Страница:
— Кто поедет со мной?
— Энеи Ангатт и слуга первосвященника Мескан.
— Ты с самого начала знал, где я бываю?
— Да.
— Кто еще знает?
— Два моих доверенных офицера.
— Никто, кроме вас, не должен знать, пока я не разрешу.
— Да, государь.
— Жди меня внизу, эбих.
Когда Уггал Карн вышел, Бал-Гаммаст обнял корчмарку.
— Саддэ! Поезжай со мной. Я сделаю тебя своей женой.
— А это… все? — Она обвела рукой вокруг, — мол, как же добро мое, — уже понимая бессмысленность этого вопроса.
— У тебя будет намного больше.
Она колебалась. Ей надо было подумать. Вся ее женская сущность упиралась: нельзя торопиться, надо подумать, все взвесить… Не имея такой возможности, она страшилась ответить «да».
— Оставь мне что-нибудь на память о себе, Балле… Он снял с пальца золотое кольцо-печатку.
— Возьми и прощай, Саддэ. Подай мне одежду.
Она как будто окаменела. Все никак не могла оторвать взгляда от кольца. Там был изображен лев, а под ним изящными клинышками выведено: «Апасуд и Бал-Гаммаст, цари баб-аллонские по воле Творца".
Как жаль, что сегодня у них не вышло третьего раза…
— Балле! — позвала Садэрат, но никого уже не было в доме.
Она побежала вниз, вышла на улицу. Клочья луны цепляются за бахрому туч. До рассвета далеко. Взбитая копытами пыль все еще клубится. Первая возлюбленная царя баб-аллонского закрыла глаза.
«Ну здравствуй, Алаган. Видишь, я к тебе вернулась».
Так нежная корчмарка Садэрат предпочла надежный покой неверному счастью…
Копье Урука 2509 круг солнца от Сотворения мира
«Я, Маддан-Салэн, царь Баб-Аллона и всей земля Алларуад, законный сын царя Кана II по прозвищу Хитрец, родной брат царя Уггала V, погубленного в мятежное время. Творец не дал мне детей. Обращаюсь к младшим братьям своим, к племянникам, ко всем мужчинам и женщинам царственного рода Ууту-Хегана, которые впредь будут править великим Царством баб-аллонским. Молю быть добрыми и милосердными к стране, отданной вам под руку Богом! Молю всех вас следовать моим путем, оберегая благословенную страну Алларуад от гибели.
До сего дня правление мое не было счастливым.
В людях умножились слабость, дерзость и корысть. Все, взятое в руку, расползалось, подобно гнилой одежде. Ни в чем не было надёжности. Разобщились города и области. Дворец и Храм, души людей и желания разных народов Царства. В мятежное время мне досталась страна Алларуад!
Восставали отдельные города. Потом весь край Полдня, вся Страна моря я вся область суммэрк, объединившись, напали на столицу. Брат мой и государь Уггал во имя Творца открыл ворота, не желая кровопролития. О, сколько терзаний принес великому городу Баб-Аллону мятеж, бесчинствующий в его стенах! Жизнь отдал и сам государь за свою слабость.
Три солнечных круга не было ни царя, ни Царства. И только в городе Кише некто Симут Суммэрк называл себя „государем всей страны Алларуад". Семья наша скиталась и пряталась, защитил и спас ее союзный народ Элама.
Потом я вошел в возраст совершеннолетия, венчался на царство, покинул землю Элама и вошел в коренные области страны Алларуад с малым отрядом верных. И Царство восстало! Города открывали мне ворота, армия множилась, враг боялся нас Бунтовской род Симуга пресекся. Гнезда мятежа, Баб-Аллон, Киш и Эреду, окружены были моим войском и сдались один за другим. На радостях я простил зачинщиков, не казнил никого.
Минуло семь лет, и вновь поднялся мятеж. А был он жесток и черен, города рушились, в срединных областях Царства явились злокозненные маги и чудовища из Мира Теней. Голод и мор изнурили страну, поражения обескровили войско. Народ гутиев и кочевники из пустынь Захода вырывали куски от плоти Царства. Ни в чем не было победы, и мало осталось верных.
Иссякла сила, иссякла отвага, иссякла вера, иссякло усердие.
Враг пришел к Баб-Аллону, и осаждал стены его, и вошел на улицы его. В домах и на площадях бились царские ратники с армией мятежа. Отдал я полгорода и полстраны. И на том, что отдал, исчезло Царство, встала тьма. Государем и внуком Тизкара назвал себя безродный пастух Ильтасадум.
Умирала страна Алларуад, дар Творца людям, светлое место, память о садах и чертогах Предначалья. Всей его мэ оставалась одна капля у меня на ладони. Суждено ли было простоять ему день, месяц или же более того, но только новый солнечный круг начался бы над землями с другим именем, другим законом, другой верой. Я увидел, как шествует сюда великая Тень, чтобы поглотить город и землю.
Последние сильные люди покидали меня, полагаясь на бегство.
Тогда я удалился в пустынное место и воззвал к Творцу, моля его спасти и сохранить Царство. Два дня и две ночи я не спал и не ел, проводя все время в молитвах. Потом я оставил моления и стал убеждать Бога всеми мыслимыми доводами, призывая позаботиться о своем народе. Потом я упрекал его и бранил. Потом выпрашивал милость, легши наземь лицом и разорвав на себе одежды. Я кричал, обращаясь к нему безо всякого строя и порядка: „Сбереги Царство! Прошу Тебя, сбереги Царство!" Но ответа не было мне. Наконец я произнес: „Ты же любишь нас всех, Ты любишь меня! Ради Твоей любви к одному человеку, ко мне, будь милосерден, измени Свой замысел! Ради любви Твоей ко мне, а моей к Тебе спаси Царство от гибели!" Тогда пришел ответ.
Мне нельзя рассказывать в точности ни то, что было мне явлено, ни то, что было мне сказано. Творец откликнулся на мольбы. Он обещал избавление. И ради сохранения Царства сделал черную пехоту, гвардию Дворца, непобедимой. Если все щиты Царства падут, черная пехота всегда защитит его, надо лишь дать ей приказ. Люди черной пехоты, и без Божьего дара сильные, отважные, неутомимые, стали воистину львами битв. Мятежного государя, вражеское войско и город Киш поразили они оружием и лишили царственности. Баб-Аллон очистился, царственность вернулась в его стены.
Но, получив этот Завет, я узнал и печаль, ибо сказано было: „Мэ Царства не вечна. Всему наступает срок; придет срок — исчерпается и Завет".
Каждому новому государю следует вознести молитву Творцу ради возобновления Завета. Если он не пожелает сделать это, Завет утратит свою силу. Если совершит должное, то получит ответ, который получил я.
Никто, кроме государей и первосвященников земли Алларуад, не должен знать о Завете, дарованном мне от Бога.
Молю вас, братья, племянники, дальние преемники мои! Молитесь ради Царства. Жалейте свой народ. Берегите его от черной мэ. Будьте милосердны. Жизнь Царства — на ваших устах.
Таков секретный канон царя Маддан-Саяэна.
Записано в Лазурном дворце со слов царя Маддан-Салэна и по воле его.
Писал первосвященник Аггалан.
Месяца тасэрта в 20-й день
2444 круга солнца от Сотворения мира».
Зато самого юного царя приветствовали по-разному. Иногда — с открытой душой. Иногда — с затаенной насмешкой. Чаще всего о» читал в глазах энси, городских первосвященников и агуланов печальный приговор: «Никого не осталось, кроме мальчишек. Бот и их уже посылают выпрямлять мэ Царства». Стольким людям было горько от его молодости! С какой надеждой смотрели бы они на отца! И с какой тревогой смотрят на него….
Лишь однажды в небольшом, но богатом Шуруппаке, городе высокомерных торговцев, наглых проводников и дивных поэтов, городе сытных хлебных запахов, городе, где все женщины щеголяют серебром и золотом, городе, наполненном воплями измученной вьючной скотины, его, царя баб-аллонского, восприняли всерьез. Энси Масталан пожелал уединенной беседы с ним.
Когда они остались одни, энси поклонился ему низко, не по обычаю. Выпрямившись, он заговорил:
— Отец мой и государь, я должен был показать тебе свое почтение. Я хочу говорить с тобою о неприятных вещах, и я хочу говорить честно. Если ты позволишь мне это, мой низкий поклон послужит доказательством моей почтительности, сколь бы дерзкие мысли я явил.
— Мы — двое мужчин, которых никто не слышит. Говори что хочешь и как хочешь.
— Благодарю тебя. Ты знаешь мое имя — Масталан. Но так перекроило меня Царство. Мой отец — эламит, он служил бегуном в Баб-Алларуаде. А мать жила в бит убари энаим старого Киша. И когда-то меня называли именем Месилим…
— Твои родители?
— Умерли. Это было давно… Я рад, что Царство переиначило меня. Я никто, человек без народа, без семьи, без богатства, без Бога и без честного звания. Не будь Царства, я и остался бы никем. А сейчас Творец и государь Донат отдали мне под руку целый город…
— Без Бога?
— Мать верила в одно, отец в другое, а я верю в то, во что должен верить, став тем, кто я есть.
— Ты не веришь в Творца?
— По правде сказать, я не верю ни во что. Но воле Храма я подчиняюсь без горечи и тяготы. Мне нетрудно. Если там, на небе, есть кто-нибудь, может быть, мои молитвы избавят меня от большого зла…
— Не будь Царства…
— Да Страна Алларуад — это страна-для-всех. Здесь много безродных и пришлых людей. Не меньше, чем старого, коренного народа, приведенного сюда Ууту-Хеганом Пастырем. Да, мы подняты Царством из пыли, и я люблю его за это. Но мы сильны. Наша кровь моложе, а коренной народ устал. Я видел твое лицо, в тебе плещется сила, точь-в-точь как плескалась она в Донате Барсе, поистине великом государе… Мне это нравится. Я люблю людей мощи. Я сам таков. Но ты — старый народ, и ты тоже устал… еще когда твоя мать была беременна тобой. Держи Царство крепче, чтоб оно не расползлось. Держи! Изо всех сил держи! Зубами, ногтями держи! Мы, новые… не знаю… как назвать…
— Я понял и без того.
— …хорошо. Мы поможем тебе. Но только пока ты не утратил силы, воли и удачи. За тебя и за Царство мы будем драться с любым врагом, пока ты можешь удержать все это… — Он обвел вокруг себя рукой.
— Я удержу.
— Смотри же. Иначе мы поднимемся и станем хуже любого врага. Мы боимся потерять ваш закон и вашу защиту, но, когда закон падет, а защита ослабеет, нам потребуется самим подумать о себе. Никто тебе этого не скажет, но я не боюсь, я скажу. Мы — твой лучший щит, и мы же — самый опасный нож для твоей спины. Твоя сила — редкость среди людей старого народа. Вот и будь силен…
— Не знаю, старого ли я народа… Может быть, на равнинах страны Алларуад появилось нечто новое. Ты видишь? Полдень кипит. Ты видишь?
— Не понимаю… — Масталан-Месилим улыбнулся. — Отец и государь, если хочешь наказать меня, то я покорно жду изъявления твоей воли.
Двое мужчин в одних только чистых белых шебартах — набедренных повязках — испытующе смотрели друг на друга. Бал-Гаммаст первым отвел глаза. Да, этого человека стоило наказать, даже казнить. Или сделать его своим другом, оставить ему Шуруппак и опереться в трудный час, если понадобится… И Масталан совершенно точно знал, что не будет ни наказан, ни казнен, что у юноши, беседующего с ним, просто духу не хватит — раздавить. Однако энси надеялся на волю и здравый смысл царя. Может быть, он решится стать другом, может быть, не оттолкнет, не убежит.
Так вышло: оба все понимали друг о друге. И Бал-Гаммаст отлично видел превосходство своего собеседника. Этот невысокий, худой, налитый мышцами человек был бы, наверное, хорошим царем, но Бог рассудил иначе и сделал его хорошим энси. Лицо у него какое! Люди с такими лицами видят собственную смерть и улыбаются ей. В худшем случае, немножечко бледнеют…
Чего душе этой не хватает? Отчего она смотрит на все вокруг и видит одни свои отражения?
Бал-Гаммаст с пронзительной силой понял: не хватает любви. Столько воли, столько ума! А нет ни любви, ни милосердия. И надо сдержаться. Надо подпустить энси Масталана поближе к себе. Он может оказаться очень полезным — в нужное время в нужном месте.
— Обнимемся и будем добрыми товарищами, Масталан!
Обнялись…
Остров окружало странное, недоброе море. Морская волна бывает синей, бывает зеленой, бывает прозрачной — и тогда принимает бело-желтые тона коралловых садов или песка на отмели, В бурную погоду она надевает грозные фиолетовые покровы. Но никогда море не бывает черным. А здесь оно было именно таким: черные волны с серой веной на верхушках. Казалось, вокруг самого острова море чернее и злее. Беснующаяся вода бьет в отвесные каменные щиты берегов с особенной силой. Нигде на острове берег не спускается полого к самой воде. Лишь в одном месте вырубленная в скалах лестница ведет к гавани, внутреннему озеру, защищенному поясом гор от злобы морской.
Бал-Гаммаст заметил, что небо в этих местах ниже, чем он привык. Над островом оно ласковое, голубое, чистое, столь чистое, что не бывает такого в мире, где он живет. Над морем вместе неба — серая каша с темными комками.
Посреди острова, на зеленом холме, высился огромный дом белого камня. Если бы пятьдесят человек один за другим встали друг другу на плечи, а Творец даровал бы нижним силу выдерживать тяжесть верхних, то и тогда верхние не достали бы до самой крыши.
Во сне зрение может сыграть с человеком презабавную шутку: видя что-нибудь под самым носом, он не может ни разглядеть, ни запомнить. Стены дома расписаны были, как стены дворцов страны Алларуад, но сколько ни старался потом Бал-Гаммаст, не смог вспомнить ни одного рисунка. Наверху красовались вытесанные из прозрачного горного хрусталя фигурки людей и животных, витые серебряные башенки, острия шпилей, и все это выглядело величественно и нарядно. Однако подробности покинули память Бал-Гаммаста сразу после пробуждения.
Он почувствовал, что находится у самого входа в дом, заходит внутрь, оглядывается по сторонам.
Отсюда стены казались светлой дымкой, крыша была прозрачной, и по небу плыл князь Ууту во всем блеске, щедро делясь теплом. Вместо пода стелились мягкие травы, ячмень колосился на полях, перечеркнутых каменистыми реками с чистой, как в колодцах, водой. Здесь и там разбросаны были селения, пасся скот. Люди ходили в красивых, разноцветных одеждах. Ни ветер, ни зной, ни потоп, ни голод, ни вторжение вражеского войска не угрожали им.
Жизнь торжествовала в светлом доме на острове.
Бал-Гаммаст подумал: все это похоже, наверное, на небесный чертог, из которого Творец выгнал когда-то людей за непослушание. Наверное, потом он сотворил для них на земле нечто похожее. В десять раз хуже того, чем владели они до изгнания, и в десять раз лучше того, чем владеют они сейчас повсюду. Повсюду, кроме, может быть, Царства».
Некто велел ему: «Обернись!
Бал-Гаммаст повиновался. Здесь, у самого входа, легчайшая дымка оборачивалась каменной стеной. Он пригляделся. А!
Стена снизу доверху, сколько улавливал глаз, покрыта была сетью трещин. Так дряблая таблица старческого тела обезображена бывает немилосердными строками морщин…
— Откуда ты знал о Завете, Мескан?
Однажды он принес Бал-Гаммасту почерневший от времени серебряный футляр, внутри которого оказался прямоугольник из тонко выделанной кожи; на нем-то и был выведен несмываемой и не выцветающей от времени краской «Секретный канон». «Тут, государь, о старинном Завете, полученном когда-то от самого Творца. Моими устами первосвященник баб-аллонский просит тебя прочитать это в уединении…» С того мига мысли Бал-Гаммаста заняты были содержанием Завета. Но теперь он отвлекся и вдруг понял, сколь дорого стоит этот человек, ведь не кто иной, как Сан Лагэн, передал в его руки величайший секрет Царства. Должно быть, самый надежный хранитель тайн во всей земле Алларуад…
— Тот, кто в Храме, скоро умрет, — просто ответил Мескан.
— Сан Лагэн умрет? Как?
— Государь…
— Не нужно.
— Государь, в подобном разговоре мне удобнее говорить так, как мне подобает это делать, а не так, как ты разрешил.
— Хорошо. Говори же.
— Государь, один солнечный круг — самое большее, на что хватит мэ первосвященника баб-аллонского.
— Отчего ты так спокойно сообщаешь об этом? Он ведь твой учитель! Сан Лагэн…
— Моя боль и мои чувства — совсем не то, что может кому-то пригодиться. Отец мои и государь» «Секретный канон» создавался словами царя, рукой первосвященника и повелением Творца. Тот, кому он не предназначен, даже и узнав о «Секретном каноне», даже прочитав его, ничего не запомнит. Письменные знаки немедленно покинут его память… Твоему брату показали «Секретный канон» Маддан-Салэна раньше, чем тебе, и он все рассказал царице Лиллу. А потом очень удивлялся, отчего Та, что во Дворце, не понимает ни слова о Завете, сколько бы государь Апасуд ни пытался завести с ней разговор о тех давних делах.
— Сан Лагэн… Сан Лагэн…
— Сан Лагэн умрет, когда Бог перстом проведет черту, обрывая его срок… Я скорблю об этом. Но сейчас он еще жив, зачем же оплакивать его прежде времени?
Мескан был прав своей холодной прямой правдой. Бал-Гаммаст промолчал, тут ничего не скажешь. Его собеседник продолжил:
— Государь, когда мэ первосвященника исчерпается, я займу его место. Иначе и я не запомнил бы ничего. Храм и Дворец — одно. И готов подчиняться твоей воле, так же как и ты, я думаю, не желаешь зла Храму.
Бал-Гаммаст постарался сохранить спокойное лицо. Впрочем, сейчас уже не имеет значения, что, когда и чья память сохранила…
— Твой брат, государь, возобновил Завет немедленно. Но без тебя его действие осталось незавершенным. Не будет ли с моей стороны…
— Мескан, я расторг Завет.
— Ты! Ты…
— Я расторг Завет. Осуди меня. Осуди меня теперь, ты, тот, кем будет держаться Храм земли Алларуад! Я сделал ошибку? А? Я был уверен: нет ошибки! Теперь я сомневаюсь, Мескан. Ты обещал покоряться моей воле, зная, сколько мне солнечных кругов… Но я-то ведь тоже помню свой возраст! Может быть, я ошибся, Мескан? Что ты думаешь? Я по дурости убил свою страну? А? От молодечества. Опыта не хватило. Отец мой… мой отец, Барс, и дед, и другие, умные же люди, все они ведь иначе поступили… У меня… У меня… Такое было красивое, искреннее чувство, мне показалось — правильное. Мне показалось, сам Творец вложил его в меня… Такое красивое чувство, я не мог ему не подчиниться! Что, Мескан?
Он почти кричал.
— Государь, я боялся… и… надеялся, что хоть тебе хватит духу…
— Что?
— Только тише, тише! Зачем кричать о таком? Они отъехали с дороги и остановились на таком расстоянии от войска, где никто не услышал бы их.
— Государь! — И тут Мескан заговорил с горячностью, которую Бал-Гаммаст меньше всего ожидал найти в нем — Государь! Мы когда-то сломали замысел Творца и все еще продолжаем доламывать его. Кому Царство скручивает шею, подавляя мятежи? Своей же собственной части, краю Полдня. Я склоняюсь перед соразмерностью Царства, перед гармонией жизни, власти и веры, я понимаю, почему так хотелось царю Маддан-Салэну сохранить это навечно… Но есть другая гармония, еще глубже, еще важнее, и она не велит сохранять навечно ничего, помимо двух вещей…
— Каких, Мескан?
— Вечна любовь в нас самих и Бог над нами. Царство — очень правильная жизнь, очень красивая и очень надежная. Но Царство меньше любви и меньше Бога. Во мне самом такой любви нет, но разумом я понимаю, как должно быть… Творец захотел другого.И отступился от своего замысла, пожалев одного человека, царя Маддан-Салэта. Но на благо ли это всей земле Алларуад? Вот край Полдня: тот же вроде бы народ алларуадцев, населяющих срединные земли, а… не тот. Моложе. Восемьсот солнечных кругов назад, по слову царя Халласэна Грозы и его преемников сюда уходили из коренных областей Царства самые отважные люди, самые сильные, и была им льгота от государей баб-аллонских. Потом их захотели сделать такими же, как все прочие алларуадцы, и край Полдня восстал, ведь не умеет юноша жить подобно старику… У них тут иные обычаи, они лишены нашей мягкости, даже язык тут иной…
«А ведь верно… Они не совсем то, что мы. Вернее, они — тоже мы, но чуть-чуть другие». Бал-Гаммаст слушал Мескана очень внимательно. Да, здесь говорили иначе. «Здесь» — значит на земле, которая лежит полдневнее Иссина и Ниппура; эти два города вроде врат между двумя половинами Царства… Здесь его собственное имя нещадно корежили, произнося «Билагамэсэ" или вроде того. Алларуад называли Иллуруду, да и всякое слово звучало напевнее и свободнее. Старость и юность, слабость и сила… В последнее время с ним часто говорили об этом. Уггал Карн, Масталан, Мескан. Да он и сам кое-что знал. Царству дарован был необыкновенно долгий закат, слишком долгий, неестественно долгий…
— …Может быть, государь, им следовало победить тогда… при Маддан-Салэне. Разогнали бы потом суммэрк, поставили бы в полный рост иное Царство, новое, но не настолько новое, чтобы в нем умерла вечная истина. Их бунтари были чистыми людьми. Я много читал о тех временах… Потом стали хуже, злее, подлее. Сейчас, говорят, сплошная гниль…
Бал-Гаммаст вспомнил того мерзавца, оскопленного по воле Барса. Да, грязь. Да, гниль. Если и была у них чистота, то давно вся скисла.
— Но, может быть, осталось еще что-то. Если мы, падая, не потянем их ко дну, если они не уподобятся жестоким людям числа, суммэрк, если не растворятся в этом племени без следа, тогда, наверное, в них сохранится какая-то струя света. Наверное, не само Царство, но… но… хотя бы образ Царства. Ты, государь, пожертвовал благополучием страны Алларуад. Творец, сделай так, чтобы эта жертва не оказалась слишком запоздалой!
Бал-Гаммаст подъехал к Мескану вплотную, обнял его и поцеловал в висок. Сколько холодных и красивых мыслей наговорил этот человек, и надо бы кое-что запомнить — пригодится… А кое-что сразу же выкинуть из головы за ненадобностью. Но среди всего Месканова нагромождения одно обдавало истинным теплом: Царство меньше Бога и меньше любви.Оно красиво, оно родное, но следует его отдать.
Тогда, прочитав «Секретный канон», Бал-Гаммаст решил все очень быстро. Любишь Бога — так и верь Ему, Он о тебе позаботится. Чувство доверия было необыкновенно сильно в Бал-Гаммасте. Такомуон не посмел сопротивляться. Да разве может случиться, чтобы Творец не позаботился обо всех любящих Его теперь,когда пошатнется главная опора их жизни!
И царь прошептал в тот мил «Боже, пускай Завета больше не будет». Произнеся несколько слов, расторгших Завет, Бал-Гаммаст сейчас же ощутил, как соткалась из воздуха рука и ласково погладила его по голове; затем соткались уста и прикоснулись к его щеке.
А потому ничуть не усомнился в правильности содеянного. Сомнения пришли к нему потом…
Не будет, значит, острова со светлым домом… Но… как там Мескан говорит? Струя света во тьме? Остается надеяться на свою силу и Его помощь.
— …Ты утешил меня, Мескан.
— Мескан, неужто всему суждено разрушиться? Неужто все погибнет?
— Не знаю. Думаю, прежде всего нам покажется, будто жизнь встала на уши и поскакала на них резвым скоком. Все вокруг переменится. Даже подумать страшно.
Бал-Гаммаст рассмеялся:
— Кто придет нам на смену, Мескан? В ком растворимся мы… «струйкой света»?
— Я думал об этом много раз. Точно сказать трудно. Только не гутии, только не они! Иначе — всему конец. Кочевники с Захода? Лучшее из возможного. Бал-Адэн Великий как-то сказал: «Их кровь легко мешается с нашей». Но скорее всего это будут суммэрк.
— Энеи Ангатт и слуга первосвященника Мескан.
— Ты с самого начала знал, где я бываю?
— Да.
— Кто еще знает?
— Два моих доверенных офицера.
— Никто, кроме вас, не должен знать, пока я не разрешу.
— Да, государь.
— Жди меня внизу, эбих.
Когда Уггал Карн вышел, Бал-Гаммаст обнял корчмарку.
— Саддэ! Поезжай со мной. Я сделаю тебя своей женой.
— А это… все? — Она обвела рукой вокруг, — мол, как же добро мое, — уже понимая бессмысленность этого вопроса.
— У тебя будет намного больше.
Она колебалась. Ей надо было подумать. Вся ее женская сущность упиралась: нельзя торопиться, надо подумать, все взвесить… Не имея такой возможности, она страшилась ответить «да».
— Оставь мне что-нибудь на память о себе, Балле… Он снял с пальца золотое кольцо-печатку.
— Возьми и прощай, Саддэ. Подай мне одежду.
Она как будто окаменела. Все никак не могла оторвать взгляда от кольца. Там был изображен лев, а под ним изящными клинышками выведено: «Апасуд и Бал-Гаммаст, цари баб-аллонские по воле Творца".
Как жаль, что сегодня у них не вышло третьего раза…
— Балле! — позвала Садэрат, но никого уже не было в доме.
Она побежала вниз, вышла на улицу. Клочья луны цепляются за бахрому туч. До рассвета далеко. Взбитая копытами пыль все еще клубится. Первая возлюбленная царя баб-аллонского закрыла глаза.
«Ну здравствуй, Алаган. Видишь, я к тебе вернулась».
Так нежная корчмарка Садэрат предпочла надежный покой неверному счастью…
Копье Урука 2509 круг солнца от Сотворения мира
О, жених, как усладить твою мысль, я знаю,
спи до утра в моем доме.
И потому, что ты меня любишь,
прошу, коснись меня своей рукой,
мой божественный господин, владыка, страж.
Поэма о правителе Шусиие и его невесте
Теперь мотыгу сила битвы пусть заменит,
оружие битвы пусть на бок твой вернется,
блеск славы пусть оно создаст.
Гильгамеш и Агга
«Я, Маддан-Салэн, царь Баб-Аллона и всей земля Алларуад, законный сын царя Кана II по прозвищу Хитрец, родной брат царя Уггала V, погубленного в мятежное время. Творец не дал мне детей. Обращаюсь к младшим братьям своим, к племянникам, ко всем мужчинам и женщинам царственного рода Ууту-Хегана, которые впредь будут править великим Царством баб-аллонским. Молю быть добрыми и милосердными к стране, отданной вам под руку Богом! Молю всех вас следовать моим путем, оберегая благословенную страну Алларуад от гибели.
До сего дня правление мое не было счастливым.
В людях умножились слабость, дерзость и корысть. Все, взятое в руку, расползалось, подобно гнилой одежде. Ни в чем не было надёжности. Разобщились города и области. Дворец и Храм, души людей и желания разных народов Царства. В мятежное время мне досталась страна Алларуад!
Восставали отдельные города. Потом весь край Полдня, вся Страна моря я вся область суммэрк, объединившись, напали на столицу. Брат мой и государь Уггал во имя Творца открыл ворота, не желая кровопролития. О, сколько терзаний принес великому городу Баб-Аллону мятеж, бесчинствующий в его стенах! Жизнь отдал и сам государь за свою слабость.
Три солнечных круга не было ни царя, ни Царства. И только в городе Кише некто Симут Суммэрк называл себя „государем всей страны Алларуад". Семья наша скиталась и пряталась, защитил и спас ее союзный народ Элама.
Потом я вошел в возраст совершеннолетия, венчался на царство, покинул землю Элама и вошел в коренные области страны Алларуад с малым отрядом верных. И Царство восстало! Города открывали мне ворота, армия множилась, враг боялся нас Бунтовской род Симуга пресекся. Гнезда мятежа, Баб-Аллон, Киш и Эреду, окружены были моим войском и сдались один за другим. На радостях я простил зачинщиков, не казнил никого.
Минуло семь лет, и вновь поднялся мятеж. А был он жесток и черен, города рушились, в срединных областях Царства явились злокозненные маги и чудовища из Мира Теней. Голод и мор изнурили страну, поражения обескровили войско. Народ гутиев и кочевники из пустынь Захода вырывали куски от плоти Царства. Ни в чем не было победы, и мало осталось верных.
Иссякла сила, иссякла отвага, иссякла вера, иссякло усердие.
Враг пришел к Баб-Аллону, и осаждал стены его, и вошел на улицы его. В домах и на площадях бились царские ратники с армией мятежа. Отдал я полгорода и полстраны. И на том, что отдал, исчезло Царство, встала тьма. Государем и внуком Тизкара назвал себя безродный пастух Ильтасадум.
Умирала страна Алларуад, дар Творца людям, светлое место, память о садах и чертогах Предначалья. Всей его мэ оставалась одна капля у меня на ладони. Суждено ли было простоять ему день, месяц или же более того, но только новый солнечный круг начался бы над землями с другим именем, другим законом, другой верой. Я увидел, как шествует сюда великая Тень, чтобы поглотить город и землю.
Последние сильные люди покидали меня, полагаясь на бегство.
Тогда я удалился в пустынное место и воззвал к Творцу, моля его спасти и сохранить Царство. Два дня и две ночи я не спал и не ел, проводя все время в молитвах. Потом я оставил моления и стал убеждать Бога всеми мыслимыми доводами, призывая позаботиться о своем народе. Потом я упрекал его и бранил. Потом выпрашивал милость, легши наземь лицом и разорвав на себе одежды. Я кричал, обращаясь к нему безо всякого строя и порядка: „Сбереги Царство! Прошу Тебя, сбереги Царство!" Но ответа не было мне. Наконец я произнес: „Ты же любишь нас всех, Ты любишь меня! Ради Твоей любви к одному человеку, ко мне, будь милосерден, измени Свой замысел! Ради любви Твоей ко мне, а моей к Тебе спаси Царство от гибели!" Тогда пришел ответ.
Мне нельзя рассказывать в точности ни то, что было мне явлено, ни то, что было мне сказано. Творец откликнулся на мольбы. Он обещал избавление. И ради сохранения Царства сделал черную пехоту, гвардию Дворца, непобедимой. Если все щиты Царства падут, черная пехота всегда защитит его, надо лишь дать ей приказ. Люди черной пехоты, и без Божьего дара сильные, отважные, неутомимые, стали воистину львами битв. Мятежного государя, вражеское войско и город Киш поразили они оружием и лишили царственности. Баб-Аллон очистился, царственность вернулась в его стены.
Но, получив этот Завет, я узнал и печаль, ибо сказано было: „Мэ Царства не вечна. Всему наступает срок; придет срок — исчерпается и Завет".
Каждому новому государю следует вознести молитву Творцу ради возобновления Завета. Если он не пожелает сделать это, Завет утратит свою силу. Если совершит должное, то получит ответ, который получил я.
Никто, кроме государей и первосвященников земли Алларуад, не должен знать о Завете, дарованном мне от Бога.
Молю вас, братья, племянники, дальние преемники мои! Молитесь ради Царства. Жалейте свой народ. Берегите его от черной мэ. Будьте милосердны. Жизнь Царства — на ваших устах.
Таков секретный канон царя Маддан-Саяэна.
Записано в Лазурном дворце со слов царя Маддан-Салэна и по воле его.
Писал первосвященник Аггалан.
Месяца тасэрта в 20-й день
2444 круга солнца от Сотворения мира».
* * *
…Войско Бал-Гаммаста всегда встречали с радостью. Горожане и те, кто живет на открытой земле, видели в отряде дворцовых ратников проявление силы, а не знак угрозы.Зато самого юного царя приветствовали по-разному. Иногда — с открытой душой. Иногда — с затаенной насмешкой. Чаще всего о» читал в глазах энси, городских первосвященников и агуланов печальный приговор: «Никого не осталось, кроме мальчишек. Бот и их уже посылают выпрямлять мэ Царства». Стольким людям было горько от его молодости! С какой надеждой смотрели бы они на отца! И с какой тревогой смотрят на него….
Лишь однажды в небольшом, но богатом Шуруппаке, городе высокомерных торговцев, наглых проводников и дивных поэтов, городе сытных хлебных запахов, городе, где все женщины щеголяют серебром и золотом, городе, наполненном воплями измученной вьючной скотины, его, царя баб-аллонского, восприняли всерьез. Энси Масталан пожелал уединенной беседы с ним.
Когда они остались одни, энси поклонился ему низко, не по обычаю. Выпрямившись, он заговорил:
— Отец мой и государь, я должен был показать тебе свое почтение. Я хочу говорить с тобою о неприятных вещах, и я хочу говорить честно. Если ты позволишь мне это, мой низкий поклон послужит доказательством моей почтительности, сколь бы дерзкие мысли я явил.
— Мы — двое мужчин, которых никто не слышит. Говори что хочешь и как хочешь.
— Благодарю тебя. Ты знаешь мое имя — Масталан. Но так перекроило меня Царство. Мой отец — эламит, он служил бегуном в Баб-Алларуаде. А мать жила в бит убари энаим старого Киша. И когда-то меня называли именем Месилим…
— Твои родители?
— Умерли. Это было давно… Я рад, что Царство переиначило меня. Я никто, человек без народа, без семьи, без богатства, без Бога и без честного звания. Не будь Царства, я и остался бы никем. А сейчас Творец и государь Донат отдали мне под руку целый город…
— Без Бога?
— Мать верила в одно, отец в другое, а я верю в то, во что должен верить, став тем, кто я есть.
— Ты не веришь в Творца?
— По правде сказать, я не верю ни во что. Но воле Храма я подчиняюсь без горечи и тяготы. Мне нетрудно. Если там, на небе, есть кто-нибудь, может быть, мои молитвы избавят меня от большого зла…
— Не будь Царства…
— Да Страна Алларуад — это страна-для-всех. Здесь много безродных и пришлых людей. Не меньше, чем старого, коренного народа, приведенного сюда Ууту-Хеганом Пастырем. Да, мы подняты Царством из пыли, и я люблю его за это. Но мы сильны. Наша кровь моложе, а коренной народ устал. Я видел твое лицо, в тебе плещется сила, точь-в-точь как плескалась она в Донате Барсе, поистине великом государе… Мне это нравится. Я люблю людей мощи. Я сам таков. Но ты — старый народ, и ты тоже устал… еще когда твоя мать была беременна тобой. Держи Царство крепче, чтоб оно не расползлось. Держи! Изо всех сил держи! Зубами, ногтями держи! Мы, новые… не знаю… как назвать…
— Я понял и без того.
— …хорошо. Мы поможем тебе. Но только пока ты не утратил силы, воли и удачи. За тебя и за Царство мы будем драться с любым врагом, пока ты можешь удержать все это… — Он обвел вокруг себя рукой.
— Я удержу.
— Смотри же. Иначе мы поднимемся и станем хуже любого врага. Мы боимся потерять ваш закон и вашу защиту, но, когда закон падет, а защита ослабеет, нам потребуется самим подумать о себе. Никто тебе этого не скажет, но я не боюсь, я скажу. Мы — твой лучший щит, и мы же — самый опасный нож для твоей спины. Твоя сила — редкость среди людей старого народа. Вот и будь силен…
— Не знаю, старого ли я народа… Может быть, на равнинах страны Алларуад появилось нечто новое. Ты видишь? Полдень кипит. Ты видишь?
— Не понимаю… — Масталан-Месилим улыбнулся. — Отец и государь, если хочешь наказать меня, то я покорно жду изъявления твоей воли.
Двое мужчин в одних только чистых белых шебартах — набедренных повязках — испытующе смотрели друг на друга. Бал-Гаммаст первым отвел глаза. Да, этого человека стоило наказать, даже казнить. Или сделать его своим другом, оставить ему Шуруппак и опереться в трудный час, если понадобится… И Масталан совершенно точно знал, что не будет ни наказан, ни казнен, что у юноши, беседующего с ним, просто духу не хватит — раздавить. Однако энси надеялся на волю и здравый смысл царя. Может быть, он решится стать другом, может быть, не оттолкнет, не убежит.
Так вышло: оба все понимали друг о друге. И Бал-Гаммаст отлично видел превосходство своего собеседника. Этот невысокий, худой, налитый мышцами человек был бы, наверное, хорошим царем, но Бог рассудил иначе и сделал его хорошим энси. Лицо у него какое! Люди с такими лицами видят собственную смерть и улыбаются ей. В худшем случае, немножечко бледнеют…
Чего душе этой не хватает? Отчего она смотрит на все вокруг и видит одни свои отражения?
Бал-Гаммаст с пронзительной силой понял: не хватает любви. Столько воли, столько ума! А нет ни любви, ни милосердия. И надо сдержаться. Надо подпустить энси Масталана поближе к себе. Он может оказаться очень полезным — в нужное время в нужном месте.
— Обнимемся и будем добрыми товарищами, Масталан!
Обнялись…
* * *
«Не совершил ли я ошибку, когда отказался от Завета? — размышлял Бал-Гаммаст, прощаясь с городом Шуруппаком. — Творец, как же худо, если я ошибся! Как худо, как худо… Кому на съедение отдал я Царство!»* * *
Бал-Гаммасту снился чудесный остров. Большой остров, покрытый лесами и садами. Только один раз в жизни Бал-Гаммаст видал столько деревьев сразу — когда Барс отправил сына вместе с дворцовым караваном пересечь пустыню и привезти драгоценное синее стекло: его делали умельцы одного сердитого народа, живущего на побережье моря Налешт. Там — да, там были леса, поражающие воображение. И еще кедровые рощи, от которых захватывало дух. Так же и здесь. Леса острова кишели зверями и птицами, в ручьях плескалось рыбье серебро, горные склоны затканы были ровным узором виноградников.Остров окружало странное, недоброе море. Морская волна бывает синей, бывает зеленой, бывает прозрачной — и тогда принимает бело-желтые тона коралловых садов или песка на отмели, В бурную погоду она надевает грозные фиолетовые покровы. Но никогда море не бывает черным. А здесь оно было именно таким: черные волны с серой веной на верхушках. Казалось, вокруг самого острова море чернее и злее. Беснующаяся вода бьет в отвесные каменные щиты берегов с особенной силой. Нигде на острове берег не спускается полого к самой воде. Лишь в одном месте вырубленная в скалах лестница ведет к гавани, внутреннему озеру, защищенному поясом гор от злобы морской.
Бал-Гаммаст заметил, что небо в этих местах ниже, чем он привык. Над островом оно ласковое, голубое, чистое, столь чистое, что не бывает такого в мире, где он живет. Над морем вместе неба — серая каша с темными комками.
Посреди острова, на зеленом холме, высился огромный дом белого камня. Если бы пятьдесят человек один за другим встали друг другу на плечи, а Творец даровал бы нижним силу выдерживать тяжесть верхних, то и тогда верхние не достали бы до самой крыши.
Во сне зрение может сыграть с человеком презабавную шутку: видя что-нибудь под самым носом, он не может ни разглядеть, ни запомнить. Стены дома расписаны были, как стены дворцов страны Алларуад, но сколько ни старался потом Бал-Гаммаст, не смог вспомнить ни одного рисунка. Наверху красовались вытесанные из прозрачного горного хрусталя фигурки людей и животных, витые серебряные башенки, острия шпилей, и все это выглядело величественно и нарядно. Однако подробности покинули память Бал-Гаммаста сразу после пробуждения.
Он почувствовал, что находится у самого входа в дом, заходит внутрь, оглядывается по сторонам.
Отсюда стены казались светлой дымкой, крыша была прозрачной, и по небу плыл князь Ууту во всем блеске, щедро делясь теплом. Вместо пода стелились мягкие травы, ячмень колосился на полях, перечеркнутых каменистыми реками с чистой, как в колодцах, водой. Здесь и там разбросаны были селения, пасся скот. Люди ходили в красивых, разноцветных одеждах. Ни ветер, ни зной, ни потоп, ни голод, ни вторжение вражеского войска не угрожали им.
Жизнь торжествовала в светлом доме на острове.
Бал-Гаммаст подумал: все это похоже, наверное, на небесный чертог, из которого Творец выгнал когда-то людей за непослушание. Наверное, потом он сотворил для них на земле нечто похожее. В десять раз хуже того, чем владели они до изгнания, и в десять раз лучше того, чем владеют они сейчас повсюду. Повсюду, кроме, может быть, Царства».
Некто велел ему: «Обернись!
Бал-Гаммаст повиновался. Здесь, у самого входа, легчайшая дымка оборачивалась каменной стеной. Он пригляделся. А!
Стена снизу доверху, сколько улавливал глаз, покрыта была сетью трещин. Так дряблая таблица старческого тела обезображена бывает немилосердными строками морщин…
* * *
..Дорогой от Баб-Аллона молодой царь успел переговорить с Месканом о тысяче вещей. Отряд спешил, но его путь, прерываемый полуденным солнцем и полуночным холодом, был все-таки неблизким. Мескан, мудрый человек, оказался отличным собеседником. Бал-Гаммаст неуютно чувствовал себя рядом с ним. Холодноват, да. Но не каждому определено Богом источать тепло свежеиспеченного хлеба… Очень красивый человек. Очень спокойный. Очень закрытый… Правильная мужская красота, соразмерность во всем. Солнечных кругов ему вдвое больше, чем царю: в темных, коротко стриженных волосах одна седая нить цепляется за другую… Бал-Гаммаст никак не мог решить для себя: робок Мескан или храбр? Ему нравились смелые люди, он хотел бы видеть смелых людей вокруг себя. Но ученик первосвященника вел себя по-разному и никак не давал решить этот вопрос окончательно.— Откуда ты знал о Завете, Мескан?
Однажды он принес Бал-Гаммасту почерневший от времени серебряный футляр, внутри которого оказался прямоугольник из тонко выделанной кожи; на нем-то и был выведен несмываемой и не выцветающей от времени краской «Секретный канон». «Тут, государь, о старинном Завете, полученном когда-то от самого Творца. Моими устами первосвященник баб-аллонский просит тебя прочитать это в уединении…» С того мига мысли Бал-Гаммаста заняты были содержанием Завета. Но теперь он отвлекся и вдруг понял, сколь дорого стоит этот человек, ведь не кто иной, как Сан Лагэн, передал в его руки величайший секрет Царства. Должно быть, самый надежный хранитель тайн во всей земле Алларуад…
— Тот, кто в Храме, скоро умрет, — просто ответил Мескан.
— Сан Лагэн умрет? Как?
— Государь…
— Не нужно.
— Государь, в подобном разговоре мне удобнее говорить так, как мне подобает это делать, а не так, как ты разрешил.
— Хорошо. Говори же.
— Государь, один солнечный круг — самое большее, на что хватит мэ первосвященника баб-аллонского.
— Отчего ты так спокойно сообщаешь об этом? Он ведь твой учитель! Сан Лагэн…
— Моя боль и мои чувства — совсем не то, что может кому-то пригодиться. Отец мои и государь» «Секретный канон» создавался словами царя, рукой первосвященника и повелением Творца. Тот, кому он не предназначен, даже и узнав о «Секретном каноне», даже прочитав его, ничего не запомнит. Письменные знаки немедленно покинут его память… Твоему брату показали «Секретный канон» Маддан-Салэна раньше, чем тебе, и он все рассказал царице Лиллу. А потом очень удивлялся, отчего Та, что во Дворце, не понимает ни слова о Завете, сколько бы государь Апасуд ни пытался завести с ней разговор о тех давних делах.
— Сан Лагэн… Сан Лагэн…
— Сан Лагэн умрет, когда Бог перстом проведет черту, обрывая его срок… Я скорблю об этом. Но сейчас он еще жив, зачем же оплакивать его прежде времени?
Мескан был прав своей холодной прямой правдой. Бал-Гаммаст промолчал, тут ничего не скажешь. Его собеседник продолжил:
— Государь, когда мэ первосвященника исчерпается, я займу его место. Иначе и я не запомнил бы ничего. Храм и Дворец — одно. И готов подчиняться твоей воле, так же как и ты, я думаю, не желаешь зла Храму.
Бал-Гаммаст постарался сохранить спокойное лицо. Впрочем, сейчас уже не имеет значения, что, когда и чья память сохранила…
— Твой брат, государь, возобновил Завет немедленно. Но без тебя его действие осталось незавершенным. Не будет ли с моей стороны…
— Мескан, я расторг Завет.
— Ты! Ты…
— Я расторг Завет. Осуди меня. Осуди меня теперь, ты, тот, кем будет держаться Храм земли Алларуад! Я сделал ошибку? А? Я был уверен: нет ошибки! Теперь я сомневаюсь, Мескан. Ты обещал покоряться моей воле, зная, сколько мне солнечных кругов… Но я-то ведь тоже помню свой возраст! Может быть, я ошибся, Мескан? Что ты думаешь? Я по дурости убил свою страну? А? От молодечества. Опыта не хватило. Отец мой… мой отец, Барс, и дед, и другие, умные же люди, все они ведь иначе поступили… У меня… У меня… Такое было красивое, искреннее чувство, мне показалось — правильное. Мне показалось, сам Творец вложил его в меня… Такое красивое чувство, я не мог ему не подчиниться! Что, Мескан?
Он почти кричал.
— Государь, я боялся… и… надеялся, что хоть тебе хватит духу…
— Что?
— Только тише, тише! Зачем кричать о таком? Они отъехали с дороги и остановились на таком расстоянии от войска, где никто не услышал бы их.
— Государь! — И тут Мескан заговорил с горячностью, которую Бал-Гаммаст меньше всего ожидал найти в нем — Государь! Мы когда-то сломали замысел Творца и все еще продолжаем доламывать его. Кому Царство скручивает шею, подавляя мятежи? Своей же собственной части, краю Полдня. Я склоняюсь перед соразмерностью Царства, перед гармонией жизни, власти и веры, я понимаю, почему так хотелось царю Маддан-Салэну сохранить это навечно… Но есть другая гармония, еще глубже, еще важнее, и она не велит сохранять навечно ничего, помимо двух вещей…
— Каких, Мескан?
— Вечна любовь в нас самих и Бог над нами. Царство — очень правильная жизнь, очень красивая и очень надежная. Но Царство меньше любви и меньше Бога. Во мне самом такой любви нет, но разумом я понимаю, как должно быть… Творец захотел другого.И отступился от своего замысла, пожалев одного человека, царя Маддан-Салэта. Но на благо ли это всей земле Алларуад? Вот край Полдня: тот же вроде бы народ алларуадцев, населяющих срединные земли, а… не тот. Моложе. Восемьсот солнечных кругов назад, по слову царя Халласэна Грозы и его преемников сюда уходили из коренных областей Царства самые отважные люди, самые сильные, и была им льгота от государей баб-аллонских. Потом их захотели сделать такими же, как все прочие алларуадцы, и край Полдня восстал, ведь не умеет юноша жить подобно старику… У них тут иные обычаи, они лишены нашей мягкости, даже язык тут иной…
«А ведь верно… Они не совсем то, что мы. Вернее, они — тоже мы, но чуть-чуть другие». Бал-Гаммаст слушал Мескана очень внимательно. Да, здесь говорили иначе. «Здесь» — значит на земле, которая лежит полдневнее Иссина и Ниппура; эти два города вроде врат между двумя половинами Царства… Здесь его собственное имя нещадно корежили, произнося «Билагамэсэ" или вроде того. Алларуад называли Иллуруду, да и всякое слово звучало напевнее и свободнее. Старость и юность, слабость и сила… В последнее время с ним часто говорили об этом. Уггал Карн, Масталан, Мескан. Да он и сам кое-что знал. Царству дарован был необыкновенно долгий закат, слишком долгий, неестественно долгий…
— …Может быть, государь, им следовало победить тогда… при Маддан-Салэне. Разогнали бы потом суммэрк, поставили бы в полный рост иное Царство, новое, но не настолько новое, чтобы в нем умерла вечная истина. Их бунтари были чистыми людьми. Я много читал о тех временах… Потом стали хуже, злее, подлее. Сейчас, говорят, сплошная гниль…
Бал-Гаммаст вспомнил того мерзавца, оскопленного по воле Барса. Да, грязь. Да, гниль. Если и была у них чистота, то давно вся скисла.
— Но, может быть, осталось еще что-то. Если мы, падая, не потянем их ко дну, если они не уподобятся жестоким людям числа, суммэрк, если не растворятся в этом племени без следа, тогда, наверное, в них сохранится какая-то струя света. Наверное, не само Царство, но… но… хотя бы образ Царства. Ты, государь, пожертвовал благополучием страны Алларуад. Творец, сделай так, чтобы эта жертва не оказалась слишком запоздалой!
Бал-Гаммаст подъехал к Мескану вплотную, обнял его и поцеловал в висок. Сколько холодных и красивых мыслей наговорил этот человек, и надо бы кое-что запомнить — пригодится… А кое-что сразу же выкинуть из головы за ненадобностью. Но среди всего Месканова нагромождения одно обдавало истинным теплом: Царство меньше Бога и меньше любви.Оно красиво, оно родное, но следует его отдать.
Тогда, прочитав «Секретный канон», Бал-Гаммаст решил все очень быстро. Любишь Бога — так и верь Ему, Он о тебе позаботится. Чувство доверия было необыкновенно сильно в Бал-Гаммасте. Такомуон не посмел сопротивляться. Да разве может случиться, чтобы Творец не позаботился обо всех любящих Его теперь,когда пошатнется главная опора их жизни!
И царь прошептал в тот мил «Боже, пускай Завета больше не будет». Произнеся несколько слов, расторгших Завет, Бал-Гаммаст сейчас же ощутил, как соткалась из воздуха рука и ласково погладила его по голове; затем соткались уста и прикоснулись к его щеке.
А потому ничуть не усомнился в правильности содеянного. Сомнения пришли к нему потом…
Не будет, значит, острова со светлым домом… Но… как там Мескан говорит? Струя света во тьме? Остается надеяться на свою силу и Его помощь.
— …Ты утешил меня, Мескан.
* * *
Бал-Гаммаста одолевали тысячи вопросов. Поздно вечером, уже на привале, он возобновил разговор с Месканом. Но на этот раз беседа не задалась.— Мескан, неужто всему суждено разрушиться? Неужто все погибнет?
— Не знаю. Думаю, прежде всего нам покажется, будто жизнь встала на уши и поскакала на них резвым скоком. Все вокруг переменится. Даже подумать страшно.
Бал-Гаммаст рассмеялся:
— Кто придет нам на смену, Мескан? В ком растворимся мы… «струйкой света»?
— Я думал об этом много раз. Точно сказать трудно. Только не гутии, только не они! Иначе — всему конец. Кочевники с Захода? Лучшее из возможного. Бал-Адэн Великий как-то сказал: «Их кровь легко мешается с нашей». Но скорее всего это будут суммэрк.