Волконский Михаил. Тайна герцога

   — Ах, кстати, знаешь, нельзя ли освободиться от этого Пуриша с Финишевичем? — произнес Митька. — Мы их теперь выследили окончательно: они ходят к Иоганну с донесениями и, очевидно, получают деньги от него.
   — Ну да, от него! — утвердительно кивнул головой Шешковский.
   — Ну, так тем более, значит, надо от них освободиться.
   — Ты совсем поглупел.
   — Почему поглупел?
   — Да потому, что самых простых вещей не сознаешь!.. Ведь если от них отделаться, то все равно других найдут, и тогда распознавай их! А этих мы, по крайней мере, знаем и можем водить за нос, как угодно, и заставлять их давать те сведения, какие нам нужно.
   — В самом деле, я поглупел! — сказал Жемчугов. — Делать нечего, надо будет возиться с этой мерзостью!..
   — А-а, брат, не все легко делается!..
   — Да уж очень они противны!
   — Ну, что ж делать! Стерпится — слюбится…
   — Ну, а как же насчет снегиря-то?
   — Я распоряжусь! Завтра же найдем! И не таких находили.
   — Ну, хорошо! Так я пойду… Жемчугов возвратился домой.
   Сам он рассчитал, что ему лучше оставаться дома и ждать там Соболева, который мог вернуться и ночью, если с ним случилось что-нибудь такое, от чего он мог освободиться личными усилиями.
   Но он прождал напрасно всю ночь. Соболев не возвращался.
   Шешковский поставил на ноги почти все, что было подчинено ему, но это оказалось безрезультатно, и Соболева не нашли и на другой день.
   Жемчугов не получал никаких известий, терялся в догадках и тревожился ужасно, но, несмотря на свою тревогу, не мог все-таки забыть данное ему Шешковским поручение. Он пошел предупредить пани Марию и, собрав шесть человек, за которых мог поручиться, указал им, чтобы они были в назначенное время у заколоченного дома.

XXIV. НА ДЕЛЕ

   В десятом часу Митька Жемчугов с шестью своими друзьями, из которых было двое военных — Синицын и князь Шагалов — находились вблизи дома на Фонтанной. Князь, Синицын и двое еще с ними тихо подплывали на лодке так, будто катаясь, а трое других сидели на берегу и удили рыбу. Трудно было заподозрить, что эти люди пришли за каким-нибудь иным, а не за тем делом, которым были заняты.
   С утра погода стояла пасмурная, несколько раз принимался накрапывать дождь, и сгустившиеся облака серым пологом повисли над Петербургом, так что темнота была порядочная, несмотря на то, что на небе сходилась заря с зарей.
   Митька, не получивший никаких объяснений в течение дня, не знал, что, собственно, надо будет делать, и не мог объяснить это своим друзьям, но они привыкли верить ему и, в общем, все-таки знали, что дело касается любовницы герцога Бирона.
   Ждать им пришлось недолго. Раздался условный свисток, сидевший спиною к дому Митька обернулся и увидел, что откуда-то из этого дома идет густой дым. Еще немного — и показалось пламя: заколоченный дом загорелся.
   Без всяких объяснений Митька и все бывшие с ним поняли, что надо было делать. Они кинулись к дому.
   Откуда-то Жемчугову подвернулся оборванец и, сделав предварительно известный Митьке условный знак, быстро проговорил:
   — Спасайте тех, которые в доме, и отвезите их к пани Марии.
   — Понимаю… знаю! — ответил только Жемчугов и побежал вперед.
   За ним следовали его друзья.
   Они бросились к окнам и стали отдирать доски, стараясь нарочно шуметь и кричать, чтобы обратить внимание на себя.
   И Жемчугов, и все остальные понимали, что, как только распространится весть о пожаре, сбегутся на помощь другие, и та, которую им нужно было захватить, может ускользнуть от них.
   Князь Шагалов был догадливее других: он схватил огромный булыжник и сбил им железный замок у калитки.
   В суматохе Митька заметил удалявшегося оборванца, который кивнул ему головой в знак поощрения и громко сказал:
   — Один из двадцати способов.
   Когда замок на калитке был сорван, все семеро кинулись во двор, и Митька сообразил подпереть калитку со стороны двора палкой так, чтобы никто не мог отворить ее снаружи, и таким образом им можно было хозяйничать тут подольше.
   Пожар разгорался; дом занялся с трех концов, но и со стороны двора он казался таким же нежилым, как и с улицы.
   Само собою разумеется, что надо было найти жилую часть дома и там искать ту, которую надо было спасти от пожара.
   Направились в сад, и тут, со стороны сада, Жемчугов заметил дверь, отворенную настежь. Он вбежал в дом, как-то бессознательно, сам не зная почему, словно руководимый чутьем, поднялся по лестнице, а там толкнул какую-то дверь. Она растворилась, и Митька увидел распростертую на полу молодую девушку…
   Какая была горница, где она лежала, что было в этой горнице и был ли еще кто-нибудь тут, Жемчугов не заметил; он быстро схватил девушку на руки и кинулся с нею вниз, чувствуя, что время терять было нельзя, потому что дым сильно давал себя знать, и пламя могло показаться и здесь в каждый миг.
   Внизу на помощь Жемчугову подоспели остальные. Они вынесли девушку, бывшую в обмороке, из калитки к реке, положили ее в лодку и закутали в оставшийся там плащ.
   Жемчугов, князь Шагалов и Володька Синицын сели в лодку и заработали веслами, а остальные четверо остались у пожара, чтобы помогать тушить его.
   Народ уже сбежался, и вокруг пожара уже началась обычная суматоха. На колокольне недалекой Симеоновской церкви били в набат, но было очевидно, что отстоять дом трудно и что он должен сгореть дотла…
   Лодка между тем быстро направилась по Фонтанной к Невскому. Там князь Шагалов выскочил на берег и без церемонии остановил первую попавшуюся карету.
   Из последней послышался грубый голос:
   — Ну, что там еще? Кто смеет останавливать?..
   — Я — князь Шагалов, — проговорил князь, подходя к двери.
   — Ну, а я, — послышалось из кареты, — барон Цапф фон Цапфгаузен… Что вам еще нужно от меня?.. Мы еще будем иметь время свести с вами наши счеты!
   Барон счел все-таки приличным случаю вспомнить нанесенную ему князем обиду в виде приклейки к седлу.
   — Прошу у вас извинения, барон, но я остановил вас вовсе не для сведения счетов, а вследствие совершенно экстренного обстоятельства, как дворянина, так как в нашей помощи нуждается женщина.
   Барон был, по-видимому, и рад, и вместе с тем польщен таким оборотом дела; он поспешно выскочил из кареты и проговорил:
   — В таком случае мой экипаж к вашим услугам, если он необходим для того, чтобы помочь женщине.
   — Пойдемте сюда! — сказал Шагалов и повел барона к лодке.
   Когда они подходили, то Жемчугов узнал барона Цапфа и сказал сидевшему с ним в лодке Синицыну:
   — Шагалов ведет сюда барона Цапфа!.. Ты отправляйся с ними, а я останусь в лодке. Лучше было бы, если бы он меня не заметил…
   Князь с Цапфом подошли, и Синицын нарочно засуетился.
   Барон, увидев девушку в обмороке, весь увлекся тем, чтобы помочь ей, и Митька мог рассчитывать, что он не узнал его впопыхах и в темноте.
   Барон, князь и Синицын донесли молодую девушку до кареты, и, когда положили ее туда, барон проговорил по-немецки:
   — Да, она красива!.. Но куда же мы теперь повезем ее, если дом, где она жила, сгорел?
   Пока они шли, князь успел объяснить ему, в чем было дело.
   — Да я не знаю, — предложил Шагалов, — все ведь мы живем на холостом положении!.. Пожалуй, лучше всего, не отвезти ли ее к пани Ставрошевской — кстати, она ближе всего живет здесь — и попросить у нее гостеприимства, впредь пока барышня не очнется и не скажет, куда она может отправиться?..
   — Ну да, конечно, к пани Марии, — сейчас же одобрил Цапф фон Цапфгаузен и велел карете шагом ехать к госпоже Ставрошевской.

XXV. НЕОЖИДАННОСТЬ

   Дом пани Ставрошевской был не освещен, и в нем не было заметно никакого движения, когда на его двор въехала карета барона в сопровождении трех молодых людей. Выбежавший слуга сказал, что барыня больна и никого не принимает. Но Шагалов и барон послали его доложить, объяснив подробно случай, который привел их сюда.
   Тогда сейчас же в окнах показался свет, выбежали гайдуки, заторопились, засуетились и сказали, что «барыня просят».
   Барон, Синицын и князь Шагалов взяли на руки привезенную ими девушку и внесли ее в большую гостиную нижнего этажа, где положили на диван.
   Пани Ставрошевская выбежала к ним в кружевном пеньюаре и взволнованно заговорила:
   — Ах, какой случай!.. Представьте себе, я была нездорова, даже совсем больна, и вдруг мне докладывают…
   Но тут она увидала лежавшую на диване девушку и вдруг с ней произошло что-то невероятное. Она пошатнулась, схватилась за спинку кресла, чтобы не упасть, потом метнулась вперед, остановилась, уставилась широко раскрытыми глазами в лицо девушки и почти крикнула:
   — Откуда вы достали ее?..
   — Вы знаете ее? — спросил князь Шагалов.
   — Нет… нет… ничего!.. — заторопилась пани Мария. — Но что с нею? Отчего она не двигается?..
   — Она имеет обморок! — сказал Цапф фон Цапфгаузен.
   — Тогда надо помочь ей скорее! — засуетилась Ставрошевская. — Скорее спирта… холодной воды… Князь, пошлите за доктором… или нет!.. Сами поезжайте… Барон, а вы отправляйтесь в аптеку и возьмите там какие нужно лекарства… А вы, Синицын, ради Бога, похлопочите в полиции, чтобы мне не ответить в случае, если что-либо произойдет с нею у меня в доме… Отправляйтесь же, господа, скорее, а я пока приму без вас все меры!..
   Все трое поспешили исполнить распоряжения пани, а она, оставшись одна с девушкой, стала быстро распускать ее шнуровку.
   Нервность и напряженность, с которой она делала это, показывали, что ее поспешность происходила не только из желания помочь, но, видимо, у нее были и свои личные расчеты. Если бы был тут в комнате еще кто-нибудь, он мог бы услышать, как пани Ставрошевская произнесла довольно внятно:
   — Наконец-то попалась ты мне в руки!
   Она, уверенная в каждом своем движении, распустила шнуровку, раскрыла лиф и сняла с шеи девушки круглую золотую пластинку, висевшую у нее на теле на золотой цепочке. Затем она быстрым усилием разорвала эту цепочку и, схватив ее, стала рассматривать золотую пластинку, о существовании которой, видимо, знала заранее, так как, очевидно, искала именно ее на груди у девушки.
   На этой пластинке были начертаны два треугольника с еврейскими буквами вокруг, а на оборотной стороне — такие же буквы и знаки. Это был один из тех талисманов, в которые еще верили в восемнадцатом веке и придавали их силе и влиянию большое значение. Иногда, чтобы достать такой талисман, шли на преступление.
   Разглядев пластинку и убедившись, что она — та самая, которую она искала (да другой и быть не могло), пани Мария почувствовала прилив необычайной радости и, буквально дрожа от этой радости, побежала к себе в спальню и там спрятала талисман в секретный ящик стоявшего в углу старинного бюро. Однако только что спрятав, она снова отперла ящик, достала оттуда талисман и начала снова рассматривать его.
   Вследствие этого, когда князь Шагалов привез доктора, сделав это скорее, чем можно было ожидать, пани Мария была еще у себя в спальне, а девушка по-прежнему недвижно лежала на диване в гостиной.

XXVI. ЖЕМЧУГОВ НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ

   Ставрошевская, когда приехал доктор, выбежала, якобы очень сильно взволнованная, стала охать и ахать и говорить, что она сделала все, что было можно и что было в ее средствах, чтобы привести девушку в чувство, но что это оказалось невозможным. Распущенная шнуровка и открытый лиф продолжавшей лежать без сознания девушки как бы подтверждали ее слова.
   Князя Шагалова не допустили в большую гостиную, где лежала молодая девушка полураздетою, и он оставался в угловой светлице с изразцовой фигурной лежанкой. Сюда же были введены барон Цапф, явившийся с медикаментами, и Синицын, вернувшийся из полиции, куда он дал знать о всем случившемся.
   Доктор возился очень долго и, наконец, вышел в светлицу с лежанкой, качая головой и разводя руками.
   — Поразительный случай летаргии! — сказал он с сильным немецким акцентом. — Если она не придет в себя до завтра, то может пролежать там долгое время!.. Это — поразительный случай летаргии! — и тем же тоном, не делая никакого перерыва, он обратился к Шагалову с вопросом: — А кто же мне будет платить за визит?
   — Я тоже, — заявил барон, — купил медикаменты на свой собственный счет.
   — Я вам заплачу! — сказал Шагалов.
   — Да нет, я только говорю, что заплатил за медикаменты; я ничего ни с кого не требую, — сказал барон
   Цапф, но деньги, которые тут же вынул и предложил ему князь, все-таки взял.
   — Ну, что же! — сказал Шагалов. — Пока нам нечего делать здесь! Вероятно, пани Мария позаботится о спасенной нами девушке, а мы можем разъехаться.
   — Какой назидательный случай! — сказал барон, садясь в свою карету. — Я непременно помещу его в свои исторические записки.
   Митька Жемчугов отвез лодку к плоту, где она была взята у лодочника, и отправился скорым шагом домой, куда должен был к нему явиться Шагалов с рассказом о том, что сделалось дальше с молодой девушкой, и где он надеялся все-таки увидеть вернувшегося Соболева.
   Однако Ивана Ивановича не было. Куда он мог деться, Митька понять не мог; впрочем, если он не мог понять это, то и все, что было затем, явилось для него также совершенно непонятным.
   Князь Шагалов приехал и рассказал, что девушка лежит в летаргии, то есть объята сном, имеющим все признаки смерти, и что поведение пани Марии было более чем странным, когда она увидала девушку.
   — Понимаешь ли ты, — рассказывал князь, — ну я дал бы голову на отсечение, что она знала эту девушку раньше и узнала ее теперь. Это, по-видимому, страшно поразило ее! Но, когда я спросил, что такое с нею, она стала отнекиваться и заминать разговор.
   — Ведь это было при бароне и при Синицыне? — спросил Митька.
   — Да, при них.
   — Ну, может быть, Ставрошевская нарочно хотела скрыть именно от барона, а для нас, если она знает, кто такая эта девушка, тем лучше…
   — Да, заваривается каша! — сказал Шагалов, прощаясь, потому что торопился: он мог еще поспеть на бал к Нарышкину, куда ему хотелось.
   Жемчугов, проводив князя и не видя в прихожей Ахметки, который обыкновенно всегда торчал тут, спросил, где он, у Прохора, и тот сообщил, что Ахметка ушел сегодня и не возвращался.
   Ахметка был свободным человеком и, конечно, мог уйти, но все-таки его исчезновение показалось Жемчугову странным. Такая уж, видно, линия была сегодня целый день!
   Жемчугов спросил себе ужинать, потому что вечером не ел ничего, и, поев холодной телятины да пирога, оставшегося от обеда, запив это домашним пивом и закусив холодной простоквашей, отправился в свою комнату. Только что он хотел было расположиться на ночь, как в окно, которое из комнаты Митьки выходило в сад, ударилась горсть песка, брошенная из сада.
   Жемчугов сейчас же поднял окно и выскочил через него в сад.
   — Грунька, ты? — внушительным шепотом произнес он, оглядываясь кругом и никого не видя. — Грунька!.. Выходи, или я домой вернусь… не до тебя сегодня!
   Из-за дерева высунулось миловидное, задорное лицо той, которую Митька называл «Грунькой».
   — Ан, врешь! Сегодня-то у тебя дело до меня и есть! — проговорила она, выступая из-за дерева.
   На ней была полосатая короткая юбка с широкой розовой буфой на фижмах, маленький обшитый плойкой фартук с кармашком и кружевной чепчик на голове.
   Грунька была типичной горничной, как будто ни в чем не уступавшей любой французской камеристке.
   — Ах, ты, Грунька! Шельма ты моя! — проговорил Жемчугов, бесцеремонно обнимая девушку. — Какое такое у тебя дело! — и он чмокнул ее в щеку.
   Она не отбивалась, но проговорила только:
   — Пусти!.. Ишь, идол! Только бы тебе вешаться все!.. Говорят, дело есть!
   Девушка, видимо, отлично знакомая с расположением сада Соболевского дома, потащила Митьку к скамейке, окруженной акациями, и усадила его.
   — Слушай!.. Сейчас привезли к нам какую-то кралю писаную…
   — Знаю! — сказал Жемчугов. — Привезли князь Шагалов, барон Цапф и Синицын.
   — Ну, да!.. Это все, конечно, твои штуки! Я в этом не сомневаюсь! Ведь ты приходил предупреждать, чтобы пани была дома сегодня вечером и ждала!
   Грунька служила горничной у Ставрошевской. Выходивший на Невский дом пани своими службами примыкал к закоулкам, через которые можно было легко и скоро попасть в сад Соболева, для чего в заборе сам Митька устроил калитку; у него и у Груньки было по ключу от нее.
   В лице Груньки Митька соединял приятное с полезным. Через нее он мог следить за Ставрошевской.
   Груньке, видно, нравилась ее роль, она так и бегала к Митьке.
   — Видишь ты, — сказал ей Жемчугов, — что все твои дела я и без тебя знаю, и ничего ты не стоишь со своими делами!..
   — Отстраните ваши руки, сударь! — сказала Грунька по-французски, хотя и с очень дубовым произношением, но все-таки по-французски. — Силь ву пле! — добавила она, ударив по рукам Митьку.
   — Бонжур, мармелад, портмоне! — сказал, дразня ее, Жемчугов.
   — А все-таки я знаю то, чего ты не знаешь!
   — Ну?..
   — Как привезли, положили на диван…
   — Это ту, которую привезли?..
   — Ну, да.
   — Она ж в обмороке?
   — Да, да, в обмороке, но только пани Мария сейчас услала всех — кого за доктором, кого в аптеку за лекарством и в полицию — и, как осталась одна, так распустила шнуровку у этой самой твоей девушки, раскрыла ворот, сняла у нее с шеи золотой кружок — вот этакий — и пошла к себе в спальню…
   — Пани Мария?
   — Ну да, она… я в щелку двери смотрела! Как есть все видела!
   — Это интересно! — сказал Жемчугов. — Ты — молодец у меня, Грунька!.. Мне надо сейчас идти тогда к Ставрошевской!
   — Уж и сейчас! Пожалуй, и подождет.
   — Нет, дело не ждет! Кажется, мешкать нельзя. Приходи завтра на машкераду в оперный дом, там повидаемся, как следует!..
   — Ну, на машкераду так на машкераду! — согласилась Грунька. — А моя-то нешто отпустит меня?
   — Отпустит.
   — А, может, мне при ней надо будет сидеть, чтобы приглядеть за нею завтра?
   — Ну, там посмотрим, а сейчас мне надо торопиться! И без того поздно!.. Удирай! — и Митька громко чмокнул Груньку в самые губы.
   Стесняться ему было нечего: в соболевский сад никто никогда не заглядывал.
   Грунька фыркнула и, зашуршав юбкой, исчезла в саду, а Жемчугов влез в окно, взял трость и шапку, накинул на себя плащ и вышел из дома.
   Идти в обход по улицам и Невскому было гораздо дольше, чем напрямки через сад, и потому, когда Жемчугов постучал у двери Ставрошевской, вместе с отворившим эту дверь гайдуком вышла ему навстречу и Грунька, чинно и важно, как заправская горничная.
   — Пани уже легла спать! — церемонно и жеманно проговорила она Жемчугову.
   — Поди и скажи ей: «Струг навыверт!», — распорядился тот и вошел в прихожую, кинув плащ гайдуку.
   Грунька опрометью побежала исполнять его приказание и сейчас же вновь показалась на верхней площадке лестницы, говоря:
   — Пани просит вас вниз, в светлицу с лежанкой! Она сейчас выйдет к вам.
   Ставрошевская действительно сейчас же вышла к Жемчугову в светлицу с лежанкой, но на все его расспросы отвечала только одно, что она совсем нездорова, что чувствует себя ужасно плохо, что молодой девушки никогда не видала раньше, не знает, как ее зовут, и вообще решительно никакого отношения к ней никогда не имела.
   Зачем нужно было ей лгать, Жемчугов объяснить себе не мог, а что она лгала — было для него несомненно.
   Однако он ограничился только общими расспросами и сделал вид, что вполне удовлетворился ответами Ставрошевской; о том же, что он знает, что она сняла с шеи девушки золотой кружок, он не сказал ей из боязни, что этим заставит ее быть только больше осторожной на будущее время.
   Но во всем происшедшем он решительно ничего не мог понять.

XXVII. НА КУРТАГЕ

   При дворе был назначен куртаг, то есть малое собрание, куда имели приезд только придворные чины и генералитет.
   При императрице Анне Иоанновне куртаги состояли в том, что придворные генералы собирались в большом зале ее дворца, она выходила с герцогом Курляндским и ближайшей свитой, садилась в кресло и или разговаривала с Бироном, или подзывала к себе по очереди тех, кого желала осчастливить своим разговором.
   Предполагалось, что на куртагах должна царить оживленная, непринужденная и шумная веселость, и потому все старались улыбаться и делать вид, будто занимательно разговаривают между собой, но на самом деле зорко следили за тем, что делалось возле кресла, беспокойно озирались и старались нюхом угадать, кто нынче в милости, чтобы повертеться возле него, и на кого нынче смотрят косо, чтобы — чего Боже сохрани! — не заговорить или даже не стать рядом с ним.
   Обыкновенно, еще до выхода государыни, по каким-то невидимым признакам, сразу устанавливался камертон дня и уже заранее становилось известным, в духе ли сегодня государыня или нет.
   А зависело это всецело от настроения герцога Бирона, делавшего «погоду» при дворе Анны Иоанновны.
   Бирон был на вершине своего могущества, только что одержав победу над Артемием Волынским, который уже был арестован и пытан, но еще не казнен, хотя его казнь была несомненна для всех. Благодаря этому все последнее время герцог Курляндский был в хорошем расположении, и государыня дарила на куртагах всех милостивой улыбкой.
   Но на этот раз стало известным, что в воздухе пахнет грозой и что тучи сгустились.
   Никто не мог даже предположительно догадаться о причинах этого; но как только показалась государыня с плаксивым выражением своего толстого, отекшего лица, а за нею — герцог Бирон, который был мрачнее ночи, так всем стало ясно, что опасения оправдались и надо держать ухо востро.
   Государыня, окруженная своими ближайшими, с принцессой Анной Леопольдовной и ее мужем Антоном Ульрихом Брауншвейгским, вышла и, не ответив ни на один из низких поклонов, а обведя только весь зал мутно-брюзгливым взглядом, взглянула на герцога Бирона, опустила глаза и, сев в кресло, откинулась на спинку.
   Ближайшие придворные робели подойти к ее креслу, не желая попасться на глаза.
   Как всегда одинокая, избегаемая всеми, встала отдельно у окна прямая и гордая Елизавета Петровна, дочь Петра Великого; за сношения с нею и в хорошие-то дни можно было попасть в опалу при тогдашнем дворе, а уже в дурной день, как сегодня, нужно было и вовсе сторониться ее.
   Главным, что волновало всех, было полное отсутствие каких-либо причин и даже признаков для такого внезапного тяжелого настроения.
   Известно было, что вчера с вечера государыня не отпускала от себя Бирона, и обыкновенно это служило обстоятельством благоприятным. Тем не менее что-то случилось, и все это видели и, чувствуя еще слишком живо, как недавно было поступлено с Волынским, дрожали теперь за себя самих.
   Один из всех присутствующих в этом огромном зале, если не знал всех подробностей, то во всяком случае имел кое-какие данные для того, чтобы распознать их, а именно Андрей Иванович Ушаков стоял с самым невинным видом, как будто был так далек от всего происходившего здесь и так занят своим серьезным государственным делом, что ему просто некогда было обращать внимание на что-нибудь другое.
   Он стоял с опущенным взором, но все время следил за Бироном и, по тому, как тот подвигался в расступавшейся пред ним толпе, сразу почувствовал, что герцогу хочется приблизиться к нему, Ушакову, и поговорить с ним так, будто случайно, не слишком подчеркивая это пред присутствующими.
   Ушаков передвинулся с таким расчетом, чтобы попасться Бирону как бы случайно на глаза, в сторонке у стены зала, и Бирон, заметив его, вдруг сделал по направлению к нему два больших шага и остановился.
   Сейчас же все окружающие отступили, и около них образовался широкий пустой круг.
   Герцог разговаривал с начальником Тайной канцелярии и был так недоволен чем-то, как почти никогда не видели его. Кому-то грозила неминуемая беда.
   И всякий думал, не ему ли это, и с замиравшим сердцем старался вспомнить все свои поступки, слова и даже помыслы, пытаясь выяснить, не было ли в них чего-нибудь такого, к чему можно было бы придраться.
   Анна Иоанновна, обернувшись и увидев, что возле нее никого нет, наморщилась и проговорила громко, ни к кому особенно не обращаясь:
   — Ну, что же это замолчали все?
   К ней сейчас же подскочили двое немцев, преданных Бирону и покровительствуемых им людей, и постарались завести разговор, а в зале поднялся неуверенный говор, во исполнение приказания государыни не молчать.
   — Пожары в Петербурге не прекращаются! — сдвинув брови, проговорил Бирон Ушакову.
   Тот так и знал, что герцог заговорит с ним о сгоревшем доме, и ждал только, как к этому приступит Бирон и насколько выдаст себя в этом разговоре. Он почтительно склонился пред его светлостью и с выражением непоколебимой преданности ответил:
   — Поджигателей не щадим! Еще недавно крестьянский сын Петр Водолаз да крестьянин Перфильев сожжены живыми на том месте, где учинен их злодейством пожар.
   — А между тем вчера вечером опять горело?
   — Так точно, ваша светлость! Вчера был небольшой пожар: сгорел какой-то заколоченный дом на Фонтанной.
   — Сгорел, однако, дотла?
   — Совершенно дотла, ваша светлость.
   — Поджигатели найдены?
   — Пока еще нет… разыскиваются.