Страница:
Стоп, а может у него и документов-то нет! А что я вообще о нем знаю? Мы провели вместе два дня, он болтал без умолку, но ни словом не обмолвился, чем занимался последние годы. По его внешнему виду можно было предположить, что Николенька пешком обошел всю страну...
А вдруг он сидел? Причем, судя по загару, где-нибудь на юге. А вдруг он - курьер наркомафии? И в рюкзаке у него груз опиума?..
Точно! И его поймали, взяли при попытке передать часть товара, ведь он захватил с собой утром какой-то сверток! Сейчас, сейчас в мою квартиру вломится омон в масках, и я пойду под суд, как хранитель наркотиков! Ч-черт бы побрал этих старых друзей!
Правда, уже через мгновение мне стало стыдно. Может, у Николеньки в Москве любимая женщина, они давно не виделись, на радостях он забыл меня предупредить, а я уже записал его в бандиты. Хорош друг, нечего сказать!
- Воронцов, ты гнусен! - вслух сказал я сам себе любимое выражение Катерины, пошел на балкон, покурил на свежем воздухе, поразмышлял ещё немного, но, в конце концов устал гадать и решил идти ложиться. Николенька взрослый мужик, ему скоро тридцать стукнет, не ужто ума не нажил?!
Так ничего и не дождавшись, я провалялся с час без сна, отгоняя от себя тревожные мысли, и далеко за полночь уснул тревожным тяжелым сном.
Он появился под утро - осенний серый рассветный призрак уже вполз в комнату, когда зазвонил дверной звонок. Точнее, даже не зазвонил, а просто коротко взвизгнул - но, измученный ожиданием, я тут же вынырнул из сонного омута и заковылял к двери, прыгая на одной ноге, а другой пытаясь попасть в штанину трико. Мельком глянул на часы - мать честная, пять пятьдесят с чем-то, почти шесть! Только бы с Николенькой все было в порядке, ох и влетит ему тогда от меня!
Но вчерашние предчувствия оказались не напрасными. Первое, что я увидел - ужас, стоящий в глазах Николеньки, и сразу - окровавленную куртку. С пальцев левой руки, висевшей плетью, капала кровь, а в правой мой друг сжимал черный целлофановый мешок.
Не отвечая на встревоженные вопросы, Николенька швырнул мешок в угол и ушел в ванную. Зашелестела вода, распахнулась дверь, и мой друг, уже без куртки, в наполовину пропитавшейся темно-красным тельняшке, мрачно спросил:
- Крови боишься?
- Н-нет... - растерянно проблеял я, таращась на него.
- Возьми у меня в рюкзаке аптечку, коробка такая, зеленая. Перевязаться помоги! - и неожиданно, жалко улыбнулся: - Не обижайся, Степаныч, после все расскажу!
Разрезав тельняшку, я обнаружил рану: левое плечо Николеньки было пробито в трех местах, причем три коротких плоских разреза напоминали след браконьерской остроги.
- В тебя что, вилкой ткнули? - я попытался пошутить, обмывая рану спиртом - в походной аптечке моего друга кроме пол-литровой фляжки этого универсального антисептика, бинтов и активированного угля, больше ничего не было.
- Ага, вилкой. В-вроде той, к-которой с-сено ворошат, знаешь? Николенька слегка успокоился, даже снова начал заикаться.
- Ну, рассказывай, боец, как это тебя угораздило? - я наложил на разрезы (или проколы?) ватный шиш, пропитанный спиртом и начал бинтовать Николенькино плечо, внутренне удивляясь, как ладно это у меня получается.
Но он думал иначе: проигноррировав мой вопрос, Николенька скрипнул зубами (я вообще поразился его выдержке - спирт! На рану! А ему - хоть бы хны!) и спросил:
- В первый раз? - имея в виду мои медицинские упражнения.
- Ага! - кивнул я, беря второй моток бинта.
- Хреново у тебя получается, с-старик! Н-ну да ладно. Р-руку ещё к-к туловищу п-примотай!
- Зачем?
- Ч-чтобы не ш-шевелилась... И вот ч-что... Д-давай тяпнем по р-рюмахе - и в койку. Все рассказы п-потом.
В Николенькином голосе было что-то такое, что заставило меня молча налить ему грамм тридцать спирта, он здоровой рукой сунул чашку под кран, секунду поглядел на мутно-белую жидкость и одним тягучим глотком отправил её внутрь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
"...И живые позавидуют мертвым!"
Из древней клятвы
Я проснулся часа через четыре после перевязочной эпопеи. Секунду лежал в постели, соображая, что за странный хриплый вой разбудил меня. И вдруг, поняв, вскочил с постели и бросился к кровати Николеньки.
Мой друг пел! Лежа на спине, невидяще глядя ярко-голубыми, запавшими глазами в потолок, Николенька мычал какую-то дикую песню, варварский гимн, псалом или боевой марш - это могло быть чем угодно. Я позвал его по имени, тряхнул за плечо в надежде разбудить, вывести из сомнамбулического состояния, и словно обжегся - у Николеньки был сильный жар!
Он бредил, бескровные губы обметало сероватым налетом, простыня буквально промокла от пота. Худые руки шарили вокруг себя, пытаясь что-то нащупать, но не могли, и опадали, без сил...
Несколько минут я бестолково метался по комнате, пытаясь сообразить, что мне делать, потом схватил телефон, собираясь вызвать "Скорую". И тут Николенька заговорил! Это не было связной, обдуманной речью разумного человека - видимо, одурманенный жаром мозг моего друга просто подсовывал ему какие-то яркие воспоминания, пережитые не так давно. Николенька то разговаривал с какой-то женщиной, то объяснял, как надо копать в песке, чтобы не осыпались стенки канавы, то звал какого-то профессора, хихикал, потом вдруг изменился в лице - черты его лица исказил ужас, тело выгнулось дугой и он закричал: "Нет! Не надо! Я не возьму это! Это смерть!". Затем Николенька разом обмяк, откинулся на подушку и затих. На губах пузырилась кровавая пена.
"Скорая" приехала почти через час. Врач, толстенький, лысый эскулап с манерами артиста Калягина, молча осмотрел Николеньку, разбинтовал рану, усмехнулся и бросил молоденькой медсестре: "Милицию!".
Весь остальной день прошел мимо меня, словно бы я пребывал в трансе. Я помогал грузить Николеньку на носилки, по несколько раз пересказывал усталому капитану из следственного отдела все подробности моего знакомства с Николенькой и того, что приключилось с моим другом. Мне же пришлось искать в его вещах документы, записную книжку, звонить в наш родной город, успокаивать мать, потом я ездил в больницу - Николенька так и не приходил в себя и врачи лишь разводили руками: раны были неглубокими и уже перестали кровоточить. Я оставил медсестре свой телефон и попросил звонить, если только что-то в состоянии моего друга изменится.
По дороге домой я заскочил к приятелю, коллеге по бывшей работе, и занял немного денег - надо было элементарно поесть, да и Николеньке что-нибудь купить, я надеялся, что завтра он оклемается, а как я приеду к больному без апельсинов, бананов и всяких там киви?
* * *
Уже стемнело, когда позвонили из больницы - Николенька очнулся и звал меня. Пришлось на ночь глядя ехать на другой конец города, к постели больного друга, и безо всяких гостинцев...
Николенька, к моему удивлению, лежал в отдельной, чистой и уютной палате, весь облепленный проводами, шлангами, капельницами. Перенесенные его организмом страдания сделали кожу пергаментно-прозрачной, черты и без того худого лица заострились, резко обозначился череп, глаза, казалось, смотрели из каких-то ямин, зрачки расширенны...
- Пять минут! - предупредила суровая медсестра, глянула на часы и вышла.
Я подошел к Николеньке, улыбнулся, внутренне сжавшись от не хорошего предчувствия - мой друг походил на скелет, обтянутый кожей, всего за один день превратившись в жалкое подобие себя прежнего, веселого, энергичного!
- П-привет, С-степаныч! - одними губами прошептал Николенька: - У меня мало времени, не перебивай м-меня! Я сам виноват, в-вот и п-поплатился за с-свою глупость. Глупость и ж-жадность! В р-рюкзаке возьми тетради, дискеты, п-посмотри, п-почитай или сожги сразу - эт-то все уж-же ни к чему... Еще там к-коробка тяжелая - т-ты её не открывай ни в коем случае, понял? Д-да, к-книжка з-записная, такая т-толстая, в ней н-найдешь т-телефон мамы. П-позвонишь, расскажешь... Еще - п-письмо т-там, в тетради, незапечатанное. Эт-то П-профессор писал. П-прочитай, т-ты все поймешь. П-потом заклей и отправь. Ад-дрес н-на конверте...
Тут Николенька закашлялся, на губах его снова запузырилась кровавая пена. Я вскочил, собираясь позвать сестру, но тут он вновь заговорил:
- Стой, С-степаныч! Успеешь! С-слушай дальше. С-самое главное. Коробку эту... ты её выкинь. В лесу з-закопай или в р-реке утопи, д-дома не храни. И з-запомни хорошо: не открывай! Ни в коем случае! П-пока ты её не от-ткрыл, т-тебе ничего н-не угрожает! Откроешь - умрешь! И ещё в-вот что: п-пакетом, т-тем, ч-что я н-ночью принес, и остальными шмотками рас-спряжайся к-как хочешь - эт-то п-подарок... М-маме с-скажи... С-скажи, что я п-прошу прощения з-за все... Все, Степаныч, п-прощай! Н-ни поминай л-лихом...
Он снова зашелся в кашле, глаза его закрылись. Вошла медсестра, глянула - и бросилась к моему другу, на ходу нажав кнопку вызова дежурного врача.
Я ещё час сидел в пропахшем лекарствами больничном коридоре, ожидая, когда Николеньке станет лучше. Приехал усталый капитан - он хотел допросить пострадавшего, но, узнав, что ему опять плохо, прицепился ко мне - что да как, не сказал ли Николенька чего нового. Потом он уехал, и буквально через десять минут в коридор вышел дежурный врач.
- Вы родственник? - спросил он меня, сдирая с рук резиновые перчатки.
- Друг детства... - растерянно ответил я, уже чувствуя, что он мне сейчас скажет.
- Вашего друга больше нет... Примите соболезнования... Если вам не трудно - пройдемте в мой кабинет, я хочу вам кое-что сказать...
В этот момент какие-то люди в белом выкатили в коридор накрытое простыней тело.
- Доктор! - язык еле ворочался у меня во рту: - Можно, я посмотрю... Прощусь...Попрощаюсь...
- Да, конечно... Потом я жду вас у себя...
Врач ушел, санитары остановили каталку, откинули простыню, и я увидел Николеньку: светлые волосы разметались по подушке, рот изломан замершим криком, а в открытых голубых глазах застыл ужас...
Кажется, мне стало плохо - в себя я пришел уже в кабинете дежурного врача. Нашатырка подобно пощечине привела меня в чувства.
- Вам лучше? - врач, довольно молодой человек в очках, наклонился, с тревогой заглянул мне в глаза.
- Да, спасибо... Извините.
- Вам не за что извиняться. Может быть, коньяку? Приводит в себя... он достал из сейфа ополовиненную бутылку "Слынчева бряга", налил мне в какую-то колбу, себе плеснул в пробку-стаканчик от графина. Мы молча выпили, закурили. У меня перед глазами все стояло лицо Николеньки, исковерканное ужасом.
- Вы знаете, что ваш друг умер от яда? - врач глубоко затянулся и посмотрел на меня поверх очков.
- Как... От какого яда?
- Хотел бы и я знать, от какого. Судя по признакам, что-то из группы природных нервно-паралитиков, сильный галлюциноген. Но классификации не поддается. Собственно, я просто хотел предупредить вас. Времена сейчас мутные. Клиенты наши иногда занимаются такими делами... Меньше знаешь крепче спишь. Просто от этого яда нет противоядия... Мы заменили ему всю кровь, очистили желудок и кишечник, ввели все применяемые в подобных случаях препараты. Это лишь продлило агонию. Держитесь подальше от смазанных подобной дрянью железок!
- Вы хотите сказать, что эти вилы, ну, которыми его ткнули, были отравлены? - в голове у меня все шло кругом, от коньяка или от пережитого...
- Это были не вилы. У вил зубья круглые, а тут было что-то плоское, заточенное... Вообщем, я вас предупредил. До свидания...
Я вышел из больничного холла в ночную темень, совершенно разбитый и растерянный. Всю дорогу до дома я пытался точно вспомнить, что говорил мне Николенька перед смертью. Позвонить матери, отправить письмо, выкинуть коробку... Остальное - подарок. Бред какой-то! У меня в голове не укладывалось, что Николеньки, веселого, живого, остроумного, который прочно занимал в моей памяти, в моей жизни свое, важное и влиятельное место, больше нет. Осталась дурацкая коробка, тетради, дискеты, а его - нет! Он умер в чужом городе, без родных, практически один, умер от яда, которым была смазана гигантская вилка! Кошмар какой-то! А я даже не спросил, есть ли у него девушка...
Практически на последнем поезде метро я доехал до своей станции, купил у круглосуточной палатки бутылку дешевого коньяка, дома выпил её в два приема, не раздеваясь, рухнул на кровать и спустя пять минут провалился в дурной пьяный сон...
* * *
Волей-неволей мне пришлось провожать Николеньку в последний путь, совершать все необходимые процедуры, везти тело друга домой, в наш родной город. Труднее всего было говорить с его матерью, маленькой, седой женщиной, которая на удивление стойко перенесла смерть сына. Я запомнил, что она сказала мне, когда я ещё из Москвы звонил ей с трагическим известием: "Я так и знала...".
Потом были похороны, небольшая группка родных и близких над глинистой могилой, хмурое осеннее небо, нудный, холодный дождь, слезы в глазах, хмельная грусть на поминках...
Словом, когда я через пять дней вернулся домой, шок от случившегося уже прошел, и пора было исполнить последнюю волю моего так нелепо погибшего друга.
* * *
Снова субботнее утро. Но уже некому звонить в семь сорок утра в дверь, предлагать "п-полпинты ш-шнапса", будить и тормошить меня, тащить гулять по Москве... Эх, Николенька, Николенька... Что же все-таки с тобой приключилось, какая тварь подкараулила тебя той ночью? Почему я, трижды дурак, не выпытал у тебя это? Э-эх...
Рюкзак, лыжи и черный целлофановый мешок так и лежали на тех местах, куда их положил Николенька. В суматохе последних дней я просто забыл о них. Сперва я занялся рюкзаком. На кухонный стол легли две тетради в клеенчатых обложках, пластмассовая коробка с дискетами, геологический компас, тяжелый большой нож в кожаных ножнах, несессер со всякими нитками-иголками, пакет с резиновыми перчатками, мешочек с кисточками, какими-то скребками и лопаточками.
Наконец с самого дна рюкзака я достал довольно большой увесистый квадратный предмет, завернутый в такую же куртку, что и у Николеньки.
Чтение тетрадей я отложил на вечер, и решительно взялся за коробку, но вспомнил предостережение умирающего друга, и отложил опасный сверток в сторону.
В углу комнаты стояли лыжи. Я размотал брезент, в который они были завернуты, но это оказались вовсе не лыжи, а громоздкий металлоискатель щуп, рамка, наушники, маленький переносной аккумулятор...
В полной растерянности я пошел на кухню курить, и по дороге мой взгляд упал на тот самый злосчастный целлофановый мешок, так и валяющийся в углу прихожей. Я присел перед ним и заглянул внутрь. Мать честная! Мешок был набит деньгами! Тугие пачки зелененьких пятидесятидолларовых купюр, перетянутые аптечными резинками. Значит, Николенька все же преступник! И занимался он нелегальной продажей оружия и амуниции - вот откуда металлоискатель!
Я вспомнил его фразу: "Мне кое-что причитается!". Ничего себе должок! Интересно, сколько же здесь?
Я на всякий случай запер входную дверь ещё и на шпингалет, высыпал деньги на пол и пересчитал. Пятьдесят тонких пачек по тысяче в каждой. Пятьдесят тысяч долларов! Ничего себе, состоянице! Царский подарок сделал мне Николенька, что и говорить. Куда же их девать? Под ванну? На антресоли? Под кровать?..
Вдруг я заметил, что у меня дрожат руки и мне стало противно. Я, Сергей Воронцов, сижу на полу в коридоре с дрожащими руками над кучей денег, из-за которых, возможно, убили моего друга! Я сгреб доллары обратно в мешок и зашвырнул в пустующую тумбочку для обуви. Не возьму! Ни копейки, или как там у них - ни цента! Перешлю в фонд какого-нибудь детского дома, или на помощь беженцам - хоть спать буду спокойно!
Вечером я сел за Николенькины тетради. Я ожидал, что это дневники, отчеты, какие-то мысли или афоризмы, на худой конец - рисунки. Но все оказалось иначе.
В первой, исписанной чуть не наполовину тетради были стихи. Причем, судя по всему, Николенькины стихи, и стихи хорошие. Ни когда бы не подумал, что мой веселый друг был способен на такие серьезные и горькие строки:
"...В подпространстве души - темно.
Бьются бабочки-мысли в окно.
Сизый дым превращается в ночь,
И душа устремляется прочь.
Пальцы липкие сердце сжимают,
Лепестки у мечты отрывают:
Любишь - не любишь, знаешь - не знаешь, веришь - не веришь, живешь не живешь...
Зажигается спичка во мраке:
...Ты в вонючем и душном бараке.
...Ты в прекрасной, сияющей зале.
Смех задушен тисками печали.
Ты бежишь, без надежды на чудо.
Вновь Иисуса целует Иуда.
Твоя карма тебе не известна,
И тебе это не интересно.
Ты ныряешь в холодную воду,
Ты опять выбираешь свободу.
Лепестки мечты тихо кружаться.
Как устали они обрываться!
Любишь - не любишь, знаешь - не знаешь, веришь - не веришь, живешь не живешь...
За затяжкой - другая затяжка.
Крепким чаем наполнена чашка.
Ожидание держит ресницы,
Их закрыть - и во сне закружиться.
Улететь в темноту подсознанья.
До свиданья.
Прощай!
До свиданья..."
"Вот такое у нас с тобой, Коля, вышло прощание!", - подумал я, со вздохом отложил тетрадь со стихами и взялся за другую, в затертой, проженной в нескольких местах обложке, заляпанную чернилами, с посеревшими от грязи страницами.
Вторая тетрадь скорее всего была своеобразной бухгалтерской книгой. Плотно исписанная кривоватым Николенькиным почерком, она содержала совсем не понятные мне сведения. Например: "Взяли колт, два барана и гвоздь. коор.: Вл. 35-12.". И так далее. Правда, кое-где попадались и более понятные слова: "Золотой божок. Древнегреч? Мог. коор.: 71-23 Ки.". Пролистав тетрадь, я решил, что Николенька действительно всерьез занимался кладоискательством, а в тетрадь заносил наименования своих находок и их координаты, пользуясь при этом своей собственной системой ориентировки. По крайней мере, эти самые не идущие у меня из головы доллары в мешке Николенька мог заработать, продавая всякие древние штуки коллекционерам. Интересно, что же такого нужно было откопать, чтобы выручить за это пятьдесят тысяч баксов? Да не где-нибудь в Южной Америке, а у нас, в России, где все рыто-перерыто (судя по передачам "Клуба путешественников") на сто рядов?
Мои размышления прервало выпавшее из тетради письмо, вернее конверт, уже надписанный и снабженный маркой. Я вспомнил слова Николеньки: "Письмо там, в тетради. Это Профессор писал. Прочитай - ты все поймешь...".
В конверте лежал сложенный листок бумажки, мелко исписанный летящим почерком.
Здравствуй, дорогая Наденька!
Пишу тебе это письмо в надежде, что оно дойдет раньше, чем мы приедем. Дела наши этим летом были особенно удачными. Южное Приуралье - удивительные места, и находки просто чудесные. За прошедшие тысячелетия через эти края прошло множество народов, и каждый оставил в земле память о себе. В здешних курганах рядом покоятся скифы, гунны, печенеги, кипчаки, древние мадьяры, представители каких-то свершено незнакомых мне племен (об этом ниже).
Ах, милая Наденька! До чего же хорошо было бы сейчас обнять тебя, очутиться в нашей уютной кухоньке, попить чайку с бубликами... Скоро, совсем уже скоро увидимся, милая моя!
Я же совершил большую глупость, Надя! Позавчера в Москву уехал наш товарищ по экспедиции, Боря Епифанов. Ты его не знаешь, он у меня не учился. Боря повез "хабар", как они называют наши находки, и нет, чтобы отправить письмо с ним - я был занят! Лопух, никогда себе не прощу - ты бы получила письмо на неделю раньше!
Теперь мы вдвоем с Колей (ты должна его помнить, шустрый такой, слегка заикается, чудесный парень!) заканчиваем с последним курганом - и ту-ту домой!
Да, самое главное! О нашем, не побоюсь этого слова, открытии! Мы обнаружили (а вернее Коля, у него поразительный нюх, интуиция от Бога) курган, совершенно не тронутый грабителями. И в этом кургане находится захоронение, не относящееся ни к одной из известных науке материальных культур не только данного региона, но и вообще, мира! Мы с Колей произвели сравнительный анализ - ничего похожего! За прошедшую неделю вскрыли свод кургана, уже есть первые находки, и им, Надюша, представляешь, ни как не менее пяти тысяч лет! Это фантастика!
Завтра приступаем к вскрытию самого захоронения. Хорошо, что могильная камера не завалена камнями, а заложена лиственничными плахами. Кстати, дерево прекрасно сохранилось. Что-то нас там, под ним, ожидает?
Наденька, если ты хочешь, можешь съездить к Боре домой (я его предупреждал об этом) посмотреть наши сокровища. Особо обрати внимание на перстни-близняшки в виде скарабеев - они явно египетские, а сняли мы их с пальцев древнемадьярской шаманки! Вот загадка истории! Как они попали на Урал? Еще посмотри акинаки - бронзовый из сакского кургана, сохранился изумительно, а вот железные, хотя и поржавели, но принадлежат явно причерноморским скифам, а находились в захоронении знатного гунна времен до гуннского вторжения в Европу! Выходит, гунны уже бывали в Европе, по крайней мере в Причерноморье! Ведь акинак - родовой скифский меч, гунн мог снять его только с трупа владельца, родовое оружие не дарится, не продается!
Вообщем, вот Борин адрес, съезди, посмотри, почитай описания, тебе будет интересно.
Уже темнеет, пора приступать к работе. Мы сейчас работаем по ночам, чтобы не привлекать внимания местных жителей. Лишь бы погода не подгуляла, все же дело к осени.
До свидания, моя милая Надюшка. До скорой, надеюсь, встречи.
Целую, твой Профессор.
Ниже - замысловатая закорючка подписи, в углу - дата: письмо было написано за неделю до Николенькиного приезда сюда.
Выходит, они действительно откопали что-то из ряда вон! Но как это связано со смертью Николеньки? И где сейчас этот Профессор? Вопросы, вопросы...
Стоп, может быть дискеты помогут? Николенька их упоминал. Прийдется ехать к кому-нибудь из друзей-компьютерщиков, а то у нас в институте только пара "двести восемьдесят шестых", да и те еле работают, и я сам в этом не бельмеса... Что еще?
Ах да - у меня же есть адрес третьего члена их кладоискательской бригады - Бориса! В конце концов, они с Николенькой вместе работали, может, он что-нибудь знает?
Борис жил у черта на куличиках, практически не в Москве, да ещё и не имел телефона.
Как я выяснил, к нему нужно было ехать на электричке минут тридцать пять с Курского вокзала, да потом ещё пешочком, через лес, минут пятнадцать. Все эти подробности я узнал по телефону у своей дальней родственницы, коренной москвички, которая знала столицу и область вдоль и поперек.
Следующим утром я трясся в полупустом вагоне электрички, наблюдая проплывающий за грязным окном безрадостный пейзаж восточных окраин Москвы.
Борис жил в старом, но достаточно крепком доме километрах в двух от станции. Чахлые астры, приготовившиеся к неизбежной смерти от холода, все же оживляли небольшой палисадник, засыпанный ярко-желтыми кленовыми листьями.
Телевизионная антенна, вознесенная на деревянном шесте в поднебесные выси, напоминала какой-то языческий символ, словом, это был типичный русский деревенский дом, построенный, наверное, ещё в довоенное время.
На мой стук сперва вышла невысокая, крепкая женщина средних лет, видимо, хозяйка, но, узнав, что мне нужен Борис, скрылась в доме, раздался её голос: "Брательник! Тут тебя кличут!", и минуту спустя на крыльце появился плечистый, светловолосый парень в безрукавке. С широкого, простого лица на меня внимательно, оценивающе смотрели голубые глаза.
Я взялся за ручку калитки:
- Здравствуйте! Я друг Николая, вы вместе были этим летом на Южном Урале. Мне надо с вами поговорить.
Он внимательно посмотрел мне в глаза и спросил:
- Что-то случилось?
Я кивнул.
- Заходите в дом. - Борис пропустил меня и запер дверь.
Мы сидели на опрятной, чистенькой кухоньке, в чашках остывал свежезаваренный чай. После моего рассказа Борис сгорбился, потух лицом, потом встал, достал из стенного шкафчика графин с водкой, налил мне и себе, поднял стакан:
- Помянем! Светлая память Николеньке!
Мы выпили не чокаясь, помолчали. Я выложил на стол тетради моего друга и письмо Профессора. Тетради Борис лишь бегло пролистал, видимо они были знакомы ему. Письмо, напротив, перечитал дважды, вздохнул:
- Видать, и Профессор...
Я спросил:
- Борис, как вы думаете, что они нашли? Я правильно понимаю, смерть Николеньки связана с этой находкой?
- Не знаю... Мы, искатели, часто сталкиваемся с вещами, не укладывающимися в понятие нормы. Иногда вообще мистика какая-то бывает, иногда все объясняется достаточно просто... В любом случае мне надо посмотреть на эту коробку. Да, я понимаю, что Николенька предупреждал вас, но он тогда был в таком состоянии... Я, по крайней мере, специалист, вдруг там что-то действительно опасное, радиоактивное или ядовитое? Я возьму оборудование, кое-какие приборы...
Николенька у нас в "Поиске" был единственным без образования, искатель божьей милости, как говорил Профессор. Вообщем, он мог ошибаться по поводу содержимого коробки.
Да, ещё надо позвонить Надежде Михайловне, это жена Профессора... И потом - если наша группа вытащила ЭТО на белый свет, то мне и расхлебывать! - Борис решительно хлопнул оадонью по столу.
Я не возражал, Борис предупредил сестру, хозяйку дома, что уезжает, и мы отправились обратно, в Москву.
Дорогой, пока мы шли через прозрачный осенний лес к железнодорожной платформе, Борис вкратце рассказал мне, чем они с Николенькой занимались последние годы.
А вдруг он сидел? Причем, судя по загару, где-нибудь на юге. А вдруг он - курьер наркомафии? И в рюкзаке у него груз опиума?..
Точно! И его поймали, взяли при попытке передать часть товара, ведь он захватил с собой утром какой-то сверток! Сейчас, сейчас в мою квартиру вломится омон в масках, и я пойду под суд, как хранитель наркотиков! Ч-черт бы побрал этих старых друзей!
Правда, уже через мгновение мне стало стыдно. Может, у Николеньки в Москве любимая женщина, они давно не виделись, на радостях он забыл меня предупредить, а я уже записал его в бандиты. Хорош друг, нечего сказать!
- Воронцов, ты гнусен! - вслух сказал я сам себе любимое выражение Катерины, пошел на балкон, покурил на свежем воздухе, поразмышлял ещё немного, но, в конце концов устал гадать и решил идти ложиться. Николенька взрослый мужик, ему скоро тридцать стукнет, не ужто ума не нажил?!
Так ничего и не дождавшись, я провалялся с час без сна, отгоняя от себя тревожные мысли, и далеко за полночь уснул тревожным тяжелым сном.
Он появился под утро - осенний серый рассветный призрак уже вполз в комнату, когда зазвонил дверной звонок. Точнее, даже не зазвонил, а просто коротко взвизгнул - но, измученный ожиданием, я тут же вынырнул из сонного омута и заковылял к двери, прыгая на одной ноге, а другой пытаясь попасть в штанину трико. Мельком глянул на часы - мать честная, пять пятьдесят с чем-то, почти шесть! Только бы с Николенькой все было в порядке, ох и влетит ему тогда от меня!
Но вчерашние предчувствия оказались не напрасными. Первое, что я увидел - ужас, стоящий в глазах Николеньки, и сразу - окровавленную куртку. С пальцев левой руки, висевшей плетью, капала кровь, а в правой мой друг сжимал черный целлофановый мешок.
Не отвечая на встревоженные вопросы, Николенька швырнул мешок в угол и ушел в ванную. Зашелестела вода, распахнулась дверь, и мой друг, уже без куртки, в наполовину пропитавшейся темно-красным тельняшке, мрачно спросил:
- Крови боишься?
- Н-нет... - растерянно проблеял я, таращась на него.
- Возьми у меня в рюкзаке аптечку, коробка такая, зеленая. Перевязаться помоги! - и неожиданно, жалко улыбнулся: - Не обижайся, Степаныч, после все расскажу!
Разрезав тельняшку, я обнаружил рану: левое плечо Николеньки было пробито в трех местах, причем три коротких плоских разреза напоминали след браконьерской остроги.
- В тебя что, вилкой ткнули? - я попытался пошутить, обмывая рану спиртом - в походной аптечке моего друга кроме пол-литровой фляжки этого универсального антисептика, бинтов и активированного угля, больше ничего не было.
- Ага, вилкой. В-вроде той, к-которой с-сено ворошат, знаешь? Николенька слегка успокоился, даже снова начал заикаться.
- Ну, рассказывай, боец, как это тебя угораздило? - я наложил на разрезы (или проколы?) ватный шиш, пропитанный спиртом и начал бинтовать Николенькино плечо, внутренне удивляясь, как ладно это у меня получается.
Но он думал иначе: проигноррировав мой вопрос, Николенька скрипнул зубами (я вообще поразился его выдержке - спирт! На рану! А ему - хоть бы хны!) и спросил:
- В первый раз? - имея в виду мои медицинские упражнения.
- Ага! - кивнул я, беря второй моток бинта.
- Хреново у тебя получается, с-старик! Н-ну да ладно. Р-руку ещё к-к туловищу п-примотай!
- Зачем?
- Ч-чтобы не ш-шевелилась... И вот ч-что... Д-давай тяпнем по р-рюмахе - и в койку. Все рассказы п-потом.
В Николенькином голосе было что-то такое, что заставило меня молча налить ему грамм тридцать спирта, он здоровой рукой сунул чашку под кран, секунду поглядел на мутно-белую жидкость и одним тягучим глотком отправил её внутрь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
"...И живые позавидуют мертвым!"
Из древней клятвы
Я проснулся часа через четыре после перевязочной эпопеи. Секунду лежал в постели, соображая, что за странный хриплый вой разбудил меня. И вдруг, поняв, вскочил с постели и бросился к кровати Николеньки.
Мой друг пел! Лежа на спине, невидяще глядя ярко-голубыми, запавшими глазами в потолок, Николенька мычал какую-то дикую песню, варварский гимн, псалом или боевой марш - это могло быть чем угодно. Я позвал его по имени, тряхнул за плечо в надежде разбудить, вывести из сомнамбулического состояния, и словно обжегся - у Николеньки был сильный жар!
Он бредил, бескровные губы обметало сероватым налетом, простыня буквально промокла от пота. Худые руки шарили вокруг себя, пытаясь что-то нащупать, но не могли, и опадали, без сил...
Несколько минут я бестолково метался по комнате, пытаясь сообразить, что мне делать, потом схватил телефон, собираясь вызвать "Скорую". И тут Николенька заговорил! Это не было связной, обдуманной речью разумного человека - видимо, одурманенный жаром мозг моего друга просто подсовывал ему какие-то яркие воспоминания, пережитые не так давно. Николенька то разговаривал с какой-то женщиной, то объяснял, как надо копать в песке, чтобы не осыпались стенки канавы, то звал какого-то профессора, хихикал, потом вдруг изменился в лице - черты его лица исказил ужас, тело выгнулось дугой и он закричал: "Нет! Не надо! Я не возьму это! Это смерть!". Затем Николенька разом обмяк, откинулся на подушку и затих. На губах пузырилась кровавая пена.
"Скорая" приехала почти через час. Врач, толстенький, лысый эскулап с манерами артиста Калягина, молча осмотрел Николеньку, разбинтовал рану, усмехнулся и бросил молоденькой медсестре: "Милицию!".
Весь остальной день прошел мимо меня, словно бы я пребывал в трансе. Я помогал грузить Николеньку на носилки, по несколько раз пересказывал усталому капитану из следственного отдела все подробности моего знакомства с Николенькой и того, что приключилось с моим другом. Мне же пришлось искать в его вещах документы, записную книжку, звонить в наш родной город, успокаивать мать, потом я ездил в больницу - Николенька так и не приходил в себя и врачи лишь разводили руками: раны были неглубокими и уже перестали кровоточить. Я оставил медсестре свой телефон и попросил звонить, если только что-то в состоянии моего друга изменится.
По дороге домой я заскочил к приятелю, коллеге по бывшей работе, и занял немного денег - надо было элементарно поесть, да и Николеньке что-нибудь купить, я надеялся, что завтра он оклемается, а как я приеду к больному без апельсинов, бананов и всяких там киви?
* * *
Уже стемнело, когда позвонили из больницы - Николенька очнулся и звал меня. Пришлось на ночь глядя ехать на другой конец города, к постели больного друга, и безо всяких гостинцев...
Николенька, к моему удивлению, лежал в отдельной, чистой и уютной палате, весь облепленный проводами, шлангами, капельницами. Перенесенные его организмом страдания сделали кожу пергаментно-прозрачной, черты и без того худого лица заострились, резко обозначился череп, глаза, казалось, смотрели из каких-то ямин, зрачки расширенны...
- Пять минут! - предупредила суровая медсестра, глянула на часы и вышла.
Я подошел к Николеньке, улыбнулся, внутренне сжавшись от не хорошего предчувствия - мой друг походил на скелет, обтянутый кожей, всего за один день превратившись в жалкое подобие себя прежнего, веселого, энергичного!
- П-привет, С-степаныч! - одними губами прошептал Николенька: - У меня мало времени, не перебивай м-меня! Я сам виноват, в-вот и п-поплатился за с-свою глупость. Глупость и ж-жадность! В р-рюкзаке возьми тетради, дискеты, п-посмотри, п-почитай или сожги сразу - эт-то все уж-же ни к чему... Еще там к-коробка тяжелая - т-ты её не открывай ни в коем случае, понял? Д-да, к-книжка з-записная, такая т-толстая, в ней н-найдешь т-телефон мамы. П-позвонишь, расскажешь... Еще - п-письмо т-там, в тетради, незапечатанное. Эт-то П-профессор писал. П-прочитай, т-ты все поймешь. П-потом заклей и отправь. Ад-дрес н-на конверте...
Тут Николенька закашлялся, на губах его снова запузырилась кровавая пена. Я вскочил, собираясь позвать сестру, но тут он вновь заговорил:
- Стой, С-степаныч! Успеешь! С-слушай дальше. С-самое главное. Коробку эту... ты её выкинь. В лесу з-закопай или в р-реке утопи, д-дома не храни. И з-запомни хорошо: не открывай! Ни в коем случае! П-пока ты её не от-ткрыл, т-тебе ничего н-не угрожает! Откроешь - умрешь! И ещё в-вот что: п-пакетом, т-тем, ч-что я н-ночью принес, и остальными шмотками рас-спряжайся к-как хочешь - эт-то п-подарок... М-маме с-скажи... С-скажи, что я п-прошу прощения з-за все... Все, Степаныч, п-прощай! Н-ни поминай л-лихом...
Он снова зашелся в кашле, глаза его закрылись. Вошла медсестра, глянула - и бросилась к моему другу, на ходу нажав кнопку вызова дежурного врача.
Я ещё час сидел в пропахшем лекарствами больничном коридоре, ожидая, когда Николеньке станет лучше. Приехал усталый капитан - он хотел допросить пострадавшего, но, узнав, что ему опять плохо, прицепился ко мне - что да как, не сказал ли Николенька чего нового. Потом он уехал, и буквально через десять минут в коридор вышел дежурный врач.
- Вы родственник? - спросил он меня, сдирая с рук резиновые перчатки.
- Друг детства... - растерянно ответил я, уже чувствуя, что он мне сейчас скажет.
- Вашего друга больше нет... Примите соболезнования... Если вам не трудно - пройдемте в мой кабинет, я хочу вам кое-что сказать...
В этот момент какие-то люди в белом выкатили в коридор накрытое простыней тело.
- Доктор! - язык еле ворочался у меня во рту: - Можно, я посмотрю... Прощусь...Попрощаюсь...
- Да, конечно... Потом я жду вас у себя...
Врач ушел, санитары остановили каталку, откинули простыню, и я увидел Николеньку: светлые волосы разметались по подушке, рот изломан замершим криком, а в открытых голубых глазах застыл ужас...
Кажется, мне стало плохо - в себя я пришел уже в кабинете дежурного врача. Нашатырка подобно пощечине привела меня в чувства.
- Вам лучше? - врач, довольно молодой человек в очках, наклонился, с тревогой заглянул мне в глаза.
- Да, спасибо... Извините.
- Вам не за что извиняться. Может быть, коньяку? Приводит в себя... он достал из сейфа ополовиненную бутылку "Слынчева бряга", налил мне в какую-то колбу, себе плеснул в пробку-стаканчик от графина. Мы молча выпили, закурили. У меня перед глазами все стояло лицо Николеньки, исковерканное ужасом.
- Вы знаете, что ваш друг умер от яда? - врач глубоко затянулся и посмотрел на меня поверх очков.
- Как... От какого яда?
- Хотел бы и я знать, от какого. Судя по признакам, что-то из группы природных нервно-паралитиков, сильный галлюциноген. Но классификации не поддается. Собственно, я просто хотел предупредить вас. Времена сейчас мутные. Клиенты наши иногда занимаются такими делами... Меньше знаешь крепче спишь. Просто от этого яда нет противоядия... Мы заменили ему всю кровь, очистили желудок и кишечник, ввели все применяемые в подобных случаях препараты. Это лишь продлило агонию. Держитесь подальше от смазанных подобной дрянью железок!
- Вы хотите сказать, что эти вилы, ну, которыми его ткнули, были отравлены? - в голове у меня все шло кругом, от коньяка или от пережитого...
- Это были не вилы. У вил зубья круглые, а тут было что-то плоское, заточенное... Вообщем, я вас предупредил. До свидания...
Я вышел из больничного холла в ночную темень, совершенно разбитый и растерянный. Всю дорогу до дома я пытался точно вспомнить, что говорил мне Николенька перед смертью. Позвонить матери, отправить письмо, выкинуть коробку... Остальное - подарок. Бред какой-то! У меня в голове не укладывалось, что Николеньки, веселого, живого, остроумного, который прочно занимал в моей памяти, в моей жизни свое, важное и влиятельное место, больше нет. Осталась дурацкая коробка, тетради, дискеты, а его - нет! Он умер в чужом городе, без родных, практически один, умер от яда, которым была смазана гигантская вилка! Кошмар какой-то! А я даже не спросил, есть ли у него девушка...
Практически на последнем поезде метро я доехал до своей станции, купил у круглосуточной палатки бутылку дешевого коньяка, дома выпил её в два приема, не раздеваясь, рухнул на кровать и спустя пять минут провалился в дурной пьяный сон...
* * *
Волей-неволей мне пришлось провожать Николеньку в последний путь, совершать все необходимые процедуры, везти тело друга домой, в наш родной город. Труднее всего было говорить с его матерью, маленькой, седой женщиной, которая на удивление стойко перенесла смерть сына. Я запомнил, что она сказала мне, когда я ещё из Москвы звонил ей с трагическим известием: "Я так и знала...".
Потом были похороны, небольшая группка родных и близких над глинистой могилой, хмурое осеннее небо, нудный, холодный дождь, слезы в глазах, хмельная грусть на поминках...
Словом, когда я через пять дней вернулся домой, шок от случившегося уже прошел, и пора было исполнить последнюю волю моего так нелепо погибшего друга.
* * *
Снова субботнее утро. Но уже некому звонить в семь сорок утра в дверь, предлагать "п-полпинты ш-шнапса", будить и тормошить меня, тащить гулять по Москве... Эх, Николенька, Николенька... Что же все-таки с тобой приключилось, какая тварь подкараулила тебя той ночью? Почему я, трижды дурак, не выпытал у тебя это? Э-эх...
Рюкзак, лыжи и черный целлофановый мешок так и лежали на тех местах, куда их положил Николенька. В суматохе последних дней я просто забыл о них. Сперва я занялся рюкзаком. На кухонный стол легли две тетради в клеенчатых обложках, пластмассовая коробка с дискетами, геологический компас, тяжелый большой нож в кожаных ножнах, несессер со всякими нитками-иголками, пакет с резиновыми перчатками, мешочек с кисточками, какими-то скребками и лопаточками.
Наконец с самого дна рюкзака я достал довольно большой увесистый квадратный предмет, завернутый в такую же куртку, что и у Николеньки.
Чтение тетрадей я отложил на вечер, и решительно взялся за коробку, но вспомнил предостережение умирающего друга, и отложил опасный сверток в сторону.
В углу комнаты стояли лыжи. Я размотал брезент, в который они были завернуты, но это оказались вовсе не лыжи, а громоздкий металлоискатель щуп, рамка, наушники, маленький переносной аккумулятор...
В полной растерянности я пошел на кухню курить, и по дороге мой взгляд упал на тот самый злосчастный целлофановый мешок, так и валяющийся в углу прихожей. Я присел перед ним и заглянул внутрь. Мать честная! Мешок был набит деньгами! Тугие пачки зелененьких пятидесятидолларовых купюр, перетянутые аптечными резинками. Значит, Николенька все же преступник! И занимался он нелегальной продажей оружия и амуниции - вот откуда металлоискатель!
Я вспомнил его фразу: "Мне кое-что причитается!". Ничего себе должок! Интересно, сколько же здесь?
Я на всякий случай запер входную дверь ещё и на шпингалет, высыпал деньги на пол и пересчитал. Пятьдесят тонких пачек по тысяче в каждой. Пятьдесят тысяч долларов! Ничего себе, состоянице! Царский подарок сделал мне Николенька, что и говорить. Куда же их девать? Под ванну? На антресоли? Под кровать?..
Вдруг я заметил, что у меня дрожат руки и мне стало противно. Я, Сергей Воронцов, сижу на полу в коридоре с дрожащими руками над кучей денег, из-за которых, возможно, убили моего друга! Я сгреб доллары обратно в мешок и зашвырнул в пустующую тумбочку для обуви. Не возьму! Ни копейки, или как там у них - ни цента! Перешлю в фонд какого-нибудь детского дома, или на помощь беженцам - хоть спать буду спокойно!
Вечером я сел за Николенькины тетради. Я ожидал, что это дневники, отчеты, какие-то мысли или афоризмы, на худой конец - рисунки. Но все оказалось иначе.
В первой, исписанной чуть не наполовину тетради были стихи. Причем, судя по всему, Николенькины стихи, и стихи хорошие. Ни когда бы не подумал, что мой веселый друг был способен на такие серьезные и горькие строки:
"...В подпространстве души - темно.
Бьются бабочки-мысли в окно.
Сизый дым превращается в ночь,
И душа устремляется прочь.
Пальцы липкие сердце сжимают,
Лепестки у мечты отрывают:
Любишь - не любишь, знаешь - не знаешь, веришь - не веришь, живешь не живешь...
Зажигается спичка во мраке:
...Ты в вонючем и душном бараке.
...Ты в прекрасной, сияющей зале.
Смех задушен тисками печали.
Ты бежишь, без надежды на чудо.
Вновь Иисуса целует Иуда.
Твоя карма тебе не известна,
И тебе это не интересно.
Ты ныряешь в холодную воду,
Ты опять выбираешь свободу.
Лепестки мечты тихо кружаться.
Как устали они обрываться!
Любишь - не любишь, знаешь - не знаешь, веришь - не веришь, живешь не живешь...
За затяжкой - другая затяжка.
Крепким чаем наполнена чашка.
Ожидание держит ресницы,
Их закрыть - и во сне закружиться.
Улететь в темноту подсознанья.
До свиданья.
Прощай!
До свиданья..."
"Вот такое у нас с тобой, Коля, вышло прощание!", - подумал я, со вздохом отложил тетрадь со стихами и взялся за другую, в затертой, проженной в нескольких местах обложке, заляпанную чернилами, с посеревшими от грязи страницами.
Вторая тетрадь скорее всего была своеобразной бухгалтерской книгой. Плотно исписанная кривоватым Николенькиным почерком, она содержала совсем не понятные мне сведения. Например: "Взяли колт, два барана и гвоздь. коор.: Вл. 35-12.". И так далее. Правда, кое-где попадались и более понятные слова: "Золотой божок. Древнегреч? Мог. коор.: 71-23 Ки.". Пролистав тетрадь, я решил, что Николенька действительно всерьез занимался кладоискательством, а в тетрадь заносил наименования своих находок и их координаты, пользуясь при этом своей собственной системой ориентировки. По крайней мере, эти самые не идущие у меня из головы доллары в мешке Николенька мог заработать, продавая всякие древние штуки коллекционерам. Интересно, что же такого нужно было откопать, чтобы выручить за это пятьдесят тысяч баксов? Да не где-нибудь в Южной Америке, а у нас, в России, где все рыто-перерыто (судя по передачам "Клуба путешественников") на сто рядов?
Мои размышления прервало выпавшее из тетради письмо, вернее конверт, уже надписанный и снабженный маркой. Я вспомнил слова Николеньки: "Письмо там, в тетради. Это Профессор писал. Прочитай - ты все поймешь...".
В конверте лежал сложенный листок бумажки, мелко исписанный летящим почерком.
Здравствуй, дорогая Наденька!
Пишу тебе это письмо в надежде, что оно дойдет раньше, чем мы приедем. Дела наши этим летом были особенно удачными. Южное Приуралье - удивительные места, и находки просто чудесные. За прошедшие тысячелетия через эти края прошло множество народов, и каждый оставил в земле память о себе. В здешних курганах рядом покоятся скифы, гунны, печенеги, кипчаки, древние мадьяры, представители каких-то свершено незнакомых мне племен (об этом ниже).
Ах, милая Наденька! До чего же хорошо было бы сейчас обнять тебя, очутиться в нашей уютной кухоньке, попить чайку с бубликами... Скоро, совсем уже скоро увидимся, милая моя!
Я же совершил большую глупость, Надя! Позавчера в Москву уехал наш товарищ по экспедиции, Боря Епифанов. Ты его не знаешь, он у меня не учился. Боря повез "хабар", как они называют наши находки, и нет, чтобы отправить письмо с ним - я был занят! Лопух, никогда себе не прощу - ты бы получила письмо на неделю раньше!
Теперь мы вдвоем с Колей (ты должна его помнить, шустрый такой, слегка заикается, чудесный парень!) заканчиваем с последним курганом - и ту-ту домой!
Да, самое главное! О нашем, не побоюсь этого слова, открытии! Мы обнаружили (а вернее Коля, у него поразительный нюх, интуиция от Бога) курган, совершенно не тронутый грабителями. И в этом кургане находится захоронение, не относящееся ни к одной из известных науке материальных культур не только данного региона, но и вообще, мира! Мы с Колей произвели сравнительный анализ - ничего похожего! За прошедшую неделю вскрыли свод кургана, уже есть первые находки, и им, Надюша, представляешь, ни как не менее пяти тысяч лет! Это фантастика!
Завтра приступаем к вскрытию самого захоронения. Хорошо, что могильная камера не завалена камнями, а заложена лиственничными плахами. Кстати, дерево прекрасно сохранилось. Что-то нас там, под ним, ожидает?
Наденька, если ты хочешь, можешь съездить к Боре домой (я его предупреждал об этом) посмотреть наши сокровища. Особо обрати внимание на перстни-близняшки в виде скарабеев - они явно египетские, а сняли мы их с пальцев древнемадьярской шаманки! Вот загадка истории! Как они попали на Урал? Еще посмотри акинаки - бронзовый из сакского кургана, сохранился изумительно, а вот железные, хотя и поржавели, но принадлежат явно причерноморским скифам, а находились в захоронении знатного гунна времен до гуннского вторжения в Европу! Выходит, гунны уже бывали в Европе, по крайней мере в Причерноморье! Ведь акинак - родовой скифский меч, гунн мог снять его только с трупа владельца, родовое оружие не дарится, не продается!
Вообщем, вот Борин адрес, съезди, посмотри, почитай описания, тебе будет интересно.
Уже темнеет, пора приступать к работе. Мы сейчас работаем по ночам, чтобы не привлекать внимания местных жителей. Лишь бы погода не подгуляла, все же дело к осени.
До свидания, моя милая Надюшка. До скорой, надеюсь, встречи.
Целую, твой Профессор.
Ниже - замысловатая закорючка подписи, в углу - дата: письмо было написано за неделю до Николенькиного приезда сюда.
Выходит, они действительно откопали что-то из ряда вон! Но как это связано со смертью Николеньки? И где сейчас этот Профессор? Вопросы, вопросы...
Стоп, может быть дискеты помогут? Николенька их упоминал. Прийдется ехать к кому-нибудь из друзей-компьютерщиков, а то у нас в институте только пара "двести восемьдесят шестых", да и те еле работают, и я сам в этом не бельмеса... Что еще?
Ах да - у меня же есть адрес третьего члена их кладоискательской бригады - Бориса! В конце концов, они с Николенькой вместе работали, может, он что-нибудь знает?
Борис жил у черта на куличиках, практически не в Москве, да ещё и не имел телефона.
Как я выяснил, к нему нужно было ехать на электричке минут тридцать пять с Курского вокзала, да потом ещё пешочком, через лес, минут пятнадцать. Все эти подробности я узнал по телефону у своей дальней родственницы, коренной москвички, которая знала столицу и область вдоль и поперек.
Следующим утром я трясся в полупустом вагоне электрички, наблюдая проплывающий за грязным окном безрадостный пейзаж восточных окраин Москвы.
Борис жил в старом, но достаточно крепком доме километрах в двух от станции. Чахлые астры, приготовившиеся к неизбежной смерти от холода, все же оживляли небольшой палисадник, засыпанный ярко-желтыми кленовыми листьями.
Телевизионная антенна, вознесенная на деревянном шесте в поднебесные выси, напоминала какой-то языческий символ, словом, это был типичный русский деревенский дом, построенный, наверное, ещё в довоенное время.
На мой стук сперва вышла невысокая, крепкая женщина средних лет, видимо, хозяйка, но, узнав, что мне нужен Борис, скрылась в доме, раздался её голос: "Брательник! Тут тебя кличут!", и минуту спустя на крыльце появился плечистый, светловолосый парень в безрукавке. С широкого, простого лица на меня внимательно, оценивающе смотрели голубые глаза.
Я взялся за ручку калитки:
- Здравствуйте! Я друг Николая, вы вместе были этим летом на Южном Урале. Мне надо с вами поговорить.
Он внимательно посмотрел мне в глаза и спросил:
- Что-то случилось?
Я кивнул.
- Заходите в дом. - Борис пропустил меня и запер дверь.
Мы сидели на опрятной, чистенькой кухоньке, в чашках остывал свежезаваренный чай. После моего рассказа Борис сгорбился, потух лицом, потом встал, достал из стенного шкафчика графин с водкой, налил мне и себе, поднял стакан:
- Помянем! Светлая память Николеньке!
Мы выпили не чокаясь, помолчали. Я выложил на стол тетради моего друга и письмо Профессора. Тетради Борис лишь бегло пролистал, видимо они были знакомы ему. Письмо, напротив, перечитал дважды, вздохнул:
- Видать, и Профессор...
Я спросил:
- Борис, как вы думаете, что они нашли? Я правильно понимаю, смерть Николеньки связана с этой находкой?
- Не знаю... Мы, искатели, часто сталкиваемся с вещами, не укладывающимися в понятие нормы. Иногда вообще мистика какая-то бывает, иногда все объясняется достаточно просто... В любом случае мне надо посмотреть на эту коробку. Да, я понимаю, что Николенька предупреждал вас, но он тогда был в таком состоянии... Я, по крайней мере, специалист, вдруг там что-то действительно опасное, радиоактивное или ядовитое? Я возьму оборудование, кое-какие приборы...
Николенька у нас в "Поиске" был единственным без образования, искатель божьей милости, как говорил Профессор. Вообщем, он мог ошибаться по поводу содержимого коробки.
Да, ещё надо позвонить Надежде Михайловне, это жена Профессора... И потом - если наша группа вытащила ЭТО на белый свет, то мне и расхлебывать! - Борис решительно хлопнул оадонью по столу.
Я не возражал, Борис предупредил сестру, хозяйку дома, что уезжает, и мы отправились обратно, в Москву.
Дорогой, пока мы шли через прозрачный осенний лес к железнодорожной платформе, Борис вкратце рассказал мне, чем они с Николенькой занимались последние годы.