Страница:
Группа студентов под руководством Шевырева растет, в нее входят Андреюшкин, Осипанов, Генералов, Канчер, Горкун, Лукашевич, Говорухин, Ульянов. Дежурства «метальщиков» бомбы и «разведчиков» по маршруту поездок царя из дворца в Исаакиевский собор начались с 26 февраля. Но заговорщики были очень неопытны; 1 марта полиция, перехватив письмо Андреюшкина, арестовала всю группу. Семья Ульяновых была потрясена, узнав о постигшей беде, но надеялась на милость императора. Мария Александровна Ульянова, спешно приехав в столицу, подала прошение на имя Александра III. В нем, в частности, говорилось: «О Государь! Умоляю, пощадите детей моих. Возвратите мне детей моих. Если у сына моего случайно отуманился рассудок и чувство, если в его душу закрались преступные замыслы, Государь, я исправлю его: я вновь воскрешу в душе его лучшие человеческие чувства и побуждения, которыми он так недавно еще жил. Милости, Государь, прошу милости».
Этой драме, которая привлекла внимание России в конце прошлого века, посвящено немало публикаций. Наиболее интересны из них – в журналах «Былое» и «Голос минувшего». Читатель, видимо, знает, что все хлопоты матери оказались напрасными не только из-за «жестокости» царя, но и из-за отказа сына подать прошение о помиловании. Кто пересилил себя, поступившись революционным достоинством, тот был помилован: смертная казнь была им заменена многолетней каторгой.
Процесс был очень коротким: 15 апреля начался, а 19-го был оглашен приговор. Нераскаявшиеся Андреюшкин, Генералов, Осипанов, Ульянов и Шевырев были приговорены к повешению. Но спасение еще брезжило в их душах. Во время свидания матери с сыном после приговора на ее мольбы подписать прошение Александр тихо, но твердо произнес:
– Не могу сделать этого после всего, что признал на суде. Ведь это будет неискренне.
Присутствовавший на процессе и свидании матери с сыном юрист Князев уже после Октябрьской революции вспоминал, что в беседе Александр приводил такой довод: «Представь себе, мама, двое стоят друг против друга на поединке. Один уже выстрелил в своего противника, другой еще нет, и тот, кто выстрелил, обращается к противнику с просьбой не пользоваться оружием. Нет, я не могу так поступить!»
Поведение Александра было в высшей степени мужественным. Его последним желанием, высказанным матери, была просьба: дать что-нибудь почитать из Гейне. Князев помог найти томик сочинений, и великий немецкий поэт последние дни жизни Александра на этой земле был его душеприказчиком и духовником… Ожидая рокового, последнего грохота запора камеры каземата, Александр мог шептать слова поэта:
В день казни Владимир Ульянов в Симбирске сдавал письменный экзамен по геометрии и арифметике, получив за эту работу обычное «пять». В семье верили в распространившийся слух, что смертная казнь в последний момент будет заменена заточением в крепости. Во время последнего свидания с сыном мать, желая передать эту надежду Александру, при прощании только сказала: «Мужайся, мужайся…»{30} Как оказалось, это были последние слова благословения матери, которыми она поддержала сына в часы его мужественного и рокового выбора.
В семье Ульяновых надолго поселилось горе. Мать, в трауре, после долгих молений не раз просветленно говорила, что Саша перед смертью приложился к кресту… Пусть Богом он будет прощен…
Младший брат был потрясен смертью Александра. Позже он узнает, что Саша принимал участие в разработке «Программы террористической фракции Народная воля». Документ несет печать марксистского влияния, однако наивен в своей прямолинейности и, как сказали бы сегодня, «казарменности». Но Владимир Ульянов, долго находясь под воздействием семейной трагедии, думал не столько об идеях, которые захватили брата и его друзей, а о стоицизме и силе духа молодых террористов-заговорщиков. Крутой поворот в долине своей судьбы юный Ульянов сделал не в определении путей борьбы: террор или массовые движения. Нет. Гимназист еще не имел собственных взглядов по этому вопросу. Но где-то в глубине души он созрел для понимания – и это станет скоро ядром его мировоззрения, – что без радикализма, помноженного на волю к достижению цели, на революционной стезе делать нечего.
А в отношении того, что «мы не пойдем таким путем», Владимир Ульянов действительно и «не пошел». В частности, это выражалось и в том, что будущий вождь понял: совсем необязательно самому быть «метальщиком» пироксилиновых бомб, которые делал несчастный Саша. Необязательно находиться и на баррикадах, самому подавлять восстания, быть на фронтах Гражданской войны… И он никогда там и не был и непосредственного ничего «не подавлял». Главное – не в деяниях одиночек. Главное – управлять массой. Огромной. Бесчисленной. Почти бессознательной. «Не таким путем надо идти». Младший брат пошел действительно совсем иным путем. Более эффективным, но менее благородным.
Кто знает, может быть, казнь Александра помогла Владимиру взобраться на броневик в апреле 1917 года?
Трагедия семьи Ульяновых по большому счету – трагедия русской идеи, трагедия российского выбора, трагедия народа, за который необольшевики и сегодня вновь пытаются решать: каким путем ему идти…
Предтечи революционера
Этой драме, которая привлекла внимание России в конце прошлого века, посвящено немало публикаций. Наиболее интересны из них – в журналах «Былое» и «Голос минувшего». Читатель, видимо, знает, что все хлопоты матери оказались напрасными не только из-за «жестокости» царя, но и из-за отказа сына подать прошение о помиловании. Кто пересилил себя, поступившись революционным достоинством, тот был помилован: смертная казнь была им заменена многолетней каторгой.
Процесс был очень коротким: 15 апреля начался, а 19-го был оглашен приговор. Нераскаявшиеся Андреюшкин, Генералов, Осипанов, Ульянов и Шевырев были приговорены к повешению. Но спасение еще брезжило в их душах. Во время свидания матери с сыном после приговора на ее мольбы подписать прошение Александр тихо, но твердо произнес:
– Не могу сделать этого после всего, что признал на суде. Ведь это будет неискренне.
Присутствовавший на процессе и свидании матери с сыном юрист Князев уже после Октябрьской революции вспоминал, что в беседе Александр приводил такой довод: «Представь себе, мама, двое стоят друг против друга на поединке. Один уже выстрелил в своего противника, другой еще нет, и тот, кто выстрелил, обращается к противнику с просьбой не пользоваться оружием. Нет, я не могу так поступить!»
Поведение Александра было в высшей степени мужественным. Его последним желанием, высказанным матери, была просьба: дать что-нибудь почитать из Гейне. Князев помог найти томик сочинений, и великий немецкий поэт последние дни жизни Александра на этой земле был его душеприказчиком и духовником… Ожидая рокового, последнего грохота запора камеры каземата, Александр мог шептать слова поэта:
За два часа до повешения во дворе Шлиссельбургской крепости 8 мая 1887 года, после полуночи, осужденным объявили, что скоро казнь. То был последний шанс обратиться с прошением. Но и перед лицом вечного небытия молодые русские люди, будучи неправыми исторически, в моральном смысле оказались достойными народной памяти. Они не были фанатиками идеи, но верили, что судьбы народа могут изменить революционные акты насилия против тиранов. Большевики, которые появятся в начале приближающегося века (который станет почти весь «их» веком), на словах осуждали индивидуальный террор, а на деле провозгласили террор, но уже массовый. Попытки студентов изменить вектор развития, почитавших честь и достоинство дороже самой жизни, выглядели и выглядят исторически наивными. Но нельзя не восхититься их готовностью к жертвенности во имя идеалов освобождения. Таких, особенно среди русских народников, всегда было много. Возможно, именно в этой среде нашла свое выражение «русская идея»: туманная и аморфная, но великая и бессмертная.
В часах песочная струя
Иссякла понемногу…{29}
В день казни Владимир Ульянов в Симбирске сдавал письменный экзамен по геометрии и арифметике, получив за эту работу обычное «пять». В семье верили в распространившийся слух, что смертная казнь в последний момент будет заменена заточением в крепости. Во время последнего свидания с сыном мать, желая передать эту надежду Александру, при прощании только сказала: «Мужайся, мужайся…»{30} Как оказалось, это были последние слова благословения матери, которыми она поддержала сына в часы его мужественного и рокового выбора.
В семье Ульяновых надолго поселилось горе. Мать, в трауре, после долгих молений не раз просветленно говорила, что Саша перед смертью приложился к кресту… Пусть Богом он будет прощен…
Младший брат был потрясен смертью Александра. Позже он узнает, что Саша принимал участие в разработке «Программы террористической фракции Народная воля». Документ несет печать марксистского влияния, однако наивен в своей прямолинейности и, как сказали бы сегодня, «казарменности». Но Владимир Ульянов, долго находясь под воздействием семейной трагедии, думал не столько об идеях, которые захватили брата и его друзей, а о стоицизме и силе духа молодых террористов-заговорщиков. Крутой поворот в долине своей судьбы юный Ульянов сделал не в определении путей борьбы: террор или массовые движения. Нет. Гимназист еще не имел собственных взглядов по этому вопросу. Но где-то в глубине души он созрел для понимания – и это станет скоро ядром его мировоззрения, – что без радикализма, помноженного на волю к достижению цели, на революционной стезе делать нечего.
А в отношении того, что «мы не пойдем таким путем», Владимир Ульянов действительно и «не пошел». В частности, это выражалось и в том, что будущий вождь понял: совсем необязательно самому быть «метальщиком» пироксилиновых бомб, которые делал несчастный Саша. Необязательно находиться и на баррикадах, самому подавлять восстания, быть на фронтах Гражданской войны… И он никогда там и не был и непосредственного ничего «не подавлял». Главное – не в деяниях одиночек. Главное – управлять массой. Огромной. Бесчисленной. Почти бессознательной. «Не таким путем надо идти». Младший брат пошел действительно совсем иным путем. Более эффективным, но менее благородным.
Кто знает, может быть, казнь Александра помогла Владимиру взобраться на броневик в апреле 1917 года?
Трагедия семьи Ульяновых по большому счету – трагедия русской идеи, трагедия российского выбора, трагедия народа, за который необольшевики и сегодня вновь пытаются решать: каким путем ему идти…
Предтечи революционера
Самая большая тайна – это тайна человеческого сознания. Лабиринты, катакомбы, тупики, магистрали хода мысли трудноуловимы и часто непредсказуемы. Сознание личности – безбрежный космос, необъятная галактика, в которых всегда есть и будут неизвестные, загадочные планеты. Так и духовный мир Ульянова, столь пристально изучаемый на протяжении многих десятилетий, по-прежнему несет в себе много таинственного, загадочного и непознанного.
Одна из таких тайн кроется в определении духовных предтеч революционера. Явилась ли казнь брата основным толчком, подвинувшим молодого Ульянова на революционную тропу? Кто был его властителем дум? Каково место марксизма в духовном выборе? Были ли Маркс и Энгельс единственными кумирами Владимира? Историки и философы дают на эти вопросы самые разные ответы. Официальная партийная мысль, естественно, видит путь идеологического выбора В.И. Ульянова одномерным, строго детерминированным, безапелляционным.
Так, Н.В. Валентинов полагает, что интеллектуальным генератором и вдохновителем Ленина был Н.Г. Чернышевский. Исследователь полагает, что Владимир Ульянов «познал и впитал в себя Чернышевского, покорившего его раньше, чем произошло знакомство Ленина с марксизмом». Чернышевский, писал Валентинов, «предстал перед 18-летним Лениным в образе, поражающем воображение: страстного проповедника блага и добра с окровавленным топором в руке»{31}. Луис Фишер уверяет, что на духовное становление российского вождя большое влияние оказали идеи народовольцев{32}. Рональд Кларк, попытавшийся сказать о Ленине нечто, скрываемое «исторической маской», не без основания пишет, что Ленин никогда не отказывался полностью от идеи террора и герои-народовольцы всегда были ему симпатичны. Именно они дали ему заряд к пересмотру традиционных взглядов на общественную эволюцию{33}. Один из первых советских официальных биографов Ленина, лично хорошо знавший его П. Керженцев, в свою очередь полагает, что формирование Ленина как революционера началось особенно интенсивно после его знакомства с литературой, издававшейся группой «Освобождение труда» под руководством Г.Е. Плеханова и П.Б. Аксельрода{34}. Можно долго «инвентаризировать» бесчисленные точки зрения исследователей, современников, соратников Ленина по вопросу: кто был его предтечей? Кто оказал решающее воздействие на интеллект этого человека в моменты критического выбора стратегии своей жизни?
Но можно на эту проблему посмотреть и с другой стороны: как сам Ленин оценивал духовные истоки своего становления и предопределенность первых революционных шагов. Карл Радек, блестящий памфлетист и эквилибрист парадокса, в своем эссе о Ленине в 1933 году написал: «Когда Владимир Ильич однажды увидел, что я пересматриваю только что появившийся сборник его статей 1903 года, его лицо осветилось хитрой улыбкой и он, хихикая, сказал: «Очень интересно читать, какие мы были дураки»{35}.
Вероятно, это нельзя понимать буквально, но своей фразой Ульянов (Ленин) косвенно выразил мысль древних: нельзя в одну реку войти дважды. Становление мировоззренческих опор есть сложный процесс. То, что кажется незыблемым, вечным, непреходящим вчера, сегодня может менять тона, окраску, а иногда и вектор движения. Но свою роль исходные, первичные идеи, мотивы исторически уже сыграли, даже если они в последующем пересмотрены или даже отвергнуты.
Весьма образно процесс синтеза разных влияний, которые испытал Ульянов, вырабатывая из себя того, кем он стал, изложил его политический противник Уинстон Черчилль. Касаясь юношеского, «ломающегося» возраста Ульянова, великий англичанин написал: «Его ум был выдающимся инструментом. Когда он загорался, перед ним высвечивался весь мир, его история, его горести, его глупость, его фальшь и, помимо всего прочего, его несправедливость. В его фокусе отражались все факты – как самые неприятные, так, в равной мере, и самые воодушевляющие. Интеллект был емким, а порой превосходным. Это был универсальный ум, редко в таких масштабах встречающийся у людей. Казнь старшего брата пропустила этот яркий белый свет сквозь призму, а призма преломила его в красный»{36}. Воистину «призма», выражающая сложнейшее сочетание обстоятельств, «окрасила» мышление этого человека в революционные красные цвета. Что же это за обстоятельства?
Видимо, одним из ведущих обстоятельств является политика самих властей по отношению к Владимиру Ульянову и его семье. При поступлении вчерашнего гимназиста в Казанский университет Ф.М. Керенский дает ему блестящую характеристику и, как бы упреждая подозрения к семье, связанные с Александром, пишет: «Ни в гимназии, ни вне ее не было замечено за Ульяновым ни одного случая, когда бы он словом или делом вызвал в начальствующих и преподавателях гимназии не похвальное о себе мнение»{37}. Даже когда Ульянов был в декабре 1887 года исключен из университета, Керенский, как бы защищая юношу и оправдывая свои рекомендации, объясняет случившееся казнью Александра: Владимир Ульянов «мог впасть в умоисступление вследствие роковой катастрофы, потрясшей несчастное семейство и, вероятно, губительно повлиявшей на впечатлительного юношу»{38}. Но при первом же участии в студенческой сходке в Казанском университете, где Ульянов не закончил еще и одного семестра, он был сразу же «мечен» начальством.
Попечитель Казанского учебного округа писал после случившегося: Владимир Ульянов «за два дня до сходки подал повод подозревать его в подготовлении чего-то нехорошего: проводил время в курильной, беседуя с Зегрждой, Ладыгиным и другими, уходил домой и снова возвращался, принося по просьбе других что-то с собой и вообще о чем-то шушукаясь; 4-го же декабря бросился в актовый зал в первой партии, и вместе с Полянским первыми неслись по коридору 2-го этажа…»{39}. Ульянов не руководил сходкой, которая к тому же имела явно «вегетарианский», либеральный характер, но, учитывая, что студент является братом казненного «государственного преступника», он не только исключается из университета{40}, но и выдворяется из Казани в родовое в каком-то смысле имение Кокушкино.
Родство с государственным преступником не только способствовало исключению из университета, но и создало довольно устойчивую реакцию отторжения молодого Ульянова от официальной системы образования, сопутствия его имени синдрома неблагонадежности и подозрительности. Когда весной 1888 года мать Ульянова подала прошение о восстановлении сына на учебу в университете, то в департаменте полиции на документе появилась резолюция его директора П.Н. Дурново: «Едва ли можно что-нибудь предпринять в пользу Ульянова»{41}. На другом документе этого же характера директор департамента народного просвещения выразил свою мысль еще более определенно: «Уж это не брат ли того Ульянова? Ведь тоже из Симбирской гимназии? Да, это видно из конца бумаги. Отнюдь не следует принимать»{42}.
Подвергая остракизму молодого Ульянова, царские власти все больше сужали поле выбора опальному студенту. Его солидарность с покойным братом в смысле неприятия самодержавной системы становилась все более определенной. Смиренная позиция, выразившаяся в повторных просьбах и принятии требуемых рутинных форм обращений: «Имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство разрешить мне поступление в Императорский Казанский Университет»; «имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство разрешить мне отъезд за границу для поступления в заграничный университет» и т. д. с подписями не только «бывший студент Императорского Казанского Университета», но и «дворянин Владимир Ульянов»{43}, не возымела на первых порах успеха. Власть, отторгая Ульянова, усиливала в его сознании протест, духовное неприятие существующих порядков.
Созреванию мятежных мотивов весьма способствовали и семейные обстоятельства. После исключения из университета у Ульянова не было нужды идти зарабатывать себе кусок хлеба грузчиком в порт или приказчиком, как его дядя в Астрахани, к какому-нибудь купцу. Ленин, как всегда подчеркивается в официальной историографии, «ссылается»… в родное имение Кокушкино Лаишевского уезда Казанской губернии, а затем переезжает с семьей на свой хутор Алакаевка, что примерно в пятидесяти верстах от Самары. Ульянов отдается самообразованию, читая Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова, Ч. Дарвина, Г. Бокля, Д. Рикардо, Н.А. Некрасова, И.С. Тургенева, М.Е. Салтыкова-Щедрина, Г.И. Успенского. Именно здесь он имеет возможность приступить к «Капиталу» Маркса, другим его работам. Забот особых не было. Как и после того, когда семья осенью 1889 года переезжает в Самару. Полиция, конечно, присматривает за неблагонадежным молодым человеком, но тот не доставляет ей хлопот. Несмотря на многочисленные «труды» о «самарском революционном» периоде, его очень трудно назвать таким. Знакомится с руководителем социал-демократического кружка А.П. Скляренко, присутствует на нелегальном собрании кружка, эпизодически встречается с некоторыми марксистами… Не густо. Точнее, нужно было бы сказать, что это был период самообразования, самоопределения, подготовки и сдачи экстерном экзаменов за курс Петербургского университета. Молодому человеку скоро исполнится двадцать два года; в руках у него диплом первой степени юриста, и он зачисляется помощником присяжного поверенного Самарского окружного суда. Здесь, правда, Ульянов не преуспеет, а быстро охладеет к хлопотному труду защитника в суде.
Ему доведется участвовать лишь в нескольких делах (мелкие кражи, имущественные претензии), которые сложились для него с переменным успехом. Но в своей юридической практике он будет дважды защищать собственные интересы и оба раза выиграет. В одном случае выиграет дело против соседних крестьян, допустивших потраву в поместье Ульяновых. В другом – когда его, едущего на велосипеде, собьет автомобиль виконта в Париже.
Ленин не любил вспоминать о мелкой собственной судебной практике. Какое это имело значение перед тем, что он выиграет историческое дело! По крайней мере, так будут думать люди несколько десятилетий.
Однако вернемся к революционным истокам молодого волжанина. Именно в этот период «интеллектуальное пространство» Ульянова подвергается интенсивному заполнению широким спектром самых различных идей, концепций, взглядов. Н.В. Валентинов вспоминал свой разговор с В.И. Ульяновым в Женеве в 1904 году, когда тот, говоря о «сидении» в Кокушкине после исключения, рассказывал «о чтении запоем с раннего утра до позднего часа». Ульянов продолжал, что его «любимейшим автором был Чернышевский. Все напечатанное им в «Современнике» я прочитал до последней строки и не один раз… До знакомства с сочинениями Маркса, Энгельса, Плеханова главное, подавляющее влияние имел на меня только Чернышевский, и началось оно с «Что делать?». Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления…»{44}.
Валентинов полагает, что Чернышевский, «перепахав» Ульянова (выражение самого Ленина) еще до приобщения к Марксу, сделал молодого человека революционером. Эту мысль оспаривает М. Вишняк, который в следующем номере русского нью-йоркского журнала утверждает: «Н. Валентинов пытается «канонизировать» Чернышевского как предтечу Ленина». Но это верно лишь в том смысле, что Ленин стал перечитывать Чернышевского через месяц-два после казни брата. «Почва была подготовлена к перепахиванию». Автор утверждает, что главный революционный заряд Ульянов получил не от «бездарного и примитивного романа» Чернышевского, а от вести о казни брата{45}.
Критикуя друг друга, два историка подходят к общему выводу: Чернышевский стал для Ленина Иоанном Крестителем благодаря трагедии с братом Александром. В этом смысле, по идее Валентинова, «Что делать?» Ленина является как бы продолжением «Что делать?» Чернышевского. Внешне это совершенно разные вещи: у одного – скучный романизированный трактат, у другого – революционное поучение. Но общего много: новый мир могут создать новые люди. Просто Ленин героев Чернышевского: Рахметова, Кирсанова, Лопухова, Веру Павловну – облачает в плащи «профессиональных революционеров».
Эта коварная выдумка о «профессиональных революционерах» не безобидна, а зловеща и опасна. «Профессиональный революционер» (а было ох как почетно после октябрьских событий 1917 года причислить себя к этому ордену!), по сути, считал нормальным нигде и никогда не работать, не служить, а, стоя в стороне или «располагаясь» над социальными и экономическими процессами, – часто находясь очень далеко за околицей отечества, – узурпировать право решать судьбоносные вопросы за миллионы других людей!
Однако нельзя видеть буквально «искусительство» Чернышевского по отношению к Ленину[4]. Но писатель способствовал, судя по анализу работ Ульянова, проникнуться ему глубокой неприязнью к либерализму, что уже отчетливо видно в одной из первых его крупных работ «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?». Ленин, многократно апеллировавший к Чернышевскому, именуя его суждения «гениальными провидениями», упоминает в качестве таковых «мерзости» компромисса «либералов и помещиков», компромисса, который лишь и мешает «открытой борьбе классов» в России{46}. Ульянов хочет видеть в лице Н.Г. Чернышевского явного союзника в борьбе с либеральной буржуазией. Чернышевский В.И. Ульянову понадобился, в частности, и затем, чтобы доказать наличие «целой пропасти» между социалистами и демократами{47}.
По сути, Ленин использует Н.Г. Чернышевского для «русификации» западного марксизма, где слишком много либерального и демократического и мало «борьбы классов». Мы знаем, что в последующем раскол российских социал-демократов произойдет именно по линии отношения к демократии, легальным, парламентским формам борьбы, места в ней партий и сил либерального толка. Так что предтечей Ленина как революционера стали мыслители, лелеявшие идеи, которые усиливали в марксизме именно силовые, жесткие, классовые грани этого учения. Чернышевский (впрочем, разве он один?) был духовным союзником В.И. Ульянова в этой трактовке набиравшего в России силу марксизма.
Поэтому было бы более верным сказать, что Ленин в своем становлении руководствовался прагматическими соображениями. Молясь классическому марксизму, он мог заимствовать концепцию или идейку, аргумент или опровержение у Чернышевского, Ткачева, Бакунина, Нечаева, Клаузевица, Струве, Успенского, Постникова, Лаврова, Герцена… Свой «силовой марксизм» Ульянов укреплял всем, что делало учение бескомпромиссным, жестким, радикальным. Крупская, вспоминая первые недели становления советского строя, писала: «Изучая самым внимательным образом опыт Парижской коммуны, этого первого пролетарского государства в мире, Ильич отмечал, как пагубно отразилась на судьбе Парижской коммуны та мягкость, с которой рабочие массы и рабочее правительство относились к заведомым врагам. И потому, говоря о борьбе с врагами, Ильич всегда, что называется, «закручивал», боясь излишней мягкости масс и своей собственной»{48}.
Внимательный читатель может поморщиться, встретив в перечне фамилий те или иные одиозные имена, например С.Г. Нечаева. Ведь известно, что и Маркс и Энгельс осудили нечаевщину. Сколько раз осуждал индивидуальный террор и Ленин! Но Нечаев – не только певец террора, но и синоним российского бланкизма. Заговор, тайные планы свержения, беспощадного уничтожения ненавистных руководителей и правительств – визитная карточка бланкизма. Осуждая бланкизм на словах, Ленин не колеблясь прибегал к нему в решающие моменты, что дало основание Плеханову еще в 1906 году заявить: «Ленин с самого начала был скорее бланкистом, чем марксистом. Свою бланкистскую контрабанду он проносил под флагом самой строгой марксистской ортодоксии»{49}. Владимир Бонч-Бруевич в одной из своих статей вспоминал, что «с легкой руки Достоевского и его омерзительного, но гениального романа «Бесы» (сюжет романа связан с конкретным фактом убийства студента Иванова Нечаевым и членами его общества «Тайная расправа») даже революционная среда стала относиться отрицательно к Нечаеву, совершенно забывая, говорил Ленин, «что он обладал особым талантом организатора, конспиратора, умением свои мысли облачать в потрясающие формулировки…». Достаточно вспомнить его ответ в одной листовке, когда на вопрос, кого же надо уничтожить из царствующего дома, Нечаев дает точный ответ… Да весь дом Романовых!.. Ведь это просто до гениальности…»{50}.
Не по призыву Нечаева придет время и «весь дом Романовых» будет уничтожен. Это будет сделано по приказу тех, кто думал во многом так же, как русский фанатик, давший печальное название индивидуальному террору – «нечаевщина»… Уход от либерализма в политике привел к тому, как вспоминал Владимир Войтинский, лично знавший Ленина, что будущий вождь еще в начале века любил вести беседы о необходимости борьбы с «либеральными благоглупостями… То было ловкой, талантливой проповедью революционного нигилизма. Революция – дело тяжелое, говорил Ульянов. В беленьких перчатках, чистенькими ручками ее не сделаешь… Партия не пансион для благородных девиц… Иной мерзавец может быть для нас именно тем полезен, что он мерзавец»{51}.
Вспомним «Катехизис революционера» Нечаева. В нем есть такие строки: «Нравственно для него (революционера. – Д.В.) все, что способствует делу революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему». Почти буквально повторяется у Ленина в речи на III съезде РКСМ эта идея: нравственно все то, что способствует победе коммунизма. Впрочем, аморализм Ленина, его этический релятивизм был известен давно. В своей беседе с М. Спиридоновой в 1918 году Ленин цинично поведал: в политике нет места нравственности, там властвует лишь целесообразность.
Все, что сказано здесь, можно пытаться опровергать. Я же ссылаюсь лишь на людей, которые знали, слышали, говорили с Лениным. Он взял марксизм на свое вооружение, но сделал все для того, чтобы «освободить» его от «либеральных», «демократических» благоглупостей, ибо стальной кулак диктатуры пролетариата не нуждается в перчатках. Не это ли заставило патриарха марксизма в России Г.В. Плеханова вскоре после разгона Учредительного собрания констатировать в своей последней статье: «Тактика большевиков есть тактика Бакунина, а во многих случаях просто-напросто Нечаева»{52}.
Мы слишком забежали вперед. Но выяснение предтечи самого крупного российского революционера XX столетия показывает: Владимир Ульянов, еще подходя к порогу века, уверовал: опираться нужно на все и всех, если это ведет к цели.
Одна из таких тайн кроется в определении духовных предтеч революционера. Явилась ли казнь брата основным толчком, подвинувшим молодого Ульянова на революционную тропу? Кто был его властителем дум? Каково место марксизма в духовном выборе? Были ли Маркс и Энгельс единственными кумирами Владимира? Историки и философы дают на эти вопросы самые разные ответы. Официальная партийная мысль, естественно, видит путь идеологического выбора В.И. Ульянова одномерным, строго детерминированным, безапелляционным.
Так, Н.В. Валентинов полагает, что интеллектуальным генератором и вдохновителем Ленина был Н.Г. Чернышевский. Исследователь полагает, что Владимир Ульянов «познал и впитал в себя Чернышевского, покорившего его раньше, чем произошло знакомство Ленина с марксизмом». Чернышевский, писал Валентинов, «предстал перед 18-летним Лениным в образе, поражающем воображение: страстного проповедника блага и добра с окровавленным топором в руке»{31}. Луис Фишер уверяет, что на духовное становление российского вождя большое влияние оказали идеи народовольцев{32}. Рональд Кларк, попытавшийся сказать о Ленине нечто, скрываемое «исторической маской», не без основания пишет, что Ленин никогда не отказывался полностью от идеи террора и герои-народовольцы всегда были ему симпатичны. Именно они дали ему заряд к пересмотру традиционных взглядов на общественную эволюцию{33}. Один из первых советских официальных биографов Ленина, лично хорошо знавший его П. Керженцев, в свою очередь полагает, что формирование Ленина как революционера началось особенно интенсивно после его знакомства с литературой, издававшейся группой «Освобождение труда» под руководством Г.Е. Плеханова и П.Б. Аксельрода{34}. Можно долго «инвентаризировать» бесчисленные точки зрения исследователей, современников, соратников Ленина по вопросу: кто был его предтечей? Кто оказал решающее воздействие на интеллект этого человека в моменты критического выбора стратегии своей жизни?
Но можно на эту проблему посмотреть и с другой стороны: как сам Ленин оценивал духовные истоки своего становления и предопределенность первых революционных шагов. Карл Радек, блестящий памфлетист и эквилибрист парадокса, в своем эссе о Ленине в 1933 году написал: «Когда Владимир Ильич однажды увидел, что я пересматриваю только что появившийся сборник его статей 1903 года, его лицо осветилось хитрой улыбкой и он, хихикая, сказал: «Очень интересно читать, какие мы были дураки»{35}.
Вероятно, это нельзя понимать буквально, но своей фразой Ульянов (Ленин) косвенно выразил мысль древних: нельзя в одну реку войти дважды. Становление мировоззренческих опор есть сложный процесс. То, что кажется незыблемым, вечным, непреходящим вчера, сегодня может менять тона, окраску, а иногда и вектор движения. Но свою роль исходные, первичные идеи, мотивы исторически уже сыграли, даже если они в последующем пересмотрены или даже отвергнуты.
Весьма образно процесс синтеза разных влияний, которые испытал Ульянов, вырабатывая из себя того, кем он стал, изложил его политический противник Уинстон Черчилль. Касаясь юношеского, «ломающегося» возраста Ульянова, великий англичанин написал: «Его ум был выдающимся инструментом. Когда он загорался, перед ним высвечивался весь мир, его история, его горести, его глупость, его фальшь и, помимо всего прочего, его несправедливость. В его фокусе отражались все факты – как самые неприятные, так, в равной мере, и самые воодушевляющие. Интеллект был емким, а порой превосходным. Это был универсальный ум, редко в таких масштабах встречающийся у людей. Казнь старшего брата пропустила этот яркий белый свет сквозь призму, а призма преломила его в красный»{36}. Воистину «призма», выражающая сложнейшее сочетание обстоятельств, «окрасила» мышление этого человека в революционные красные цвета. Что же это за обстоятельства?
Видимо, одним из ведущих обстоятельств является политика самих властей по отношению к Владимиру Ульянову и его семье. При поступлении вчерашнего гимназиста в Казанский университет Ф.М. Керенский дает ему блестящую характеристику и, как бы упреждая подозрения к семье, связанные с Александром, пишет: «Ни в гимназии, ни вне ее не было замечено за Ульяновым ни одного случая, когда бы он словом или делом вызвал в начальствующих и преподавателях гимназии не похвальное о себе мнение»{37}. Даже когда Ульянов был в декабре 1887 года исключен из университета, Керенский, как бы защищая юношу и оправдывая свои рекомендации, объясняет случившееся казнью Александра: Владимир Ульянов «мог впасть в умоисступление вследствие роковой катастрофы, потрясшей несчастное семейство и, вероятно, губительно повлиявшей на впечатлительного юношу»{38}. Но при первом же участии в студенческой сходке в Казанском университете, где Ульянов не закончил еще и одного семестра, он был сразу же «мечен» начальством.
Попечитель Казанского учебного округа писал после случившегося: Владимир Ульянов «за два дня до сходки подал повод подозревать его в подготовлении чего-то нехорошего: проводил время в курильной, беседуя с Зегрждой, Ладыгиным и другими, уходил домой и снова возвращался, принося по просьбе других что-то с собой и вообще о чем-то шушукаясь; 4-го же декабря бросился в актовый зал в первой партии, и вместе с Полянским первыми неслись по коридору 2-го этажа…»{39}. Ульянов не руководил сходкой, которая к тому же имела явно «вегетарианский», либеральный характер, но, учитывая, что студент является братом казненного «государственного преступника», он не только исключается из университета{40}, но и выдворяется из Казани в родовое в каком-то смысле имение Кокушкино.
Родство с государственным преступником не только способствовало исключению из университета, но и создало довольно устойчивую реакцию отторжения молодого Ульянова от официальной системы образования, сопутствия его имени синдрома неблагонадежности и подозрительности. Когда весной 1888 года мать Ульянова подала прошение о восстановлении сына на учебу в университете, то в департаменте полиции на документе появилась резолюция его директора П.Н. Дурново: «Едва ли можно что-нибудь предпринять в пользу Ульянова»{41}. На другом документе этого же характера директор департамента народного просвещения выразил свою мысль еще более определенно: «Уж это не брат ли того Ульянова? Ведь тоже из Симбирской гимназии? Да, это видно из конца бумаги. Отнюдь не следует принимать»{42}.
Подвергая остракизму молодого Ульянова, царские власти все больше сужали поле выбора опальному студенту. Его солидарность с покойным братом в смысле неприятия самодержавной системы становилась все более определенной. Смиренная позиция, выразившаяся в повторных просьбах и принятии требуемых рутинных форм обращений: «Имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство разрешить мне поступление в Императорский Казанский Университет»; «имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство разрешить мне отъезд за границу для поступления в заграничный университет» и т. д. с подписями не только «бывший студент Императорского Казанского Университета», но и «дворянин Владимир Ульянов»{43}, не возымела на первых порах успеха. Власть, отторгая Ульянова, усиливала в его сознании протест, духовное неприятие существующих порядков.
Созреванию мятежных мотивов весьма способствовали и семейные обстоятельства. После исключения из университета у Ульянова не было нужды идти зарабатывать себе кусок хлеба грузчиком в порт или приказчиком, как его дядя в Астрахани, к какому-нибудь купцу. Ленин, как всегда подчеркивается в официальной историографии, «ссылается»… в родное имение Кокушкино Лаишевского уезда Казанской губернии, а затем переезжает с семьей на свой хутор Алакаевка, что примерно в пятидесяти верстах от Самары. Ульянов отдается самообразованию, читая Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова, Ч. Дарвина, Г. Бокля, Д. Рикардо, Н.А. Некрасова, И.С. Тургенева, М.Е. Салтыкова-Щедрина, Г.И. Успенского. Именно здесь он имеет возможность приступить к «Капиталу» Маркса, другим его работам. Забот особых не было. Как и после того, когда семья осенью 1889 года переезжает в Самару. Полиция, конечно, присматривает за неблагонадежным молодым человеком, но тот не доставляет ей хлопот. Несмотря на многочисленные «труды» о «самарском революционном» периоде, его очень трудно назвать таким. Знакомится с руководителем социал-демократического кружка А.П. Скляренко, присутствует на нелегальном собрании кружка, эпизодически встречается с некоторыми марксистами… Не густо. Точнее, нужно было бы сказать, что это был период самообразования, самоопределения, подготовки и сдачи экстерном экзаменов за курс Петербургского университета. Молодому человеку скоро исполнится двадцать два года; в руках у него диплом первой степени юриста, и он зачисляется помощником присяжного поверенного Самарского окружного суда. Здесь, правда, Ульянов не преуспеет, а быстро охладеет к хлопотному труду защитника в суде.
Ему доведется участвовать лишь в нескольких делах (мелкие кражи, имущественные претензии), которые сложились для него с переменным успехом. Но в своей юридической практике он будет дважды защищать собственные интересы и оба раза выиграет. В одном случае выиграет дело против соседних крестьян, допустивших потраву в поместье Ульяновых. В другом – когда его, едущего на велосипеде, собьет автомобиль виконта в Париже.
Ленин не любил вспоминать о мелкой собственной судебной практике. Какое это имело значение перед тем, что он выиграет историческое дело! По крайней мере, так будут думать люди несколько десятилетий.
Однако вернемся к революционным истокам молодого волжанина. Именно в этот период «интеллектуальное пространство» Ульянова подвергается интенсивному заполнению широким спектром самых различных идей, концепций, взглядов. Н.В. Валентинов вспоминал свой разговор с В.И. Ульяновым в Женеве в 1904 году, когда тот, говоря о «сидении» в Кокушкине после исключения, рассказывал «о чтении запоем с раннего утра до позднего часа». Ульянов продолжал, что его «любимейшим автором был Чернышевский. Все напечатанное им в «Современнике» я прочитал до последней строки и не один раз… До знакомства с сочинениями Маркса, Энгельса, Плеханова главное, подавляющее влияние имел на меня только Чернышевский, и началось оно с «Что делать?». Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления…»{44}.
Валентинов полагает, что Чернышевский, «перепахав» Ульянова (выражение самого Ленина) еще до приобщения к Марксу, сделал молодого человека революционером. Эту мысль оспаривает М. Вишняк, который в следующем номере русского нью-йоркского журнала утверждает: «Н. Валентинов пытается «канонизировать» Чернышевского как предтечу Ленина». Но это верно лишь в том смысле, что Ленин стал перечитывать Чернышевского через месяц-два после казни брата. «Почва была подготовлена к перепахиванию». Автор утверждает, что главный революционный заряд Ульянов получил не от «бездарного и примитивного романа» Чернышевского, а от вести о казни брата{45}.
Критикуя друг друга, два историка подходят к общему выводу: Чернышевский стал для Ленина Иоанном Крестителем благодаря трагедии с братом Александром. В этом смысле, по идее Валентинова, «Что делать?» Ленина является как бы продолжением «Что делать?» Чернышевского. Внешне это совершенно разные вещи: у одного – скучный романизированный трактат, у другого – революционное поучение. Но общего много: новый мир могут создать новые люди. Просто Ленин героев Чернышевского: Рахметова, Кирсанова, Лопухова, Веру Павловну – облачает в плащи «профессиональных революционеров».
Эта коварная выдумка о «профессиональных революционерах» не безобидна, а зловеща и опасна. «Профессиональный революционер» (а было ох как почетно после октябрьских событий 1917 года причислить себя к этому ордену!), по сути, считал нормальным нигде и никогда не работать, не служить, а, стоя в стороне или «располагаясь» над социальными и экономическими процессами, – часто находясь очень далеко за околицей отечества, – узурпировать право решать судьбоносные вопросы за миллионы других людей!
Однако нельзя видеть буквально «искусительство» Чернышевского по отношению к Ленину[4]. Но писатель способствовал, судя по анализу работ Ульянова, проникнуться ему глубокой неприязнью к либерализму, что уже отчетливо видно в одной из первых его крупных работ «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?». Ленин, многократно апеллировавший к Чернышевскому, именуя его суждения «гениальными провидениями», упоминает в качестве таковых «мерзости» компромисса «либералов и помещиков», компромисса, который лишь и мешает «открытой борьбе классов» в России{46}. Ульянов хочет видеть в лице Н.Г. Чернышевского явного союзника в борьбе с либеральной буржуазией. Чернышевский В.И. Ульянову понадобился, в частности, и затем, чтобы доказать наличие «целой пропасти» между социалистами и демократами{47}.
По сути, Ленин использует Н.Г. Чернышевского для «русификации» западного марксизма, где слишком много либерального и демократического и мало «борьбы классов». Мы знаем, что в последующем раскол российских социал-демократов произойдет именно по линии отношения к демократии, легальным, парламентским формам борьбы, места в ней партий и сил либерального толка. Так что предтечей Ленина как революционера стали мыслители, лелеявшие идеи, которые усиливали в марксизме именно силовые, жесткие, классовые грани этого учения. Чернышевский (впрочем, разве он один?) был духовным союзником В.И. Ульянова в этой трактовке набиравшего в России силу марксизма.
Поэтому было бы более верным сказать, что Ленин в своем становлении руководствовался прагматическими соображениями. Молясь классическому марксизму, он мог заимствовать концепцию или идейку, аргумент или опровержение у Чернышевского, Ткачева, Бакунина, Нечаева, Клаузевица, Струве, Успенского, Постникова, Лаврова, Герцена… Свой «силовой марксизм» Ульянов укреплял всем, что делало учение бескомпромиссным, жестким, радикальным. Крупская, вспоминая первые недели становления советского строя, писала: «Изучая самым внимательным образом опыт Парижской коммуны, этого первого пролетарского государства в мире, Ильич отмечал, как пагубно отразилась на судьбе Парижской коммуны та мягкость, с которой рабочие массы и рабочее правительство относились к заведомым врагам. И потому, говоря о борьбе с врагами, Ильич всегда, что называется, «закручивал», боясь излишней мягкости масс и своей собственной»{48}.
Внимательный читатель может поморщиться, встретив в перечне фамилий те или иные одиозные имена, например С.Г. Нечаева. Ведь известно, что и Маркс и Энгельс осудили нечаевщину. Сколько раз осуждал индивидуальный террор и Ленин! Но Нечаев – не только певец террора, но и синоним российского бланкизма. Заговор, тайные планы свержения, беспощадного уничтожения ненавистных руководителей и правительств – визитная карточка бланкизма. Осуждая бланкизм на словах, Ленин не колеблясь прибегал к нему в решающие моменты, что дало основание Плеханову еще в 1906 году заявить: «Ленин с самого начала был скорее бланкистом, чем марксистом. Свою бланкистскую контрабанду он проносил под флагом самой строгой марксистской ортодоксии»{49}. Владимир Бонч-Бруевич в одной из своих статей вспоминал, что «с легкой руки Достоевского и его омерзительного, но гениального романа «Бесы» (сюжет романа связан с конкретным фактом убийства студента Иванова Нечаевым и членами его общества «Тайная расправа») даже революционная среда стала относиться отрицательно к Нечаеву, совершенно забывая, говорил Ленин, «что он обладал особым талантом организатора, конспиратора, умением свои мысли облачать в потрясающие формулировки…». Достаточно вспомнить его ответ в одной листовке, когда на вопрос, кого же надо уничтожить из царствующего дома, Нечаев дает точный ответ… Да весь дом Романовых!.. Ведь это просто до гениальности…»{50}.
Не по призыву Нечаева придет время и «весь дом Романовых» будет уничтожен. Это будет сделано по приказу тех, кто думал во многом так же, как русский фанатик, давший печальное название индивидуальному террору – «нечаевщина»… Уход от либерализма в политике привел к тому, как вспоминал Владимир Войтинский, лично знавший Ленина, что будущий вождь еще в начале века любил вести беседы о необходимости борьбы с «либеральными благоглупостями… То было ловкой, талантливой проповедью революционного нигилизма. Революция – дело тяжелое, говорил Ульянов. В беленьких перчатках, чистенькими ручками ее не сделаешь… Партия не пансион для благородных девиц… Иной мерзавец может быть для нас именно тем полезен, что он мерзавец»{51}.
Вспомним «Катехизис революционера» Нечаева. В нем есть такие строки: «Нравственно для него (революционера. – Д.В.) все, что способствует делу революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему». Почти буквально повторяется у Ленина в речи на III съезде РКСМ эта идея: нравственно все то, что способствует победе коммунизма. Впрочем, аморализм Ленина, его этический релятивизм был известен давно. В своей беседе с М. Спиридоновой в 1918 году Ленин цинично поведал: в политике нет места нравственности, там властвует лишь целесообразность.
Все, что сказано здесь, можно пытаться опровергать. Я же ссылаюсь лишь на людей, которые знали, слышали, говорили с Лениным. Он взял марксизм на свое вооружение, но сделал все для того, чтобы «освободить» его от «либеральных», «демократических» благоглупостей, ибо стальной кулак диктатуры пролетариата не нуждается в перчатках. Не это ли заставило патриарха марксизма в России Г.В. Плеханова вскоре после разгона Учредительного собрания констатировать в своей последней статье: «Тактика большевиков есть тактика Бакунина, а во многих случаях просто-напросто Нечаева»{52}.
Мы слишком забежали вперед. Но выяснение предтечи самого крупного российского революционера XX столетия показывает: Владимир Ульянов, еще подходя к порогу века, уверовал: опираться нужно на все и всех, если это ведет к цели.