Волконский Михаил. Тайна герцога

   — Разыскать во что бы то ни стало и казнить без пощады!
   Ушаков поклонился и сказал:
   — Слушаю-с!
   Он отлично видел, что Бирону хотелось узнать что-нибудь о судьбе молодой девушки, жившей в этом таинственном доме, и что герцог не знает только, как спросить об этом; но он не желал помочь ему и неумолимо ждал дальнейших вопросов.
   Бирона передернуло, и, проворчав немецкую брань, он недовольно сказал:
   — Вы, кажется, ни о чем не осведомлены?
   — Я осведомлен обо всем, — с тихой, самоуверенной улыбкой сказал Ушаков.
   «Ты у меня все-таки заговоришь!» — подумал он, поджав губы.
   — Как же произошел пожар? — отрывисто спросил Бирон.
   — По-видимому, был поджог, ваша светлость, потому что дом занялся сразу с трех концов.
   — Были жертвы?
   — Едва ли, ваша светлость. Дом был заколочен и необитаем! Случайно там находилась молодая девушка, вероятно, пришедшая туда для свидания…
   Ушаков вдруг закашлялся, как будто этот досадный прежде всего ему самому кашель прервал его речь и не давал ему произнести слово.
   — Ну, а что же эта девушка? — почти крикнул герцог.
   — Была спасена! — выговорил наконец сквозь кашель Ушаков и не мог не видеть, как известие о спасении девушки подействовало на Бирона.
   Герцог вздохнул, словно освободившись от давившей его тяжести, а Ушаков опять подумал:
   «Западня захлопнулась, и ты, голубчик, пойман».
   — Где же она теперь? — спросил далеко уже не суровым голосом герцог.
   — Хорошенько не могу доложить вашей светлости! Кажется, у одной благородной дамы! Впрочем, в ее спасении принимал участие, насколько мне известно, барон Цапф фон Цапфгаузен, офицер полка брата вашей светлости.
   — Благодарю вас! Теперь я вижу, что вы хорошо осведомлены! — сказал Бирон Ушакову и, кивнув ему головой, пошел от него прочь.
   Кругом заволновались и послышались любопытствующие голоса:
   — А?.. Что?.. Что он сказал?.. Кому награда?
   Но никто не мог расслышать ничего из разговора герцога с начальником Тайной канцелярии.
   А Бирон направился к своему брату Густаву, который в своей блестящей генеральской форме стоял и разговаривал с Юлианой Менгден, любимой фрейлиной Анны Леопольдовны.
   — Где твой адъютант, барон Цапф фон Цапфгаузен? — спросил герцог, подходя к брату.
   — Виноват! — сказал Густав Юлиане и обратился к брату. — Ваша светлость сами же изволили приказать посадить его под арест, что я и сделал сегодня утром.
   — Ах, да! — вспомнил Бирон. — Он там болтал какие-то глупости!.. Но отчего же ты посадил его только сегодня?.. Впрочем, это не беда!.. После куртага немедленно пришли его ко мне.
   Густав Бирон поклонился брату в знак того, что его приказание будет исполнено.

XXVIII. ИОГАНН ДЕЙСТВУЕТ

   Как только кончился куртаг, герцог Бирон вернулся к себе и прошел в уборную, где ждал его Иоганн.
   — Она спасена и, кажется, ничего с ней не приключилось! — сказал Бирон своему доверенному слуге.
   Тот стал помогать ему переодеваться и вместе с тем ответил:
   — Я знаю уже все и могу доложить вашей светлости: фрейлейн отвезена к польской даме, которая живет на Невской першпективе, в нанимаемом доме дворянки Убрусовой. Этот дурак Маркула отыскался и рассказал, как все произошло.
   — А как себя чувствует Амалия?
   — Она едва приходит в себя от испуга. Ведь она чуть не сгорела, ваша светлость!
   — Я говорил тебе, что приставлять стеречь дом этого глупого латыша Маркулу было неосмотрительно; вот он ничего и не мог уберечь.
   — Но, ваша светлость, тут был чей-то очень хитрый план. Тут, вероятно, действовали очень обдуманно и сообща. Я полагаю, что поджог был сделан нарочно, чтобы во время пожара похитить фрейлейн, и мне кажется, что это похищение находится в связи с недавним случаем, когда ко мне в лодку вскочил этот неизвестный молодой человек.
   — Я думаю, Иоганн, ты это преувеличиваешь!
   — Вспомните, ваша светлость, было ли когда-нибудь так, чтобы Иоганн ошибался, и я уверен, что и теперь говорю истину. Люди, желающие зла вашей светлости, сунули нос туда, куда им не следовало. Нужно это дело разобрать очень подробно и внимательно.
   — Но расследование должна производить Тайная канцелярия, а все тут я не могу рассказать — ты сам знаешь — даже начальнику Тайной канцелярии.
   — Ему — менее, чем кому-либо, ваша светлость!
   — Ты не доверяешь господину Ушакову? Но ведь все его благополучие связано с моей властью, и если не доверять ему, то кому же доверять?
   — Только верному слуге вашей светлости, Иоганну.
   Бирон улыбнулся и покачал головой.
   — Я верю тебе, мой добрый Иоганн, но не можешь же ты один делать все для меня!
   — Я и не говорю о том, чтобы делать все, ваша светлость, но я хотел бы, чтобы расследование дела о пожаре дома происходило в моем присутствии.
   — Для этого надо командировать тебя в Тайную канцелярию.
   — Ну, что ж такое? Для этого достаточно лишь приказа вашей светлости.
   — Но ведь ты не говоришь по-русски?
   — Я отлично понимаю, когда говорят на этом языке.
   — Впрочем, твоя мысль, пожалуй, недурна. Андрей Иванович Ушаков будет недоволен этим, но, конечно, осторожность требует присутствия такого человека, как ты, при разборе дела. Хорошо! Я распоряжусь… Но пока ведь еще нет никаких данных расследования?
   — Они уже есть, ваша светлость! Сегодня утром найден поджигатель.
   — Поджигатель?
   — Так точно, ваша светлость. Наши люди с рейтарами работали на сгоревшем доме, разгребали доски и бревна, и под ними, в подвале, заваленном так, что из него нельзя было выйти, нашли человека, который, вероятно, и совершил поджог, а затем спрятался в подвал, где его и завалило, так что он не мог выйти, и был освобожден лишь нашими людьми, расчистившими доски и балки.
   — Где же этот человек?
   — Его отправили в Тайную канцелярию.
   — Хорошо! Заготовь немедленно секретное предписание господину Ушакову и полномочие тебе присутствовать при следствии!.. Но только вот что: если все это было сделано умышленно, то при чем же тут барон Цапф фон Цапфгаузен?
   — А разве господин барон замешан здесь? — удивился Иоганн.
   — Он спасал вчера фрейлейн, и я вызвал его сейчас к себе.
   — Все это надо подробно расследовать!.. — протянул Иоганн, раздумчиво качая головой.
   — Впрочем, мне этот барон вообще не нравится! — проговорил Бирон. — Да и теперь, когда я знаю все уже без него, мне видеть его нечего. Поди в приемную — Цапф, верно, там — и скажи ему, что он может ехать.
   — Но, ваша светлость, позволите мне поговорить с ним?
   — Говори, я этому не препятствую.
   Иоганн вышел в приемную и нашел там барона Цапфа, явившегося по немедленно переданному ему приказанию.
   Но от барона он узнал очень мало интересного. Барон мог только рассказать ему, что князь Шагалов с Синицыным остановили его карету и просили помочь спасти неизвестную молодую девушку.
   — Князь Шагалов! Хорошо! — пробормотал картавый немец. — Кажется, это — одна компания!.. Ну, да мы все это разузнаем!
   Он отпустил барона, а сам направился внутренним ходом, через коридор, в маленькую комнатку, служившую для него и помещением, и своего рода канцелярией и примыкавшую к заднему ходу в помещение герцога.
   Здесь, в коридоре, у дверей этой комнаты, ждали Иоганна Финишевич с Пуришем. Иоганн, торопившийся к себе, чтобы поскорее написать приказ Ушакову, обратился к ним с явным неудовольствием:
   — Что вам нужно?
   — Немножко денег! — умильно произнес, ухмыляясь и поглаживая свои рыжие усы, Финишевич. — Ведь вы сами обещали, господин Иоганн.
   — Я совершенно не доволен вашей службой! — сказал Иоганн. — Вы ничего не делаете! Скажите, пожалуйста, ведь офицер князь Шагалов и Синицын…
   — Принадлежат к компании Митьки Жемчугова! — подхватили в один голос Финишевич и Пуриш с охотливой угодливостью, как бы доказывавшею, что они и желают служить, и умеют делать это, ибо прекрасно осведомлены обо всем.
   — Ну так вот, я поручаю вам следить теперь за каждым шагом этого Жемчугова и доносить мне, где он бывает, что он делает и с кем видается. Надо делать это, марш, марш!.. — и, сказав это, Иоганн вынул из кошелька несколько золотых и кинул их Пуришу.

XXIX. СОГЛЯДАТАЙ

   Получив деньги, Финишевич с Пуришем вышли и направились по знакомой им аллее Летнего сада.
   — Знаешь, — сказал Пуриш, — поедем куда-нибудь сначала развлечься!.. Я всегда люблю пред серьезным делом сначала рассеяться, а потом уже со свежими силами приняться за дело!
   Финишевич усмехнулся и махнул рукой.
   — Тебе бы только развлекаться! Ты и до дела, и после дела один норовишь брыкнуть куда-нибудь! Нет, брат, теперь нам дано важное поручение, и мы должны исполнять его!
   Они шли некоторое время молча.
   Пуриш был не совсем доволен таким оборотом.
   — Знаешь, что мне пришло в голову? — вдруг заговорил он. — Мы вот что сделаем: отправлюсь я сейчас к Митьке Жемчугову и подобью его идти в трактир с нами. Такой пьяница, как он, едва ли откажется! И выйдет, что мы будем с ним как верные соглядатаи, а вместе с тем и развлечемся! А угощение, что с нас причтется, на счет немца поставим, потому это ведь по долгу службы!
   — Что верно, то верно! — согласился Финишевич и даже прищелкнул языком. — Вот это идея!.. Так вот как: ты, значит, иди сейчас к Жемчугову, а я все-таки поручу двум-трем человекам наблюдение за ним внешнее!.. У меня люди найдутся! А потом пойду прямо в трактир и там буду ждать вас.
   Уговорившись таким образом, они расстались.
   Пуриш направился в дом Соболева к Митьке Жемчугову и ворвался к нему со стремительностью урагана, с объятиями, с объяснениями в дружбе и преданности.
   Митька сидел злой, потерявший надежду, что Соболев вернется. Его все-таки очень изумляло, как это мог пропасть в Петербурге человек так бесследно, несмотря на то, что все силы Тайной канцелярии были направлены на его розыск.
   Бурное появление Пуриша сначала рассердило Жемчугова, а потом как бы удивило. С какой бы стати этому человеку было вдруг изливаться в таких нежностях?
   «Тут что-нибудь да не так!» — сказал сам себе Митька и стал внимательно наблюдать и прислушиваться к каждому слову Пуриша.
   Тот между тем старался изо всех сил и, размахивая закуренной трубкой, повторял, не переставая:
   — Ну что, в самом деле! Ну, поедем!.. Ну, возьмем вот так, да и поедем!.. Чего дома сидеть и киснуть? Поедем в трактир, выпьем!.. В кости сыграть можно… Ну, едем: марш-марш…
   Митька долго приглядывался и прислушивался и потом внезапно, вскинув взор, спросил:
   — А Финишевич где?..
   Пуриш, не ожидавший такого вопроса в упор, смутился и невольно сболтнул:
   — Он пошел по делу!
   Митька недолго раздумывал, какое могло быть дело у Финишевича. Ему показалось, что он нашел, в чем тут была суть.
   — Я с удовольствием пошел бы в трактир, — сказал он, — да не могу: мне надо идти!..
   — Ну и я с тобой пойду! — заявил Пуриш, посмотрев на часы.
   — Нет, я один пойду! — решительно произнес Митька.
   Пуриш опять взглянул на часы и забеспокоился.
   — Пойдем лучше в трактир! — начал опять приставать он.
   «Дурак!» — мысленно обругал его Митька и сказал вслух:
   — Знаешь, что?.. Выпьем лучше чего-нибудь дома!
   — А что у тебя есть?
   — Найдем что-нибудь! Хочешь полынной настойки?
   Митька велел принести настойку и налил две рюмки; они чокнулись, выпили, закусили анисовым кренделем, как это делал в былые годы царь Петр.
   Митька налил по второй, опустил руку в карман своего камзола, вынул оттуда аккуратно сложенную бумажку, незаметно расправил ее под столом, глянул в окно и проговорил:
   — Смотри, Пуриш, вон по улице Финишевич идет… Пуриш бросился к окну, а в это время Митька ловко рассчитанным движением высыпал содержимое бумажки в его рюмку.
   — Что ты врешь? Никакого Финишевича нет! — сказал Пуриш, отходя от окна.
   — Ну, может быть, мне показалось! — согласился Митька. — Ну, выпьем!
   Пуриш чокнулся и выпил. Вслед затем мало-помалу его глаза начали слипаться, голова свесилась, и он заснул на полуслове.
   Как только Митька удостоверился в том, что Пуриш заснул, он встал, оделся и вышел, сказав Прохору, чтобы тот не будил Пуриша, который проспит, вероятно, часов восемь, а для того, чтобы не разбудить его, надо соблюдать возможную тишину.
   «Ага! За мной следить вздумали! — рассуждал Митька. — Хорошо же! Посмотрим, что из этого выйдет!»
   Он направился не через ворота на улицу, а через сад, по той дороге, по которой бегала к нему Грунька и которую едва ли кто-нибудь знал и мог по ней выследить его.
   Выйдя задворками на Невский, Жемчугов направился прямо в Тайную канцелярию, где — он знал — должен был быть в это время Шешковский.
   Он действительно застал последнего там и с места стал рассказывать, в чем дело.
   — Ну, картавый немец Иоганн установил за мной по форме наблюдение и поручил это дело Пуришу и Финишевичу.
   — Они давно были в сношениях с ним, это было уже известно! — сказал Шешковский. — Но почему ты думаешь, что им поручено следить именно за тобой?
   — По моей системе! Ты знаешь, ведь я люблю всегда все делать сам и по возможности не вмешивать других людей; мое выслеживание делается так, что сам человек, сам того не зная, рассказывает мне все. Зачем эти сложные приемы хождения по следам, подглядыванья и высматриванья, когда стоит лишь, если знаешь обстановку и человека, понаблюсти за его словами, и тогда все станет ясно?
   — Ну, и что же тебе стало ясно? — спросил Шешковский.
   — То, что Пуриш и Финишевич были сегодня у картавого Иоганна, получили с него деньги и обязались следить за мной, причем разделили этот труд так, что Пуриш рассчитывает присосаться ко мне под видом дружбы, так чтобы не отстать, а Финишевич — со своими оборванцами…
   — А у него есть оборванцы?
   — Да, их он нанимает за гроши… Так он со своими оборванцами должен следить за мной по пятам, так сказать, во внешнем наблюдении.
   — Почему же ты думаешь, что это так?
   — Я не думаю, но знаю это наверное. Пуриш ни с того, ни с сего явился сейчас ко мне и стал навязывать свою дружбу и вести себя так, словно уже имеет мое согласие на то, чтобы ему от меня не отходить. Он стал звать меня в трактир и при этом произнес «марш-марш» таким тоном и даже так немного прикартавив, что ясно было, что он только что разговаривал с картавым Иоганном, который любит употреблять слово «марш-марш» чаще, чем это нужно. Если прислушаться к речи недалекого человека, всегда можно угадать по двум-трем прорвавшимся словам, с кем он говорил пред тем!..
   — Но для этого надо знать хорошо этого человека!
   — Я и Пуриша, и Иоганна слишком хорошо знаю. Ну, а дальше все понятно! Что Пуриш получил деньги, несомненно из того, что он показывал мне их, зовя в трактир, а иначе, как от Иоганна, ему не от кого было получить. Все его поведение со мной подтверждало мое предположение. Он пришел ко мне один, хотя всюду и всегда ходит с Финишевичем, потому что один боится предпринять что-нибудь… Ведь он — трус, этот Пуриш, и раз он был у меня один, можно было поручиться, что Финишевич с двумя-тремя оборванцами торчит где-нибудь возле дома и устраивает наблюдения. Если бы Пуриш пришел ко мне действительно лишь для того, чтобы звать в трактир, он сделал бы это непременно вместе с Финишевичем и не смутился бы, когда я спросил у него, где его приятель. Все это — простая логика.
   — Вероятно, все это правильно и доказывает, что у тебя несомненный дар сопоставлять обстоятельства. В самом деле, ты один со своими мозгами стоишь многих. Ну, а где же теперь Пуриш?
   — Заснул на восемь часов у меня дома.
   — При твоем содействии?
   — Ну, разумеется!
   — А Финишевич?..
   — Вероятно, продолжает караулить меня, потому что не может подозревать, что я выбрался из дома задворками. Но послушай: один из твоих двадцати способов был недурен; все это вышло очень удачно, и девицу мы получили. Но что же дальше?
   — Дальше будем разбираться. Кстати сказать, поджигателя нашли.
   — Да неужели?
   — Представь себе, в подвале нынче раскопали какого-то человека, заваленного там.
   — Что же он показывает?
   — Его только что привезли и заперли у нас. Вот будем допрашивать.
   В эту минуту дверь шибко отворилась, раздался голос: «По личному приказанию герцога!» — и в комнату вошел картавый немец Иоганн в больших синих очках. Он уверенно и смело подошел к Шешковскому и положил пред ним запечатанную бумагу.
   — Немедленно передать генерал-аншефу Андрею Ивановичу Ушакову! — сказал он по-немецки.
   — Я по-немецки не понимаю! — произнес Шешковский, вставая.
   Иоганн показал на подпись на бумаге, сделанную рукой самого герцога.
   Шешковский взял бумагу и понес к Ушакову.
   Иоганн и Митька, оставшись одни, посмотрели и узнали друг друга.

XXX. ПОДЖИГАТЕЛЬ

   Шешковский вошел в кабинет Ушакова и подал ему принесенную Иоганном бумагу от герцога. Ушаков прочел надпись на адресе и, увидев, что она была сделана рукой герцога, высоко поднял брови и значительно поджал губы. Затем он осмотрел печать и, только убедившись, что она была цела, вскрыл ее.
   Пробежав глазами бумагу, Ушаков вдруг вскинул голову и, прямо поглядев на Шешковского, спросил:
   — Бумагу эту принес сам Иоганн?
   — Так точно, ваше превосходительство.
   — Знаете ли, в чем тут дело? Его светлость герцог Бирон посылает к нам своего немца для того, чтобы он присутствовал при допросах.
   — Как вы изволили сказать? — переспросил Шешковский, думая, что ослышался.
   — Чтобы Иоганн присутствовал при допросах в Тайной канцелярии! — повторил Ушаков и, встав, заходил по комнате, заложив руки за спину.
   — При всех делах? — снова спросил вконец изумленный Шешковский.
   — Пока еще только по делу о пожаре этого дома на Фонтанной.
   — Ну что ж, ваше превосходительство, отлично можно и при нем розыск учинить, тем более что сегодня утром нашли и привели поджигателя.
   — Поджигателя?
   — Да, на которого есть улики, что он поджег этот дом; так его можно будет допросить и при немце.
   — А кто поджигатель?
   — Какой-то неизвестный человек, я еще не видал его. Одно только неприятно — сидеть рядом с лакеем Бирона!
   — Позвольте, сударь! Иоганн в данном случае — не лакей, а доверенное лицо его светлости герцога Курляндского, как бы представитель его персоны. А если его светлости угодно, чтобы его представляло лицо лакейского звания, так в это мы входить не можем.
   И они оба рассмеялись.
   — Тут есть одно осложнение! — сказал Шешковский. — Иоганн ворвался без доклада, со словами: «по повелению герцога», а у меня в это время сидел Жемчугов.
   — Ну, так что ж?
   — Иоганн через своих людей давно приглядывается к нему и ко всей его компании и даже поручил двум своим наблюдать за ним.
   — Уж не Пуришу ли с Финишевичем?
   — Так точно, ваше превосходительство, им!
   — Я думал, что они там умнее! Ну, что ж, ведите сюда немца, а Жемчугову скажите, чтобы он подождал у вас, пока я позову его.
   Шешковский отворил дверь из кабинета Ушакова в свою комнату и позвал Иоганна, сказав ему, что «генерал его просит».
   Иоганн в своих больших синих очках вошел, важно закинув голову, и поклонился Ушакову. Тот в свою очередь ответил ему учтивым поклоном и проговорил по-немецки:
   — Честь имею кланяться моему новому сослуживцу.
   Иоганн не нашелся сразу, что ответить, и ухмыльнулся только, пробурчав:
   — Очень рад!
   Ушаков отлично знал этого Иоганна и его недоверие ко всем русским вообще и даже к большинству немцев, когда дело касалось интересов герцога, которому он служил. Кроме того, ему было известно, что Иоганн — ему неприятель, и потому он следил за ним.
   — Какая счастливая мысль, — сказал он немцу, — пришла вам в голову присутствовать при розыске по делу об этом пожаре! Вероятно, это дело особенно интересует его светлость?
   — Его светлость интересуется тем, что слишком много пожаров! — сказал Иоганн.
   — А этой молодой девицей, которая была в якобы заколоченном доме?..
   — Но это, кажется, начинается мне допрос? — проговорил немец, не желая сдавать позицию.
   — О, нет! Я так только, для пользы дела!.. — сказал Ушаков. — Позвольте же мне познакомить вас с моими служащими, — и с этими словами он вывел Иоганна назад в комнату Шешковского, представил его немцу как своего секретаря и, показав на Митьку Жемчугова, добавил:
   — А это — мой агент!..
   — А-а! — удивился немец. — Я не знал, что господин Жемчугов — один из агентов вашего превосходительства!
   — К сожалению, — ответил Ушаков, — я не могу вас, в свою очередь, титуловать по чину, так как, насколько знаю, вы никакого чина не имеете. Но вот что я вам скажу, мой добрый господин Иоганн: нет ничего мудреного, что вы не знали моих агентов, ну, а теперь как вошедший официально в розыск можете узнать их. Весь этот разговор совершенно не нравился Иоганну, и в особенности не нравилось открытое признание Ушакова, что Жемчугов — его агент.
   — Не начнем ли мы сейчас допроса? — спросил Иоганн.
   — Отчего же? Мы можем сделать сейчас предварительный беглый допрос здесь! — согласился Ушаков, потянул носом табак из табакерки и сказал Шешковскому: — Распорядитесь!
   Пока послали за арестованным, Шешковский сделал краткий доклад о том, как нашли этого арестованного в подвале сгоревшего дома. Наконец, двое часовых ввели «поджигателя» в комнату, и Митька сейчас же узнал в нем Соболева, хотя тот почти вовсе не был похож на самого себя. Его платье превратилось чуть ли не в лохмотья, подбородок оброс щетиной, волосы были спутаны, а глаза разбегались и не могли остановиться. По его взгляду трудно было даже понять, узнал ли он тут кого-нибудь или нет.
   Прежде всего положение выходило глупое, потому что Жемчугов разыгрывал в каземате с Соболевым такого же схваченного, как и он, Тайной канцелярией человека, а тут вдруг он, Митька, сидит за столом вместе с чинящими допрос.
   Но ведь невозможно было предположить, чтобы именно Соболева нашли в подвале сгоревшего дома и привели к допросу как поджигателя.
   Шешковский понял тоже и глупость, и неловкость положения, и главное — опасность его.
   Ушаков сидел с равнодушно-бесстрастной улыбкой и, вероятно, ничего особенного не испытывал, потому что едва ли мог запомнить Соболева в лицо, а если и запомнил, то, во всяком случае, отлично скрыл это.
   Немец Иоганн пристально вгляделся в Соболева и вдруг проговорил:
   — Да ведь это — тот самый молодой человек, который вскакивал ко мне в лодку.
   Иоганн был так поражен, что произнес эту фразу даже по-русски и не хуже, чем это сделал бы любой немец, владеющий русским языком.

XXXI. ДОПРОС

   Митька испытывал такое чувство, которое ближе всего подходило к желанию провалиться сквозь землю.
   Главное, не будь тут немца Иоганна, тогда еще можно было бы как-нибудь извернуться, но при нем все, что бы ни сказал Соболев, должно было неминуемо показать его тесную связь с Митькой, который был только что торжественно представлен как агент. Так или иначе, всякий человек должен был бы на месте Соболева проговориться, а сам Иван Иванович был так наивен, что от него можно было ожидать невесть каких промахов. И Жемчугов был уверен, что все потеряно.
   Он смутно надеялся еще на изворотливость Шешковского, но не мог не видеть, что и тому очень не по себе.
   — О, да! Это — тот самый! — повторил Иоганн.
   А Соболев прищурился на него, склонил голову набок, прищелкнул языком и не проговорил, а как-то пропел:
   — Как же, немец! И я тебя помню! Мы с тобой вместе в остроге за воровство сидели, за то, что в пекле уголья воровали.
   — Что он говорит? — переспросил Иоганн у Ушакова.
   Тот перевел слова Соболева по-немецки.
   — Бессмыслица! — сказал немец.
   «Кажется, парень-то с большим смыслом, чем я думал!» — мелькнуло у Шешковского, и он выразительно кивнул Соболеву головой.
   — Как тебя зовут? — спросил Ушаков.
   — Раб Божий Иоганн… впрочем, так меня прежде на земле звали.
   — Иоганн? — переспросил немец.
   — Да, по-немецки Иоганн… — сказал Соболев.
   — А как ты попал в подвал, где тебя нашли? — опять предложил вопрос Ушаков.
   — Был перенесен туда по щучьему велению…
   — Ты мне вранья-то не плети! — мягко протянул Ушаков. — У меня есть чем заставить тебя говорить.
   — Погодите, генерал! Дайте я спрошу, — вмешался Иоганн.
   Ушакова передернуло.
   — Но ведь вы назначены только присутствовать при допросе, а допрашивать должен я! — тихо сказал он по-немецки.
   — Нет, буду спрашивать я! — заявил увлекшийся Иоганн.
   — Ну, тогда, как угодно! — насупившись, произнес Ушаков, поднял брови и равнодушно стал тянуть носом табак из табакерки.
   Казалось, он делал это совсем хладнокровно, но Шешковский знал, что такая повадка служила у него признаком крайнего предела гнева, который он умел сдерживать таким образом.
   Однако этот гнев был не во вред Соболеву, и Шешковский несколько успокоительно взглянул на Жемчугова.
   — Как ти попадал в подземельный подвал? — со строгим лицом спросил Иоганн, обращаясь к Соболеву.
   Тот заморгал глазами и, не в такт словам размахивая руками, заговорил скороговоркой, погоняя слова одно другим.
   — Летела-летела верефья-мерефья, взбронтила лесу светлого, стоит сосна-древесна, придет красна весна, опрокинется, вей-вей…
   — Но ведь это — бессмыслица! — решительно произнес Иоганн по-немецки. — Ведь он, должно быть, — сумасшедший.