одолеть гору стены и взять белую твердыню.
Покосился на Евангелие. Княгиня увидела во взгляде внука безнадежность и опять вздохнула. Неволить Святым Писанием хорошо ли? Но уж совсем худо – поощрять леность.
Четвертая глава Евангелия от Матфея об искушении Христа. Не хотелось, чтоб рассказ пролетел мимо ушей Ярополка.
– Прочитай сам. Вслух. Два первых стиха. На этом мы сегодня закончим.
Благодарность и смущенье отразились в ясных глазах княжича. Но прочитал он требуемое с восторгом:
– «Тогда Исус возведен был Духом в пустыню для искушения от диавола. И, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал», – посмотрел на бабушку, закрыл книгу и вдруг быстро поцеловал ей руку. – Я клянусь тебе! Я никогда не стану таким, как гордый Каин.
Сердце у княгини задрожало и упало.
– Так нельзя говорить, – сказала она побелевшими губами. – Нельзя давать клятв. Кому, кому, а нам нельзя. Княжеские клятвы могут быть ложными. Помни об этом! Клятвы князя – утеха диавола.
– Ну так я не буду клясться! – легко и радостно пообещал Ярополк, торопясь облачиться в теплую одежду, чтобы бежать к Вышате, к дворне.
Его встретили кликами:
– Княжич! Княжич!
– Веди, княжич! Вон как лучами-то играет!
Крепость была из хрустального, алмазно сияющего льда. Ворота с башней. Еще две башни по углам. Стены высотой в полторы сажени. На стенах – крепостное воинство в черных шубах.
Вышата был в доспехах, при мече. Показал Ярополку на его воинство. Все в рыжих шубах, пояса красные, колпаки красные, красные рукавицы.
– Твоя дружина, княжич! Веди, возьми!
Перед Ярополком стояла добрая полусотня готовых к схватке молодцов. Малых ребят было совсем немного.
– Все под гору! И все на гору! – Ярополк указал рукой вниз и вверх.
У подошвы горы обступили княжича. Морды плутовские, ухмыльные: чего им, мужикам, дите прикажет?
– Вверх! Взять! – махнул рукою Ярополк на крепость.
– Крутовато! – говорили старшие, прикидывая дорогу. – Открытое место. Забьют нас снежками, княжич.
– А как на стену-то заберешься? Высоко.
Ярополк яростно топнул ногой:
– От снежков увертывайся! А чтоб на стену взойти – катай снег. За мной!
На гору пошел первым и увяз по пояс. Его тотчас обогнали, торя дорогу. Полез упрямо, досадливо обошел своих помощников, но снова увяз и был рад, когда его обогнали.
Защитники крепости улюлюкали, но снежки берегли, подпуская наступающих ближе.
На середине горы снега было немного.
– Катай комья! – закричал Ярополк, но его или не слышали, или пропускали приказанье мимо ушей.
Схватил здоровенного парня за полу шубы, дернул на себя.
– Комья катай! – В глазах ярость, а похож на котенка.
– Э-геей! – закричал тиун. – Княжич велит комья катать!
Снег мокрый, комья чересчур быстро становились огромными, непосильными. Но за этими снежными глыбами и спасались от снежков из крепости, готовили свои снаряды.
Ярополк оглядел воинство.
– Кто самые меткие? – Голос звенел петушком, тиуны улыбались.
– Мы все меткие!
– Самые меткие! – Ярополк ударил себя кулаком по бедру.
Выступило человек двадцать.
– Все со снежками идите и кидайте так, чтоб защитники головы не могли поднять… Остальные подкатывают комья под стену с двух сторон башни. Как подкатят – забирайтесь все на стену, а защитников – в плен и – кубарем с горы!
– Слава! Слава княжичу! – закричали тиуны, подмигивая друг другу и хохоча.
Кинулись на приступ весело.
Ярополк хоть и чуял насмешку в веселости слуг, в их «Слава, слава», но решительный приступ ему понравился, все делалось, как он велел. Шел вслед за дружиной, ухмылялся: смеетесь, а делаете по моему велению.
Бац! В глазах померкло, и среди тьмы посыпались искры. Ярополк даже нагнулся, чтобы подхватить медленно погасающий огонек…
К нему подбежали, отирали лицо. Спрашивали:
– Ты как, княжич? Не больно?
Ярополк рванулся из рук.
– Вперед! Взять черношубых! Сбросить! С горы, с горы! Сбросить!
И взяли и спустили, кого головой вниз, кого – раскачав за ноги, за руки.
Перед Вышатой Ярополк предстал с шишкой на лбу.
– Как княгине-то покажемся? – покряхтел наставник. – Князю получать раны грех.
Ярополк виновато опустил руки, но в следующий миг глаза его засверкали.
– Взяли ведь крепость-то!
– Взяли, – согласился Вышата. – Но почему ты, князь, не обошел стены? Не посмотрел, где у неприятеля слабое место.
– Я избрал самый трудный путь! И я – взял! – наливаясь обидой, вспыхнул Ярополк.
– Если бы это было под городом греков, тебя, неосторожного, могли поразить пращой. Не знаю, много ли уцелело бы у тебя воинов от такого приступа? Было бы, с кем город брать?
– Было бы! – не согласился Ярополк. – Я напал на башню с двух сторон.
– На ворота. Где больше всего защитников помещается. Снежки, верно, не убивают… Твоих тиунов греки пожгли бы жидким огнем… О сказанном помни! Бился ты смело, сердцем. Но воевать нужно умом, – улыбнулся наконец. – Твой, княжич, ум в твоей крови живет. Ты славно придумал – комья катать. Приступал с отвагою, вон какая шишка! То тебе урок. Безумная отвага – гибельна, но быстрота – это еще одно войско. Трепещущий вождь – умаляет силу дружины вдвое, трепещущая дружина – вдесятеро. – Дотронулся перстом до груди отрока, брови сдвинул непримиримо. – К крепостям нужно приступать, как к невестам царского рода. Доподлинно знать, сколько у нее приданого, много ли славы, а главное, быть женихом желанным. Прежде чем приступать, убедись: твои достоинства ставят так высоко, что твердыня покорится тебе со смирением.