Страница:
Мортян, бес бывалый, в передрягах всего навидавшийся, начальственному звучку значения не придал.
– Э! – повторил он еще более явственно свое грубиянство, – а в футболешник попинать? Старая наша забава… У вызыванта квартира о трех палатах. Широко, есть где развернуться бесову копыту. А? Твое мракобесие?
– И то, – в лад мортяновым речам ответил полковник, – кости размять…
Можно, конечно, наворочать килотонны изысканности поверх души темной, но натура свое возьмет, натуре подавай развлечения детства. Иной профессор с пылом и страстью рычит на какого-нибудь дворового пса, соревнуясь с ним в личной отваге. Иной маг не может отказать себе в старинной, милой его сердцу усладе. Магический футбол! Это да. Это тебе не бананы лущить.
Девицу он единым взмахом располовинил и отправился вслед за Мортяном в квартиру вызыванта. Там уже ждали его Мохнач и Песья Глотка. Оба внимательно и как-то даже увлеченно слушали визги Мезенцева. Тот надрывался:
– Где сгусток тонкой энергии? Где мой сгусток тонкой энергии? Образины, откуда вы взялись?!
Песья Глотка взглянул на входящих и пробормотал:
– Вот он, сгусток твой, пришкандыбал. Сбылась лох, мечта светлая, готовься.
Полковник:
– На колени! Явился я. В персонифицированном виде. Даже в антропоморфном. То есть в форме человека – для остроумных объясняю. Что вам обещано? – и голос, голос такой особенный сделал, что разнеслось от него эхо по всей квартире, по всем комнатам, по ванной и по уборной, как по горному ущелью.
– Невидимость… И чтобы когда хочешь – видимый, а когда хочешь – невидимый… – пискнул Мезенцев с колен.
– О! Вы достойны, – всерьез и очень внушительно ответствовал Зеленый Колокольчик.
Полковник согнул колени и поставил руки так, будто он баскетболист, ожидающий передачи. Пальцы характерно расставил, а смотрит на Мезенцева. С ухмыльчивой забавинкой рассматривает то ли грудь, то ли шею адепта. Странно смотрит, надо сказать, словно ему где-то там мячик заготовлен. Ну а Мезенцеву мнится: странный энергетический пасс совершает персонифицированный сгусток. Только зачем тут все эти образины собрались?..
– Повторяйте за мной: цирргум дан ит тлоки вартанаар арргонн у…
– Э, полковник, – опять завелся Мортян, – а может по-старому, как у порядочных бесей. С одного удара. Глотка, возьмет он с одного удара? Как думаешь?
– Ну, откуда мне знать? Пока в деле-то не посмотришь…
– Заткнитесь, образины! Не мешайте ему! – исторг микроистерику адепт. Полковник посмотрел-посмотрел на него, потом на младших по званию…
– Сержант!
– Я!
– Ты, лобок химерин, держи хвост ниже, прищемишь.
– Виноват, Ваше мракобесие! – с радостью, воистину с радостью покорился Мортян. Надо же, и этот хлыщик столичный умеет выражаться, как положено боевой чистой силе.
– Ладно, – примирительно сообщил ему Зеленый Колокольчик, – сегодня без чинов. Вы что, действительно не верите, что я возьму его с одного удара? Да тысячью способов.
– Понимаем.
– Старый вам способ подавай! Думаете старым не смогу? Да ваши бабушки еще в планах не стояли, когда я это мог, олухи ангелоподобные.
– Ну так это… посмотреть бы.
Песья Глотка протягивает полковнику армейский тесак. Тот отстраняет оружие рукой.
– Мортян! Дай мне кухонный нож. Потупее.
– Воля ваша… – с неуставным скепсисом в голосе и повадке плеч повинуется сержант.
– Невидимость… Свобода… – тихо бредит адепт.
Нож пришелся полковнику как раз по руке. Приготовились его подчиненные смотреть на размах, на все прочее, да вышло как-то некартинно. Двинул Зеленый Колольчик рукой – очень быстро, неуловимо для глаза – а другой рукой за волосы потянул голову с плеч Мезенцева. Безголовое тело распласталось на давно не циклеванном паркете. Полковник с интересом взглянул на свой трофей. Из шеи кровь хлещет, но губы все еще двигаются… Голова бормотнула:
– Свобода…
Полковник отер кровь с лица (чай не упыри – в краснухе мазаться) и серьезно ответил голове:
– Она, милый.
Нижние чины вынесли из гостиной мебель, всяческое барахло. Пол да стены. Две пары тапочек обозначают ворота.
– Давай Мортян, за меня будешь. Порвем этих людишек, – подзадорил младший командный состав полковник и встал за вратаря. Голову несчастного идиота он ввел в игру энергичным ударом ноги.
Дедушка и девочка
Девочка и мальчик
– Э! – повторил он еще более явственно свое грубиянство, – а в футболешник попинать? Старая наша забава… У вызыванта квартира о трех палатах. Широко, есть где развернуться бесову копыту. А? Твое мракобесие?
– И то, – в лад мортяновым речам ответил полковник, – кости размять…
Можно, конечно, наворочать килотонны изысканности поверх души темной, но натура свое возьмет, натуре подавай развлечения детства. Иной профессор с пылом и страстью рычит на какого-нибудь дворового пса, соревнуясь с ним в личной отваге. Иной маг не может отказать себе в старинной, милой его сердцу усладе. Магический футбол! Это да. Это тебе не бананы лущить.
Девицу он единым взмахом располовинил и отправился вслед за Мортяном в квартиру вызыванта. Там уже ждали его Мохнач и Песья Глотка. Оба внимательно и как-то даже увлеченно слушали визги Мезенцева. Тот надрывался:
– Где сгусток тонкой энергии? Где мой сгусток тонкой энергии? Образины, откуда вы взялись?!
Песья Глотка взглянул на входящих и пробормотал:
– Вот он, сгусток твой, пришкандыбал. Сбылась лох, мечта светлая, готовься.
Полковник:
– На колени! Явился я. В персонифицированном виде. Даже в антропоморфном. То есть в форме человека – для остроумных объясняю. Что вам обещано? – и голос, голос такой особенный сделал, что разнеслось от него эхо по всей квартире, по всем комнатам, по ванной и по уборной, как по горному ущелью.
– Невидимость… И чтобы когда хочешь – видимый, а когда хочешь – невидимый… – пискнул Мезенцев с колен.
– О! Вы достойны, – всерьез и очень внушительно ответствовал Зеленый Колокольчик.
Полковник согнул колени и поставил руки так, будто он баскетболист, ожидающий передачи. Пальцы характерно расставил, а смотрит на Мезенцева. С ухмыльчивой забавинкой рассматривает то ли грудь, то ли шею адепта. Странно смотрит, надо сказать, словно ему где-то там мячик заготовлен. Ну а Мезенцеву мнится: странный энергетический пасс совершает персонифицированный сгусток. Только зачем тут все эти образины собрались?..
– Повторяйте за мной: цирргум дан ит тлоки вартанаар арргонн у…
– Э, полковник, – опять завелся Мортян, – а может по-старому, как у порядочных бесей. С одного удара. Глотка, возьмет он с одного удара? Как думаешь?
– Ну, откуда мне знать? Пока в деле-то не посмотришь…
– Заткнитесь, образины! Не мешайте ему! – исторг микроистерику адепт. Полковник посмотрел-посмотрел на него, потом на младших по званию…
– Сержант!
– Я!
– Ты, лобок химерин, держи хвост ниже, прищемишь.
– Виноват, Ваше мракобесие! – с радостью, воистину с радостью покорился Мортян. Надо же, и этот хлыщик столичный умеет выражаться, как положено боевой чистой силе.
– Ладно, – примирительно сообщил ему Зеленый Колокольчик, – сегодня без чинов. Вы что, действительно не верите, что я возьму его с одного удара? Да тысячью способов.
– Понимаем.
– Старый вам способ подавай! Думаете старым не смогу? Да ваши бабушки еще в планах не стояли, когда я это мог, олухи ангелоподобные.
– Ну так это… посмотреть бы.
Песья Глотка протягивает полковнику армейский тесак. Тот отстраняет оружие рукой.
– Мортян! Дай мне кухонный нож. Потупее.
– Воля ваша… – с неуставным скепсисом в голосе и повадке плеч повинуется сержант.
– Невидимость… Свобода… – тихо бредит адепт.
Нож пришелся полковнику как раз по руке. Приготовились его подчиненные смотреть на размах, на все прочее, да вышло как-то некартинно. Двинул Зеленый Колольчик рукой – очень быстро, неуловимо для глаза – а другой рукой за волосы потянул голову с плеч Мезенцева. Безголовое тело распласталось на давно не циклеванном паркете. Полковник с интересом взглянул на свой трофей. Из шеи кровь хлещет, но губы все еще двигаются… Голова бормотнула:
– Свобода…
Полковник отер кровь с лица (чай не упыри – в краснухе мазаться) и серьезно ответил голове:
– Она, милый.
Нижние чины вынесли из гостиной мебель, всяческое барахло. Пол да стены. Две пары тапочек обозначают ворота.
– Давай Мортян, за меня будешь. Порвем этих людишек, – подзадорил младший командный состав полковник и встал за вратаря. Голову несчастного идиота он ввел в игру энергичным ударом ноги.
Дедушка и девочка
11 июня, день
…ближе к Звенигороду, чем к Москве. Симонов бывал у нее на даче раза три. Машенька всегда имела склонность к ярким, роскошным игрушкам, а учитывая ее недавние неприятности, и вовсе удивляться нечему. Эта игрушка в три этажа с подземным гаражом и сауной стоила тысяч триста-четыреста.
Забор в два человеческих роста, колючая проволока поверху, да бронированная дверь. Детские забавы. Симонов оказался внутри дома, потратив восемь секунд на дверь и сигнализацию. И только утренний беглец от инфаркта к инсульту будто бы заметил невдалеке пожилого джентльмена в костюме и с тростью… беззвучно перемахивающим через забор наподобие крупной птицы. Конечно, ему померещилось.
Ни охранников, ни собаки. Впрочем, отсутствию заурядных, видимых глазу способов предотвратить нежелательное вторжение Андрей Петрович нимало не удивился. Машенька сама по себе и охранник, и собаки, и минное поле, и средний танк заодно. Но вот то, что невидимые рубежи обороны пропустили его, не вякнув, – непорядок. Больше, чем непорядок. Девочка никак не может восстановить форму… Вот хотя бы Стенка-2. Поставлена прямо рядом с киотом, а слаба, слаба! Порядочная ведьма нейтрализует без особых усилий. Или простейший технобарьер в прихожей: да здесь просто-напросто разрядились аккумуляторы. И она, конечно, не удосужилась поменять.
Сверху донесся рев. Затем рык. Вслед за рыком – рокот, быстро перешедший из стадии аллегро в стадию крещендо.
Андрей Петрович отметил: святая вода на лестнице выдохлась. Даже какой-нибудь примитивный гоблин в лучшем случае слегка опалил бы себе шерсть, двигаясь по ступенькам. Темный эльф, порядочный маг или цифровой демон не заметили бы. Против них это ноль защиты…
Рокоту вторила причитающая гармошка женских всхлипов и стонов. «Ну еще же… постарайся для меня… мой вепрь!» Девочка была ужасно недовольна, однако из последних сил старалась превратить плохую игру в хорошую. Когда Машеньке действительно приятно, она только вздыхает. Прерывисто так. Никаких криков, никаких воплей. И уж тем более никаких вепрей.
…Кстати, ежели здесь появится какой-нибудь деревенский бес из провинции Гнилопят или… или, скажем из Кривозуба, ему такая святая вода, две недели как из храма, тоже не страшней обогревателя. Ступней не обожжет. Велика у сельских бесов грубость натуры. Иной раз выстрел из легкого орудия шкура выдерживает.
Симонов добрался до спальни на втором этаже и деликатно постучал. Какое многозначительное молчание было ему ответом из-за двери! Потом послышался мужской голос: «Бу-бу-бу-ррр». Женский – в ответ: «Да не знаю я. Никого не звала…» Опять мужской: «Бу-бу-бу… твой бывший не рубит… бу-бу-бу… разберемся». Женский: «Коля!»
Дверь отворилась. На пороге – истинный Геракл. Обнаженный. Лет девятнадцати-двадцати. «Я понимаю девочку», – подумал Андрей Петрович. Мышцы… торс… шея… нижняя челюсть… и опять-таки мышцы… какие! Однажды ему пришлось по делам службы побывать в Гераклее Понтийской. Местный мастер сработал патрона города в процессе борьбы с Антеем. Не хуже знаете ли, афинских корифеев, даром, что провинция. Какая экспрессия!
– Топай отсюда, старый козел, – спокойно сказал Симонову Геракл. И затворил дверь. С ощутимым шумовым эффектом.
«Хм», – подумал Андрей Петрович. Вновь поскребся.
Из-за двери послышалось:
– Приколись, Машка, там какой-то козлина безбашенный ломится. Ну, ща он у меня воткнет по полной…
– Не грузи, кент. Хата моя. Заценил фишку? Сама разберусь.
Шуршат одеждой. Торопливое такое шуршание. Выходит все тот же Геракл в спортивных трусах и кроссовках. В глазах у него пылает гневное мачо. За ним выпархивает Машенька в боди и халатике. О! Будто и не было сорока семи операций, восстановивших жизнеспособность ее последнего тела после застенка… да и пожалуй еще десятка-полутора операций косметических. Если белокурую мисс сексуальность в группе «АББА» сделать пониже сантиметров на десять, поуже в плечах и в бедрах сантиметров на семь, а потом усыпать веснушками в три слоя, вышла бы точная копия нынешней Машеньки. Возраст, правда, тоже придется откорректировать. Установить на отметке 15-16.
– Андрюша, ты!
– Да ты этого бобра галимого типа за мужика держишь! Не круто зажигаем, детка?
– Отвали.
– Алле! Он тут нам весь кайф обломал, а ты, типа, мне – вали?
– У нас дела, реально. Ты по саунду взял тяжеловато. Секи фишку: дела. По бабкам. Посиди тихо. Все ничтяк, но побазарить надо.
– Побаза-арить? А-андрю-уша? Да я ему чан расколю! А ты! Ты типа знаешь, кто ты есть?
– Такой умный, догнал типа кто я? Да у тебя крыша едет! Вали, давай!
– Ты конкретно подстилка. Подстилка типа под этого бобра. Гринами берешь или деревом?
– Молодой человек… – Петрович должен был вмешаться. Геракл повернулся на голос и поднял кулак. Могучий кулачище подрагивал в воздухе, как подрагивает рука с мячом у игрока в водное поло перед броском по воротам. Вратарь мечется, пытаясь угадать направление броска, а нападающий всячески финтит. Если вместо мяча представить себе внушительный кулак, это выглядит просто феерически.
– Андрюша, не надо. Не трогай его. Я сама…
– Что ты там сама, стервоза? – Геракл взбеленился по-настоящему. Кулак выбирал посадочную полосу на машенькином лице. Его владелец шипел:
– Р-размажу, стервоз-за…
Девушка отошла шага на четыре и с печальной обреченностью в голосе задала вопрос:
– Может, сфильтруем все-таки? Ну, непонятка вышла… Замнем, Коля. После оторвемся.
– Безмазо тебе, подстилка дешевая со мной отрываться! Да я тебе…
Андрей Петрович мелко захихикал. Все-таки очень старое у него тело. Если не контролировать тембр голоса, такое, знаете ли, дребезжание выходит… Сто сорок лет назад Машенька прервала биографию капрала бесячьей гвардии как раз на подобной фразе: я, мол, тебе! А каким здоровяком был покойный! Геракла в три-четыре весом…
Между тем, влюбленный юноша сократил дистанцию на один шаг. С явно агрессивными намерениями. Машенька более не колебалась. Она пошла с правой ноги чуть в сторону, упала на левую и выстрелила правой Гераклу в пах. Сила этого удара такова, что машенькин оппонент буквально пролетел мимо Симонова, ударился о стену спиной и отправился в обратный маршрут. Девушка продлила геракловы скитания своим маленьким кулачком. Ее воздыхатель загрохотал по скрипучим деревянным ступенькам. Там, внизу, в коридорчике у прихожей ползало в поисках пятого угла безобидное существо, совершенно утратившее всяческие боевые навыки.
Машенька виновато взглянула на Андрея Петровича. Шмыгнула носом. Почесала коленку. И говорит:
– Ну, мазовый фишняк… Оно хотя бы того стоило, Андрюша?
– Да. Во-первых, сударыня, немедленно отправь возлюбленного домой. Во-вторых, дай мне кофе. В-третьих, у нас общий сбор. Боевая готовность по форме 2. В-четвертых, воевода несколько часов назад поименовал меня Андреем Петровичем.
– Андреем Петровичем? Ну, крыша едет, башни срывает…
Она спустилась вниз, ухватила мычащего теленочка за трусы и потащила на веранду. Намедни дождило, с утра стояла сырая прохлада. Машенька распахнула бронированную дверь, ветерок обдул их обоих. Девушка зябко передернула плечиками: гусиная кожа. Терпеть не могу эту гусиную кожу… Положила рядом с жалобным телом Коленьки одежду. Взглянула на него еще разок: как жаль, опять ничего не получилось.
– Прощай, мой зуав! – и чмокнула парнишку в лобик.
– М-му… – ответил ей зуав.
Сидят, пьют кофе с Симоновым. Он ей:
– Какой у тебя, Машенька, очаровательный жаргон: фишняк, крыша, башни… Э-э хиппуешь, клюшка?
Она поперхнулась кофе.
– Андрэ, так не говорят уже лет двадцать пять…
Андрей Петрович, сдвинув брови, в течение минуты совершал экскурс в библиотеку сленга современной субкультуры. Ему понадобился реванш. Откашлялся и вымолвил:
– Твой базар не проканает!
Машеньку согнуло хохотом пополам, как перочинный ножик.
Между тем, Симонов хотел поговорить о серьезных вещах, и такое начало беседы его совершенно не устраивало. В другой раз он постарался бы выразить все это помягче. Поаккуратнее. Но сегодня у Андрея Петровича просто не оставалось времени на долгие педагогические эксперименты.
– Девочка моя…
– Ого, какой зачин!
– Второй удар должен был его обездвижить. Совсем. Получилась халтура. Кроме того, милостивая государыня, ты двигаешься, как сонная муха.
Машенька напряженно рассматривала чашку с кофе. Светлый витязь Симонов продолжил:
– Бойков сегодня напомнил мне одну важную вещь. Мы не только веселая и отважная компания славных людей…
– Славных существ.
– …славных существ, – кивнул Андрей Петрович, – мы к тому же иерархия. Слушая меня внимательно и не перебивай. Восемь лет назад Бойков, возвращаясь домой, заметил на лестничной клетке, подчеркиваю – на лестничной клетке! – забавную двойную тень. Все, что осталось от цифрового демона за два этажа до бойковской квартиры. На втором защитном барьере беднягу расщепило чуть ли не до утраты души. Лет шестьсот назад твой покорный слуга жил в Шинонском замке. Восточная Франция. Перед сном я тратил не более десяти минут на дверь. На простую, Машенька, дубовую дверь. Однажды утром в нее оказался вмурованным средней паршивости маг с двумя учениками. Я даже не проснулся среди ночи, следовательно, они не успели закричать… Только что я обнаружил: твой дом открыт даже для простых бесов. Да какой-нибудь полудурочный упырь, и тот без проблем добрался бы до тебя. «Андрюша, ты!» Да, это я. Твое молодое зеленое счастье, что это именно я.
Машенька сверкнула глазами. Она разгневалась. Поучать вздумал…
– Вот уж не надеялась, Андрюша, что ты примешься ревновать!
– Госпожа младший витязь! Ты желаешь оставить нашу службу?
– Н-нет. Нет… – такого поворота она не ожидала. Ей очень давно не задавали подобных вопросов.
– У тебя четверть часа. Изволь поставить полную защиту. А я проверю.
…Через четверть часа Машенька вновь уселась за стол.
– Проверяй. И еще. Андрюша, извини меня. Пожалуйста.
– Извинил. Но я еще не поведал вторую часть истории про двери. Один мой друг по имени Варда и по прозвищу Миллиарисий, логофет дрома у одного византийского императора, наш сотрудник по совместительству, каждый божий вечер защищал себя и супругу двенадцатью барьерами. А однажды выпил лишнего с друзьями и уснул, позабыв…
– Я поняла.
Машенька сама проверила все линии защиты. Вернулась. Андрей Петрович улыбается. Доволен.
– Какой же ты у нас правильный, Андрюша.
– Ты знаешь, я тебя уже давно не ревную. Позволь… – он поцеловал ей руку.
– Прости мой злой язык.
– Да нет же сударыня. Господь с ним. Просто я хотел спросить, если позволишь…
– Зачем мне все эти накачанные ребятишки?
– Если позволишь, конечно… Да.
– Знаешь, после тех семи месяцев в подвале на цепи мне так хочется почувствовать аромат жизни! Не знаю, как бы получше объяснить… Я хочу всего самого яркого, самого ароматного, самого сладкого. Самых престижных мужчин, например.
– Кажется, у тебя не совсем все получается с ними.
– Заметил? Конечно, заметил. Не мог не заметить. У меня ничего с ними не получается. Не могу, как Бойков, просто сливать избытки сексуальной энергии. Один, другой, третий, кажется – вот-вот, – и опять ничего не вышло. Я как стираная простыня, которую скручивали-скручивали, выжимали-выжимали, да так перекрутили, что я порвалась. Я порвалась, Андрэ, слышишь? – она взяла его ладонь и погладила свою щеку.
– Со мной, кажется, получалось…
– Тебя я любила, Андрэ.
Они вдвоем помолчали о том, чего никогда уже не вернуть. Даже и разговор заводить – напрасно.
– Собирайся, Машенька. У нас не более получаса, а тебе еще форсировать тело.
Она заулыбалась:
– Да все ничтяк, баклан. Ты вообще-то знаешь, что делает нашу жизнь отстоем?
– Попсовые клипы и маньяки.
– Один-один, – поразилась Машенька.
…ближе к Звенигороду, чем к Москве. Симонов бывал у нее на даче раза три. Машенька всегда имела склонность к ярким, роскошным игрушкам, а учитывая ее недавние неприятности, и вовсе удивляться нечему. Эта игрушка в три этажа с подземным гаражом и сауной стоила тысяч триста-четыреста.
Забор в два человеческих роста, колючая проволока поверху, да бронированная дверь. Детские забавы. Симонов оказался внутри дома, потратив восемь секунд на дверь и сигнализацию. И только утренний беглец от инфаркта к инсульту будто бы заметил невдалеке пожилого джентльмена в костюме и с тростью… беззвучно перемахивающим через забор наподобие крупной птицы. Конечно, ему померещилось.
Ни охранников, ни собаки. Впрочем, отсутствию заурядных, видимых глазу способов предотвратить нежелательное вторжение Андрей Петрович нимало не удивился. Машенька сама по себе и охранник, и собаки, и минное поле, и средний танк заодно. Но вот то, что невидимые рубежи обороны пропустили его, не вякнув, – непорядок. Больше, чем непорядок. Девочка никак не может восстановить форму… Вот хотя бы Стенка-2. Поставлена прямо рядом с киотом, а слаба, слаба! Порядочная ведьма нейтрализует без особых усилий. Или простейший технобарьер в прихожей: да здесь просто-напросто разрядились аккумуляторы. И она, конечно, не удосужилась поменять.
Сверху донесся рев. Затем рык. Вслед за рыком – рокот, быстро перешедший из стадии аллегро в стадию крещендо.
Андрей Петрович отметил: святая вода на лестнице выдохлась. Даже какой-нибудь примитивный гоблин в лучшем случае слегка опалил бы себе шерсть, двигаясь по ступенькам. Темный эльф, порядочный маг или цифровой демон не заметили бы. Против них это ноль защиты…
Рокоту вторила причитающая гармошка женских всхлипов и стонов. «Ну еще же… постарайся для меня… мой вепрь!» Девочка была ужасно недовольна, однако из последних сил старалась превратить плохую игру в хорошую. Когда Машеньке действительно приятно, она только вздыхает. Прерывисто так. Никаких криков, никаких воплей. И уж тем более никаких вепрей.
…Кстати, ежели здесь появится какой-нибудь деревенский бес из провинции Гнилопят или… или, скажем из Кривозуба, ему такая святая вода, две недели как из храма, тоже не страшней обогревателя. Ступней не обожжет. Велика у сельских бесов грубость натуры. Иной раз выстрел из легкого орудия шкура выдерживает.
Симонов добрался до спальни на втором этаже и деликатно постучал. Какое многозначительное молчание было ему ответом из-за двери! Потом послышался мужской голос: «Бу-бу-бу-ррр». Женский – в ответ: «Да не знаю я. Никого не звала…» Опять мужской: «Бу-бу-бу… твой бывший не рубит… бу-бу-бу… разберемся». Женский: «Коля!»
Дверь отворилась. На пороге – истинный Геракл. Обнаженный. Лет девятнадцати-двадцати. «Я понимаю девочку», – подумал Андрей Петрович. Мышцы… торс… шея… нижняя челюсть… и опять-таки мышцы… какие! Однажды ему пришлось по делам службы побывать в Гераклее Понтийской. Местный мастер сработал патрона города в процессе борьбы с Антеем. Не хуже знаете ли, афинских корифеев, даром, что провинция. Какая экспрессия!
– Топай отсюда, старый козел, – спокойно сказал Симонову Геракл. И затворил дверь. С ощутимым шумовым эффектом.
«Хм», – подумал Андрей Петрович. Вновь поскребся.
Из-за двери послышалось:
– Приколись, Машка, там какой-то козлина безбашенный ломится. Ну, ща он у меня воткнет по полной…
– Не грузи, кент. Хата моя. Заценил фишку? Сама разберусь.
Шуршат одеждой. Торопливое такое шуршание. Выходит все тот же Геракл в спортивных трусах и кроссовках. В глазах у него пылает гневное мачо. За ним выпархивает Машенька в боди и халатике. О! Будто и не было сорока семи операций, восстановивших жизнеспособность ее последнего тела после застенка… да и пожалуй еще десятка-полутора операций косметических. Если белокурую мисс сексуальность в группе «АББА» сделать пониже сантиметров на десять, поуже в плечах и в бедрах сантиметров на семь, а потом усыпать веснушками в три слоя, вышла бы точная копия нынешней Машеньки. Возраст, правда, тоже придется откорректировать. Установить на отметке 15-16.
– Андрюша, ты!
– Да ты этого бобра галимого типа за мужика держишь! Не круто зажигаем, детка?
– Отвали.
– Алле! Он тут нам весь кайф обломал, а ты, типа, мне – вали?
– У нас дела, реально. Ты по саунду взял тяжеловато. Секи фишку: дела. По бабкам. Посиди тихо. Все ничтяк, но побазарить надо.
– Побаза-арить? А-андрю-уша? Да я ему чан расколю! А ты! Ты типа знаешь, кто ты есть?
– Такой умный, догнал типа кто я? Да у тебя крыша едет! Вали, давай!
– Ты конкретно подстилка. Подстилка типа под этого бобра. Гринами берешь или деревом?
– Молодой человек… – Петрович должен был вмешаться. Геракл повернулся на голос и поднял кулак. Могучий кулачище подрагивал в воздухе, как подрагивает рука с мячом у игрока в водное поло перед броском по воротам. Вратарь мечется, пытаясь угадать направление броска, а нападающий всячески финтит. Если вместо мяча представить себе внушительный кулак, это выглядит просто феерически.
– Андрюша, не надо. Не трогай его. Я сама…
– Что ты там сама, стервоза? – Геракл взбеленился по-настоящему. Кулак выбирал посадочную полосу на машенькином лице. Его владелец шипел:
– Р-размажу, стервоз-за…
Девушка отошла шага на четыре и с печальной обреченностью в голосе задала вопрос:
– Может, сфильтруем все-таки? Ну, непонятка вышла… Замнем, Коля. После оторвемся.
– Безмазо тебе, подстилка дешевая со мной отрываться! Да я тебе…
Андрей Петрович мелко захихикал. Все-таки очень старое у него тело. Если не контролировать тембр голоса, такое, знаете ли, дребезжание выходит… Сто сорок лет назад Машенька прервала биографию капрала бесячьей гвардии как раз на подобной фразе: я, мол, тебе! А каким здоровяком был покойный! Геракла в три-четыре весом…
Между тем, влюбленный юноша сократил дистанцию на один шаг. С явно агрессивными намерениями. Машенька более не колебалась. Она пошла с правой ноги чуть в сторону, упала на левую и выстрелила правой Гераклу в пах. Сила этого удара такова, что машенькин оппонент буквально пролетел мимо Симонова, ударился о стену спиной и отправился в обратный маршрут. Девушка продлила геракловы скитания своим маленьким кулачком. Ее воздыхатель загрохотал по скрипучим деревянным ступенькам. Там, внизу, в коридорчике у прихожей ползало в поисках пятого угла безобидное существо, совершенно утратившее всяческие боевые навыки.
Машенька виновато взглянула на Андрея Петровича. Шмыгнула носом. Почесала коленку. И говорит:
– Ну, мазовый фишняк… Оно хотя бы того стоило, Андрюша?
– Да. Во-первых, сударыня, немедленно отправь возлюбленного домой. Во-вторых, дай мне кофе. В-третьих, у нас общий сбор. Боевая готовность по форме 2. В-четвертых, воевода несколько часов назад поименовал меня Андреем Петровичем.
– Андреем Петровичем? Ну, крыша едет, башни срывает…
Она спустилась вниз, ухватила мычащего теленочка за трусы и потащила на веранду. Намедни дождило, с утра стояла сырая прохлада. Машенька распахнула бронированную дверь, ветерок обдул их обоих. Девушка зябко передернула плечиками: гусиная кожа. Терпеть не могу эту гусиную кожу… Положила рядом с жалобным телом Коленьки одежду. Взглянула на него еще разок: как жаль, опять ничего не получилось.
– Прощай, мой зуав! – и чмокнула парнишку в лобик.
– М-му… – ответил ей зуав.
Сидят, пьют кофе с Симоновым. Он ей:
– Какой у тебя, Машенька, очаровательный жаргон: фишняк, крыша, башни… Э-э хиппуешь, клюшка?
Она поперхнулась кофе.
– Андрэ, так не говорят уже лет двадцать пять…
Андрей Петрович, сдвинув брови, в течение минуты совершал экскурс в библиотеку сленга современной субкультуры. Ему понадобился реванш. Откашлялся и вымолвил:
– Твой базар не проканает!
Машеньку согнуло хохотом пополам, как перочинный ножик.
Между тем, Симонов хотел поговорить о серьезных вещах, и такое начало беседы его совершенно не устраивало. В другой раз он постарался бы выразить все это помягче. Поаккуратнее. Но сегодня у Андрея Петровича просто не оставалось времени на долгие педагогические эксперименты.
– Девочка моя…
– Ого, какой зачин!
– Второй удар должен был его обездвижить. Совсем. Получилась халтура. Кроме того, милостивая государыня, ты двигаешься, как сонная муха.
Машенька напряженно рассматривала чашку с кофе. Светлый витязь Симонов продолжил:
– Бойков сегодня напомнил мне одну важную вещь. Мы не только веселая и отважная компания славных людей…
– Славных существ.
– …славных существ, – кивнул Андрей Петрович, – мы к тому же иерархия. Слушая меня внимательно и не перебивай. Восемь лет назад Бойков, возвращаясь домой, заметил на лестничной клетке, подчеркиваю – на лестничной клетке! – забавную двойную тень. Все, что осталось от цифрового демона за два этажа до бойковской квартиры. На втором защитном барьере беднягу расщепило чуть ли не до утраты души. Лет шестьсот назад твой покорный слуга жил в Шинонском замке. Восточная Франция. Перед сном я тратил не более десяти минут на дверь. На простую, Машенька, дубовую дверь. Однажды утром в нее оказался вмурованным средней паршивости маг с двумя учениками. Я даже не проснулся среди ночи, следовательно, они не успели закричать… Только что я обнаружил: твой дом открыт даже для простых бесов. Да какой-нибудь полудурочный упырь, и тот без проблем добрался бы до тебя. «Андрюша, ты!» Да, это я. Твое молодое зеленое счастье, что это именно я.
Машенька сверкнула глазами. Она разгневалась. Поучать вздумал…
– Вот уж не надеялась, Андрюша, что ты примешься ревновать!
– Госпожа младший витязь! Ты желаешь оставить нашу службу?
– Н-нет. Нет… – такого поворота она не ожидала. Ей очень давно не задавали подобных вопросов.
– У тебя четверть часа. Изволь поставить полную защиту. А я проверю.
…Через четверть часа Машенька вновь уселась за стол.
– Проверяй. И еще. Андрюша, извини меня. Пожалуйста.
– Извинил. Но я еще не поведал вторую часть истории про двери. Один мой друг по имени Варда и по прозвищу Миллиарисий, логофет дрома у одного византийского императора, наш сотрудник по совместительству, каждый божий вечер защищал себя и супругу двенадцатью барьерами. А однажды выпил лишнего с друзьями и уснул, позабыв…
– Я поняла.
Машенька сама проверила все линии защиты. Вернулась. Андрей Петрович улыбается. Доволен.
– Какой же ты у нас правильный, Андрюша.
– Ты знаешь, я тебя уже давно не ревную. Позволь… – он поцеловал ей руку.
– Прости мой злой язык.
– Да нет же сударыня. Господь с ним. Просто я хотел спросить, если позволишь…
– Зачем мне все эти накачанные ребятишки?
– Если позволишь, конечно… Да.
– Знаешь, после тех семи месяцев в подвале на цепи мне так хочется почувствовать аромат жизни! Не знаю, как бы получше объяснить… Я хочу всего самого яркого, самого ароматного, самого сладкого. Самых престижных мужчин, например.
– Кажется, у тебя не совсем все получается с ними.
– Заметил? Конечно, заметил. Не мог не заметить. У меня ничего с ними не получается. Не могу, как Бойков, просто сливать избытки сексуальной энергии. Один, другой, третий, кажется – вот-вот, – и опять ничего не вышло. Я как стираная простыня, которую скручивали-скручивали, выжимали-выжимали, да так перекрутили, что я порвалась. Я порвалась, Андрэ, слышишь? – она взяла его ладонь и погладила свою щеку.
– Со мной, кажется, получалось…
– Тебя я любила, Андрэ.
Они вдвоем помолчали о том, чего никогда уже не вернуть. Даже и разговор заводить – напрасно.
– Собирайся, Машенька. У нас не более получаса, а тебе еще форсировать тело.
Она заулыбалась:
– Да все ничтяк, баклан. Ты вообще-то знаешь, что делает нашу жизнь отстоем?
– Попсовые клипы и маньяки.
– Один-один, – поразилась Машенька.
Девочка и мальчик
11 июня, день, ближе к вечеру
У Павла Мечникова были очень хорошие родители. Не то чтобы они были к нему безумно ласковы. Не то чтобы они осыпали своего единственного сына безднами подарков. То есть, конечно, есть резон поговорить о подарках, но совершенно иного рода. Это не какое-нибудь тривиальное барахло. Это… отложенные дары.
Трудно судить о собственных родителях, дурны они или хороши, покуда общение с ними не прервалось надолго, покуда им приходится играть роль повседневной реалии. Вражда и любовь, сотрудничество и соперничество, рабство и творчество выплясывают столь замысловатые инцесты, что вряд ли сыщется достаточно досуга и разумения, чтобы разъять это буйство как хладный труп. Вот их нет рядом, и что же? Ба! Оказывается она лицемерила вам, а он пытался научить бытовой отваге. Или… нет. Он был суровым правителем, а она просвещала вашу душу. Или… нет. Он… она… Э-э, батенька! Оставьте. Потребуется ни один год, ни один стресс, ни одна потеря или победа, чтобы из самых глубоких нутряных бездн выползли все те странные нежные и злобные создания, которые поселились в вас с легкой руки родителей. Прежде чем ваш корабль пустился в самостоятельное плавание, те двое (или один) сыграли роль проектировщиков, докеров, монтажников, таможенников, они исходили буквально все, от трюма до клотика. Но если обыкновенные докеры и т. п. попросту процарапывают свои немудрящие Васи, которые здесь были, то родительское вмешательство простенькими граффити никогда не ограничивалось. Всякий раз, забираясь к вам внутрь, они прятали конвертики, мешочки, сундучки с сюрпризами. Двадцать лет прошло, как оба умерли, а ваша рука натыкается где-нибудь в машинном отделении, среди металлического хаоса, на детонатор, раздается характерный щелчок, и вы с ужасом понимаете, что еще не все кончилось, что эта поганая последняя мина сейчас разнесет вас в клочья, а психотерапевт ваш совершенно напрасно распускал павлиний хвост, мол, мы – профессионалы, проверено, мин нет! А может быть, там окажется золото. Очень много золота. И как раз в тот момент, когда вы окончательно уверились, что вам – хана. Немыслимо! Кажется, они были совсем небогатыми людьми… Чаще всего попадаются вещи ненужные и бессмысленно утратившие ту частичку шарма или ужаса, которая так много значила для ваших родителей. Неправда ли, нелепо осознать, сидя на каких-нибудь цветистых Карибах с умопомрачительной сигарой во рту, что вы, наконец, выполнили мечту собственного отца, так и не добравшегося до Кариб. Нелепо, нелепо, но в общем-то совершенно безобидно. Чуть хуже, но не так уж страшно, если вы купите собственной супруге старомодную вещь в том стиле… мнэ-э… в каком, собственно стиле… да в том самом, его так обожала maman тридцать лет назад… Почему ты смеешься, любимая?
Павел Мечников потерял родителей шесть лет назад, они погибли в автокатастрофе. С тех пор он натыкался в собственных палубах и трюмах на всяческие полезные штуки. Главным образом. Признаться, это была довольно болезненная отцовская выдумка – поместить электрошокер на камбузе. Господи всемогущий, как его тогда тряхнуло! Больше он в этот шкафчик с анальгетиками и прочей наркотой ни разу не лазил. А тот материн образок с Богородицей! Ведь это именно он, нежданно отыскавшись в ворохе лекционных конспектов, вернул Павла в лоно церкви на четвертом курсе Политеха. И еще они оба, очень долго и со всем тщанием монтировали запасной генератор, который позволял ему работать, работать, работать в самой пиковой ситуации, когда все остальные уже отступились… Выходит, родители были – что надо.
У Мечникова был очень большой корабль. Настоящий дредноут или, может быть, трансатлантический пассажирский лайнер, такой длинный, что по верхней палубе ездят два-три рейсовых трамвайчика. К своим двадцати четырем годам Павел не исходил еще и трети его внутреннего пространства. Порой Мечникову приходилось натыкаться на странные места. Оттуда веяло угрозой. Как будто старая пробоина, когда-то наспех заделанная пластырем, обещала прорваться от одной вибрации, рожденной неосторожными шагами. Или еще что-нибудь ржавое, налитое смертью, совершенно непонятное, столь непонятное, что даже отец не сумел бы этого понять и предупредить об опасности. Да, Павел неплохо изучил отцовский характер. Родитель о многих вещах имел здравое представление, но о некоторых попросту не ведал ничего, и никогда не распознал бы в них потенциальные неприятности. Однако некто побывал тут, сторонясь родительских маршрутов, и поставил указатели. Такие, мимо которых, знаете ли, не пройдешь, не заметив. Аршинными буквами! Кто ж это? Кто бы ни был, спасибо ему. Однажды Павел отыскал в капитанской каюте странный путеводитель. «Экзотические места. Куда не надо соваться, а чего опасаться не стоит» – так называлась книжица. Заучил наизусть. Пригодилось. Многое множество раз. Отчетливое воспоминание трехлетней давности: он стоит на троллейбусной остановке у столба; неожиданно осознает – надо отойти, опасно, опасно! Водитель троллейбуса немного не рассчитал. «Хвост» занесло, ударило боком о столб; пассажиры не почувствовали ничего, помимо неприятной встряски и сердитого отношения к рулевому шоссейных морей. Останься Павел на месте, салат по-мечниковски не собрала бы в живое ни одна реанимация… Другой раз нечто из «путеводителя» толкнуло его в сторонку, в сторонку от однокурсницы, навязчиво вытягивавшей на разговоры о каких-то смелых мистических экспериментах, о каких-то инициациях, ваджрах и джаггернаутах. Господи, упаси ото всяческих ваджр, да и от джаггернаутов! – сказал ему неслышно внутренний «путеводитель». А ведь тянуло Мечникова туда. Хоть и несильно, но тянуло. Интересно же. Но послушался, отошел. И вскоре случилась с однокурсницей какая-то ужасающая неприятность, то ли болезнь, то ли даже помешательство. Словом, однокурсницей она быть перестала.
11 июня в 18.00 у Мечникова намечалась тренировка. Он заскочил домой, переоделся и уже стоял почти что в дверях. В 17.32 Павел был бы в подъезде, на лестничной клетке, но в 17.31 его биография свернула в другую сторону.
Дверной звонок залился трелями, прерывая сложные операции со шнурками. Мечников открыл, ни секунды не потратив на толстую цепочку, возню с глазком и дюжинное ктотамканье. «Путеводитель» явственно обещал ему хорошее за дверью, как минимум, отсутствие плохого.
Три совершенно незнакомых человека. Крупный мужчина… не поймешь какого возраста, движения у него… не уследишь, черт, мылкие движения… Старик со шрамом… какие необыкновенные глаза! И девчонка. Блондинистая. Скорее всего, крашеная. Или нет.
– Тэнгрнахваззагаус, – произнес Крупный.
– Значит плакала моя тренировка, – машинально озвучил свою главную мысль Павел.
– Если мы не ошиблись, а мы не ошиблись, ответь, как следует. И пропусти нас внутрь, – флегматично сказал Крупный.
– Эббидуа, – ответствовал Мечников, пропуская их всех.
…Лет с десяти он знал, что когда-нибудь за ним придут. Чтобы забрать для какого-то большого и важного дела. Для службы. Бог весть, для какой. Возможно, придется отстаивать галактику от каких-нибудь монстров. Или Землю – от вторжения беспредельно злобных пришельцев. Или еще что-нибудь не менее замечательное. Если бы Павла спросили, откуда у него подобная уверенность, он затруднился бы ответить. Откуда-откуда… Вот есть. Пришла откуда-то. Извне. И оттуда же, из неведомого «вне» появилось еще два пункта, явно принадлежащих той же повестке.
Во-первых, когда они зайдут за Мечниковым, ему будет сделано предложение. Иными словами, не приказ. Ему дадут шанс уйти вместе с ними и служить высокому делу. А если он не захочет уходить, не сможет или просто не поверит… Ну что ж, Павлу Мечникову это не возбраняется. Вольному воля.
Во-вторых, тех, кто придет, можно будет опознать по кодовому слову… его только что произнес Крупный. И отвечать следовало строго определенным образом. Чтобы пришедшие точно знали: они явились не на пустое место. Тот отзыв, который всплыл четырнадцать лет назад невесть откуда в мозгу у Павла, он выдал Крупному.
Свершилось. Они пришли, хотя Мечников почти разуверился в самой возможности их появления. Сейчас ему подарят… или попытаются подарить… очень странную биографию.
– Чаю хотите? – спросил он.
– А как же. Непременно, – ответствовал Крупный, и старик прибавил более корректную версию того же самого, – Будем благодарны…
Национальная традиция: несколько первых глотков производится в полном молчании. Как священнодействие. Даже если приходится хлебать то жидкое пойло, которое заваривают женщины-ученые. Даже если это какой-нибудь мерзостный пакетик. Хозяин квартиры поймал себя на мальчишеской мысли: как хорошо, люди, чай пьют, не какие-нибудь галактические монстры, зеленые-хвостатые… Ну, помолчали. Мечников, человек решительный, задал первый вопрос, не желая затягивать дело:
У Павла Мечникова были очень хорошие родители. Не то чтобы они были к нему безумно ласковы. Не то чтобы они осыпали своего единственного сына безднами подарков. То есть, конечно, есть резон поговорить о подарках, но совершенно иного рода. Это не какое-нибудь тривиальное барахло. Это… отложенные дары.
Трудно судить о собственных родителях, дурны они или хороши, покуда общение с ними не прервалось надолго, покуда им приходится играть роль повседневной реалии. Вражда и любовь, сотрудничество и соперничество, рабство и творчество выплясывают столь замысловатые инцесты, что вряд ли сыщется достаточно досуга и разумения, чтобы разъять это буйство как хладный труп. Вот их нет рядом, и что же? Ба! Оказывается она лицемерила вам, а он пытался научить бытовой отваге. Или… нет. Он был суровым правителем, а она просвещала вашу душу. Или… нет. Он… она… Э-э, батенька! Оставьте. Потребуется ни один год, ни один стресс, ни одна потеря или победа, чтобы из самых глубоких нутряных бездн выползли все те странные нежные и злобные создания, которые поселились в вас с легкой руки родителей. Прежде чем ваш корабль пустился в самостоятельное плавание, те двое (или один) сыграли роль проектировщиков, докеров, монтажников, таможенников, они исходили буквально все, от трюма до клотика. Но если обыкновенные докеры и т. п. попросту процарапывают свои немудрящие Васи, которые здесь были, то родительское вмешательство простенькими граффити никогда не ограничивалось. Всякий раз, забираясь к вам внутрь, они прятали конвертики, мешочки, сундучки с сюрпризами. Двадцать лет прошло, как оба умерли, а ваша рука натыкается где-нибудь в машинном отделении, среди металлического хаоса, на детонатор, раздается характерный щелчок, и вы с ужасом понимаете, что еще не все кончилось, что эта поганая последняя мина сейчас разнесет вас в клочья, а психотерапевт ваш совершенно напрасно распускал павлиний хвост, мол, мы – профессионалы, проверено, мин нет! А может быть, там окажется золото. Очень много золота. И как раз в тот момент, когда вы окончательно уверились, что вам – хана. Немыслимо! Кажется, они были совсем небогатыми людьми… Чаще всего попадаются вещи ненужные и бессмысленно утратившие ту частичку шарма или ужаса, которая так много значила для ваших родителей. Неправда ли, нелепо осознать, сидя на каких-нибудь цветистых Карибах с умопомрачительной сигарой во рту, что вы, наконец, выполнили мечту собственного отца, так и не добравшегося до Кариб. Нелепо, нелепо, но в общем-то совершенно безобидно. Чуть хуже, но не так уж страшно, если вы купите собственной супруге старомодную вещь в том стиле… мнэ-э… в каком, собственно стиле… да в том самом, его так обожала maman тридцать лет назад… Почему ты смеешься, любимая?
Павел Мечников потерял родителей шесть лет назад, они погибли в автокатастрофе. С тех пор он натыкался в собственных палубах и трюмах на всяческие полезные штуки. Главным образом. Признаться, это была довольно болезненная отцовская выдумка – поместить электрошокер на камбузе. Господи всемогущий, как его тогда тряхнуло! Больше он в этот шкафчик с анальгетиками и прочей наркотой ни разу не лазил. А тот материн образок с Богородицей! Ведь это именно он, нежданно отыскавшись в ворохе лекционных конспектов, вернул Павла в лоно церкви на четвертом курсе Политеха. И еще они оба, очень долго и со всем тщанием монтировали запасной генератор, который позволял ему работать, работать, работать в самой пиковой ситуации, когда все остальные уже отступились… Выходит, родители были – что надо.
У Мечникова был очень большой корабль. Настоящий дредноут или, может быть, трансатлантический пассажирский лайнер, такой длинный, что по верхней палубе ездят два-три рейсовых трамвайчика. К своим двадцати четырем годам Павел не исходил еще и трети его внутреннего пространства. Порой Мечникову приходилось натыкаться на странные места. Оттуда веяло угрозой. Как будто старая пробоина, когда-то наспех заделанная пластырем, обещала прорваться от одной вибрации, рожденной неосторожными шагами. Или еще что-нибудь ржавое, налитое смертью, совершенно непонятное, столь непонятное, что даже отец не сумел бы этого понять и предупредить об опасности. Да, Павел неплохо изучил отцовский характер. Родитель о многих вещах имел здравое представление, но о некоторых попросту не ведал ничего, и никогда не распознал бы в них потенциальные неприятности. Однако некто побывал тут, сторонясь родительских маршрутов, и поставил указатели. Такие, мимо которых, знаете ли, не пройдешь, не заметив. Аршинными буквами! Кто ж это? Кто бы ни был, спасибо ему. Однажды Павел отыскал в капитанской каюте странный путеводитель. «Экзотические места. Куда не надо соваться, а чего опасаться не стоит» – так называлась книжица. Заучил наизусть. Пригодилось. Многое множество раз. Отчетливое воспоминание трехлетней давности: он стоит на троллейбусной остановке у столба; неожиданно осознает – надо отойти, опасно, опасно! Водитель троллейбуса немного не рассчитал. «Хвост» занесло, ударило боком о столб; пассажиры не почувствовали ничего, помимо неприятной встряски и сердитого отношения к рулевому шоссейных морей. Останься Павел на месте, салат по-мечниковски не собрала бы в живое ни одна реанимация… Другой раз нечто из «путеводителя» толкнуло его в сторонку, в сторонку от однокурсницы, навязчиво вытягивавшей на разговоры о каких-то смелых мистических экспериментах, о каких-то инициациях, ваджрах и джаггернаутах. Господи, упаси ото всяческих ваджр, да и от джаггернаутов! – сказал ему неслышно внутренний «путеводитель». А ведь тянуло Мечникова туда. Хоть и несильно, но тянуло. Интересно же. Но послушался, отошел. И вскоре случилась с однокурсницей какая-то ужасающая неприятность, то ли болезнь, то ли даже помешательство. Словом, однокурсницей она быть перестала.
11 июня в 18.00 у Мечникова намечалась тренировка. Он заскочил домой, переоделся и уже стоял почти что в дверях. В 17.32 Павел был бы в подъезде, на лестничной клетке, но в 17.31 его биография свернула в другую сторону.
Дверной звонок залился трелями, прерывая сложные операции со шнурками. Мечников открыл, ни секунды не потратив на толстую цепочку, возню с глазком и дюжинное ктотамканье. «Путеводитель» явственно обещал ему хорошее за дверью, как минимум, отсутствие плохого.
Три совершенно незнакомых человека. Крупный мужчина… не поймешь какого возраста, движения у него… не уследишь, черт, мылкие движения… Старик со шрамом… какие необыкновенные глаза! И девчонка. Блондинистая. Скорее всего, крашеная. Или нет.
– Тэнгрнахваззагаус, – произнес Крупный.
– Значит плакала моя тренировка, – машинально озвучил свою главную мысль Павел.
– Если мы не ошиблись, а мы не ошиблись, ответь, как следует. И пропусти нас внутрь, – флегматично сказал Крупный.
– Эббидуа, – ответствовал Мечников, пропуская их всех.
…Лет с десяти он знал, что когда-нибудь за ним придут. Чтобы забрать для какого-то большого и важного дела. Для службы. Бог весть, для какой. Возможно, придется отстаивать галактику от каких-нибудь монстров. Или Землю – от вторжения беспредельно злобных пришельцев. Или еще что-нибудь не менее замечательное. Если бы Павла спросили, откуда у него подобная уверенность, он затруднился бы ответить. Откуда-откуда… Вот есть. Пришла откуда-то. Извне. И оттуда же, из неведомого «вне» появилось еще два пункта, явно принадлежащих той же повестке.
Во-первых, когда они зайдут за Мечниковым, ему будет сделано предложение. Иными словами, не приказ. Ему дадут шанс уйти вместе с ними и служить высокому делу. А если он не захочет уходить, не сможет или просто не поверит… Ну что ж, Павлу Мечникову это не возбраняется. Вольному воля.
Во-вторых, тех, кто придет, можно будет опознать по кодовому слову… его только что произнес Крупный. И отвечать следовало строго определенным образом. Чтобы пришедшие точно знали: они явились не на пустое место. Тот отзыв, который всплыл четырнадцать лет назад невесть откуда в мозгу у Павла, он выдал Крупному.
Свершилось. Они пришли, хотя Мечников почти разуверился в самой возможности их появления. Сейчас ему подарят… или попытаются подарить… очень странную биографию.
– Чаю хотите? – спросил он.
– А как же. Непременно, – ответствовал Крупный, и старик прибавил более корректную версию того же самого, – Будем благодарны…
Национальная традиция: несколько первых глотков производится в полном молчании. Как священнодействие. Даже если приходится хлебать то жидкое пойло, которое заваривают женщины-ученые. Даже если это какой-нибудь мерзостный пакетик. Хозяин квартиры поймал себя на мальчишеской мысли: как хорошо, люди, чай пьют, не какие-нибудь галактические монстры, зеленые-хвостатые… Ну, помолчали. Мечников, человек решительный, задал первый вопрос, не желая затягивать дело: