Волков Сергей. Амулет (Потревоженное проклятие)

Волков Сергей
Амулет (Потревоженное проклятие)

   Сергей ВОЛКОВ
   АМУЛЕТ
   (ПОТРЕВОЖЕННОЕ ПРОКЛЯТИЕ)
   Русский роман в двух частях
   Предостережение автора: события, предметы и действующие лица являются плодом воображения, и ничего общего с действительностью не имеют.
   Светлой памяти
   Анатолия Васильевича Волкова
   посвящается...
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   ИСКАТЕЛИ
   ПРОЛОГ
   ... - А ведь мы с вами знакомы! Что же вы молчите, "дядя"?!
   Он замер, пораженный, потом вдруг вскинул фонарик, осветил мое лицо и закричал:
   - Не-ет! Не может быть! Борода! А-а-а! Нет! Так не бывает!
   - Бывает... - спокойно сказал я, продолжая идти к нему. Судаков казался растерянным, жалким, но спустя несколько секунд он опомнился, пригнулся и вдруг резко, без размаха, метнул в меня что-то, сверкнувшее в полете!
   Я инстинктивно закрылся левой рукой и меня сильно ударило в запястье! Нож! Узкий, длинный клинок, наподобие того, которым был убит Леднев, торчал из моей руки! Все! Конец! Он наверняка отравлен, а это значит... Это значит, что дни мои сочтены, и уже завтра к вечеру я умру в страшных мучениях из-за этой падали, из-за этого подонка, который убегает сейчас к реке! И только равнодушные звезды, похожие на холодные, злые глаза самой ночи, смотрели на меня, застывшего в нерешительности.
   Сейчас Судаков добежит до лодки, и уплывет, а для меня скоро все будет кончено, я даже не успею добраться до людей, так и сгину в этой тайге. Отчаяние, обида и злость в тот момент слились в моем сердце в одно, могучее и яростное чувство, которое вывело меня из оцепенения и заставило действовать.
   Я выхватил из кабуры наган, вскинул руку и трижды, даже особо не целясь, выстрелил по убегающей фигуре человека!
   Он словно запнулся, упал, попытался встать, вдруг резко перевернулся на спину, захрипел, дернулся - и затих. Кончено...
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   Незванный гость лучше званного...
   (почти поговорка)
   Суббота! Перефразируя классика - ну какой же русский не любит субботу! Первый, и замечу, лучший из двух законных выходных, день-расслабуха, день-спальня, когда можно всласть побездельничать после тяжелой трудовой недели (тут я малость загнул - завтра месяц, как я перестал ходить протирать штаны в свой всеми забытый проектный институт, пополнив ряды всемирной армии безработных). Но, черт возьми, все равно до ужаса приятно, что сегодня - суббота, и совесть не будет грызть за вынужденное безделье. Рефлекс, будящий меня каждый день в семь тридцать пять утра, как собаку Павлова, в субботу можно послать подальше и размякнув, словно тесто, растечься по чудесным, удобным тайничкам постели, мягко проваливаясь в дрему... Все проблемы побоку, все плохое - потом... Суббота - это нирвана, тишина и покой...
   Звонок задребезжал примерно в семь сорок. Естественно, я успел сладко уснуть и даже увидел какой-то сон. Звонили в дверь, требовательно и нагло. Длинные звонки перемежались короткими, как точки - тире в азбуке Морзе.
   "Шиш вам всем! Меня нет дома!" - подумал я и залез под одеяло с головой. Ну нет дома человека! Что непонятного? Все свободны! Пока!
   Однако звонивший в дверь был редкостной сволочью. Во-первых, он не ушел, как сделал бы любой нормальный человек, которому не открыли дверь в течении пяти минут, а во-вторых, сменил тактику: вместо азбуки Морзе начал вызванивать спартаковские гимны, перешедшие в сплошной "з-з-з-з!".
   От субботней утренней умиротворенности у меня ни осталось и следа. Убью! Встану и задушу, кто бы это ни был! Я вскочил и, как был, в трусах, зашлепал по холодному линолеуму к двери.
   - Кто там?! - голос мой спросоня походил на рык голодного крокодила.
   - С-свои! От-ткрывай, з-засоня! Ес-сть п-полпинты ш-шнапса и тушенка! - раздалось за дверью.
   - Чего... шнапса? - сбитый с толку, я переступил босыми ногами на холодном полу, и тупо уставился на коричневую дерматиновую обивку двери.
   - Б-бутылка в-водки, д-дурак! Откроешь т-ты или н-нет? - за дверью явно нервничали.
   "Алкаш какой-то!", - подумал я, поворачивая вертлюжок замка и заготовив пару приличествующих случаю ругательств. Моему не проснувшемуся взору предстало совершенно неописуемое существо в грязной куртке цвета хаки, волосатое и улыбающиеся. В руке существо держало авоську, в которой хрустально светилась "поллитра" и консервные банки.
   - Ты кто? - спросил я, пытаясь углядеть в раннем госте хоть что-то знакомое.
   - Эт-то же я, Ник-коленька! Здорово, С-степаныч! - беспардонный визитер шагнул ко мне, протянув руку и продолжая улыбаться. Не назвался, я бы и не узнал! Николенька! Мой одноклассник, украшение 10"Б", балагур и девчачий любимец! Едрить твою мать! Бог мой, кого я вижу! Последнюю фразу я произнес вслух, расплываясь в улыбке.
   - Д-давно бы т-так! А т-то - кто д-да кто! П-привет, с-старина! Николенька обнял меня и от его куртки повеяло костром и вокзалом - ветер дальних странствий овевал эту заслуженную штормовку!
   Пока он разувался, что-то бубня себе под нос, я, одеваясь в комнате, через неприкрытую дверь исподволь разглядывал своего старого знакомого.
   Был Николенька тощ, худ и высок, так что любая одежда моталась на нем, как на вешалке. Длинная кадыкастая шея здорово походила на гусиную, его так и дразнили в младших классах - Гусь, Гусак. Мы не виделись лет семь... За это время Николенька ещё больше похудел, просто высох, и худобой в сочетании с густым загаром напоминал древнюю мумию, таинственную свидетельницу прошлого. Но всякое сходство с исторической реликвией заканчивалось, как только Николенька открывал рот. Сказать, что мой одноклассник был болтлив - значит ничего не сказать. Николенька просто извергал слова, водопады слов, Ниагары фраз и ручьи междометий. Причем, возьмись он рассказывать "Курочку Рябу", до конца сказки вы добрались бы только к утру - Николенька с детства жутко заикался. Еще он славился нахальством, щенячьей какой-то смелостью и страстью ко всяким тайнам, кладам, могилам и подземельям. Помню, мой друг даже посещал кружок юных археологов при Дворце Пионеров и ездил в Москву на всесоюзную олимпиаду. Эх, когда это было!..
   Он действительно мало изменился - после душа, побритый и причесанный, Николенька выглядел лет на восемнадцать-двадцать, этаким нескладным подростком, действительно - гусенок гусенком! От Николинькиной водки с утра пораньше я отказался - сработал внутренний контроль, если шампанское по утрам пьют аристократы или дегенераты, то водку - только дегенераты... Зато две банки курганской тушенки, тут же разогретые на сковородке и залитые тремя яйцами, пришлись весьма кстати - кроме этих даров "синей птицы удачи" - курицы, съестное в моем обшарпанном жилище отсутствовало, как понятие.
   Во время завтрака Николенька с нескрываемой иронией разглядывал мое однокомнатное малогабаритное обиталище, после развода и дележа имущества больше всего походившее на келью отшельника, склонного к выпиванию алкоголесодержащих напитков. У меня не было даже телевизора! Катерина вывезла все, вплоть до вилок-ложек, а по поводу квартиру сказал: "Эту халупу в виде гуманитарной помощи дарю! А то пойдешь в вокзальные бомжи, с тебя станется, неудачник!".
   О том, что квартира в конце восьмидесятых благодаря материальной помощи моих родственников была куплена мною же по кооперативной цене и являлась на сегодняшний день единственной более-менее дорогостоящей собственностью, принадлежащей мне, моя элитная супружница благополучно "забыла".
   Сосед по площадке, Витька, который делил всех женщин на две категории - "бабы", и "бабы-дуры", относил Катерину ко второй, и я где-то был с ним согласен...
   Тушенка с яичницей кончилась подозрительно быстро. Я думаю, мой ранний гость последний раз ел неделю назад. Насытившееся лицо Николеньки залоснилось, глазки стали масляными, и вся его внутрисодержащаяся ирония вылилась наружу в виде ехидных вопросиков, на которые он был мастер, и которыми, помниться, доводил учителей до нервных припадков.
   - А что, с-с-тарик... - ласково вопрошал сытый Николенька, развалясь в единственном в квартире кресле: - ...Т-ты записался в кришнаиты? Т-твоя роскошная фатера п-похожа на убежище их в-великого Г-гуру !
   - А ты что, там бывал? - лениво поинтересовался я, разливая чай.
   - Я, с-старик, м-много где б-бывал! П-потом расскажу...
   Правду сказать, легкая болтовня Николеньки радовала меня, как младенца погремушка - последний месяц, разведясь с Катериной и боросив бесцельно ходить на работу, где все равно уже год как ничего не платили, я совсем скис, два раза срывался в запойный штопор, обрюзг, плюнул на чистоту в жилище и начал поглядывать вниз с балкона с интересом человека, вдруг узнавшего, что у него спид.
   Пожалуй, как-нибудь в одно похмельное утро я действительно прыгнул бы вниз от тоски и безнадеги, но это скорее было бы смешно, чем трагично - я жил на втором этаже...
   Семь лет разлуки между друзьями - не год, и наши с Николенькой жизненные интересы здорово разнились - не смотря на прикид, я чувствовал, что Николенька живет получше, чем я, не дорожа особо своими вещами, что может себе позволить только достаточно обеспеченный человек. Я собрался было задать своему другу вопрос о его личной жизни, но он опередил меня:
   - С-степаныч! Я т-так п-понимаю, т-твой к-корабль с-семейного счастья д-дал т-течь?
   - Скорее, он напоролся на рифы и сразу затонул! - серьезно ответил я, вспомнив ту ругань, которая сопровождала наш с Катериной развод.
   - Она б-была с-стервой? - поинтересовался Николенька.
   - Да нет, все куда проще: я, парень из провинции, приехал учиться в столицу! Ну, познакомился, женился, она - коренная москвичка, а её мама вообще уверена, что все москвичи - современная аристократия! Ну, пришелся не ко двору! С Катей-то мы жили не плохо, и если бы не её мать...
   - Ага! К-картина м-маслом: "Н-неравный б-брак!".
   - Во-во! Что-то типа того. Как говориться, не прошел по анкетным данным!
   Мне не очень нравился этот разговор - если бы передомной сидел не Николенька, я бы вообще отказался разговаривать на тему своей личной жизни, слишком уж свежа была рана...
   Николенька почувствовал, что я загрустил, и сказал, улыбаясь:
   - А я, с-старик, отложил с-семейное б-благополучие н-на потом! Т-ты вот что, д-давай-ка, н-не кисни! Х-хочешь, в б-балду с-сыграем?
   Я улыбнулся - ещё в школе у нас с Николенькой была такая игра: одновременно на пальцах выкидываются разные фигуры: "колодец", "отвертка", "бумага", "камень"...
   Мы вскинули сжатые кулаки и на счет три я выкинул "ножницы", а Николенька - "колодец". По правилам, "ножницы" тонут в "колодце", я проиграл, и подставил лоб, получив свой заслуженный щелбан.
   Посмеявшись, мы закурили, и как-то само собой пустились в воспоминания о том золотом времени, когда все было просто и ясно, когда главными мировыми проблемами были пацаны с соседнего двора или невнимание какой-нибудь волоокой красавицы с запудренным прыщиком, учащийся в параллельном классе...
   Отхлебнув чая, Николенька внезапно стал серьезным, и, глядя мимо меня, попросился пожить дня три-четыре:
   - С-старик! Я т-только улажу к-кое-какие д-дела - и п-покину столицу!
   Живая душа в доме! Я впервые за прошедший месяц почувствовал в себе желание жить дальше, и (чем черт не шутит!) даже устроиться куда-нибудь, зарабатывать себе на хлеб насущный, к чему меня уже год поддалкивала Катерина.
   Единственное, что омрачало мое настроение, так это назначенная сегодня на два часа дня встреча с крайне не приятным мне типом, неким Андреем из метрического отдела, которому я года полтора с лишним назад удачно сплавил все акции АО "МММ", сдуру купленные Катериной аж на пять миллионов рублей!
   Я, когда избавлялся от этих сомнительных бумажек, преследовал только одну цель - вернуть свои деньги, Андрей же, или, как его ещё у нас называли, "Дрюня", хотел на акциях подзаработать, и тут, как на грех, "МММ" обанкротилось, и Дрюня остался с кучей разноцветной бумаги на руках. Особо не размышляя, он обвинил во всех своих бедах меня, разбрехал по всему институту, какая я скотина - знал о банкротстве "МММ" заранее, и так подставил сослуживца!
   Вообщем, он требовал возврата денег. Я, естественно, отказался. Тогда Дрюня подал на меня в суд, но потом, проконсультировавшись с юристом, заявление забрал, и начал терроризировать меня звонками. Эта вялотекущая, как шизофрения, распря тянулась второй год, и наконец-то я решился на решительные действия, твердо вознамерившись встретиться с Дрюней один на один, и поговорить, а если не поймет, послать подальше...
   Николенька, услышав, что мне пора, тоже засобирался - ему надо было на вокзал, "...и ещё в-в т-три м-места!". Мы вместе вышли из дому, дошагали до метро, и разехались...
   Дрюня должен был ждать меня на Сухаревской. Я вышел из метро, купил в палатке сигарет, отошел в сторону, распечатывая над урной пачку, и вдруг услышал за спиной незнакомый сонный бас:
   - Этот, что ли?..
   - Этот, этот! - радостно залебезил голос моего визави. Я повернулся.
   Надо мной возвышался здоровенный, накаченный детина, не смотря на осенний холодок, одетый в майку, туго натянувшуюся на выпуклой, волосатой груди. Рядом с детиной переминался, суетливо ломая пальцы и страдальчески морща и без того паскудное лицо, Дрюня.
   - Ну че, мужик? - глядя на меня тусклыми глазами, сказал качок: - Ты, в натуре, тупой, да? Бабки возвращать будешь?
   Надо было что-то отвечать. Я растерялся от неожиданности - наши с Дрюней дела не касались ни кого постороннего, и то, что он привел с собой "бойца", повергло меня в шок - я не любил конфликтов, а ещё больше не любил вот такую породу людей, к которой принадлежал парень в майке.
   - Вообще-то я никому ничего не должен! - тихо ответил я, тоскливо озираясь - и милиции поблизости не видно...
   - Че ты там мямлишь? - голос детины налился злобой: - Козел, за такие дела, за такие подставки тебя ваще запетушить надо! Короче, не хер с тобой базарить, завтра вернешь полторы штуки грин, и гуляй! Понял?!
   Конфликта было не избежать. "Убить - не убьет, но покалечит!", подумал я, и твердо ответил:
   - Не понял! В своих делах мы сами разберемся...
   Договорить я не успел - могучая длань качка ухватила меня за отворот пальто и потянула к себе, прямо перед собой я увидел гневно сведенные брови над маленькими, свиными глазками. И вдруг, неожиданно для себя самого, я резко ударил лбом прямо в эту жирную переносицу!
   Детина разжал руку, удивленно потрогал нос, и тут из волосатых, широких ноздрей на белую майку хлынул такой мощный поток ярко-алой крови, что я даже вскрикнул от неожиданности.
   Дрюня подбежал к своему "вышибале", протянул носовой платок:
   - Жорик, вытрись вот!
   - Да пошел ты! - рявкнул на него парень, запрокинул голову, и уже совсем другим тоном сказал, словно бы извинясь: - У меня нос с детства слабый! Сосуды лопаются!
   И снова рявкнул, поворачиваясь к Дрюне:
   - Сам разбирайся со своим должником! Я тебе не держиморда! Понял, лох поганый?!
   Вокруг нас начал собираться народ, окровавленная майка Жорика притягивала взоры прохожих, и я решил, что надо линять. Но перед уходом я оттащил в сторону Дрюню, прижал его к железной стене ларька и медленно сказал, глядя прямо в глаза:
   - Если ты ещё раз напомнишь мне о своем существовании, я оторву тебе голову, понял?
   И добавил, вложив в голос все презрение, какое только смог:
   - Дрю-юня-я!
   В метро я все не мог успокоится - с одной стороны, радовала и наполняла законной гордостью победа над внушительным Жориком, а с другой мне стало жалко Дрюню, уж очень беспомощным и жалким выглядел он, распластанный по стене ларька, глядящий на меня своими широко раскрытыми, белесыми глазами.
   "Может быть, человек последние копейки вложил в эти акции!", размышлял я, трясясь в вагоне: "Может, у него дома есть нечего, и детей нечем кормить!".
   Правда, я тут же вспомнил, что Дрюня, в отличии от меня, ещё год назад ушел из нашего бесперспективного института в какую-то торговую фирму, и даже купил машину, значит, зарабатывал не плохо, да и жена его, "заслуженный" работник торговли, явно не бедствовала, поэтому жалость моя по немногу улетучилась, а чувство победы осталось.
   Да и то сказать - первые положительные эмоции за последний месяц! Хотя, впрочем, наверное, все-таки вторые, первые были связаны с приездом Николеньки...
   * * *
   Николенькины "полпинты шнапсу" мы все же уговорили вечерком, после того, как мой одноклассник закончил свои "д-дела", съездил на вокзал и привез из камеры хранения свои вещи - латаный грязный рюкзак гигантских размеров и какие-то лыжи, плотно закутанные в кусок брезента.
   Сперва, выпив по первой, мы понесли обычную мужскую застольную околесицу, я похвастался сегодняшней победой над качком, на что Николенька брякнул:
   - Б-большие ш-шкафы ш-шумнее п-падают! Н-надо т-только ум-меть их-х р-ронять!
   Но постепенно мы перешли от юмора к жизни, и веселье куда-то улетучилось.
   За рюмочкой, размякнув душой, я подробно рассказал Николеньке о своих невеселых делах-проблемах, и он вполне серьезно сказал:
   - С-старик! Т-тебе крупно п-повезло! С-считай, ты з-заново родился! Д-детей н-нет, с-страдать особо н-некому... Т-твоя жизнь с-снова - ч-чистый лист. Р-рисуй на нем в-все, ч-что х-хочешь! И имей в в-виду - иметь к-квартиру в М-москве в н-наше время - все р-равно ч-что раньше в-выиграть в "Спорт-лото" д-десять т-тысяч!
   Слова Николеньки грели меня лучше водки - впав в депрессию, я давно не общался ни с кем, кроме Витьки, соседа-алкаша, а жизнь свою считал пропащей и конченной. Тут надо ещё сказать вот о чем: в школе, особенно в младших классах, я ненавидел Николеньку всей душой - за его острый язычок и нахальную смелость. Мы часто дрались, причем я был физически сильнее, но морально Николенька побеждал меня даже с разбитым носом. Потом все изменилось - я из вполне одаренного и развитого приготовишки превратился в закомплексованного угрюмого прыщавого подростка, ожидающего подвоха от всех и каждого, а Николенька... Николенька остался самим собой. Уверенный, ироничный, остроумный, всем своим многочисленным "любовям" он неизменно дарил серебряные монетки прошедших веков на веревочках - Николенька каждое лето пропадал где-то на просторах Великорусской равнины с ватагой таких же, как он, "диких" археологов. К окончанию десятого класса я забросил спорт, он - археологический кружок, и случай свел нас на полуподпольном концерте самодеятельных рокеров в одном из окрестных подвалов. Помню, Николенька тогда подошел ко мне, выпившему и злому, пожал руку и сказал: "М-молодец! А я д-думал, т-ты вообще - п-пенек! Ан-ндеграунд - это с-сила, с-согласись!". Тогда все увлекались андеграундом, неформалами, всякими роками, панками и прочими проявлениями молодежного духа свободы, который в последствии оказался и на фиг никому не нужен. Так или иначе, но мы сблизились с Николенькой, даже работали на одном заводе, коротая время до армии. Не то, чтобы мы никуда не поступали после школы, просто оба завалили вступительные экзамены, я - по глупости, а Николенька, по-моему, специально, чтобы мать отстала. Она видела своего младшенького великим физиком, чему Николенька точно не радовался - физику он ненавидел всей душой.
   На заводе, оборонном предприятии с семизначным номером, мы проработали полтора года. Николенька пошел учеником термиста, а я - фрезеровщиком. Там моего друга и прозвали Николенькой за ангелоподобную внешность. Кстати, Степанычем меня впервые назвали тогда же, а вообще-то я Сергей Воронцов. Прозвища подарила нам остроязыкая нормировщица, кажется, Света, объект ухаживаний всего цеха. По моему, у Николеньки был с ней роман... Мой друг уходил в армию раньше меня на две недели, утром у военкомата мы обнялись, и он сказал: "П-писать не б-буду, не л-люблю. Т-ты тоже не п-пиши. Ав-вось с-свидимся! П-пока." Авось растянулось на несколько лет...
   В следующий раз мы с Николенькой встретились через год после обоюдной демобилизации, чисто случайно, на Казанском вокзале. Вообще, история совершенно анекдотическая, как в кино, словом, из ряда вон - столкнулись мы, что называется, "средь шумного бала, случайно", - я ехал домой на каникулы, успешно закончив первый курс, а Николенька, наоборот, приехал из дома в Москву, где ему неделю предстояло ждать каких-то археологов из Риги, чтобы потом отправиться вместе с ними в Среднюю Азию. Я с баулами и авоськами пробирался к перону, а Николенька с рюкзаком и палаткой двигался мне на встречу, и где-то в людском водовороте мы столкнулись - здрассте!
   Само собой, мой отъезд был отложен на несколько дней, и мы устроили жуткий загул, посетив все злачные места столицы, а в ресторане "Прага" я даже разбил графином с водкой оконное стекло. Как мы оттуда бежали!..
   Пока я учился и жил в общаге, Николенька бывал у меня несколько раз, потом пропал, и последний раз мы виделись в восемьдесят девятом, уже в этой квартире - Николенька примчался с вокзала, погостил пару часов, и отправился на такси в Домодедово - он улетал в Забайкалье...
   * * *
   Этот субботний вечер запомнился не только моей какой-то просветленностью, но и состоянием Николеньки - выпив, мой друг стал мрачен, против обыкновения, молчалив, а в глазах его заплескалось что-то нехорошее - горькое, злое, страшное, о чем вспоминать не просто неприятно, но и ужасно.
   Воскресное утро развеяло хмель, а с ним и дурные мысли моего друга.
   - Г-гуляем, С-степаныч! - радостно объявил Николенька, и мы отправились "г-гулять".
   Совершив традиционный вояж по всяким арбатам, красным площадям и горьким паркам, попив пивка, поболтав с молоденькими шлюхами на Тверской денег оплатить их услуги у нас все равно не было, словом, вкусив все прелести столицы, в понедельник мы с Николенькой оказались без "т-тыщенции руб-блей в к-кармане", по выражению моего друга. Правда, он пообещал, что к вечеру деньги будут: "М-мне к-кое-что причитается!"
   После скудного завтрака Николенька уехал, захватив с собой какие-то свертки из рюкзака, а я засел звонить друзьям-знакомым, твердо вознамерившись устроиться-таки на работу. Куда-нибудь, хоть в кочегары, лишь бы не сидеть дома, в четырех обшарпанных стенах. Да и эти самые "тыщенции рублей" лишними не будут.
   Николенька обещал быть к шести. Я к тому времени обзвонил всех, имеющих телефоны, с кем я был хотя бы мало-мальски знаком, но процесс, как говориться, не шел...
   Уже было совсем отчаявшись, я собрался бросить это дело, но неожиданно фортуна смилостивилась - двоюродный брат моей бывшей жены, с которым мы сохранили приятельские отношения, Виталик, здоровенный амбал, имевший детский голос и разряд по вольной борьбе, сообщил, что у них в охране есть вакансия, и в понедельник он поговорит с шефом. Честный малый, хотя и не отягощенный избыточным интеллектом, Виталик имел одно отличное качество он всегда доводил дело до конца. У меня появился шанс покончит со своим добровольным заточением. То, что я, дипломированный специалист, инженер-проектировщик, буду ходить в камуфляже с газовым пистолетом на ремне, меня ни чуть не расстраивало. Подумаешь, инженер! Нас, инженеров, как собак не резанных, а толку? Раз жизнь распорядилась, стану охранником!
   Настроение мое из хорошего превратилось в отличное, впереди замаячили радужные перспективы, я весело бегал по квартире с веником, тряпкой, выбрасывал мусор, подарил бабуле у помойки мешок пустых бутылок альтруист, черт возьми!
   Николенька не пришел ни в шесть, ни в семь. А в половине девятого, когда за окном уже стемнело, зазвонил телефон. Я снял трубку, сильно подозревая, что это проявился "друг-портянка" Дрюня, поэтому как можно суровее буркнул:
   - Алло...
   - С-старик! П-привет, это я! Я тут подзадержался, из-звени. Я скоро буду... А если... Вещички мои прибереги. Пока! Д-до встречи...
   И короткие гудки... Я не успел ничего сказать, но что-то мне не понравилось в голосе моего друга.
   Николенька почти не заикался, и я почувствовал, что он напуган и очень торопится. Мое прекрасное настроение начало потихонечку омрачаться, в сердце скользнул холодный и мерзкий слизняк дурного предчувствия. К двенадцати ночи предчувствие перешло в уверенность, хотя я и строил вполне логичные объяснения Николенькиного отсутствия, например, что он загулял с приятелями. Ну, встретил старых друзей, они посидели, выпили, расслабились...
   Нет, ну какая же сволочь! Мог бы и позвонить, предупредить. А ещё еды обещал привести! Тут я вспомнил, а вернее, почувствовал, что кроме чая с печенюшками с утра пораньше, весь остальной день ничего не ел. Ощущение голода было чувством почти забытым за прошедший месяц, во время которого я подъедал бывшие "семейные" запасы, и оно, это чувство, взбесило меня окончательно. Я бросился на кухню и принялся лазить по шкафам, тумбочкам, ящикам стола в поисках съестного. Размороженный неделю назад по причине отсутствия содержимого холодильник на всякий случай тоже был подвергнут тщательному исследованию. Увы и увы! Кроме ополовиненной пачки геркулесовой овсянки, оставшейся на антресолях ещё с советских социалистических времен (по моему, эта овсянка предназначалась для рыбалки, или Катерина, моя бывшая супружница, ела её в период очередного диетического сдвига) в доме ничего не оказалось. Пять минут я колебался, потом плюнул и начал варить английскую кашку - есть хотелось неимоверно.
   За едой, размазывая отдающую плесенью неаппетитную массу по тарелке я, уже спокойно, попытался предположить, что же все-таки случилось с Николенькой. Воображение рисовало мне картины - одна страшнее другой: вот на него, пьяного, напало малолетнее шакалье, пятнадцати-шестнадцатилетние пацаны, которых меньше пяти человек на жертву не бывает.
   Или: мрачные бомжеватые личности в темном переулке обирают бездыханное тело моего друга. Самым моим светлым предположением было такое: Николеньку задержала милиция - московской прописки у него наверняка нет, а внешностью он обладает крайне подозрительной...