Страница:
должна быладойти до совершенства… Отчего Творец не позволил? Отчего? Что теперь делать? В чем смысл, ради кого жить?
Ради Царства? Она устала от Царства, ей бы отдохнуть. Разве она не заслужила покоя? Жаль, нет рядом верного Уггала… Пуще того жаль, что невозможно держать дела целой страны в равновесии, не покидая дремы. Иначе Лиллу дремала бы месяцами….
Ради сыновей? Сейчас Балле не принадлежит ей, и даже думать о его мэ не стоит. Все, что она может сделать для младшего сына, — поторопить отправку серебра хлеба и бойцов к старому Уруку. Та, что во дворце, опасалась невозвратимости совершенного ею поступка: из Баб-Аллона ушел один сын, а вернется, наверное, совсем другой… Но она не в состоянии ничего изменить, надо ждать, ждать, ждать… Апасуд радует ее сердце, он тоньше, он просвещеннее, но и… слабее. Как странно, Лиллу испытывала к нему любовь, смешанную с брезгливостью. Сильных людей следует опасаться, однако и любить их — легче…
Ради себя самой? Она ничего не желает для себя.
Разве только… Лусипа Творец знает: жена Барса ни с кем, кроме царя и супруга, не вступала в игры любви. Но нынче… нынче сердце ее истомилось и ослабло. Сладчайший голос певуньи-суммэрк так же ласкает ее тело, как мог бы ласкать мужчина. Иногда Лиллу, слушая Лусипу, теряла себя. Вот звук флейты, вот переливы ее голоса, а вот ее нежные пальцы… или это все-таки были не пальцы, а пение, всего лишь пение, чудесное пение, вынимающее душу и зовущее ее к солнечным холмам? Но, кажется, пальцы… руки… былиодин раз или, возможно, два. Или три. Царица иногда не могла понять, как далеко от нее стоит певунья: в полушаге или в пяти шагах? Если бы она знала наверняка, ни за что не позволила бы себе… Но… но… все происходившее граничило с тонким наваждением. Явь? Мечта? Дрема? Звуки или прикосновения? Как будто облако сходило с небесной караванной тропы и заключало плоть Лиллу в объятия, само не обретя плотиной твердости. Можно ли утратить верность прежней любви, сойдясь с воздухом и звуком?
Больше всего Лиллу беспокоило то, что маленький противный спутник Лусипы никогда не покидал певунью. Он не выходил из покоя, даже когда… даже… Впрочем, со временем царица стала находить его не столь уж безобразным.
…Зато первосвященник выглядел очень худо. Лиллу поразилась: почему раньше она не замечала его старческого уродства? И чем он пахнет? Женщине показалось, будто в воздухе, пропитанном зноем, растворен едва уловимый запах тления. Неужто Сан Лагэн заживо превращается в труп? Как может такой человек управлять великой силой Храма! Нет, немыслима Ей, наверное, мерещится нечто несуществующее… На миг Лиллу собрала всю свою волю. Старик был некрасив, но не уродлив, и он явственно благоухал душистым маслом. Но тут назойливый аромат мертвечины опять ударил ей в ноздри с неожиданной силой.
Что он говорит? О чем он говорит, этот ходячий труп! А ведь он заговорил с ней…
— Подожди… Подожди, мне нехорошо!
Лиллу не понравилось, как взглянул на неё первосвященник Царства. Для такого случая ему приличествовал бы испуг, он мог бы позвать слугу… Между тем в глазах старика помимо испуга читалось какое-то невысказанное подозрение.
— Позвать лекаря?
— Нет… Я…. справлюсь сама.
Царица вновь сделала волевое усилие. «Творец! Да помоги же ты мне!» И сама удивилась. Вроде бы она не чувствовала в себе никакой хвори. Только усталость и… какую-то неясность. Как будто все вокруг слегка двоилось. «Да нет же, я должна!»
Мэ царицы взяла верх. Она должна, она обязана, она не приучена покоряться чему-либо, кроме воли Творца им мужа. Она женщина, но она же и воин, от стойкости которого многое зависит.
— Говори. Я слушаю. Я не расслышала первых слов, начни с самого начала.
Теперь Лиллу стало легче, будто она вынырнула из глубокого колодца, заполненного теплой водой. Но вот какая странность огорчала ее: благовонная смола еще боролась с запахом тления; он не ушел окончательно, он все тщился вернуться.
— Я раза три слушал твою… гостью, Лусипу. Какой дивный у нее голос, чудесный голос, очень у нее…он… да.
Первосвященник замолчал, остановившись на полуслове. На лице его застыло выражение: «Что за нелепость я говорю?» Сан Лагэн поморщился, поднес пальцы правой руки к левой ладони и растер невидимую муку. Должно быть, этот жест помогал ему сосредоточиться на важном.
— Она… как она сюда пришла?
Лиллу не понимала. Зачем он явился? Что ему понадобилось?
— Я услышала о ней от…
— а нет же! Именем Творца, скажи мне простую вещь: через какую дверь эта поскакушка вошла в Лазурный дворец?
Сан Лагэн осмелился перебить ее…. Иному человеку Лиллу не спустила бы такого оскорбления, но первосвященник — простец. Он никогда не был по-настоящему своим в Лазурном дворце. Любил его покойный Барс да еще, пожалуй, Балле. Прочие уважали, побаивались, кое-кто сторонился первосвященника. Тот родился в хижине, на вытертой циновке, полжизни в качестве сиденья использовал связки тростника, а молоко мнил настоящим лакомством… Но почему-то именно его возвысил собор первосвященников алларуадских двадцать пять солнечных кругов назад. К тому времени Сан Лагэн успел вогнать в себя немыслимое количество табличек, но изъясняться любил просто… Поскакушка! Из какой глухой деревни это словечко пожаловало в столицу? Слова иногда бывают так похожи на родимые пятна!
— Поскакушка?
— Э-э-э… замечательная девушка, замечательная… Мне нужен ответ.
И тут Лиллу встревожилась. Первосвященник вел себя необычно.
— Какой ответ? Как она попала сюда? Я узнала о ее искусстве и позвала.
— Через какую дверь она вошла внутрь?
Сан Лагэн задал вопрос очень тихо. Кроме того, он постарался сделать так, чтобы в голосе не звучало даже и на ползернышка вызова. Царица испугалась всерьез. Редкий случай: она ответила, не задумываясь о смысле вопроса, хотя и не должно так поступать правителю.
— Она… появилась на лодке, украшенной цветами… так она попросила сама. И вошла через старые Пальмовые ворота, со стороны реки…
— Но они же закрыты! Ими никто не пользуется Творец знает сколько времени.
— Специально для нее отворили ненадолго; по словам Лусипы, старинному звучанию песен, которыми она собиралась нас одарить, должны соответствовать одежды на ней, язык ее речей и даже путь, ведущий ее к нам. А Пальмовые ворота — красивая старинная постройка…
Чем больше говорила Лиллу, тем больше ей казалось, что следовало бы молчать. Не было никаких видимых причин сокрыть от первосвященника правду. Но нечто боролось с волей и здравым рассуждением царицы. Отчего Сан Лагэн допрашивает ее? Смеет ли он задавать свои вопросы, не объяснив суть дела? К чему ведут его уклончивые действия? Ей почти больно было продолжать. Тревога охватила ее. и затворила уста.
— Выходила ли она с тех пор хотя бы один раз из Лазурного дворца в город? Просила ли доставить сюда ее пожитки?
И тут на Лиллу тяжкой волной накатила дурнота. Две золотые луны ее серег, казалось, сдавили уши с удесятеренной силой. К горлу подступил ком тошноты. Царице никак не удавалось вдохнуть полной грудью. Только воля ее, воля правителя, не смеющего показать свою слабость, мешала выпроводить первосвященника и послать за лекарем. На миг она прикрыла глаза. Пусть Сан Лагэн думает, что она копается в памяти, отыскивая ответы. Пусть.
Когда она вновь подняла веки, перед ней сидел черный трехрогий урод, слюни тонкими веревочками тянулись у него из пасти, маленькие свиные глазки налились кровью. Трупное зловоние непобедимо торжествовало в воздухе.
О нет, Лиллу не испугалась. Теперь она знала, как ей поступить. Сан Лагэн, великий столп Храма, не может быть ни чудовищем, ни магом. Слишком сильна была в ней способность мыслить холодно и побеждать силой ума все невозможное. Она давно приучила себя: невозможное просто не стоит принимать в расчет. Пусть все внутри надрывается в едином вопле: «Беги!» Она, царида баб-аллонская, не приучена сдаваться наваждениям. «Я больна. Как некстати…» — сказала себе Лиллу.
«Творец! Творец! Что ты делаешь со мной? Только не сейчас! Освободи меня от… от… этого».
Урод медленно оплывал, рассеивался, серьги ослабили хватку, вновь отступил этот проклятый запах. Но дурнота все-таки не оставила ее окончательно. Царица, сколько себя помнила, всегда терзалась слабостью и уязвимостью тела; дух должен быть сильнее, он и стал сильнее… И что для духа ее побороть простую хворь? Придя в себя, Лиллу встретила пронизывающий взгляд первосвященника. Изо всех людей, чьи решения создавали мэ Царства, он считался добрейшим… Но только не сейчас. Неужели она призывала Творца вслух? Спрашивать не надо бы… Уггал Карн как-то говорил о первосвященнике: «Я чувствую в нем большую мощь. Но не понимаю, как она устроена и на чем держится». Сейчас собеседник внушал ей безотчетный страх.
— Ее покои недалеко от моих. Я не слышала, чтобы она хотя бы раз выходила в город или спрашивала о пожитках. Все принадлежащее ей — кроме того, в чем пришла, — получено во дворце.
— Вчера я разговаривал с одним из прозорливых священствующих. Наша беседа исполнена была мира и покоя, мы не касались важных дел. Я упомянул имя певуньи, и тут он признался, что ни разу не видел ее, хотя слышал о новой обитательнице дворца много раз. Я на всякий случай в тот же день спросил о ней у другого и у третьего священствующего. Тот же результат. Пришлось собрать всех шестнадцать и…
— …ни один?
— Похоже, мое старичье прошамкало нечто серьезное.
Сан Лагэн не обвинил ее ни в чем. Более того, он самое возможность вины возложил на магическую стражу подчинявшуюся Храму. Он избежал резкости. Но и в таком виде его слова означали непередаваемую жуть. Шестнадцать священствующих, сменяясь по нескольку раз в день у входов во дворец, блюли его от нападения магов и порождений Мира Теней, — благодаря дарованной им Творцом особой способности видеть невидимое для простого глаза… Если некто вошел внутрь, избежав их взгляда, а потом умудрился ни разу не столкнуться с ними в течение нескольких месяцев, то…
— По воле Творца жизнь столь пестра! Могло случиться и простое совпадение.
Теперь она знала, чего хочет Сан Лагэн. И у нее, царицы баб-аллонской, матери царствующих государей, верной Творцу и Храму, нет никаких причин пойти против его желания. И все-таки внутри нее заходилось в крике, подобно пойманной птице, пронзительное желание сказать «нет!». Она едва справилась… Она справилась, объяснив самой себе: «Да не может быть».
— Испытание? Когда?
— Сейчас же.
— Да будет так. О результате мне следует знать первой. Сегодня же вечером.
…В Архивном крыле дворца было место, где два коридора перекрещиваются под прямым углом. Сан Лагэн расставил людей, да и сам встал на перекрестке. Самый юный из магической стражи, священствующий Аннарт, занял позицию чуть позади него, собой закрыв эту сторону коридора. Как жаль, думал первосвященнику что он хоть и глава Храма, но лишен прозорливости и ему приходится брать с собой на опасное дело безусого юношу, едва ли не мальчика. Правда, сильнейшего из всех, по словам прочих священствующих стражей… Оба вооружились обыкновенными бронзовыми мечами. Не важно, чем разить порождение тьмы, важно, в чьих оно руках. Для рук первосвященника оружие было явно тяжеловато: возраст не тот, чтобы запросто играть с нечистью в кошки-мышки… Прежде все это выходило легче. Сорок солнечных кругов назад он в одиночку гонялся по бесконечным топям Страны моря за сумасшедшим магом Наргелом из народа гутиев… теперь и не вспомнишь, в какой трясине утоплены Наргеловы косточки.
До чего же все стало даваться тяжелее!
Но в собственной твердости он уверен был более, чем в твердости кого-либо иного.
Сан Лагэн знал, что эта… это отправилось в архив. И на обратном пути не минует перекрестка. Осталось ждать и надеяться на помощь Творца.
Ждать пришлось недолго.
Когда странная пара — поскакушка и ее слуга — проходили мимо первосвященника, он просто позвал их:
— Эй!
Оба остановились и повернулись к нему. Этого мгновения оказалось достаточно для Аннарта. Под гулкими сводами полились слова древней молитвы. Значит — увидел.
Парочка шарахнулась в сторону, будто на них брызнули раскаленным оловом. Но молитва была еще и условным сигналом: с трех сторон к центру перекрестка двинулись двойки священствующих стражей с мечами. Восемь голосов заливали молитвой все пути к отступлению…
Девушка заметалась по кругу и вдруг издала рык — не хуже льва, загнанного звероловами. Слугу ее неизъяснимым образом притянуло к хозяйке. Его тело прилепилось к ее телу и начало расползаться, — совершенно как мокрая глина, если полить ее водой. Плоть соединилась с плотью; девушка стремительно росла в размерах, спутник же ее исчезал, исчезал, исчезал! Она оступилась, упала и завыла, а когда поднялась, ничего человеческого в ней уже не было. Сан Лагэн ужаснулся. Чего стоила одна бычья морда с тремя стоячими зрачками в каждом глазу!
«Господи! Неужто сам Энлиль! Помоги же Ты нам!»
Ни на миг не прерывалась молитва. Запахло паленой плотью: похоже, существо, попавшее в засаду, медленно поджаривалось под действием слов, обращенных к Творцу. Очертания его теряли четкость. Тело оплывало, и с него сыпался на пол черный порошок. Еще несколько мгновений — и посреди перекрестка стояла уже не искаженная, фигура чудовища, а непроницаемая темная туча.
Вдруг за спиной у первосвященника зазвучал крик. Он знал: поворачиваться не стоит, прерывать молитву нельзя. И еще того лучше знал, что не надо бы царице-матери следить за ними из секретного окошечка, пройдя в Архивное крыло по тайному ходу… Но Аннарту все это было непонятно: он оглянулся назад и сбился. Сейчас же из бесформенного облака в грудь ему ударила черная молния. Страж упал, меч его откатился в сторону, но над телом священствующего встал Сан Лагэн. Существодвинулось было в его сторону, однако молитва отшвырнула его прочь.
Энлиль вновь оказался на перекрестье коридоров, под ударами с четырех сторон. Жала мечей резали воздух в считанных шагах от него. Туча сжималась, на ее поверхности то и дело появлялись воронки, как будто невидимые палицы обрушивались на нее отовсюду.
И тут облако исчезло. Так бывает, когда хозяйка отмывает грязное пятно: вот оно было, одно движение — и его нет.
Сан Лагэн разорвал материю на груди у Аннарта. У правого соска — пятно как от ожога. Тело мертво. Душа… ею распорядится Творец, судья благой и милосердный. Первосвященник заплакал.
Лиллу вышла, отворив потайную дверцу в стене.
— Отчего ты плачешь? Оплакиваешь стража? Для него такая смерть — лучшее завершение мэ изо всех возможных.
— Да, я оплакиваю… И его. И еще тысячи людей. Война… никак не оставляет в покое нашу землю. Никак. Я каждый день молю Творца остановить… а война… никак. Сколько еще людей должны умереть? Отчего… это… все… не останавливается? Я… не понимаю…
Та, что во дворце, опустилась на корточки и погладила рукой пепел на каменном полу. Черное пятно пепла — вот и все, что осталось от… кого?
Теплый. Пепел был теплым…
— Он жив… — сквозь слезы произнес первосвященник.
— Кто — он? — машинально переспросила царица. Она перевернула ладонь. Ну вот, пальцы теперь придется оттирать губкой…
— Это был Энлиль… древнее существо…
— Энлиль? — Царица не вслушивалась. Она ухватила щепоть пепла к помазала им губы.
— Энлиль… порождение мира Теней… Мы его… только… отогнали… да посадили пару волдырей…
Тихий стариковский голос тонул в рыданиях. Лиллу обнажила грудь и легла на пол. Она терлась о пепел щеками, лбом, плечами, подбородком, сосками… А Сан Лагэн все не утихал.
— Да замолчи же ты, наконец!
В 6-й день месяца аба царь урукский узнал о недоброй кончине своей сестры. 7-й день наполнен был тоской. 8-й скрасила ему радость от взятия Уммы, День 9-й прошел в никчемном и гибельном бездействии. На 10-й к Бал-Гаммасту пришел агулан Хараг и спросил, отчего отец и государь более не принимает женщин Урука.
— Я потерял сестру, — честно ответил Бал-Гаммаст. — Я не могу.
Хараг поджал губы. Люди Полдневного края так делают, когда хотят показать собеседнику, что лучшего от него и не ожидали. Агулан бесстрастно произнес:
— Ты царь. Ты волен поступать как захочешь. Но город ропщет от твоего молчания, отец и государь. Выйди на площадь, сам объяви Уруку свою скорбь.
В первый раз за все месяцы, проведенные в старом Уруке, Бал-Гаммаст не сумел сдержать гнев. Просто не успел. Его затопило яростью в один миг.
— А ну-ка прочь отсюда! Я ничего не желаю говорить! Я ничего не желаю объяснять!
Хараг отпрянул. Посмотрел на лицо своего государя, вздрогнул и скорым шагом удалился.
Свидетелем их разговора был Мескан. И он подождал, пока Бал-Гаммаст кусал собственную руку, унимая злобу. Подождал, не напоминая о своем присутствии ни словом, ни звуком. А потом подошел и заговорил с холодной убежденностью:
— Отец мой Бал-Гаммаст! Невозможно так оставить это дело.
— А как?!
— Ты — государь, Тот, кто во дворце. Ты — узел, которым скрепляется Царство. Если узел ослабнет, все развалится. Не дай им заподозрить в тебе слабость…
— А я и слаб, Мескан. Мне так худо, Мескан! — Последние слова он почти выкрикнул.
— Я знаю. Это так. Но твой долг выше тебя. Сначала ты царь и лишь потом — человек. Выйди к ним, от этого многое зависит.
— Нет, Мескан. Сначала я человек. И моя душа ноет. Дай мне побыть одному, потом, когда… потом… потом я выйду.
— Мой учитель, Сан Лагэн, говорил: «Если долг требует сделать нечто, а ты не можешь, то надо все-таки сделать».
Бал-Гаммаст поднял глаза. Перед ним был умный, преданный, чистый, как колодезная вода, человек… И — безжалостный. Пощады от него не жди. «Как мог милосердный старик Сан Лагэн говорить такие вещи? Почему он этоговзял в ученики?»
Видно, лицо его скрыло слишком немногое — Мескан сейчас же ответил, словно прочитав мысли:
— Он сам когда-то был таким, как я. И когда-нибудь я стану таким, как он.
Бал-Гаммаст сжал голову руками. Больше всего ему хотелось быть не здесь, не сейчас и не тем, кто он есть. Еще ему хотелось сжаться в комок и стать незаметным для всех. Но так не будет. «Творец! Значит, и это надо пережить. Дай мне сил. Дай мне сил. Ты один можешь дать мне сил, сколько нужно».
Город требовал его боли. Он мог ответить только подарком. Таким, чтобы сердце облилось кровью, но никто не увидел и не понял бы этого. Им понравится. В конце концов, они не виноваты. Такова царская мэ.
Им понравится…
— Хорошо, Мескан.
Вечером царь позвал к себе старших людей Урука. Он постарался говорить, как должно это делать государю и как он не любил говорить.
— Я исполнял свой долг на ложе, выполняя обещание, и сделал довольно. Теперь скорбь по сестре моей, государыне Баб-Алларуада и дочери царя Доната Барса, отвращает меня от лона урукских женщин. Но пусть никто не смеет упрекать меня в недостатке внимания к городу. Попирая скорбь, сегодня я еще один раз возлягу с женщиной, попросившей этого дара.
И он прошелся взглядом по лицам. Да, им понравилось. Но было два или три человека, скорее напуганных, чем довольных. Им Бал-Гаммаст был благодарен более, чем кому-либо еще в последние месяцы.
Незадолго до полуночи молодой царь, ожидая, когда приведут к нему эту самую Анну, сидел на ложе и мучился гадкими сомнениями. Да, он решился сказать все, что надо. И с недобрым удовлетворением отметил, сколь изумлен Мескан. Но теперь требовалось сделатьвсе, что надо, а сил-то нет. Ему нестерпимо хотелось спать. В голову не шли забавы тела, мысли все время перескакивали то на Аннитум, то на отца, то на Садэрат, а то и вовсе на какую-то ерунду. За миг до того, как Анна Анагат вошла в его судьбу, Бал-Гаммаст размышлял о городских стенах: сколько дней он не интересовался строительством? Три? Или уже четыре?
…Высокая, худая, тонконогая, широкоскулая, совершенно чужая. Длинные черные волосы — как трупы на поле боя, безо всякого строя и порядка. Тяжелый подбородок. Пухлые губы. Мясистый нос. Улыбка — доверчивая, как у ребенка, уверенного в том, что его сейчас не обидят, да и вообще все будет хорошо. О да. Улыбка замечательная. Бал-Гаммаст позабыл о груди и бедрах, о коже и… обо всем он позабыл. Даже о городских стенах. Конечно, он не обидит ее. Конечно, все у нее будет хорошо. Он очень постарается, чтобы все у нее было хорошо.
И голос у Анны оказался высокий и звонкий, совершенно детский.
— До чего же ты устал, мой царь. Как же ты устал! Пощади его, Творец…
Она подошла вплотную и ласково прижала голову Бал — Гаммаста к своему животу.
— Откуда ты… знаешь?
— Что ты устал?
— Да.
— Просто знаю. Как-то само собой.
Ребенок утешает царя. Так все быстро произошло! Анна увидела его и за один миг сломала ту стену, которая всегда бывает между мужчиной и женщиной, встретившимися в первый раз. Бал-Гаммаст не знал, что говорить, и не хотел останавливать ее. Анна перебирала пальцами его волосы. Казалось, будто у нее и в мыслях нет — переходить к буйному поединку на ложе.
— Когда ты родилась?
— Двадцать солнечных кругов назад, мой царь.
Совсем не ребенок. Впрочем, какая разница! Бал-Гаммаста посетило странное чувство, словно он был отцом Анны, но г то же время Анна каким-то непонятным образом была его матерью…
— Я буду счастлива уже тем, что обнимаю тебя. Бели ничего другого не случится сегодня ночью, то и этого будет достаточно.
Такой щедрости Бал-Гаммаст никак не ожидал. Он точно знал: Анна не лжет и действительно будет счастлива от самого невинного соприкосновения их тел. И так же точно знал, сколь многого она желает, сколь далеко простираются ее мечты. Бал-Гаммаст виделее — до самых глубин души и не мог отыскать там, внутри,никакой грязи. Нежность, смирение, искренность и достоинство. Если бы кто-нибудь спросил у него, откуда взялась эта способность — заглядывать в душу — и как долго останется с ним, то Бал-Гаммаст не смог бы ответит. Он просто видел, да и все тут. Как Анна видела его усталость.
— Сядь ко мне на колени. Я постараюсь дать тебе все, чего бы ты ни пожелала.
— Да… — прошептала она.
Они долго сидели обнявшись, не говоря ни слова.
— Я так любил ее… Я так любил Аннитум. Очень любил ее.
— Сестру?
— Да, сестру.
— Расскажи мне а ней.
— Она… как… дикая кошка. Умная, непокорная. Не знаю, как про нее рассказывать. Я столько знаю про нее, но толком рассказать ничего не могу. Слова у меня сегодня путаются…
— Просто скажи, что она была хорошим человеком.
— Она была очень хорошим человеком. Она была моим другом. Она была очень хорошим человеком. Мне больно, Анна. И ничего с этим не поделаешь. Отца нет, ее нет, я один… Прости меня.
— Тут нечего прощать. Если тебе больно, расскажи мне что-нибудь другое. Давай ляжем лицом друг к другу, как маленькие дети на берегу канала, и станем говорить о разных вещах, на только не о плохом. Или… в общем, о чем захочешь.
— О чем мы оба захотим.
Они так и сделали. Бал-Гаммаст, сонный и смущенный, никак не мог отыскать тему для продолжения их странного разговора. Тогда Анна спросила его:
— Что за народ — гутии? О них так много сейчас говорят, их все так боятся! А я ни разу в жизни не видела…
— …ни одного гутия?
— Ни одного. Если можешь, расскажи. Они… действительно такие жуткие?
— Пожалуй, тут есть чего опасаться… — И он говорил о Гутиях, а потом о путешествиях в дальние страны, а потом о том, каким замечательным человеком был отец, а потом о Лазурном дворце… Анна жадно внимала, время от времени переспрашивала, вставляла замечания. Одновременно их пальцы переплетались.
Кажется, он ненадолго задремал, а когда очнулся, уже Анна, ничуть не заметив его дремы, рассказывала о каналах и дамбах, об искусственных озерах и наступлении моря на землю — словом, о делах, которыми занимался Анагат. Все это интересовало ее гораздо больше обычных девичьих забав.
Двадцать солнечных кругов — многовато для невесты. Впрочем, Анна не сетовала на судьбу. Как вышло, так и вышло.
Ради Царства? Она устала от Царства, ей бы отдохнуть. Разве она не заслужила покоя? Жаль, нет рядом верного Уггала… Пуще того жаль, что невозможно держать дела целой страны в равновесии, не покидая дремы. Иначе Лиллу дремала бы месяцами….
Ради сыновей? Сейчас Балле не принадлежит ей, и даже думать о его мэ не стоит. Все, что она может сделать для младшего сына, — поторопить отправку серебра хлеба и бойцов к старому Уруку. Та, что во дворце, опасалась невозвратимости совершенного ею поступка: из Баб-Аллона ушел один сын, а вернется, наверное, совсем другой… Но она не в состоянии ничего изменить, надо ждать, ждать, ждать… Апасуд радует ее сердце, он тоньше, он просвещеннее, но и… слабее. Как странно, Лиллу испытывала к нему любовь, смешанную с брезгливостью. Сильных людей следует опасаться, однако и любить их — легче…
Ради себя самой? Она ничего не желает для себя.
Разве только… Лусипа Творец знает: жена Барса ни с кем, кроме царя и супруга, не вступала в игры любви. Но нынче… нынче сердце ее истомилось и ослабло. Сладчайший голос певуньи-суммэрк так же ласкает ее тело, как мог бы ласкать мужчина. Иногда Лиллу, слушая Лусипу, теряла себя. Вот звук флейты, вот переливы ее голоса, а вот ее нежные пальцы… или это все-таки были не пальцы, а пение, всего лишь пение, чудесное пение, вынимающее душу и зовущее ее к солнечным холмам? Но, кажется, пальцы… руки… былиодин раз или, возможно, два. Или три. Царица иногда не могла понять, как далеко от нее стоит певунья: в полушаге или в пяти шагах? Если бы она знала наверняка, ни за что не позволила бы себе… Но… но… все происходившее граничило с тонким наваждением. Явь? Мечта? Дрема? Звуки или прикосновения? Как будто облако сходило с небесной караванной тропы и заключало плоть Лиллу в объятия, само не обретя плотиной твердости. Можно ли утратить верность прежней любви, сойдясь с воздухом и звуком?
Больше всего Лиллу беспокоило то, что маленький противный спутник Лусипы никогда не покидал певунью. Он не выходил из покоя, даже когда… даже… Впрочем, со временем царица стала находить его не столь уж безобразным.
…Зато первосвященник выглядел очень худо. Лиллу поразилась: почему раньше она не замечала его старческого уродства? И чем он пахнет? Женщине показалось, будто в воздухе, пропитанном зноем, растворен едва уловимый запах тления. Неужто Сан Лагэн заживо превращается в труп? Как может такой человек управлять великой силой Храма! Нет, немыслима Ей, наверное, мерещится нечто несуществующее… На миг Лиллу собрала всю свою волю. Старик был некрасив, но не уродлив, и он явственно благоухал душистым маслом. Но тут назойливый аромат мертвечины опять ударил ей в ноздри с неожиданной силой.
Что он говорит? О чем он говорит, этот ходячий труп! А ведь он заговорил с ней…
— Подожди… Подожди, мне нехорошо!
Лиллу не понравилось, как взглянул на неё первосвященник Царства. Для такого случая ему приличествовал бы испуг, он мог бы позвать слугу… Между тем в глазах старика помимо испуга читалось какое-то невысказанное подозрение.
— Позвать лекаря?
— Нет… Я…. справлюсь сама.
Царица вновь сделала волевое усилие. «Творец! Да помоги же ты мне!» И сама удивилась. Вроде бы она не чувствовала в себе никакой хвори. Только усталость и… какую-то неясность. Как будто все вокруг слегка двоилось. «Да нет же, я должна!»
Мэ царицы взяла верх. Она должна, она обязана, она не приучена покоряться чему-либо, кроме воли Творца им мужа. Она женщина, но она же и воин, от стойкости которого многое зависит.
— Говори. Я слушаю. Я не расслышала первых слов, начни с самого начала.
Теперь Лиллу стало легче, будто она вынырнула из глубокого колодца, заполненного теплой водой. Но вот какая странность огорчала ее: благовонная смола еще боролась с запахом тления; он не ушел окончательно, он все тщился вернуться.
— Я раза три слушал твою… гостью, Лусипу. Какой дивный у нее голос, чудесный голос, очень у нее…он… да.
Первосвященник замолчал, остановившись на полуслове. На лице его застыло выражение: «Что за нелепость я говорю?» Сан Лагэн поморщился, поднес пальцы правой руки к левой ладони и растер невидимую муку. Должно быть, этот жест помогал ему сосредоточиться на важном.
— Она… как она сюда пришла?
Лиллу не понимала. Зачем он явился? Что ему понадобилось?
— Я услышала о ней от…
— а нет же! Именем Творца, скажи мне простую вещь: через какую дверь эта поскакушка вошла в Лазурный дворец?
Сан Лагэн осмелился перебить ее…. Иному человеку Лиллу не спустила бы такого оскорбления, но первосвященник — простец. Он никогда не был по-настоящему своим в Лазурном дворце. Любил его покойный Барс да еще, пожалуй, Балле. Прочие уважали, побаивались, кое-кто сторонился первосвященника. Тот родился в хижине, на вытертой циновке, полжизни в качестве сиденья использовал связки тростника, а молоко мнил настоящим лакомством… Но почему-то именно его возвысил собор первосвященников алларуадских двадцать пять солнечных кругов назад. К тому времени Сан Лагэн успел вогнать в себя немыслимое количество табличек, но изъясняться любил просто… Поскакушка! Из какой глухой деревни это словечко пожаловало в столицу? Слова иногда бывают так похожи на родимые пятна!
— Поскакушка?
— Э-э-э… замечательная девушка, замечательная… Мне нужен ответ.
И тут Лиллу встревожилась. Первосвященник вел себя необычно.
— Какой ответ? Как она попала сюда? Я узнала о ее искусстве и позвала.
— Через какую дверь она вошла внутрь?
Сан Лагэн задал вопрос очень тихо. Кроме того, он постарался сделать так, чтобы в голосе не звучало даже и на ползернышка вызова. Царица испугалась всерьез. Редкий случай: она ответила, не задумываясь о смысле вопроса, хотя и не должно так поступать правителю.
— Она… появилась на лодке, украшенной цветами… так она попросила сама. И вошла через старые Пальмовые ворота, со стороны реки…
— Но они же закрыты! Ими никто не пользуется Творец знает сколько времени.
— Специально для нее отворили ненадолго; по словам Лусипы, старинному звучанию песен, которыми она собиралась нас одарить, должны соответствовать одежды на ней, язык ее речей и даже путь, ведущий ее к нам. А Пальмовые ворота — красивая старинная постройка…
Чем больше говорила Лиллу, тем больше ей казалось, что следовало бы молчать. Не было никаких видимых причин сокрыть от первосвященника правду. Но нечто боролось с волей и здравым рассуждением царицы. Отчего Сан Лагэн допрашивает ее? Смеет ли он задавать свои вопросы, не объяснив суть дела? К чему ведут его уклончивые действия? Ей почти больно было продолжать. Тревога охватила ее. и затворила уста.
— Выходила ли она с тех пор хотя бы один раз из Лазурного дворца в город? Просила ли доставить сюда ее пожитки?
И тут на Лиллу тяжкой волной накатила дурнота. Две золотые луны ее серег, казалось, сдавили уши с удесятеренной силой. К горлу подступил ком тошноты. Царице никак не удавалось вдохнуть полной грудью. Только воля ее, воля правителя, не смеющего показать свою слабость, мешала выпроводить первосвященника и послать за лекарем. На миг она прикрыла глаза. Пусть Сан Лагэн думает, что она копается в памяти, отыскивая ответы. Пусть.
Когда она вновь подняла веки, перед ней сидел черный трехрогий урод, слюни тонкими веревочками тянулись у него из пасти, маленькие свиные глазки налились кровью. Трупное зловоние непобедимо торжествовало в воздухе.
О нет, Лиллу не испугалась. Теперь она знала, как ей поступить. Сан Лагэн, великий столп Храма, не может быть ни чудовищем, ни магом. Слишком сильна была в ней способность мыслить холодно и побеждать силой ума все невозможное. Она давно приучила себя: невозможное просто не стоит принимать в расчет. Пусть все внутри надрывается в едином вопле: «Беги!» Она, царида баб-аллонская, не приучена сдаваться наваждениям. «Я больна. Как некстати…» — сказала себе Лиллу.
«Творец! Творец! Что ты делаешь со мной? Только не сейчас! Освободи меня от… от… этого».
Урод медленно оплывал, рассеивался, серьги ослабили хватку, вновь отступил этот проклятый запах. Но дурнота все-таки не оставила ее окончательно. Царица, сколько себя помнила, всегда терзалась слабостью и уязвимостью тела; дух должен быть сильнее, он и стал сильнее… И что для духа ее побороть простую хворь? Придя в себя, Лиллу встретила пронизывающий взгляд первосвященника. Изо всех людей, чьи решения создавали мэ Царства, он считался добрейшим… Но только не сейчас. Неужели она призывала Творца вслух? Спрашивать не надо бы… Уггал Карн как-то говорил о первосвященнике: «Я чувствую в нем большую мощь. Но не понимаю, как она устроена и на чем держится». Сейчас собеседник внушал ей безотчетный страх.
— Ее покои недалеко от моих. Я не слышала, чтобы она хотя бы раз выходила в город или спрашивала о пожитках. Все принадлежащее ей — кроме того, в чем пришла, — получено во дворце.
— Вчера я разговаривал с одним из прозорливых священствующих. Наша беседа исполнена была мира и покоя, мы не касались важных дел. Я упомянул имя певуньи, и тут он признался, что ни разу не видел ее, хотя слышал о новой обитательнице дворца много раз. Я на всякий случай в тот же день спросил о ней у другого и у третьего священствующего. Тот же результат. Пришлось собрать всех шестнадцать и…
— …ни один?
— Похоже, мое старичье прошамкало нечто серьезное.
Сан Лагэн не обвинил ее ни в чем. Более того, он самое возможность вины возложил на магическую стражу подчинявшуюся Храму. Он избежал резкости. Но и в таком виде его слова означали непередаваемую жуть. Шестнадцать священствующих, сменяясь по нескольку раз в день у входов во дворец, блюли его от нападения магов и порождений Мира Теней, — благодаря дарованной им Творцом особой способности видеть невидимое для простого глаза… Если некто вошел внутрь, избежав их взгляда, а потом умудрился ни разу не столкнуться с ними в течение нескольких месяцев, то…
— По воле Творца жизнь столь пестра! Могло случиться и простое совпадение.
Теперь она знала, чего хочет Сан Лагэн. И у нее, царицы баб-аллонской, матери царствующих государей, верной Творцу и Храму, нет никаких причин пойти против его желания. И все-таки внутри нее заходилось в крике, подобно пойманной птице, пронзительное желание сказать «нет!». Она едва справилась… Она справилась, объяснив самой себе: «Да не может быть».
— Испытание? Когда?
— Сейчас же.
— Да будет так. О результате мне следует знать первой. Сегодня же вечером.
…В Архивном крыле дворца было место, где два коридора перекрещиваются под прямым углом. Сан Лагэн расставил людей, да и сам встал на перекрестке. Самый юный из магической стражи, священствующий Аннарт, занял позицию чуть позади него, собой закрыв эту сторону коридора. Как жаль, думал первосвященнику что он хоть и глава Храма, но лишен прозорливости и ему приходится брать с собой на опасное дело безусого юношу, едва ли не мальчика. Правда, сильнейшего из всех, по словам прочих священствующих стражей… Оба вооружились обыкновенными бронзовыми мечами. Не важно, чем разить порождение тьмы, важно, в чьих оно руках. Для рук первосвященника оружие было явно тяжеловато: возраст не тот, чтобы запросто играть с нечистью в кошки-мышки… Прежде все это выходило легче. Сорок солнечных кругов назад он в одиночку гонялся по бесконечным топям Страны моря за сумасшедшим магом Наргелом из народа гутиев… теперь и не вспомнишь, в какой трясине утоплены Наргеловы косточки.
До чего же все стало даваться тяжелее!
Но в собственной твердости он уверен был более, чем в твердости кого-либо иного.
Сан Лагэн знал, что эта… это отправилось в архив. И на обратном пути не минует перекрестка. Осталось ждать и надеяться на помощь Творца.
Ждать пришлось недолго.
Когда странная пара — поскакушка и ее слуга — проходили мимо первосвященника, он просто позвал их:
— Эй!
Оба остановились и повернулись к нему. Этого мгновения оказалось достаточно для Аннарта. Под гулкими сводами полились слова древней молитвы. Значит — увидел.
Парочка шарахнулась в сторону, будто на них брызнули раскаленным оловом. Но молитва была еще и условным сигналом: с трех сторон к центру перекрестка двинулись двойки священствующих стражей с мечами. Восемь голосов заливали молитвой все пути к отступлению…
Девушка заметалась по кругу и вдруг издала рык — не хуже льва, загнанного звероловами. Слугу ее неизъяснимым образом притянуло к хозяйке. Его тело прилепилось к ее телу и начало расползаться, — совершенно как мокрая глина, если полить ее водой. Плоть соединилась с плотью; девушка стремительно росла в размерах, спутник же ее исчезал, исчезал, исчезал! Она оступилась, упала и завыла, а когда поднялась, ничего человеческого в ней уже не было. Сан Лагэн ужаснулся. Чего стоила одна бычья морда с тремя стоячими зрачками в каждом глазу!
«Господи! Неужто сам Энлиль! Помоги же Ты нам!»
Ни на миг не прерывалась молитва. Запахло паленой плотью: похоже, существо, попавшее в засаду, медленно поджаривалось под действием слов, обращенных к Творцу. Очертания его теряли четкость. Тело оплывало, и с него сыпался на пол черный порошок. Еще несколько мгновений — и посреди перекрестка стояла уже не искаженная, фигура чудовища, а непроницаемая темная туча.
Вдруг за спиной у первосвященника зазвучал крик. Он знал: поворачиваться не стоит, прерывать молитву нельзя. И еще того лучше знал, что не надо бы царице-матери следить за ними из секретного окошечка, пройдя в Архивное крыло по тайному ходу… Но Аннарту все это было непонятно: он оглянулся назад и сбился. Сейчас же из бесформенного облака в грудь ему ударила черная молния. Страж упал, меч его откатился в сторону, но над телом священствующего встал Сан Лагэн. Существодвинулось было в его сторону, однако молитва отшвырнула его прочь.
Энлиль вновь оказался на перекрестье коридоров, под ударами с четырех сторон. Жала мечей резали воздух в считанных шагах от него. Туча сжималась, на ее поверхности то и дело появлялись воронки, как будто невидимые палицы обрушивались на нее отовсюду.
И тут облако исчезло. Так бывает, когда хозяйка отмывает грязное пятно: вот оно было, одно движение — и его нет.
Сан Лагэн разорвал материю на груди у Аннарта. У правого соска — пятно как от ожога. Тело мертво. Душа… ею распорядится Творец, судья благой и милосердный. Первосвященник заплакал.
Лиллу вышла, отворив потайную дверцу в стене.
— Отчего ты плачешь? Оплакиваешь стража? Для него такая смерть — лучшее завершение мэ изо всех возможных.
— Да, я оплакиваю… И его. И еще тысячи людей. Война… никак не оставляет в покое нашу землю. Никак. Я каждый день молю Творца остановить… а война… никак. Сколько еще людей должны умереть? Отчего… это… все… не останавливается? Я… не понимаю…
Та, что во дворце, опустилась на корточки и погладила рукой пепел на каменном полу. Черное пятно пепла — вот и все, что осталось от… кого?
Теплый. Пепел был теплым…
— Он жив… — сквозь слезы произнес первосвященник.
— Кто — он? — машинально переспросила царица. Она перевернула ладонь. Ну вот, пальцы теперь придется оттирать губкой…
— Это был Энлиль… древнее существо…
— Энлиль? — Царица не вслушивалась. Она ухватила щепоть пепла к помазала им губы.
— Энлиль… порождение мира Теней… Мы его… только… отогнали… да посадили пару волдырей…
Тихий стариковский голос тонул в рыданиях. Лиллу обнажила грудь и легла на пол. Она терлась о пепел щеками, лбом, плечами, подбородком, сосками… А Сан Лагэн все не утихал.
— Да замолчи же ты, наконец!
В 6-й день месяца аба царь урукский узнал о недоброй кончине своей сестры. 7-й день наполнен был тоской. 8-й скрасила ему радость от взятия Уммы, День 9-й прошел в никчемном и гибельном бездействии. На 10-й к Бал-Гаммасту пришел агулан Хараг и спросил, отчего отец и государь более не принимает женщин Урука.
— Я потерял сестру, — честно ответил Бал-Гаммаст. — Я не могу.
Хараг поджал губы. Люди Полдневного края так делают, когда хотят показать собеседнику, что лучшего от него и не ожидали. Агулан бесстрастно произнес:
— Ты царь. Ты волен поступать как захочешь. Но город ропщет от твоего молчания, отец и государь. Выйди на площадь, сам объяви Уруку свою скорбь.
В первый раз за все месяцы, проведенные в старом Уруке, Бал-Гаммаст не сумел сдержать гнев. Просто не успел. Его затопило яростью в один миг.
— А ну-ка прочь отсюда! Я ничего не желаю говорить! Я ничего не желаю объяснять!
Хараг отпрянул. Посмотрел на лицо своего государя, вздрогнул и скорым шагом удалился.
Свидетелем их разговора был Мескан. И он подождал, пока Бал-Гаммаст кусал собственную руку, унимая злобу. Подождал, не напоминая о своем присутствии ни словом, ни звуком. А потом подошел и заговорил с холодной убежденностью:
— Отец мой Бал-Гаммаст! Невозможно так оставить это дело.
— А как?!
— Ты — государь, Тот, кто во дворце. Ты — узел, которым скрепляется Царство. Если узел ослабнет, все развалится. Не дай им заподозрить в тебе слабость…
— А я и слаб, Мескан. Мне так худо, Мескан! — Последние слова он почти выкрикнул.
— Я знаю. Это так. Но твой долг выше тебя. Сначала ты царь и лишь потом — человек. Выйди к ним, от этого многое зависит.
— Нет, Мескан. Сначала я человек. И моя душа ноет. Дай мне побыть одному, потом, когда… потом… потом я выйду.
— Мой учитель, Сан Лагэн, говорил: «Если долг требует сделать нечто, а ты не можешь, то надо все-таки сделать».
Бал-Гаммаст поднял глаза. Перед ним был умный, преданный, чистый, как колодезная вода, человек… И — безжалостный. Пощады от него не жди. «Как мог милосердный старик Сан Лагэн говорить такие вещи? Почему он этоговзял в ученики?»
Видно, лицо его скрыло слишком немногое — Мескан сейчас же ответил, словно прочитав мысли:
— Он сам когда-то был таким, как я. И когда-нибудь я стану таким, как он.
Бал-Гаммаст сжал голову руками. Больше всего ему хотелось быть не здесь, не сейчас и не тем, кто он есть. Еще ему хотелось сжаться в комок и стать незаметным для всех. Но так не будет. «Творец! Значит, и это надо пережить. Дай мне сил. Дай мне сил. Ты один можешь дать мне сил, сколько нужно».
Город требовал его боли. Он мог ответить только подарком. Таким, чтобы сердце облилось кровью, но никто не увидел и не понял бы этого. Им понравится. В конце концов, они не виноваты. Такова царская мэ.
Им понравится…
— Хорошо, Мескан.
Вечером царь позвал к себе старших людей Урука. Он постарался говорить, как должно это делать государю и как он не любил говорить.
— Я исполнял свой долг на ложе, выполняя обещание, и сделал довольно. Теперь скорбь по сестре моей, государыне Баб-Алларуада и дочери царя Доната Барса, отвращает меня от лона урукских женщин. Но пусть никто не смеет упрекать меня в недостатке внимания к городу. Попирая скорбь, сегодня я еще один раз возлягу с женщиной, попросившей этого дара.
И он прошелся взглядом по лицам. Да, им понравилось. Но было два или три человека, скорее напуганных, чем довольных. Им Бал-Гаммаст был благодарен более, чем кому-либо еще в последние месяцы.
* * *
Их оставалось еще много — женщин, хотевших царского ложа. «Бог рассудит», — объявил Бал-Гаммаст. По жребию ему досталась некая Анна, дочь писца Анагата, оставшегося верным в пору мятежа, а потому убитого.Незадолго до полуночи молодой царь, ожидая, когда приведут к нему эту самую Анну, сидел на ложе и мучился гадкими сомнениями. Да, он решился сказать все, что надо. И с недобрым удовлетворением отметил, сколь изумлен Мескан. Но теперь требовалось сделатьвсе, что надо, а сил-то нет. Ему нестерпимо хотелось спать. В голову не шли забавы тела, мысли все время перескакивали то на Аннитум, то на отца, то на Садэрат, а то и вовсе на какую-то ерунду. За миг до того, как Анна Анагат вошла в его судьбу, Бал-Гаммаст размышлял о городских стенах: сколько дней он не интересовался строительством? Три? Или уже четыре?
…Высокая, худая, тонконогая, широкоскулая, совершенно чужая. Длинные черные волосы — как трупы на поле боя, безо всякого строя и порядка. Тяжелый подбородок. Пухлые губы. Мясистый нос. Улыбка — доверчивая, как у ребенка, уверенного в том, что его сейчас не обидят, да и вообще все будет хорошо. О да. Улыбка замечательная. Бал-Гаммаст позабыл о груди и бедрах, о коже и… обо всем он позабыл. Даже о городских стенах. Конечно, он не обидит ее. Конечно, все у нее будет хорошо. Он очень постарается, чтобы все у нее было хорошо.
И голос у Анны оказался высокий и звонкий, совершенно детский.
— До чего же ты устал, мой царь. Как же ты устал! Пощади его, Творец…
Она подошла вплотную и ласково прижала голову Бал — Гаммаста к своему животу.
— Откуда ты… знаешь?
— Что ты устал?
— Да.
— Просто знаю. Как-то само собой.
Ребенок утешает царя. Так все быстро произошло! Анна увидела его и за один миг сломала ту стену, которая всегда бывает между мужчиной и женщиной, встретившимися в первый раз. Бал-Гаммаст не знал, что говорить, и не хотел останавливать ее. Анна перебирала пальцами его волосы. Казалось, будто у нее и в мыслях нет — переходить к буйному поединку на ложе.
— Когда ты родилась?
— Двадцать солнечных кругов назад, мой царь.
Совсем не ребенок. Впрочем, какая разница! Бал-Гаммаста посетило странное чувство, словно он был отцом Анны, но г то же время Анна каким-то непонятным образом была его матерью…
— Я буду счастлива уже тем, что обнимаю тебя. Бели ничего другого не случится сегодня ночью, то и этого будет достаточно.
Такой щедрости Бал-Гаммаст никак не ожидал. Он точно знал: Анна не лжет и действительно будет счастлива от самого невинного соприкосновения их тел. И так же точно знал, сколь многого она желает, сколь далеко простираются ее мечты. Бал-Гаммаст виделее — до самых глубин души и не мог отыскать там, внутри,никакой грязи. Нежность, смирение, искренность и достоинство. Если бы кто-нибудь спросил у него, откуда взялась эта способность — заглядывать в душу — и как долго останется с ним, то Бал-Гаммаст не смог бы ответит. Он просто видел, да и все тут. Как Анна видела его усталость.
— Сядь ко мне на колени. Я постараюсь дать тебе все, чего бы ты ни пожелала.
— Да… — прошептала она.
Они долго сидели обнявшись, не говоря ни слова.
— Я так любил ее… Я так любил Аннитум. Очень любил ее.
— Сестру?
— Да, сестру.
— Расскажи мне а ней.
— Она… как… дикая кошка. Умная, непокорная. Не знаю, как про нее рассказывать. Я столько знаю про нее, но толком рассказать ничего не могу. Слова у меня сегодня путаются…
— Просто скажи, что она была хорошим человеком.
— Она была очень хорошим человеком. Она была моим другом. Она была очень хорошим человеком. Мне больно, Анна. И ничего с этим не поделаешь. Отца нет, ее нет, я один… Прости меня.
— Тут нечего прощать. Если тебе больно, расскажи мне что-нибудь другое. Давай ляжем лицом друг к другу, как маленькие дети на берегу канала, и станем говорить о разных вещах, на только не о плохом. Или… в общем, о чем захочешь.
— О чем мы оба захотим.
Они так и сделали. Бал-Гаммаст, сонный и смущенный, никак не мог отыскать тему для продолжения их странного разговора. Тогда Анна спросила его:
— Что за народ — гутии? О них так много сейчас говорят, их все так боятся! А я ни разу в жизни не видела…
— …ни одного гутия?
— Ни одного. Если можешь, расскажи. Они… действительно такие жуткие?
— Пожалуй, тут есть чего опасаться… — И он говорил о Гутиях, а потом о путешествиях в дальние страны, а потом о том, каким замечательным человеком был отец, а потом о Лазурном дворце… Анна жадно внимала, время от времени переспрашивала, вставляла замечания. Одновременно их пальцы переплетались.
Кажется, он ненадолго задремал, а когда очнулся, уже Анна, ничуть не заметив его дремы, рассказывала о каналах и дамбах, об искусственных озерах и наступлении моря на землю — словом, о делах, которыми занимался Анагат. Все это интересовало ее гораздо больше обычных девичьих забав.
Двадцать солнечных кругов — многовато для невесты. Впрочем, Анна не сетовала на судьбу. Как вышло, так и вышло.