Волконский Михаил. Тайна герцога

   Соболев свистнул три раза, совершенно так же, как делали это вчера два незнакомца в плащах.
   Он нарочно сегодня целый день практиковался в этом посвисте.
   Человек в лодке встрепенулся, схватился за весла, поднял их, но приостановился, как будто ему пришло в голову, что он ослышался.
   Соболев просвистел еще раз. Тогда гребец ударил веслами, и лодка быстро поплыла к тому месту, где стоял Иван Иванович.
   Когда она подошла к берегу, он одним прыжком вскочил в нее, оттолкнулся и сказал гребцу по-немецки:
   — Вперед!..
   Положение было слишком необычайно. Сидевший в лодке гребец был, очевидно, вполне далек от мысли, что в этом месте и в это время может явиться еще кто-нибудь, кроме тех, кого он только что привез сюда в таком же точно, как и они, плаще. Он повиновался и стал грести, видимо, привыкнув слушать приказанья и умея исполнять их, не рассуждая.
   Хотя в течение всего этого дня Соболев все время думал о своем ночном предприятии, но делал это как-то слишком мечтательно, так что не выработал заранее никакого определенного плана действий. Он хотел только вскочить в лодку и очутиться с гребцом, чтобы заставить его говорить. Но ему не пришло в голову обдумать, как это надо было сделать, и теперь, когда его мечты увенчались успехом, то есть когда он вскочил в лодку и сидел пред таинственным гребцом, он почувствовал, что его положение необычайно глупо и что он не знает, что ему делать и как начать расспросы.
   У него был заготовлен на всякий случай кошелек с деньгами, и в своих мечтах он смутно представлял, что, очутившись в лодке, обнажит шпагу, кинет кошелек и предложит гребцу выбор: или взять деньги и рассказать все, что он знает, или быть убитому… Но, сидя в лодке на низенькой скамейке с высоко поднятыми коленами, вынуть из ножен шпагу было неловко, да и управляться с нею, сидя, казалось нелепым.
   Однако что-нибудь надо было делать.
   Соболев ограничился тем, что вынул кошелек, бросил его гребцу и сказал:
   — Вы можете взять себе этот кошелек и должны за это рассказать мне, кому принадлежит эта лодка и кто в ней и откуда ездит в заколоченный дом!.. Если вы не сделаете этого, то я выну свою шпагу и убью вас…
   Вся эта длинная рацея именно вследствие своей длинноты была сама по себе слишком мало страшна как угроза, да и произнес ее Соболев не совсем решительно. Но вышло совсем уж несуразно и неловко, когда гребец спросил по-немецки: «Что вы говорите?» — и, разинув рот, уставился на Соболева, сообразив, очевидно, что пред ним сидит чужой человек.
   Соболев перевел свои слова на немецкий язык, но так как он плохо владел этим языком, то его перевод вышел не только совсем не угрожающим, но даже просто смешным.
   — О, да! — сказал гребец. — Я вам, конечно, все сейчас расскажу и совсем без ваших денег, так только, из одного удовольствия приятной беседы с вами!.. Дайте мне только разогнать хорошенько лодку, а то, когда работаешь веслами, разговаривать трудно.
   Соболев тут только увидел, что этот сидевший на веслах немец был не простой гребец, а человек совсем иного сорта, которого кошелек с деньгами, пожалуй, мог и обидеть.
   «Однако, кажется, я впутался в глупую историю! — подумал Соболев, начиная уже жалеть о своей неосмотрительности. — И зачем я это все затеял? »
   Немец ходко заработал веслами и, работая, повторил еще несколько раз:
   — О, да! Я расскажу вам все…
   Еще несколько ударов весел — и они стали приближаться к мосту, на котором были застава и караул.
   — Вот вы сейчас все узнаете, — сказал немец, поворачивая лодку к берегу.
   «Что это он хочет делать? » — стал соображать Соболев, но прежде чем он мог хорошенько опомниться, лодка уже пристала к берегу, сидевший на веслах немец быстро выхватил спрятанный у него за поясом пистолет и выстрелил в воздух.
   С моста бросились к ним несколько солдат. Соболев был схвачен и отведен в караулку. Там немец предъявил какую-то бумагу, и Соболев слышал, как этот немец приказал именем герцога Бирона отвести его, Соболева, немедленно в Тайную канцелярию.
   Ивана Ивановича взяли под караул, отобрали от него шпагу и повели без дальних разговоров.
   «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» — недоумевал Соболев.
   Он-то воображал, что гребцу нечего будет делать иного, как выбирать между кошельком и острием шпаги, ан, вышло совершенно не так!..
   Впрочем, такова уже жизнь человеческая, что в ней всегда случается как раз наоборот тому, на что рассчитывают и надеются люди.

XI. В ТАЙНОЙ КАНЦЕЛЯРИИ

   Соболева ввели в ту самую Тайную канцелярию, при одном упоминании о которой приходили в ужас не только простые обыватели того времени, но и лица высокопоставленные и имевшие доступ даже к самой государыне.
   О Тайной канцелярии ходило множество рассказов, и об ужасах, творившихся там, передавали с опаской; но все-таки передавали, что там пощады не дают никому. Там истязали, мучили людей, вытягивали на дыбе, жгли огнем и драли плетьми…
   Соболев, шагая теперь ночью среди солдат, чувствовал себя совсем не в своей тарелке. Он был зол на себя за то, что сделал глупость и повел себя необдуманно, однако, отчаянию не предавался. Ему сейчас же пришло в голову, что если Митька так счастливо сегодня утром отделался от Тайной канцелярии, то, вероятно, и ему посчастливится как-нибудь отбояриться, убедив, что в его поступке никакого злого умысла не было, а все это он-де проделал ради одной лишь шутки.
   Его привели в канцелярию и ввели в большую низкую комнату с кирпичным полом, освещенную тусклым фонарем с огарком сальной свечи.
   В канцелярии, несмотря на ночь, не спали и ходили какие-то люди. Они о чем-то переговаривались, обращались к караульному, и Соболев слышал несколько раз повторенные разными голосами слова: «По приказанию самого герцога!»
   Прошло немного времени — и его ввели в следующую комнату. Она была тоже большая, с кирпичным полом. Здесь тоже сальная свечка тускло освещала ясеневого дерева стол с бумагами, чернильницей с торчавшими в ней гусиными перьями и сидевших за столом двух человек.
   Один из них, лет пятидесяти, с тщательно выбритым подбородком, в военном сюртуке и в немецком парике, нюхал табак из золотой табакерки; другой был гораздо моложе, и в нем Соболев узнал того самого человека, который сегодня утром приходил к нему в дом по доносу барона Цапфа на Митьку Жемчугова.
   Узнав этого чиновника, Соболев очень обрадовался, как бы сразу уверившись, что теперь пойдет все отлично, и на вопрос старшего о том, кто он такой, назвал себя и добавил, показав на чиновника:
   — Меня знает вот этот господин… Он сегодня был у меня в доме!
   Но чиновник со своей стороны решительно никакого сочувствия Соболеву не выказал, а, напротив, довольно сурово и поспешно проговорил:
   — Вы, сударь, совершенно ошибаетесь, и я вас совершенно не знаю!
   — Но меня знает очень хорошо Дмитрий Яковлевич Жемчугов, который может засвидетельствовать обо мне, — сказал Соболев. — Потом знает еще князь Шагалов и многие другие…
   — Об этом вас пока не спрашивают, — перебил его старший. — Отвечайте только на вопросы! Расскажите, как было дело и за что вас арестовали…
   — За что меня арестовали, я не знаю, а дело было так! — ответил Соболев и чистосердечно и правдиво рассказал, что вчера, возвращаясь из-за города, он опоздал на заставу, через которую его не пропустили; не желая проводить ночь где-нибудь в герберге или на постоялом дворе, он пошел гулять и тут увидел двух незнакомцев с их лодкой и то, как они входили в заколоченный и, по-видимому, необитаемый дом.
   — Где этот дом? — спросил старший.
   Соболев указал самым подробным образом местоположение дома и затем продолжал рассказ вплоть до того, как его арестовали по приказу таинственного гребца.
   Он думал, что его затем сейчас же и отпустят, но вышло совершенно не так. Его отвели через двор в каменный каземат, вонючий и грязный, с решетчатым окном и с кучей грязной соломы в углу на полу.
   «Ну, что ж делать! — рассудил Соболев. — Так, так, так!.. Пусть будет, что будет!»
   И он лег на солому.
   Когда Ивана Ивановича увели из комнаты, где его допрашивали, и чиновник со своим старшим остались наедине, то этот старший обратился к своему подчиненному и, втягивая в нос понюшку табака из золотой табакерки, проговорил:
   — Так его светлость герцог изволят ночью в лодке ездить в заколоченный дом?.. А мы и не знали этого!
   — Я знал об этом, ваше превосходительство! — ответил чиновник. — То есть мне было дано знать от одного из наших наблюдающих при дворе герцога, что его светлость ночью изволят выезжать в лодке… Мною был сделан наряд для того, чтобы проследить эти отлучки…
   — Как же вы можете учреждать наблюдения за его светлостью? — усмехнулся старший и прищурился.
   — В интересах самого герцога, ваше превосходительство, для охраны от лихих людей! — ответил младший и тоже усмехнулся.
   — Да разве что так!.. А кто был в наряде?
   — Жемчугов.
   — Митька?
   — Он самый.
   — Неужели он не дознался?.. Ведь он, кажется, самый способный?..
   — Ему помешал вчера барон Цапф фон Цапфгаузен, который привязался к нему в пьяном виде.
   — Да ведь этот барон сделал на Жемчугова донос.
   — Самому герцогу, ваше превосходительство. Надо, конечно, Митьку выручить, потому что донос вздорный и облыжный.
   — Ну, разумеется! Вы заготовьте к завтра доклад.
   — Я послал сейчас за Жемчуговым.
   — Для какой надобности?
   — Ведь он живет в доме у Соболева, которого вы только что изволили допрашивать. Они — приятели.
   — А что мы будем делать с этим Соболевым?
   — Что, ваше превосходительство, прикажете, но, во всяком случае, нельзя нам забывать, что мы через этого Соболева получили весьма важное сведение о ночных поездках герцога в заколоченный дом.
   — Да, я подумаю, как поступить.
   — А пока Соболева держать у нас?
   — Пожалуй, придется. Ведь герцог о нем, наверное, сам спросит.
   — Мне кажется, ваше превосходительство, что этот Соболев не все говорит, что знает?!
   — Что ж, вы хотите расспросить его построже?
   — Строгость всегда можно употребить, но пока можно будет удовольствоваться разговором с ним Митьки Жемчугова.
   — Ну, хорошо, поступайте, как знаете! Это дело я пока поручаю вам, а теперь я пойду.
   — Слушаю, ваше превосходительство! — заключил подчиненный и проводил начальника до дверей.

XII. ПОДНОГОТНАЯ

   Эти двое людей, допрашивавшие Соболева, были, судя по молве, самые страшные из всех деятелей XVIII века на Руси.
   Старший был сам начальник Тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков, выслужившийся без всякой протекции и связей до высоких чинов.
   Он был сыном бедного дворянина Новгородской губернии, рано осиротел, отличался страшной физической силой и высоким ростом. В 1700 году, в бытность Петра Великого в Новгороде, молодой Ушаков, в числе прочих недорослей из дворян, был представлен царю, и тот записал его в Преображенский полк. Здесь Андрей Иванович быстро обратил на себя внимание своею службою и через семь лет был уже капитаном. Императрица Екатерина I произвела его в генерал-поручики. Императрица Анна пожаловала ему звание сенатора и генерал-аншефа.
   Младший, его подчиненный, был тоже известный Степан Иванович Шешковский, тогда еще лишь начинавший свою карьеру, но впоследствии бывший сам начальником Тайной канцелярии при императрице Екатерине II.
   Проводив начальника, Шешковский вернулся к столу, не торопясь разложил бумагу, попробовал на ногте перо, обмакнул его в чернильницу и принялся писать.
   Дверь отворилась, и в комнату без доклада, как свой человек, вошел Митька Жемчугов.
   — Что еще? Зачем я понадобился? — спросил он, протягивая руку Шешковскому. — Экстренное дело какое-нибудь?
   — Есть и экстренное дело! — ответил Шешковский, продолжая писать. — Садись, сейчас кончу, расскажу.
   Жемчугов сел, но ему не терпелось.
   — Ты о бароне Цапфе с начальником говорил? — спросил он.
   — Говорил.
   — С самим генералом?
   — С самим.
   — Надо, чтобы этому Цапфу нагорело.
   — Нагорит! — проговорил Шешковский, продолжая писать.
   — Так в чем же дело? — спросил его Митька, когда он кончил наконец свою бумагу.
   — Дело вот в чем. Попался твой Иван Иванович Соболев.
   — Да что ты говоришь?
   — Арестован по приказу герцога.
   — За что?
   — За то, что исполнил возложенное на тебя поручение.
   — Как так?
   — Да так!.. Пока ты вчера пьянствовал…
   — Постой! — перебил Митька, задетый за живое. — Ты знаешь, я никогда не пьянствую, а только делаю вид и слыву пьяницей, и все для того лишь, чтобы лучше скрывать то, что делаю!.. Бесшабашного пьяницу Митьку трудно заподозрить в чем-нибудь… Ну, и вчера сборный пункт у нас был назначен в герберге. Оттуда я хотел разослать на посты своих для наблюдения по Фонтанной, а с частью их думал отправиться в лодке сам по реке, под видом как бы катания гулящей компании, и для этого, то есть для того, чтобы правдоподобнее было, сказал Соболеву, чтобы и он явился в герберг. Ну, а тут вышла история с этим бароном…
   — Да чего ты сцепился с ним?
   — Да нельзя, братец! Он хорошего человека обижал — Ахметку-татарина… Ну, просто прелесть какой человек, этот Ахметка!..
   — Но послушай, у тебя ведь было серьезное дело?..
   — Так ведь в нем же никакого спеха не было… я знал, что оно не уйдет, так как герцог каждую ночь катается…
   — Знаешь, Митька, везет тебе!.. Все дела, за которые ты только брался, как-то удавались тебе помимо тебя самого! Что для других было бы непростительным промахом, глядишь, у тебя выходит великолепно!.. Постой-ка!.. Да уж не ты ли это направил своего Соболева на всю эту махинацию и через него таким образом сделал наблюдение?.. — произнес Шешковский, вдруг как бы спохватившись и проникновенно глядя на Митьку.
   Но тот не пожелал слукавить и выдать простую случайность за результат своей сообразительности.
   — Нет, — сказал он, — на этот раз просто повезло! Я Соболева ни на что не направлял.
   — Вот я и говорю, что тебе всегда везет… Счастливая рука у тебя!.. За это и Андрей Иванович тебя любит… Сегодня с ним насчет барона совсем и разговаривать не пришлось! Он так-таки сам и сказал, что будет докладывать об этом деле герцогу завтра же…
   — Ас Соболевым как же произошло все? Шешковский прочел показание Ивана Ивановича, только что записанное.
   — Тут не все мне ясно! — произнес Жемчугов. — Видишь ли: что он мог делать за городом, пред тем как опоздал на заставу, если он не пришел к нам в герберг, хотя туда направился из дома вечером… Это надо выяснить.
   — Генерал предлагал даже спросить со строгостью.
   — Ну, зачем со строгостью? Мы и лаской с ним покончим.
   — А он не осведомлен о том, что ты имеешь отношение к Тайной канцелярии?
   — И не подозревает ни о чем!
   — Так как же ты с ним переговоришь?
   — Да очень просто: пройду сейчас к нему…
   — А под каким предлогом?
   — Ну, не знаю, не все ли равно?.. Скажу, что так это здесь полагается, чтобы приходили свидетели для опознания, что ли, его личности… А не то вот что: вели запереть меня вместе с ним, я скажу ему, что меня тоже арестовали из-за него…
   — Ну, хорошо, так и сделаем. Только, понимаешь, тут нужно знать всю подноготную.

XIII. ТАК И СДЕЛАЛИ

   Соболев спал, растянувшись на соломе, так как был неприхотлив; он спал так крепко, что и не слышал, как в его камеру вошел и был заперт Митька Жемчугов, когда же последний стал будить его, то он долго не мог очнуться и, протирая глаза, спрашивал Митьку:
   — А-а!.. Ты уже вернулся?..
   — Да проснись ты!.. — будил его Жемчугов. — Пойми, что мы в каземате Тайной канцелярии.
   В решетчатое окно светили уже предрассветные сумерки, и в каземате было настолько светло, что можно было все разглядеть.
   — А?.. Да!.. — очнулся наконец Соболев. — Постой!.. А как ты сюда попал?..
   — Меня, брат, тоже заперли.
   — Заперли?
   — Ну, да!.. Утром отделаться удалось, а сейчас, когда тебя захватили, забрали и меня.
   — И посадили нас вместе?
   — А это, видишь ли, — шепотом стал говорить Митька, — у них такая сноровка, чтобы тех, кто вместе арестован, сажать в один каземат; тогда, думают здесь, арестованные наверное будут разговаривать о деле, а тут их и подслушивают, и таким образом узнают все. Понимаешь?..
   — Но ведь нам-то с тобой, — воскликнул Соболев, — скрывать решительно нечего; ведь мы же ничего дурного не сделали! Так мы можем говорить громко!
   — Ну, хорошо. Но только скажи, пожалуйста, как же это ты пошел на такое дело и один-одинешенек! Хоть бы со мной посоветовался!..
   — Да какое же это дело?.. Ведь это так, пустяки!..
   — А, впрочем, и о пустяках можно было поговорить со мной… мы ведь, кажется, никогда исключительно умными делами с тобой не занимались?
   — Ну, видишь ли, я думаю, что нас завтра отпустят!..
   — Ну, это едва ли!..
   — Отчего же едва ли?
   — Да оттого, что тут замешан сам герцог…
   — А ты почем знаешь?
   — Да мне сказали, что меня арестуют, как и тебя арестовали, по приказу самого герцога…
   — Да, вот это я понять не могу!.. — простодушно проговорил Соболев и рассказал затем все, что с ним произошло, точь-в-точь так же, как уже знал обо всем этом Жемчугов из прочитанного ему Шешковским показания.
   Это убедило Митьку в том, что Соболев в своем показании ничего не солгал.
   — Но позволь, — сказал он, — что же ты делал за городом вплоть до того, как закрыли заставу?.. Где ты шлялся и почему не попал в герберг?
   — Да, видишь ли, я, собственно, в герберг и пошел…
   — Ну?..
   Соболев замялся. Ему не хотелось рассказывать все. Ему жаль было так же, как было жаль сегодня утром, расстаться со своей тайной, и ему казалось, что как только он откроет эту свою тайну даже Митьке Жемчугову, своему другу и приятелю, так точно что-то отымется от него.
   — Послушай! — заговорил опять Митька. — Ты пойми — тут дело серьезное, и мне надо знать все подробности!.. Ведь если замешался сам герцог…
   — Я вот не понимаю, при чем тут герцог? — живо перебил Соболев, ухватившись сейчас же за возможность отклонить разговор в сторону.
   — Мы это сейчас выясним. Ты говоришь, на веслах сидел немец?
   — Ни слова не понимавший по-русски.
   — То есть желавший говорить с тобой только по-немецки?
   — Ну, да!
   — Ну, это еще ничего не значит… он мог говорить и понимать на всех языках и все-таки отвечать только по-немецки. Он сильно картавил?
   — Да.
   — Ты у него на правой руке, на указательном пальце, не заметил железного кольца?
   — Да, именно, он, когда греб, держал так руки, и я видел у него железное кольцо, черное. Я еще внимательно пригляделся, желая определить, что у него на пальце.
   — Ну, так и есть, это был он!
   — Кто?
   — Да сам герцог.
   — Этот картавый с кольцом?
   — Нет, один из тех, которые вошли в дом; вероятно, тот, кто был поменьше ростом, потому что если на веслах сидел немец картавый и с железным кольцом на пальце, то, кроме герцога, никого в лодке не могло быть.
   — Но зачем же герцогу ездить ночью в этот таинственный дом?
   — А это — не нашего ума дело. Мы и то, кажется, с тобой слишком много знаем.
   — Но, видишь ли, для меня это очень важно!
   — Что для тебя важно?
   — А вот зачем герцог ездит…
   — Да тебе-то не все ли равно?
   — Нет, мне не все равно! — ответил Соболев и опять замолчал.
   Ужасная мысль пришла ему в голову. Ему вдруг как бы стало все понятно: и зачем тот дом был заколочен, и почему ржавый ключ защелкивал замок в калитке, и зачем приезды герцога в этот дом были обставлены такой таинственностью. Но неужели это могло быть на самом деле? Ведь если его светлость герцог Бирон приезжал ради красавицы, гулявшей в этом чудном саду, то, конечно, он должен был скрывать свои посещения и являться сюда только ночью, с особенными предосторожностями, а самый дом, где была скрыта красавица, обставить так, чтобы и в голову никому не пришло, что тут живут.
   Но сама красавица… Неужели со своим младенчески-прекрасным и чистым лицом, со своей ангельскою красотою она могла принимать у себя отвратительного, чуть ли не в отцы ей годившегося герцога?
   Но кто же она, откуда взялась и как и где мог герцог Бирон обольстить и присвоить себе это нездешнее по своей красоте, неземное существо?
   Но иначе не могло быть.
   Соболеву стало ясно все, и он в отчаянии поник головою.
   — Что с тобой? — спросил Митька, испугавшийся не на шутку — такая бледность покрыла лицо его приятеля и такое выражение горя отразилось на нем.
   — Нет, Митька, я не переживу этого! — вырвалось наконец у Соболева, и слезы потекли у него по щекам, и он заплакал жалостно, навзрыд, как плачут маленькие дети.
   — Да что с тобой? — повторил Жемчугов. — Какая, право, муха укусила тебя?
   — Нет, Митька, не муха, — продолжал всхлипывать Соболев, — а, представь себе, этот герцог, этот злодей… он… ах, сказать тебе не могу!.. Он ездит по ночам в этот дом для свиданий…
   — Для свиданий? С кем?.. — удивленно спросил Митька.
   — Ах, если бы ты знал, как она хороша, как прекрасна и молода!.. Понимаешь, кажется, когда смотришь на нее, то забываешь, что ты тут, на земле, а не где-нибудь в другом, лучшем мире… И вдруг к ней… ездит на свидания по ночам герцог Бирон!.. Нет, это пережить невозможно…

XIV. КОМУ ГОРЕ, КОМУ УДАЧА!

   Митька иронически усмехнулся и спросил:
   — Да ты почем знаешь об этом? Ты разве видел ее?
   — Видел… — ответил Соболев.
   — И влюбился?
   — В нее нельзя не влюбиться!.. Стоит лишь увидать…
   — Да не может быть!
   — Клянусь тебе.
   — Но где же ты мог ее видеть?
   — Да ведь я из-за этого и опоздал на заставу.
   — А-а! Ты из-за этого опоздал на заставу!
   И мало-помалу Митька своими вопросами заставил Соболева рассказать подробно, как он случайно заглянул в щель частокола, как увидел сад и как, наконец, показалась в этом саду та, которой он не забудет уже всю жизнь и которую «отнял у него» герцог Бирон.
   — Понимаешь, видал я девушек и женщин до сих пор, — рассказывал Иван Иванович, — но все они — ничто пред нею…
   — Так, брат, все всегда думают, — усмехнулся Жемчугов.
   — Нет, Митька, я — не «все»!.. Уверяю тебя: такой, как она, другой нет и не может быть на свете.
   — И это все говорят… тоже…
   — Ну, мне все равно… теперь я знаю, что все погибло для меня, а там пусть говорят, что хотят… Ты знаешь, я теперь рад, что попал в Тайную канцелярию и что мы сидим теперь в каземате.
   — Ну, ты за себя говори, а меня оставь! Я хочу выбраться как можно скорее.
   — А мне все равно… теперь для меня все кончено… не жить мне больше!..
   — Отчего же не жить?
   — Пусть делают со мной, что хотят!.. Пусть взводят, какие хотят, обвинения — я оправдываться не буду… Все кончено…
   — Ну, погоди еще!… Может быть, тебе так только показалось, а на самом деле оно и не так вовсе… Ты мог ошибиться домом.
   — О, нет!.. Сад принадлежит именно к забытому дому, куда входил герцог…
   — Ну, что ж, и это ничего… все-таки тебе это не помешает познакомиться с твоей красавицей.
   — Но это невозможно!
   — Для истинной любви ничего невозможного нет.
   — Ты думаешь?
   — Истинная любовь творит чудеса.
   — И ты думаешь, что мне удастся пробраться к ней?
   — Отчего же нет?
   — Но герцог!
   — Что герцог?
   — Ведь все-таки она принадлежит ему.
   — Если это и так, то, как ни грустно, все-таки тут ничего нет такого ужасного!.. Ведь она не знает о твоей любви, ни даже о твоем существовании.
   — А ты можешь себе представить, что она когда-нибудь узнает?
   — Отчего же нет? Говорю тебе…
   — Ну, тогда я хочу жить!..
   — Вот то-то и оно!..
   — Ты мне обещаешь помогать?
   — Обещаю.
   — Благодарю тебя! Ты знаешь, мы были до сих пор друзьями, но теперь ты мне такой друг, такой друг!.. Я просто тебе сказать не могу, какой ты мне друг… Но только вот что, Митька милый: дай ты мне одно обещание, одно обещание — крепкое свое слово, что ты не станешь рассказывать о моей любви — понимаешь? — никому, что это останется тайной между нами до гроба!..
   — Постой! Почему же тайной?
   — Так… чтобы никто не знал…
   — Ни даже та, которую ты любишь?
   — Тсс… и не говори об этом, и не смей!
   Дверь в это время отворилась, и грубый голос крикнул:
   — Дмитрий Жемчугов, к допросу!
   Митьку вывели из каземата или — вернее — сделали только вид, что вывели, а на самом деле это была лишь комедия для него.
   Его встретил в дежурной комнате Шешковский, который был дежурным сегодня в канцелярии на ночь и которому надоело сидеть одному. Поэтому он послал за Жемчуговым в каземат под предлогом допроса. Впрочем, тут играло также роль и нетерпение Шешковского узнать поскорее подробности дела.
   — Ну, что, разузнал? — спросил он как только вошел Жемчугов.
   — Все до ниточки, — ответил тот и передал все подробности, рассказанные Соболевым.
   Шешковский весело потер руки от удовольствия и воскликнул:
   — Ведь если все это подтвердится, то его светлость герцог Бирон в наших руках.
   — Надо только Соболева высвободить. Понимаешь, он со своей влюбленностью, золотой человек, будет в наших руках, — сказал Митька.
   — Да, он будет полезен, — согласился и Шешковский.
   — Ну, еще бы!.. Так вот надо, чтобы Андрей Иванович постарался о нем завтра же.
   Шешковский подмигнул Жемчугову и успокоительно произнес: