Страница:
— Ты будешь получать мой паек — литер «Б». Хлопковое масло, может быть, и сливочное, муку и повидло. У Валентины паек поменьше, но мука в нем тоже есть.
— Валя могуа бы с дочерью остаться!
— С Майкой останешься ты и папа.
— В кого ты такой уродиуся?!
— В тебя, мамочка! — ответил Жорик. — Меня, как и тебя, не переспорить.
Екатерина Михайловна умолкала. Она не хотела, чтобы Жорик уезжал из Воронежа в 1930-м, отъезду в Ленинград в 1936-м не противилась, но исстрадалась, когда Жорик в 1937-м отправился к «басмачам»!
Попав в Сталинабад, она убедилась: «басмачи» — народ славный, доброжелательный, стало быть, ее опасения были напрасны. Теперь Жорик уверяет: на передовую их не пошлют. А в «четвертом эшелоне» от «фрицев» — далеко. Конечно, бомбежки. Но в Сталинабаде — землетрясения. От Жени вчера пришла треуголка — он жив и здоров… А в глубоком тылу Жорика стыд заел. Это ей давно ясно-понятно…
При расставании с младшим сыном Екатерина Михайловна шутила.
Провожая старшего, тоже не плакала. Павел Владимирович держался молодцом. Плакала Майка — она привыкла к родителям.
Глава 17. «Актер — лицо действующее»
— Валя могуа бы с дочерью остаться!
— С Майкой останешься ты и папа.
— В кого ты такой уродиуся?!
— В тебя, мамочка! — ответил Жорик. — Меня, как и тебя, не переспорить.
Екатерина Михайловна умолкала. Она не хотела, чтобы Жорик уезжал из Воронежа в 1930-м, отъезду в Ленинград в 1936-м не противилась, но исстрадалась, когда Жорик в 1937-м отправился к «басмачам»!
Попав в Сталинабад, она убедилась: «басмачи» — народ славный, доброжелательный, стало быть, ее опасения были напрасны. Теперь Жорик уверяет: на передовую их не пошлют. А в «четвертом эшелоне» от «фрицев» — далеко. Конечно, бомбежки. Но в Сталинабаде — землетрясения. От Жени вчера пришла треуголка — он жив и здоров… А в глубоком тылу Жорика стыд заел. Это ей давно ясно-понятно…
При расставании с младшим сыном Екатерина Михайловна шутила.
Провожая старшего, тоже не плакала. Павел Владимирович держался молодцом. Плакала Майка — она привыкла к родителям.
Глава 17. «Актер — лицо действующее»
Фронтовой театр исколесил много дорог, закончив свой путь в Румынии весной 1944 года. «Салом, друзья!» пользовался колоссальным успехом. Начинали представление две главные «хозяйки» концерта (всего «невест» было восемь): Шагодат Сидикова и Галина Степанова. Выбор Юткевича был не случаен. В одинаковых платьях к зрителю выходили представительницы двух национальностей, ярко противоположные друг другу.
Шагодат Сидикова — смуглая, чернокосая, миндалевидный разрез глаз, ослепительная улыбка… И голубоглазая, вальяжная, белолицая Степанова с нежным румянцем на щеках. Ей бы кокошник в жемчугах, а Шагодат — согдийской принцессе — корону из серебра! Дружное «ах!» раздавалось на выход двух красавиц. И зачин концерту был дан!
Изящность всего представления — конечно же заслуга Юткевича.
На подмостках — певец. Фрак, лакированные туфли, вид самый расконцертный! Но вот беда — он поет только под рояль, а рояль не привезли! «У нас свой рояль!» — восклицает Степанова. Девушки надевают белые перчатки (на каждой три черные полосы — аппликация), становятся рядком и вытягивают сдвинутые руки — получаются белые и черные клавиши. Певец недоверчиво трогает пальцами «клавиатуру»: «До, ре, ми, фа, соль, ля, си!» — отзываются девушки, аккомпанируя себе на «живом рояле». К сожалению, рояль часто фальшивит.
«Невесты» вели программу. Мирбобо Зияев и Александр Бендер «мешали» им. Кажется, помехи не были запланированы, а родились импровизационно.
«Актер — лицо действующее» — так назвал Г.П. Менглет свою книгу (М., ВТО, 1984). Отрывок из книги под заголовком «Из фронтовых записок» был опубликован в сборнике статей, воспоминаний актеров-фронтовиков «Нам дороги эти позабыть нельзя» (М., ВТО, 1985). С небольшими купюрами отрывок этот я предлагаю читателям. Но! С согласия Георгия Павловича я буду прерывать им написанное в 1980-х годах зарисовками, основанными на рассказах Менглета более позднего времени, иногда добавляя и от себя то, что мне известно о Менглете и о его фронтовом театре.
Итак — поехали!
«Перелистываю страницы записных книжек и дневников, которые очень нерегулярно и скупо вел во время наших фронтовых поездок, и перед глазами встают города, знаменующие наступление Советской Армии, армейские будни Первого фронтового театра Таджикской ССР, художественным руководителем которого мне посчастливилось быть. Да, посчастливилось! Именно так я ощущал возможность быть там, где решалась судьба нашей страны, служить тем, кто защищал нашу свободу. Уверен, что так же думали и чувствовали все мои товарищи по театру.
Нести бойцам радость, смех, заряд бодрости, энергии — такую задачу мы ставили перед собой. Чтобы осуществить ее, мы пригласили авторов, чувствующих юмор и шутку, артистов, наделенных способностью весело, заразительно существовать в условиях, предложенных драматургами, и не теряться в реальных обстоятельствах жизни.
Нельзя сказать, что наше мнение разделяли все. Были и сторонники репертуара, в котором бы тема войны отражалась впрямую, предлагавшие играть в военной форме.
Но мы настойчиво отстаивали свою точку зрения. И, как оказалось, поступили правильно. Когда мы показывали свой спектакль-концерт «Привет, друзья!» («Салом, друзья!») командующему Центральным фронтом К.К. Рокоссовскому, он одобрил нашу «мирную направленность».
— Хорошо, что на сцене не стреляют, — сказал Константин Константинович. — Мы это делаем лучше. Зато такая веселая, оптимистическая программа воспламеняет дух.
Этого— то мы и добивались. Это и определило тематику и стиль нашего театра».
Прерываю Георгия Павловича, он рассказал о встрече с Рокоссовским так, но не совсем так.
Перед концертом актерам сказали: «Командующий никогда не опаздывает. Смотрите, чтобы не было задержек». Рокоссовский прибыл за пять минут до назначенного срока. И концерт начался тут же (ширмы стояли на сцене, актрисы надели белые платья загодя).
Командующий Центральным фронтом сидел в первом ряду, изредка лишь слегка улыбался, не смеялись и генералы, наполнявшие зал.
Убегая за ширмы, «невесты» шушукались: «Провалились! Не нравится! Не смешно…» И, впиваясь глазами в щели между ширмами, разглядывали Рокоссовского. До чего же этот невозмутимый «бог войны» красив!
По окончании концерта Константин Константинович несколько раз ударил в ладоши. Аплодисменты зала последовали за его вежливыми хлопками.
Зал опустел. Рокоссовский и несколько генералов остались.
Жорик сполз со сцены. За ним и все актеры.
Жорик подошел к командующему.
Тот протянул ему руку и… отрекомендовался:
— Константин Константинович Рокоссовский.
Актеры чуть не лопнули от смеха, загнанного вовнутрь — а то Жорик не знает, кто это возвышается перед ним!
— Георгий Павлович Менглет, — ответил Жорик и пожал протянутую ему руку.
Командующий, выяснив, что Жорик — художественный руководитель театра, лестно отозвался о концерте, сказав, что «такая веселая, оптимистическая программа воспламеняет дух» (или что-то в этом роде), и поинтересовался, кто играл в сценке «Поймал языка!» бахвала-тыловика, выдающего себя за героя-разведчика.
— Я… — как бы извинился Жорик.
— Не узнал… — тоже как бы извинился Рокоссовский.
— У меня на носу был… нос… большой… и усы… полумаска на резиночке…
Рокоссовский кивнул:
— Прекрасная сатира… Никогда я так не смеялся.
Все актеры облегченно вздохнули. А Рокоссовский сказал, что он оставляет театр при Центральном фронте.
«Мы отказались от одного ведущего. Вел спектакль весь коллектив (иногда — его женская половина). „…“ На приеме открытого общения со зрителем строился весь спектакль. В нем были розыгрыши, актеры появлялись среди зрителей, обращались то к одному, то к другому бойцу. Была, например, такая сцена. К девушке подходила другая, растерянная, чем-то обеспокоенная, и что-то шептала ей на ухо. Потом сообщалось, что актер, занятый в следующем номере, еще не приехал — видно, где-то в пути задержался наш второй грузовик. Вполне правдоподобная ситуация во фронтовых условиях.
— Наш герой — лейтенант, летчик, — объяснила ведущая. — Может быть, кто-нибудь из вас заменит его? Среди бойцов слышались смех, шутки. На сцену пытались кого-то вытолкнуть. Он упирался. Начиналась веселая возня. Тогда актриса сходила со сцены, шла между бойцами, отыскивая подходящую замену артисту, и «наталкивалась» на меня. Я был без грима, в потертой гимнастерке, с полевыми погонами — как все. Я отнекивался, смущался, бойцы меня подбадривали, а потом, поняв розыгрыш, долго хохотали и аплодировали».
Сюжет пьески «Спасибо за внимание» незамысловат. Лейтенант приезжает с фронта к своей невесте, а соседям хочется поговорить с фронтовиком, и под разными предлогами они то и дело приходят к девушке. Только лейтенант протянет руки, чтобы обнять любимую, — кто-нибудь из соседей тут как тут! Срок побывки истекает, лейтенанту нужно уезжать. «Спасибо за внимание», — говорит в финале польщенный вниманием, но все же огорченный лейтенант. Ему так и не удалось побыть с любимой наедине…
Невесту лейтенанта играла Митяшка… И каждый раз, обнимая ее, лейтенант — Менглет испытывал легкое сладостное волнение. На миг к нему прикасалась юность, на миг Менглет чувствовал себя двадцатилетним… Это не было интимным театром для двоих.
Во время ежедневных переездов Менглет не подсаживал Митяшку на платформу «студебеккера», не снимал с платформы — это проделывал ее муж, Яшка. И даже если Митяшка оказывалась рядом в машине, при толчках на ухабах Менглет не хватал ее (как бы случайно), чтобы поддержать. Нет. Ему это и в голову не приходило.
За сутки спектакль-концерт повторялся три-четыре раза.
Легкое, сладостное волнение повторялось, не исчезало.
Иногда, обнимая «невесту», Менглет шептал ей: «Митяшка…» «Что… Георгий Павлович?» — шептала она, краснея.
Лейтенант — Менглет не отвечал.
«Спектакль-концерт „…“ включал самые разнообразные номера: скетчи, построенные на легко узнаваемом военно-бытовом материале, танцы, музыкальные сценки, такие, например, как „Музыкальное письмо“, пользовавшееся неизменным успехом. Номер строился на том, что юная Шагодат Сидикова, талант которой сочетал лиризм и задушевность с восточным лукавством, просунув голову в отверстие огромной граммофонной пластинки, проникновенно читала письмо к своему любимому на фронт. Заканчивался номер так, что даже бывалые солдаты, не стесняясь, утирали слезы».
…Был еще один номер (Менглет о нем забыл упомянуть), включенный в программу по настоянию приемной комиссии: подлинный документ — речь матери Зои Космодемьянской. Галя Степанова — специалист по матерям (мать сыновей-героев в «Славе», Кручинина — мать Незнамова и так далее) — накидывала на голову траурный кружевной платок и, пылая щеками, требовала отомстить за ее дочь Зою. Трагический документ-монолог выбивался из общего комедийно-лирического настроя программы, и Жорик думал: «Как-то неловко получилось — мы Космодемьянскую без ее разрешения в эстрадного автора превратили». Галя никакой неловкости не ощущала и, поклонившись на аплодисменты, гордо уходила за ширмы.
«Всегда с удовольствием встречали солдаты выступление великолепного комика Мирбобо Зияева, наделенного редкой непосредственностью, обаянием, народным юмором. Пользовалась успехом и лирическая комедия „Душа героя“ в исполнении драматического актера Ивана Гришина и яркой комедийной актрисы Маргариты Волиной. Подолгу не отпускали со сцены исполнительниц прославленных народных танцев Истат Баракоеву и Сарвар Ниязову. Заметное место в спектакле занимали интересная характерно-комедийная актриса Галина Степанова, превосходная чтица, к тому же обладавшая хорошими вокальными данными Валентина Королева, остроумный изящный актер и режиссер Александр Бендер, совсем молоденькая Ольга Митяшина, артист Воронежского театра оперетты Александр Гордон. В труппу входила также певица Евгения Левенцева и талантливый композитор, пианист и аккордеонист Генрих Вагнер.
Свой первый фронтовой спектакль мы сыграли, еще не доехав до места назначения. Нас остановили бойцы танкового гвардейского корпуса:
— Давайте концерт!
Усталые, оглушенные все нарастающим гулом артобстрела, мы были в полной растерянности. Но гвардейцы — народ решительный. Они быстро устроили сцену между двух стогов сена, неизвестно как уцелевших в голом, выжженном поле. Подходившие бойцы рассаживались на земле, ждали. Мы решили не ударить в грязь лицом и дать свой первый концерт при полной выкладке. Расставили свои ширмы, переоделись в концертные костюмы. Начали…
Концерт шел под непрерывный смех зрителей и нудный, свербящий звук немецких самолетов.
После спектакля — оглушительное, гвардейское «ура!».
Нет, нужны и смех и шутка, мы убеждались в этом на каждом выступлении, в каких бы условиях нам ни приходилось играть.
Впрочем, иногда нам приходилось и отказываться от них.
Армия Крылова. Танковый корпус. Мы едем на передовую! Едем дорогой, которая простреливается врагом. Все гудит. Небо багровое — пожары. По дорогам и вокруг — разбитые машины, орудия. Окопы. Мы на передовой.
Играем в окопах скетчи, стоя на коленях. В полный рост вставать нельзя. Тревожно. Нас — артистов — пятеро, зрителей снайперов — двое. На расстоянии ружейного выстрела от фашистов. Через наши головы — артиллерийский огонь.
Выступили — перебрались в соседние окопы. Опять играем на коленях, поем под сурдинку. Тихо вторит аккордеон.
Впечатление таинственности. Высокое эмоциональное напряжение.
Сопровождающий нас офицер командует:
— Сейчас сыграете только маленький скетч. Женщинам лучше не ходить (т. е. не ползти!).
И опять тот же отзвук в сердцах бойцов, те же сияющие лица, блестящие радостью глаза…
Во время войны я всем своим существом чувствовал потребность людей в искусстве, жажду смеха. Я это говорю не как артист Театра сатиры, который исповедует смех, — нет, тогда я был артистом драмы. Я видел, что смех вдохновлял, мобилизовывал, вселял жажду жить даже в тяжелораненых, заставлял вспоминать о мирной жизни и с еще большей силой ненавидеть фашистов, драться, освобождать, защищать, побеждать! Эта неистребимая, вечно живая любовь к шутке, к острому слову неопровержимо утверждала духовную крепость народа. Никакие дискуссии о необходимых жанрах и формах искусства не были так убедительны, как практика фронтового театра, как реакция фронтового зрителя».
…Пока ночевали в солдатских палатках, в заброшенных клубах и школах — никто не чесался. В избах освобожденных сел — набрались вшей. Избавиться от них не было возможности. На постирушки в речушках вши плевали, размножались и кусались.
Искусанные актеры — чтобы не плакать — забавлялись.
— Я сегодня поймал самца! — говорил Жорик. — Он на меня посмотрел такими глазами!…
— Убей немца! Где ты его ни увидишь, там ты его и убей! Вошь — немецкий сатрап! Ты убил его?
— Посадил на лист лопуха — пусть переквалифицируется в травоядное…
Переезд на второй концерт. Пыль, жарища. Майка (Жорик называл жену Шурки Бендера Почесуй — насекомые как-то особенно ее любили) сует руку за пазуху.
— Поймала, Почесуй? — любопытствует Жорик.
— Да!
— Покажи!
Почесуй— Майка «показывает».
— Тоже самец! — констатирует Жорик. — Убьешь его?
— Не могу… Я выкину его за борт.
— Ты сошла с ума! Он разобьется о камни!
— Эх, дороги, пыль да туман!…
Майка «бросает» вон из машины «сатрапа».
Жорик свесился за борт:
— Приземлился на ноги. Догонит? Догоняет! Шофер, нажми на акселератор — догонит!! Отстал…
Все довольны и даже чешутся меньше.
Исчезли вши только после краткого отдыха в Москве. Не впустив актеров в гостиницу Дома Красной Армии, их сначала повели в преисподнюю — санпропускник, размещенный в подвале. Жара. Темень. Пар. Ад! Пропарили тела. Прожарили одежду. Вышли на свет не вшивые, счастливые — и все улыбались, как Жорик.
Перед отправкой на фронт получили валенки и новехонькие белые полушубки. Митяшка сразу превратилась в Снегурочку, Королева — в Снежную королеву, а Степанова — в Фальстафа!
Пусть я Фальстаф, — говорила Галя, — зато мне тепленько…
…В составе театра произошли некоторые изменения. Выбыла Майка (Почесуй). Ее затребовал Сталинабад — на роль Мирандолины в «Хозяйке гостиницы» К. Гольдони. Взамен ее прибыла Сара Косогляд. Фронтовой театр от этого не пострадал, а выиграл.
Сарра, в отличие от Майки, обладала отличными вокальными данными и часто пела (под аккомпанемент Г. Вагнера) в эвакогоспиталях для тяжелораненых.
«Для нашей второй поездки на фронт мы, кроме спектакля-концерта „Салом, друзья!“, подготовили сокращенный вариант спектакля „Без вины виноватые“ А.Н. Островского. Этот спектакль предполагалось играть на более или менее приспособленной сцене, в тех случаях, когда наши зрители будут располагать достаточным временем.
Вслед за советскими войсками — мы в Белоруссии, в Могилевской области. В комендатуре получаем новый маршрут и грузовик. Только отъехали — дом комендатуры взлетает на воздух.
Концерт в открытом поле. Мороз. Страшнейший ветер. Машины маскируются. Играем на передовой.
Видим: немецкие зенитки стреляют по нашим самолетам.
На машинах доехали до Ново-Белицы, затем — в Гомель. Два концерта в офицерском клубе.
Остаемся в одном из госпиталей, где дадим несколько концертов. Здесь много пленных фрицев. У них в основном преобладают два состояния души: страх и подхалимство или озлобленность. Пленным приказано вымыть и прибрать помещение для концерта, забить проемы окон фанерой. Один из них входит к нам с вязанкой дров, улыбается подобострастно, охотно заявляет:
«…»Русские — народ отходчивый, к пленным относятся беззлобно. Любят позубоскалить над ними, но и хлебом делятся, и американской тушенкой. Чувствуется моральное превосходство. По-настоящему люто ненавидят, не прощают «…» предателей. «…»
22 февраля. Мозырь на горе. На площади три виселицы: казнены начальник полиции и два полицая. Надпись: «Изменники Родины». У одного из них упала шапка. Валяется. Никто не берет.
Наконец— то приехали в нашу подшефную кавалерийскую дивизию, которая формировалась в Таджикистане. Передали бойцам подарки от Таджикской республики -теплую одежду, белье, валяные сапоги.
Прием блестящий! Здесь мы пробыли двадцать один день. Играли «Без вины виноватые». Удивительная сила заключена в русской классике. Страдания Незнамова, его тоска по дому, по матери в этих условиях преломлялись в какие-то особые, вечные, непреходящие человеческие чувства. Бойцы с напряженным интересом следили за перипетиями судьбы Незнамова, чутко воспринимали слово Островского.
В дивизии было много таджиков, на нашем концерте их с почетом усаживали в первые ряды. С упоением слушали они звуки своих родных музыкальных инструментов дойры и тары, зачарованно следили за изящными танцами, весело смеялись, слушая своих любимых артистов. Но многие плакали. От волнения. От встречи с Родиной».
Москва, краткий отдых. Пахнет весной — сосульки сверкают, — но ветер прохватывает по-зимнему. Менглет еще в полушубке. За три месяца фронтовых дорог полушубок засалился, потемнел — им покры вались, на нем спали в землянках… Другой одежды пока нет, и Жорик в полушубке и в валенках шагает по талому снегу московских улиц к Юткевичу. Фронтовой театр остался должен ему какую-то сумму денег, и Менглет обязан эту сумму ему вручить. Юткевич уже покинул Сталинабад и проживает в своей квартире в престижном доме на улице Немировича-Данченко… От Юткевича — к Дикому! Жорик разговаривал с ним по телефону… Алексей Денисович его ждет! «Ждет!…» «Ждет, ждет», — жвакает талый снег под ногами.
Элегантный Сергей Осипович Юткевич приветливо встретил Менглета. Предложил раздеться, но на его полушубок поглядел опасливо.
Менглет сконфузился. И, стягивая свою овчину, спросил:
— А куда… мне полушубок деть?
— Положите у вешалки… на пол… Я вам… тряпочку подстелю…
Менглет, свернув мехом внутрь полушубок, положил его на тряпку. Полушубок остался лежать, как собака у двери, а Жорик вслед за хозяином прошел в его кабинет. На паркете остались влажные следы… «Мать твою так…» — подумал Жорик. Юткевич — на следы внимания не обратил, предложил сесть. Жорик сел. Все стены — в полках с книгами, а книги все — в пестрых ситцевых переплетах. Авторов по корешкам не распознать. Заметив взгляд Жорика, Юткевич сказал:
— Я все книги отдаю переплетать в ситец. Монтень у меня в зеленом ситчике, Кокто — в голубеньком, Бодлер и Рембо — в розово-синих цветах.
Менглет отсчитал замусоленные купюры. Юткевич, не пересчитывая, взял. Поблагодарил. Менглет встал.
— Я с Алексеем Денисовичем условился…
— Привет и низкий поклон ему. И пожалуйста, передайте Алексею Денисовичу, что его генерал Горлов — это шедевр. Видели?
— Нет еще…
— Рекомендую посмотреть.
— Не премину, — ответил Жорик.
…Предстоящая встреча с Диким — едва Менглет ушел от Юткевича — вытеснила из головы и Монтеня в ситчике, и Кокто, и элегантного хозяина. Спасибо ему за «Салом, друзья!» — он мастер. Ну и пусть наслаждается своим Монтенем.
Жорик знал, что Дикого освободили перед войной. Что его тут же «заграбастал» Театр имени Евг. Вахтангова, что Дикий у них сыграл генерала Горлова — и положил всех на обе лопатки… Знал, что его квартиру на улице Горького, пока он числился «врагом народа», отдали кому-то… Знал, что Дикий вместе с Александрой Александровной живет у Надежды Петровны — тещи. А больше в общем-то ничего не знал.
Оттого, что Жорик у Юткевича не засиделся, он явился в Старопименовский переулок раньше времени. Решил переждать, чтобы быть точным. Но не утерпел — позвонил. Его впустила тощая бледная дама теща. В открытой двери кабинета Жорик увидел тяжелую спину сидящего возле стола человека. Плечи были развернуты, но… напряжены? Менглет замер: «Сейчас Алексей Денисович обернется, и я увижу, как он постарел…»
Надежда Петровна сказала:
— Алеша… к тебе Менглет!…
Дикий обернулся. От сердца отлегло: «Все тот же! Совсем не изменился… Совсем!»
— Менглет?! — крикнул Дикий, вставая. — А я было подумал, — он усмехнулся, — не «ко мне», а;$а мной… кто-то пришел?
— Что за глупости, Алеша! — рассердилась теща.
— Шучу, конечно… — Алексей Денисович обнял Жорика. — Хорош! Обветренный, загорелый, на морозце загорал, да? Надя! Чаю! С вареньем! И Шурка пусть выползет Менглет пришел. А ты, дорогой, славный мой фронтовик, раздевайся! У нас тепло…
Жорик стянул засаленный полушубок и спросил: — А его куда девать? Он грязный…
— На самое почетное место! — распорядился Дикий и взял у Жорика полушубок. — Овчинка не грязная, а фронтовым порохом продымленная.
Дикий растолкал на вешалке одежду, повесил на свободный крюк полушубок и, словно бы приласкав, погладил его.
За чаем о лагере Дикий почти не говорил. Вспомнил с удовольствием, что заключенные называли его Отцом — и уважали за физическую силу. Менглет понял: под Соликамском Дикий был все время на общих работах. «Загорал» — и на морозе, и на ветру — похлеще, чем Жорик. Кто добился пересмотра дела, Дикий не рассказал… Может быть, толком и не знал? Для Жорика было главное — Алексей Денисович не сломлен, не согнут, он все тот же неукрощенный Дикий.
Александра Александровна тоже на лагерные мытарства на сетовала… Но она вся как-то скукожилась… хотя и казалась счастливой. Александра Александровна рассказала: узнав о своей полной реабилитации, Дикий заявил кому надо: «Пока жену не освободят, я из лагеря не выйду». Александру Александровну — освободили. Они вместе из Соликамска уехали в Омск.
Когда вахтанговцы раскрыли Дикому свои объятия — в Москве, до эвакуации в Омск или во время эвакуации в Омске, — Менглет не запомнил. Слова Дикого о генерале Горлове запомнил отлично:
— Я сыграл Горлова — тихо! — сказал Дикий.
— К сожалению, не видел… Но говорят, вы, Алексей Денисович, играете Горлова гениально!
— Я сыграл Горлова — тихо. Ему незачем горло драть. Шепнет — его за километр слышат. Как… Сталина. На Сталина, — произнес Алексей Денисович, -Горлов, конечно, совсем не похож. Он ученик Сталина… Но плохой… ОЧЭНЬ плохой, — с еле заметным грузинским акцентом закончил Дикий. — Понял?
— Да, — сказал Менглет.
Впереди у Дикого были новые ступени восхождения по лестнице славы, у Менглета — новые фронтовые пути-дороги.
«Киев. Чудеснейший город. Сравнительно не разрушен, но Крещатик — вдребезги. Даем концерт за концертом. Такое впечатление, что концерт длится без перерыва весь день: играем на Подоле — для населения, в воинских соединениях, в госпиталях…
От Киева двигаемся на запад. Живем в теплушках. Играем на платформах.
16 мая мы на государственной границе — реке Прут. Метров семьдесят — восемьдесят до отвесного берега. Румыния. Кругом сирень, буйная сирень всюду!
Немцы и румыны не думали сдаваться. Переправа была тяжелой. Эти сутки на государственной границе были для артистов нашего театра одним из самых тяжелых испытаний в нашей фронтовой жизни.
Ночью мы пробрались в наши укрепленные окопы, находящиеся на горном склоне. Хотя возможность попадания снарядов и невелика, но высунуться нет возможности. Просидели всю ночь.
На фронте происходят самые невероятные встречи. На границе с Румынией мы встретились с генералом Г. Шейпаком. Раньше он был военным комиссаром Душанбе».
…Помилуйте, Георгий Павлович! Ну что вы такое сейчас сказали! Не был никогда генерал Шейпак комиссаром в Душанбе! То есть, может быть, он и был комиссаром (не знаю), но только не в Душанбе, а в Сталинабаде! И в 1937 году, когда он стал другом Сталинабадского русского драматического театра, и в момент вашей встречи с ним на фронте Шейпаку и в страшном сне не снилось, что Сталинабад когда-нибудь переименуют в Душанбе. Куда смотрела ваша редактура? Они выхолостили ваши воспоминания, выхолостили ваш юмор, придали вашему лицу — общее выражение, а вы известны «лица не общим выраженьем», и вдобавок раньше времени (задним числом) переименовали Сталинабад в Душанбе. Не вздумайте где-нибудь сказать (написать): «Я работал в Санкт-Петербурге в БДТ»… Это будет такой же нонсенс, как работа военным комиссаром Шейпака в Душанбе в 1937 году.
Шагодат Сидикова — смуглая, чернокосая, миндалевидный разрез глаз, ослепительная улыбка… И голубоглазая, вальяжная, белолицая Степанова с нежным румянцем на щеках. Ей бы кокошник в жемчугах, а Шагодат — согдийской принцессе — корону из серебра! Дружное «ах!» раздавалось на выход двух красавиц. И зачин концерту был дан!
Изящность всего представления — конечно же заслуга Юткевича.
На подмостках — певец. Фрак, лакированные туфли, вид самый расконцертный! Но вот беда — он поет только под рояль, а рояль не привезли! «У нас свой рояль!» — восклицает Степанова. Девушки надевают белые перчатки (на каждой три черные полосы — аппликация), становятся рядком и вытягивают сдвинутые руки — получаются белые и черные клавиши. Певец недоверчиво трогает пальцами «клавиатуру»: «До, ре, ми, фа, соль, ля, си!» — отзываются девушки, аккомпанируя себе на «живом рояле». К сожалению, рояль часто фальшивит.
«Невесты» вели программу. Мирбобо Зияев и Александр Бендер «мешали» им. Кажется, помехи не были запланированы, а родились импровизационно.
«Актер — лицо действующее» — так назвал Г.П. Менглет свою книгу (М., ВТО, 1984). Отрывок из книги под заголовком «Из фронтовых записок» был опубликован в сборнике статей, воспоминаний актеров-фронтовиков «Нам дороги эти позабыть нельзя» (М., ВТО, 1985). С небольшими купюрами отрывок этот я предлагаю читателям. Но! С согласия Георгия Павловича я буду прерывать им написанное в 1980-х годах зарисовками, основанными на рассказах Менглета более позднего времени, иногда добавляя и от себя то, что мне известно о Менглете и о его фронтовом театре.
Итак — поехали!
«Перелистываю страницы записных книжек и дневников, которые очень нерегулярно и скупо вел во время наших фронтовых поездок, и перед глазами встают города, знаменующие наступление Советской Армии, армейские будни Первого фронтового театра Таджикской ССР, художественным руководителем которого мне посчастливилось быть. Да, посчастливилось! Именно так я ощущал возможность быть там, где решалась судьба нашей страны, служить тем, кто защищал нашу свободу. Уверен, что так же думали и чувствовали все мои товарищи по театру.
Нести бойцам радость, смех, заряд бодрости, энергии — такую задачу мы ставили перед собой. Чтобы осуществить ее, мы пригласили авторов, чувствующих юмор и шутку, артистов, наделенных способностью весело, заразительно существовать в условиях, предложенных драматургами, и не теряться в реальных обстоятельствах жизни.
Нельзя сказать, что наше мнение разделяли все. Были и сторонники репертуара, в котором бы тема войны отражалась впрямую, предлагавшие играть в военной форме.
Но мы настойчиво отстаивали свою точку зрения. И, как оказалось, поступили правильно. Когда мы показывали свой спектакль-концерт «Привет, друзья!» («Салом, друзья!») командующему Центральным фронтом К.К. Рокоссовскому, он одобрил нашу «мирную направленность».
— Хорошо, что на сцене не стреляют, — сказал Константин Константинович. — Мы это делаем лучше. Зато такая веселая, оптимистическая программа воспламеняет дух.
Этого— то мы и добивались. Это и определило тематику и стиль нашего театра».
Прерываю Георгия Павловича, он рассказал о встрече с Рокоссовским так, но не совсем так.
Перед концертом актерам сказали: «Командующий никогда не опаздывает. Смотрите, чтобы не было задержек». Рокоссовский прибыл за пять минут до назначенного срока. И концерт начался тут же (ширмы стояли на сцене, актрисы надели белые платья загодя).
Командующий Центральным фронтом сидел в первом ряду, изредка лишь слегка улыбался, не смеялись и генералы, наполнявшие зал.
Убегая за ширмы, «невесты» шушукались: «Провалились! Не нравится! Не смешно…» И, впиваясь глазами в щели между ширмами, разглядывали Рокоссовского. До чего же этот невозмутимый «бог войны» красив!
По окончании концерта Константин Константинович несколько раз ударил в ладоши. Аплодисменты зала последовали за его вежливыми хлопками.
Зал опустел. Рокоссовский и несколько генералов остались.
Жорик сполз со сцены. За ним и все актеры.
Жорик подошел к командующему.
Тот протянул ему руку и… отрекомендовался:
— Константин Константинович Рокоссовский.
Актеры чуть не лопнули от смеха, загнанного вовнутрь — а то Жорик не знает, кто это возвышается перед ним!
— Георгий Павлович Менглет, — ответил Жорик и пожал протянутую ему руку.
Командующий, выяснив, что Жорик — художественный руководитель театра, лестно отозвался о концерте, сказав, что «такая веселая, оптимистическая программа воспламеняет дух» (или что-то в этом роде), и поинтересовался, кто играл в сценке «Поймал языка!» бахвала-тыловика, выдающего себя за героя-разведчика.
— Я… — как бы извинился Жорик.
— Не узнал… — тоже как бы извинился Рокоссовский.
— У меня на носу был… нос… большой… и усы… полумаска на резиночке…
Рокоссовский кивнул:
— Прекрасная сатира… Никогда я так не смеялся.
Все актеры облегченно вздохнули. А Рокоссовский сказал, что он оставляет театр при Центральном фронте.
«Мы отказались от одного ведущего. Вел спектакль весь коллектив (иногда — его женская половина). „…“ На приеме открытого общения со зрителем строился весь спектакль. В нем были розыгрыши, актеры появлялись среди зрителей, обращались то к одному, то к другому бойцу. Была, например, такая сцена. К девушке подходила другая, растерянная, чем-то обеспокоенная, и что-то шептала ей на ухо. Потом сообщалось, что актер, занятый в следующем номере, еще не приехал — видно, где-то в пути задержался наш второй грузовик. Вполне правдоподобная ситуация во фронтовых условиях.
— Наш герой — лейтенант, летчик, — объяснила ведущая. — Может быть, кто-нибудь из вас заменит его? Среди бойцов слышались смех, шутки. На сцену пытались кого-то вытолкнуть. Он упирался. Начиналась веселая возня. Тогда актриса сходила со сцены, шла между бойцами, отыскивая подходящую замену артисту, и «наталкивалась» на меня. Я был без грима, в потертой гимнастерке, с полевыми погонами — как все. Я отнекивался, смущался, бойцы меня подбадривали, а потом, поняв розыгрыш, долго хохотали и аплодировали».
Сюжет пьески «Спасибо за внимание» незамысловат. Лейтенант приезжает с фронта к своей невесте, а соседям хочется поговорить с фронтовиком, и под разными предлогами они то и дело приходят к девушке. Только лейтенант протянет руки, чтобы обнять любимую, — кто-нибудь из соседей тут как тут! Срок побывки истекает, лейтенанту нужно уезжать. «Спасибо за внимание», — говорит в финале польщенный вниманием, но все же огорченный лейтенант. Ему так и не удалось побыть с любимой наедине…
Невесту лейтенанта играла Митяшка… И каждый раз, обнимая ее, лейтенант — Менглет испытывал легкое сладостное волнение. На миг к нему прикасалась юность, на миг Менглет чувствовал себя двадцатилетним… Это не было интимным театром для двоих.
Во время ежедневных переездов Менглет не подсаживал Митяшку на платформу «студебеккера», не снимал с платформы — это проделывал ее муж, Яшка. И даже если Митяшка оказывалась рядом в машине, при толчках на ухабах Менглет не хватал ее (как бы случайно), чтобы поддержать. Нет. Ему это и в голову не приходило.
За сутки спектакль-концерт повторялся три-четыре раза.
Легкое, сладостное волнение повторялось, не исчезало.
Иногда, обнимая «невесту», Менглет шептал ей: «Митяшка…» «Что… Георгий Павлович?» — шептала она, краснея.
Лейтенант — Менглет не отвечал.
«Спектакль-концерт „…“ включал самые разнообразные номера: скетчи, построенные на легко узнаваемом военно-бытовом материале, танцы, музыкальные сценки, такие, например, как „Музыкальное письмо“, пользовавшееся неизменным успехом. Номер строился на том, что юная Шагодат Сидикова, талант которой сочетал лиризм и задушевность с восточным лукавством, просунув голову в отверстие огромной граммофонной пластинки, проникновенно читала письмо к своему любимому на фронт. Заканчивался номер так, что даже бывалые солдаты, не стесняясь, утирали слезы».
…Был еще один номер (Менглет о нем забыл упомянуть), включенный в программу по настоянию приемной комиссии: подлинный документ — речь матери Зои Космодемьянской. Галя Степанова — специалист по матерям (мать сыновей-героев в «Славе», Кручинина — мать Незнамова и так далее) — накидывала на голову траурный кружевной платок и, пылая щеками, требовала отомстить за ее дочь Зою. Трагический документ-монолог выбивался из общего комедийно-лирического настроя программы, и Жорик думал: «Как-то неловко получилось — мы Космодемьянскую без ее разрешения в эстрадного автора превратили». Галя никакой неловкости не ощущала и, поклонившись на аплодисменты, гордо уходила за ширмы.
«Всегда с удовольствием встречали солдаты выступление великолепного комика Мирбобо Зияева, наделенного редкой непосредственностью, обаянием, народным юмором. Пользовалась успехом и лирическая комедия „Душа героя“ в исполнении драматического актера Ивана Гришина и яркой комедийной актрисы Маргариты Волиной. Подолгу не отпускали со сцены исполнительниц прославленных народных танцев Истат Баракоеву и Сарвар Ниязову. Заметное место в спектакле занимали интересная характерно-комедийная актриса Галина Степанова, превосходная чтица, к тому же обладавшая хорошими вокальными данными Валентина Королева, остроумный изящный актер и режиссер Александр Бендер, совсем молоденькая Ольга Митяшина, артист Воронежского театра оперетты Александр Гордон. В труппу входила также певица Евгения Левенцева и талантливый композитор, пианист и аккордеонист Генрих Вагнер.
Свой первый фронтовой спектакль мы сыграли, еще не доехав до места назначения. Нас остановили бойцы танкового гвардейского корпуса:
— Давайте концерт!
Усталые, оглушенные все нарастающим гулом артобстрела, мы были в полной растерянности. Но гвардейцы — народ решительный. Они быстро устроили сцену между двух стогов сена, неизвестно как уцелевших в голом, выжженном поле. Подходившие бойцы рассаживались на земле, ждали. Мы решили не ударить в грязь лицом и дать свой первый концерт при полной выкладке. Расставили свои ширмы, переоделись в концертные костюмы. Начали…
Концерт шел под непрерывный смех зрителей и нудный, свербящий звук немецких самолетов.
После спектакля — оглушительное, гвардейское «ура!».
Нет, нужны и смех и шутка, мы убеждались в этом на каждом выступлении, в каких бы условиях нам ни приходилось играть.
Впрочем, иногда нам приходилось и отказываться от них.
Армия Крылова. Танковый корпус. Мы едем на передовую! Едем дорогой, которая простреливается врагом. Все гудит. Небо багровое — пожары. По дорогам и вокруг — разбитые машины, орудия. Окопы. Мы на передовой.
Играем в окопах скетчи, стоя на коленях. В полный рост вставать нельзя. Тревожно. Нас — артистов — пятеро, зрителей снайперов — двое. На расстоянии ружейного выстрела от фашистов. Через наши головы — артиллерийский огонь.
Выступили — перебрались в соседние окопы. Опять играем на коленях, поем под сурдинку. Тихо вторит аккордеон.
Впечатление таинственности. Высокое эмоциональное напряжение.
Сопровождающий нас офицер командует:
— Сейчас сыграете только маленький скетч. Женщинам лучше не ходить (т. е. не ползти!).
И опять тот же отзвук в сердцах бойцов, те же сияющие лица, блестящие радостью глаза…
Во время войны я всем своим существом чувствовал потребность людей в искусстве, жажду смеха. Я это говорю не как артист Театра сатиры, который исповедует смех, — нет, тогда я был артистом драмы. Я видел, что смех вдохновлял, мобилизовывал, вселял жажду жить даже в тяжелораненых, заставлял вспоминать о мирной жизни и с еще большей силой ненавидеть фашистов, драться, освобождать, защищать, побеждать! Эта неистребимая, вечно живая любовь к шутке, к острому слову неопровержимо утверждала духовную крепость народа. Никакие дискуссии о необходимых жанрах и формах искусства не были так убедительны, как практика фронтового театра, как реакция фронтового зрителя».
…Пока ночевали в солдатских палатках, в заброшенных клубах и школах — никто не чесался. В избах освобожденных сел — набрались вшей. Избавиться от них не было возможности. На постирушки в речушках вши плевали, размножались и кусались.
Искусанные актеры — чтобы не плакать — забавлялись.
— Я сегодня поймал самца! — говорил Жорик. — Он на меня посмотрел такими глазами!…
— Убей немца! Где ты его ни увидишь, там ты его и убей! Вошь — немецкий сатрап! Ты убил его?
— Посадил на лист лопуха — пусть переквалифицируется в травоядное…
Переезд на второй концерт. Пыль, жарища. Майка (Жорик называл жену Шурки Бендера Почесуй — насекомые как-то особенно ее любили) сует руку за пазуху.
— Поймала, Почесуй? — любопытствует Жорик.
— Да!
— Покажи!
Почесуй— Майка «показывает».
— Тоже самец! — констатирует Жорик. — Убьешь его?
— Не могу… Я выкину его за борт.
— Ты сошла с ума! Он разобьется о камни!
— Эх, дороги, пыль да туман!…
Майка «бросает» вон из машины «сатрапа».
Жорик свесился за борт:
— Приземлился на ноги. Догонит? Догоняет! Шофер, нажми на акселератор — догонит!! Отстал…
Все довольны и даже чешутся меньше.
Исчезли вши только после краткого отдыха в Москве. Не впустив актеров в гостиницу Дома Красной Армии, их сначала повели в преисподнюю — санпропускник, размещенный в подвале. Жара. Темень. Пар. Ад! Пропарили тела. Прожарили одежду. Вышли на свет не вшивые, счастливые — и все улыбались, как Жорик.
Перед отправкой на фронт получили валенки и новехонькие белые полушубки. Митяшка сразу превратилась в Снегурочку, Королева — в Снежную королеву, а Степанова — в Фальстафа!
Пусть я Фальстаф, — говорила Галя, — зато мне тепленько…
…В составе театра произошли некоторые изменения. Выбыла Майка (Почесуй). Ее затребовал Сталинабад — на роль Мирандолины в «Хозяйке гостиницы» К. Гольдони. Взамен ее прибыла Сара Косогляд. Фронтовой театр от этого не пострадал, а выиграл.
Сарра, в отличие от Майки, обладала отличными вокальными данными и часто пела (под аккомпанемент Г. Вагнера) в эвакогоспиталях для тяжелораненых.
«Для нашей второй поездки на фронт мы, кроме спектакля-концерта „Салом, друзья!“, подготовили сокращенный вариант спектакля „Без вины виноватые“ А.Н. Островского. Этот спектакль предполагалось играть на более или менее приспособленной сцене, в тех случаях, когда наши зрители будут располагать достаточным временем.
Вслед за советскими войсками — мы в Белоруссии, в Могилевской области. В комендатуре получаем новый маршрут и грузовик. Только отъехали — дом комендатуры взлетает на воздух.
Концерт в открытом поле. Мороз. Страшнейший ветер. Машины маскируются. Играем на передовой.
Видим: немецкие зенитки стреляют по нашим самолетам.
На машинах доехали до Ново-Белицы, затем — в Гомель. Два концерта в офицерском клубе.
Остаемся в одном из госпиталей, где дадим несколько концертов. Здесь много пленных фрицев. У них в основном преобладают два состояния души: страх и подхалимство или озлобленность. Пленным приказано вымыть и прибрать помещение для концерта, забить проемы окон фанерой. Один из них входит к нам с вязанкой дров, улыбается подобострастно, охотно заявляет:
«…»Русские — народ отходчивый, к пленным относятся беззлобно. Любят позубоскалить над ними, но и хлебом делятся, и американской тушенкой. Чувствуется моральное превосходство. По-настоящему люто ненавидят, не прощают «…» предателей. «…»
22 февраля. Мозырь на горе. На площади три виселицы: казнены начальник полиции и два полицая. Надпись: «Изменники Родины». У одного из них упала шапка. Валяется. Никто не берет.
Наконец— то приехали в нашу подшефную кавалерийскую дивизию, которая формировалась в Таджикистане. Передали бойцам подарки от Таджикской республики -теплую одежду, белье, валяные сапоги.
Прием блестящий! Здесь мы пробыли двадцать один день. Играли «Без вины виноватые». Удивительная сила заключена в русской классике. Страдания Незнамова, его тоска по дому, по матери в этих условиях преломлялись в какие-то особые, вечные, непреходящие человеческие чувства. Бойцы с напряженным интересом следили за перипетиями судьбы Незнамова, чутко воспринимали слово Островского.
В дивизии было много таджиков, на нашем концерте их с почетом усаживали в первые ряды. С упоением слушали они звуки своих родных музыкальных инструментов дойры и тары, зачарованно следили за изящными танцами, весело смеялись, слушая своих любимых артистов. Но многие плакали. От волнения. От встречи с Родиной».
Москва, краткий отдых. Пахнет весной — сосульки сверкают, — но ветер прохватывает по-зимнему. Менглет еще в полушубке. За три месяца фронтовых дорог полушубок засалился, потемнел — им покры вались, на нем спали в землянках… Другой одежды пока нет, и Жорик в полушубке и в валенках шагает по талому снегу московских улиц к Юткевичу. Фронтовой театр остался должен ему какую-то сумму денег, и Менглет обязан эту сумму ему вручить. Юткевич уже покинул Сталинабад и проживает в своей квартире в престижном доме на улице Немировича-Данченко… От Юткевича — к Дикому! Жорик разговаривал с ним по телефону… Алексей Денисович его ждет! «Ждет!…» «Ждет, ждет», — жвакает талый снег под ногами.
Элегантный Сергей Осипович Юткевич приветливо встретил Менглета. Предложил раздеться, но на его полушубок поглядел опасливо.
Менглет сконфузился. И, стягивая свою овчину, спросил:
— А куда… мне полушубок деть?
— Положите у вешалки… на пол… Я вам… тряпочку подстелю…
Менглет, свернув мехом внутрь полушубок, положил его на тряпку. Полушубок остался лежать, как собака у двери, а Жорик вслед за хозяином прошел в его кабинет. На паркете остались влажные следы… «Мать твою так…» — подумал Жорик. Юткевич — на следы внимания не обратил, предложил сесть. Жорик сел. Все стены — в полках с книгами, а книги все — в пестрых ситцевых переплетах. Авторов по корешкам не распознать. Заметив взгляд Жорика, Юткевич сказал:
— Я все книги отдаю переплетать в ситец. Монтень у меня в зеленом ситчике, Кокто — в голубеньком, Бодлер и Рембо — в розово-синих цветах.
Менглет отсчитал замусоленные купюры. Юткевич, не пересчитывая, взял. Поблагодарил. Менглет встал.
— Я с Алексеем Денисовичем условился…
— Привет и низкий поклон ему. И пожалуйста, передайте Алексею Денисовичу, что его генерал Горлов — это шедевр. Видели?
— Нет еще…
— Рекомендую посмотреть.
— Не премину, — ответил Жорик.
…Предстоящая встреча с Диким — едва Менглет ушел от Юткевича — вытеснила из головы и Монтеня в ситчике, и Кокто, и элегантного хозяина. Спасибо ему за «Салом, друзья!» — он мастер. Ну и пусть наслаждается своим Монтенем.
Жорик знал, что Дикого освободили перед войной. Что его тут же «заграбастал» Театр имени Евг. Вахтангова, что Дикий у них сыграл генерала Горлова — и положил всех на обе лопатки… Знал, что его квартиру на улице Горького, пока он числился «врагом народа», отдали кому-то… Знал, что Дикий вместе с Александрой Александровной живет у Надежды Петровны — тещи. А больше в общем-то ничего не знал.
Оттого, что Жорик у Юткевича не засиделся, он явился в Старопименовский переулок раньше времени. Решил переждать, чтобы быть точным. Но не утерпел — позвонил. Его впустила тощая бледная дама теща. В открытой двери кабинета Жорик увидел тяжелую спину сидящего возле стола человека. Плечи были развернуты, но… напряжены? Менглет замер: «Сейчас Алексей Денисович обернется, и я увижу, как он постарел…»
Надежда Петровна сказала:
— Алеша… к тебе Менглет!…
Дикий обернулся. От сердца отлегло: «Все тот же! Совсем не изменился… Совсем!»
— Менглет?! — крикнул Дикий, вставая. — А я было подумал, — он усмехнулся, — не «ко мне», а;$а мной… кто-то пришел?
— Что за глупости, Алеша! — рассердилась теща.
— Шучу, конечно… — Алексей Денисович обнял Жорика. — Хорош! Обветренный, загорелый, на морозце загорал, да? Надя! Чаю! С вареньем! И Шурка пусть выползет Менглет пришел. А ты, дорогой, славный мой фронтовик, раздевайся! У нас тепло…
Жорик стянул засаленный полушубок и спросил: — А его куда девать? Он грязный…
— На самое почетное место! — распорядился Дикий и взял у Жорика полушубок. — Овчинка не грязная, а фронтовым порохом продымленная.
Дикий растолкал на вешалке одежду, повесил на свободный крюк полушубок и, словно бы приласкав, погладил его.
За чаем о лагере Дикий почти не говорил. Вспомнил с удовольствием, что заключенные называли его Отцом — и уважали за физическую силу. Менглет понял: под Соликамском Дикий был все время на общих работах. «Загорал» — и на морозе, и на ветру — похлеще, чем Жорик. Кто добился пересмотра дела, Дикий не рассказал… Может быть, толком и не знал? Для Жорика было главное — Алексей Денисович не сломлен, не согнут, он все тот же неукрощенный Дикий.
Александра Александровна тоже на лагерные мытарства на сетовала… Но она вся как-то скукожилась… хотя и казалась счастливой. Александра Александровна рассказала: узнав о своей полной реабилитации, Дикий заявил кому надо: «Пока жену не освободят, я из лагеря не выйду». Александру Александровну — освободили. Они вместе из Соликамска уехали в Омск.
Когда вахтанговцы раскрыли Дикому свои объятия — в Москве, до эвакуации в Омск или во время эвакуации в Омске, — Менглет не запомнил. Слова Дикого о генерале Горлове запомнил отлично:
— Я сыграл Горлова — тихо! — сказал Дикий.
— К сожалению, не видел… Но говорят, вы, Алексей Денисович, играете Горлова гениально!
— Я сыграл Горлова — тихо. Ему незачем горло драть. Шепнет — его за километр слышат. Как… Сталина. На Сталина, — произнес Алексей Денисович, -Горлов, конечно, совсем не похож. Он ученик Сталина… Но плохой… ОЧЭНЬ плохой, — с еле заметным грузинским акцентом закончил Дикий. — Понял?
— Да, — сказал Менглет.
Впереди у Дикого были новые ступени восхождения по лестнице славы, у Менглета — новые фронтовые пути-дороги.
«Киев. Чудеснейший город. Сравнительно не разрушен, но Крещатик — вдребезги. Даем концерт за концертом. Такое впечатление, что концерт длится без перерыва весь день: играем на Подоле — для населения, в воинских соединениях, в госпиталях…
От Киева двигаемся на запад. Живем в теплушках. Играем на платформах.
16 мая мы на государственной границе — реке Прут. Метров семьдесят — восемьдесят до отвесного берега. Румыния. Кругом сирень, буйная сирень всюду!
Немцы и румыны не думали сдаваться. Переправа была тяжелой. Эти сутки на государственной границе были для артистов нашего театра одним из самых тяжелых испытаний в нашей фронтовой жизни.
Ночью мы пробрались в наши укрепленные окопы, находящиеся на горном склоне. Хотя возможность попадания снарядов и невелика, но высунуться нет возможности. Просидели всю ночь.
На фронте происходят самые невероятные встречи. На границе с Румынией мы встретились с генералом Г. Шейпаком. Раньше он был военным комиссаром Душанбе».
…Помилуйте, Георгий Павлович! Ну что вы такое сейчас сказали! Не был никогда генерал Шейпак комиссаром в Душанбе! То есть, может быть, он и был комиссаром (не знаю), но только не в Душанбе, а в Сталинабаде! И в 1937 году, когда он стал другом Сталинабадского русского драматического театра, и в момент вашей встречи с ним на фронте Шейпаку и в страшном сне не снилось, что Сталинабад когда-нибудь переименуют в Душанбе. Куда смотрела ваша редактура? Они выхолостили ваши воспоминания, выхолостили ваш юмор, придали вашему лицу — общее выражение, а вы известны «лица не общим выраженьем», и вдобавок раньше времени (задним числом) переименовали Сталинабад в Душанбе. Не вздумайте где-нибудь сказать (написать): «Я работал в Санкт-Петербурге в БДТ»… Это будет такой же нонсенс, как работа военным комиссаром Шейпака в Душанбе в 1937 году.