Страница:
Врачам Приморья и Сахалина не раз приходилось оказывать помощь людям, пострадавшим от встречи с гонионемой. Впервые полную картину отравления подробно описал в 20-х годах владивостокский врач А. Барри. Обычно люди, купавшиеся неподалеку от берега, вдруг вскрикивали от боли и, выскочив из воды, обнаруживали на теле красноватое пятно с мелкими белыми пузырьками. Иногда сразу, а чаще минут через пятнадцать - двадцать появлялось мучительное чувство удушья. Особенно трудно было сделать выдох. В груди теснило. Сердце билось с перебоями. Немели кончики пальцев, а в пояснице и суставах нарастала тупая боль. Все эти явления продолжаются четыре-пять суток и затем постепенно стихают и исчезают, не оставляя последствий.
Но особенно опасна для человека совершенно прозрачная, а потому незаметная в воде небольшая медуза морская оса. Яд ее настолько токсичен, что, ослабленный в 10 000 раз, убивает морскую свинку через несколько секунд после инъекции. Человек, "ужаленный" морской осой, если не подоспела помощь, нередко погибает от паралича дыхания.
В конце 60-х годов австралийский ученый Р. Джордж, изучавший ядовитых морских животных тропических морей, опубликовал любопытные данные о гибели людей в австралийских водах по разным причинам. Оказалось, что морская оса имеет на своем счету гораздо больше жертв, чем самая хищная из акул.
Не менее токсичен яд кубомедузы хиропсалмус, встречающейся в водах южных морей.
Сколько известных и еще неизвестных опасностей подстерегает странника в океане! Они скрываются в нежных икринках и сочном мясе рыб, вызывающих тяжелые отравления; они заключены в ядовитых лучах плавников уродливой каменной рыбы и в розовом оперении изящных крылаток, в зазубренных шипах скатов, в колючках круглого, как футбольный мяч, диодона и неприметного дракончика, в хрупких иглах морских ежей и отравленном жале моллюсков конид. А смертоносные укусы морских змей, бесшумно скользящих среди океанских волн!
Осторожность, осторожность и еще раз осторожность!
К вечеру невдалеке пролетела стайка птиц. В них сразу признали фаэтонов - по их нарядному бело-розовому оперению, исчерченному черными полукруглыми полосками, по длинным хвостовым перьям и, главное, по характерной, отличающей их от других морских тропических птиц "голубиной" манере полета с частым взмахиванием крыльев. Судя по птичьим стаям, где-то неподалеку от нас должна была находиться земля. Во всяком случае, так утверждают инструкции и справочники для терпящих бедствие в океане.
Но "все врут календари". До ближайшей суши было по меньшей мере тысячи полторы миль. Нас эти ошибки не очень расстраивали, но если поставить себя на место тех несчастных, которым эти признаки земли вселяли напрасную надежду?
В роли такого обманутого оказался Бомбар. Однажды он увидел трех фрегатов - могучих птиц с тяжелым крючкообразным клювом и длинным вилообразным хвостом. Они появились над "Еретиком" и, распустив свои двухметровые черные, заостренные к концам крылья, величаво парили, опираясь на воздушные струи. По утверждению "знатока", автора американской брошюры для терпящих бедствие, "три птицы вместе - до берега 60-80 миль".
"Значительное число птиц-фрегатов свидетельствует о том, что земля находится примерно в ста милях. Еще с неделю назад я их видел немало и с тех пор прошел миль триста", - писал А. Бомбар. Действительно, он увидел их 6 декабря, но прошло еще томительных семнадцать суток, прежде чем вспышки света маяка известили о том, что долгожданный Барбадос уже близок.
Ровно в семнадцать часов Демин вышел на связь с судном. После обычного обмена любезностями радист передал микрофон капитану.
- Здравствуйте, Виктор Петрович. Как дела, как себя чувствуют ваши подопечные?
- Спасибо. Все в порядке, - доложил Ракитин.
- Просьба к вам от лица руководства экспедиции. У нас буи сорвало с якорей, и они пошли гулять. Поэтому очень нужна ваша помощь. Не могли бы вы подрейфовать еще денек, чтобы облегчить их пеленгацию?
Рация работала отлично, и каждое слово капитана звучало громко и отчетливо.
- Они что там, ошалели?! - воскликнул Сашков.
- Пускай сами дрейфуют, - крикнул с кормы Савин.
- Кончать надо это дело. Сказано, пять суток - так пять суток. Я больше не согласен, - негодующе сказал Демин.
- Какая чушь! - громко возмутился Ракитин. - Они что, с луны свалились, не понимают, что эксперимент рассчитан ровно на пять суток и ни на один час больше? Что за легкомыслие? Что за... - Он неожиданно замолк и схватился за голову. - Идиот! - воскликнул он. - Ведь я же об этом просил, сам заранее договорился с капитаном и сам попался. Это же просто психологический эксперимент, и никто дрейф продлевать не собирается.
Все уставились недоумевая на Ракитина. И вдруг до всех дошел смысл того, что он говорил. Раздался смешок, другой.
- Вот это хохма, - смущенно сказал Лялин.
- Да, клюнули мы. Как дети, - отозвался Радин. - Ну и дела.
Последняя ночь тянулась ужасно медленно. То один, то другой присаживались на банки и, закурив, молча следили, как ветерок уносит в темноту алые искорки.
С рассветом все засуетились, стали укладывать в мешки книги, тетради, словно пассажиры перед приходом поезда к месту назначения.
Демин уже связался по радио с судном, и вся честная компания замолчала, радостно прислушиваясь к голосу судовой рации: ""Дельфин-два", "Дельфин-два". Я "Дельфин". Идем к вам. Поздравляем с успешным окончанием работы".
Судно, ослепительно белое, появилось в утренних лучах солнца. В честь участников эксперимента капитан приказал спустить парадный трап, и они, обросшие, исхудавшие, с трудом сдерживая радостные улыбки, поднялись на палубу, которая странно раскачивалась под ногами. Вся экспедиция собралась на кормовой палубе, и каждый хотел лично пожать руку "акванавтам". Под торжественные звуки марша капитан повесил на грудь каждому огромную железную медаль с надписью "Победителю океанских стихий".
И казалось странным, что все осталось позади - жажда, голод, иссушающий зной, непрерывная качка и тайная тревога. Что можно, наконец, напиться до отвала, отведать вкусного флотского борща и вытянуться на чистых, прохладных простынях.
Но где-то в глубине души уже просыпалось сожаление, что все позади. Да, наверное, все-таки прав был Джозеф Конрад: "У того, кто изведал горечь океана, навсегда останется во рту его привкус".
ГЛОТОК ВОДЫ
Вода, у тебя нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, тебя невозможно описать, тобой наслаждаются, не ведая, что ты такое! Нельзя сказать, что ты необходима для жизни: ты - сама жизнь. Ты наполняешь нас радостью, которую не объяснить нашими чувствами. С тобою возвращаются к нам силы, с которыми мы уже простились. По твоей милости в нас вновь начинают бурлить высохшие родники нашего сердца.
А. Сент-Экзюпери. Земля людей
Вертолет шел над пустыней. Справа от него, то взбираясь на барханы, то соскальзывая в межбарханные лощины, мчалась его тень. В пилотской кабине было жарко и душно, хотя оба вентилятора жужжали, что было сил. Ракитин, устроившись на откидном сиденье между пилотами, всматривался в желтые волны песчаного моря, тянувшиеся до самого горизонта.
Время от времени на золотистом холсте пустыни возникало темное шевелящееся пятно - неторопливо бредущие отары. Иногда, вспыхивая солнечными бликами, появлялась зеркальная, идеально гладкая поверхность солончака.
- Ну и жарища сегодня, - сказал пилот, - спасу нет. Хорошо, что лететь осталось недолго. Вон лагерь нефтяников, а от него до оазиса уже рукой подать.
Действительно, внизу показалась ажурная башня буровой с разбросанными вокруг кубиками домиков и рядком автоцистерн. Миновав высокий бархан, который под своими песками хранил тайну древнего поселения, командир отвернул машину вправо, туда, где, словно войско, готовое к наступлению, выстроились стройными рядами бесчисленные барханы, похожие на серп молодого месяца. Между ними темнели, будто отполированные, участки такыра*.
Всякий раз, когда Ракитину приходилось летать над пустыней, он испытывал смешанное чувство подавленности и восхищения ее суровым величием. Пустыни - лишенные влаги, опаленные солнцем. Они отняли у земной суши пятую ее часть. Пустыни - это зыбучие эрги** великой Сахары с их решетчатыми дюнами, наводящими ужас на путешественников, и каменистые, пышущие жаром хамады***, усыпанные обломками скал; бескрайние диски сериров****, словно кем-то тщательно выметенных и замощенных галькой, где человек теряет представление о времени и пространстве, и причудливые ландшафты горных плато Тассилин-Аджера в Сахаре; это раскаленный каменный ад аравийских пустынь Харра и Нефуд и непроходимые пески Дехна; мрачные, лишенные жизни равнины кевиров***** Ирана и похожие на лезвие ятагана кочующие барханы Каракумов и Кызылкума. Это отполированные ветрами глинистые такыры, растрескавшиеся на бесчисленное множество многоугольников, гладкие, словно каток, твердые, как бетон. Это гигантские песчаные пирамиды Такла-Макан и бескрайние просторы горной Гоби.
* Такыры (тюрк.) - характерные для пустынь Средней Азии гладкие глинистые участки с очень твердой, местами растрескавшейся от высыхания поверхностью.
** Эрг (араб.) - массив дюн.
*** Хамада (араб.) - выровненное пространство в пустыне, образованное выходами плотных пород, часто покрытое известковыми или гипсовыми корами.
**** Серир (араб.) - равнинные пространства в пустыне, покрытые щебнем.
* Кевир (иран.) - солончаково-глинистая равнина, соляная пустыня в Иране.
Багровый солнечный шар, чуть подернутый кисеей пыли, повис над раскаленными пространствами. Здесь царствует ветер, который, как гласит арабская пословица, "встает и ложится вместе с солнцем". У ветра пустыни много имен. В Северной Сахаре он зовется "ифири" или "шехели", в Восточной "хамсином", в Нубийской Сахаре - "харифом", в Азии - "афганцем", а в Ливии "гебли". Но как бы ни называли его, он всегда могуч, жарок и безжалостен ко всему живому. Он поднимает в воздух мириады песчинок - за одни сутки почти миллион тонн, - переходя нередко в песчаную бурю. И все же ни солнце, ни ветер так не страшны человеку, как отсутствие воды.
Это ей слагают гимны, ей поклоняются жители пустынь. Дожди здесь благодеяние. Но как редки и кратковременны они! А водоисточники? Можно проехать сотни и сотни километров и не встретить ни ручейка, ни колодца, ни озерка, ни родника.
И горе человеку, оказавшемуся волей случая один на один с пустыней. Как же поступить ему? Остаться на месте, ожидая помощи, или идти ей навстречу? Экономить скудный запас воды, укрывшись в тени тента, или отправиться на поиски воды? Сбросить одежду или остаться в ней, превозмогая жар и духоту? Ответы на эти многочисленные вопросы нельзя получить ни за письменным столом, ни в лаборатории - можно только в эксперименте с испытателями, поставленном в условиях, близких к реальным. Понять муки жажды и голода можно, лишь испытав их.
Разморенный жарой, убаюканный монотонным гулом двигателя, Ракитин погрузился в дремоту. Из этого состояния его вывел громкий голос второго пилота.
- Подлетаем, - сказал он. - Вон там, где дым по курсу виден.
Через десяток секунд Ракитин тоже увидел тоненькую струйку дыма. Сверкнуло бликами крохотное озерцо с серебряной змейкой ручья, исчезнувшего за поросшим травой барханчиком. Вертолет сделал круг, завис над коричневым пятном такыра, пошел вниз и, коснувшись земли, мягко присел на амортизаторах. Защелкали тумблеры. Замолк двигатель, и только с тихим шелестом еще продолжали кружиться длинные лопасти винта, рисуя в воздухе желтое кольцо.
Ракитин спустился в грузовую кабину. Механик открыл дверцу. Пахнуло жарким воздухом Кызылкума.
Место, выбранное для работы, и впрямь подходило по всем статьям. Из широкой трубы, торчавшей из песка, с бульканьем выплескивалась толстая струя воды. Вода оказалась теплой и слегка попахивала сероводородом. Недалеко от скважины шелестело кроной невысокое раскидистое деревцо. Ракитин сразу признал в нем тополь разнолистный - туранги. Это водолюбивое растение служит в пустыне живым указателем близости грунтовых вод. Верхние листочки на ветках были вполне тополиные - округлые, сердечком. Но зато нижние - узкие, длинные - можно было принять за ивовые. "Тополиные" листы были мясистыми и прохладными на ощупь. Пески вокруг поросли ярко-зелеными снопиками селина с белыми султанами. Всюду виднелись островки терпко пахнущей мяты, бледно-зеленые кустики верблюжьей колючки - янтака. Кое-где торчали высокие стебли катрана с белыми метелочками мелких цветов и широкими, похожими на капустные листьями. Несколько раскидистых кустов лоха, который узбеки называют джидхой, сверкали серебром своих изящных узких листочков. Они напомнили Ракитину детство. Он не раз лакомился сладковатыми мясистыми плодами, похожими формой на миниатюрную маслину. Лох так и называют на Кавказе - дикой маслиной. Там и сям возвышались молодые стволики белого саксаула, казавшиеся прозрачными на голубом фоне неба.
Поразило Ракитина, что поросшие травой и кустарником грядовые пески как бы обрывались у невидимой границы. Дальше начинался голый волнистый песок ни единой веточки, ни побега, - переходивший в ряды серповидных барханов.
Два пастуха, дочерна загоревшие, в пестрых ватных халатах, приветствовали Ракитина узбекским "салам". Около дымившегося костра лениво пережевывали колючку несколько верблюдов с презрительными мордами. Понурив голову, стоял маленький белый ослик с рогатым деревянным седлом. Судя по всему, жители близлежащего кишлака нередко навещали этот маленький оазис. Об этом свидетельствовали многочисленные отпечатки овечьих копыт, щедро разбросанные всюду черные шарики помета, две глубокие автомобильные колеи и огромная скирда верблюжьей колючки. Неподалеку возвышался деревянный остов большого сарая. Этот оазис был словно специально создан для экспериментов по выживанию человека в пустыне. Весьма довольный всем увиденным, Ракитин вернулся к вертолету. На следующее утро, едва забрезжил рассвет, вся бригада уже была на аэродроме. На этот раз командир взял курс напрямик, и через полчаса полета машина приземлилась в оазисе. Быстро разгрузившись, вертолет завис над такыром, развернулся и, задрав длинный конусообразный хвост со сверкающей мельницей пропеллера, устремился прочь.
Едва осела пыль, поднятая вертолетом, испытатели, врачи-исследователи, лаборанты - все расселись кружком на песке, ожидая дальнейших указаний.
- Ну что ж, с прибытием, - весело сказал Ракитин. - Как местечко, нравится?
- Как в арабской сказке. Ждем гурий и джиннов, - в тон ему ответил Алик Меликьян.
- Вот и прекрасно. Работать будем у подножия тех барханов. - Ракитин показал на гряду невысоких, похожих на серпы песчаных холмов метрах в двухстах от посадочной площадки. - Видите, там их пять штук, по одному на каждую пару испытателей. А дежурную палатку, Александр Николаевич, - он повернулся к своему помощнику, доктору Володину, - установим у крайнего бархана справа. Туда надо будет перенести имущество для медосмотра, литров пятьдесят воды, весы, сумку с медикаментами. В общем, займитесь этим делом прямо сейчас.
Работа закипела. Грузы быстро разобрали, и испытатели, взвалив на плечи сумки с аварийным запасом, свертки парашютных куполов, растянувшись цепочкой, двинулись к барханам, золотившимся в первых лучах восходящего солнца. А бригада тем временем занялась благоустройством лагеря. Огромное полотнище грузового парашюта натянули на каркас сарая, и он превратился в просторную, светлую лабораторию, которую быстро заполнили всевозможные медицинские приборы для обследования сердечно-сосудистой системы, дыхания, проведения анализов крови и мочи. А еще через час на севере послышалось густое урчание двигателя, и из-за высокого холма выкатился могучий МАЗ, доверху груженный лагерным имуществом. И главное, на прицепе он притащил вместительную цистерну с пресной водой, которую, чтобы она медленнее нагревалась, закутали одеялами, обильно смоченными водой из скважины.
Испытатели уже добрались до места, и видно было, как они возятся, разворачивая ярко-оранжевые полотнища.
Солнце поднялось над горами, и столбик ртути на термометре торопливо пополз кверху.
Построить укрытие, имея при себе парашют, аварийную укладку и немного смекалки, было делом несложным. На песке расстилался парашютный купол, а затем складывался в два слоя, чтобы тент лучше защищал от солнца. Растяжками служили стропы. Свободные их концы накрепко привязывались к стволикам верблюжьей колючки и кустикам растений, надежно заменявшим колышки. Если растений поблизости не было, парашютную ткань нарезали на квадраты размером полметра на полметра, из них изготовляли мешочки, заполняли их песком, а затем, привязав к стропам, закапывали в грунт на глубину 40-60 сантиметров. Шести - восьми таких "песчаных якорей" было достаточно, чтобы удержать тент даже при сильном ветре. После этого надували резиновую спасательную лодку и, подведя под центр полотнища, ставили ее на бок или на корму, в зависимости от вкуса строителей. Чтобы тонкую ткань лодки случайно не прорвали колючка или сучок, площадку под навесом сначала тщательно очищали от "опасных" предметов.
Вскоре все пять тентов были готовы, расцветив подножие бархана ярко-оранжевыми пятнами. Испытатели забрались в тень, упрятали фляги с водой в ямки, вырытые в песке, надели комбинезоны и приготовились "выживать" трое суток, борясь с жарой, жаждой и голодом.
Прозвучала звонкая трель свистка - сигнала отсчета времени, и эксперимент начался. Первый день прошел спокойно, но уже к полудню второго дня зной и жажда взяли свое. Скупо отмеренные запасы воды катастрофически таяли. А организм настойчиво требовал влаги, много влаги. Неслышным шагом подкрадывалась дегидратация - обезвоживание. К вечеру один испытатель стал не в меру раздражительным, другой - вялым и апатичным, третий жаловался на головную боль, но все - на жажду, томительную, непрекращающуюся жажду, подавлявшую мысли и желания.
Наступил третий день эксперимента. Солнце, как обычно, в шесть часов выползло из-за гор и стало карабкаться на небосвод, заливая пустыню слепящим блеском. С каждой минутой становилось все жарче. Мир был объят тишиной. В вышине растерянно брело затерявшееся в блеклой, выжженной синеве жаркого неба одинокое облачко. Горизонт постепенно заволакивало колыхавшимся, терявшим свою прозрачность воздухом, и казалось, что далекие, словно вырезанные из синего картона, горы на горизонте зашевелились в этом струящемся мареве.
Алик Меликьян лежал на спине, закинув руки за голову, всем телом ощущая теплоту песка. Он долго втискивался в это жесткое песчаное ложе, пока оно не приняло форму его лопаток, ягодиц, икр, пяток.
Его напарник вышел из эксперимента еще накануне вечером. Стало невмоготу. Поднялась температура до тридцати девяти. Появилась слабость. Закружилась голова. Алик провел ночь в одиночестве, то и дело просыпаясь от ощущений какой-то внутренней тревоги. Правда, с наступлением рассвета они стихли, но на смену им пришли нестихающая жажда и душный жар дневной пустыни.
Он чувствовал, как нагревается воздух, и каждый вздох ветра, прилетавшего из-за барханов, обжигал лицо. Полотнище тента то и дело вздувалось горбом и бессильно опадало. Лучи могучего солнца пробивали даже два слоя тонкого цветного капрона, и пятно тени под ним было зыбким, ненадежным. И все же это была тень, хотя термометр, висевший под тентом, показывал сорок восемь градусов. Но там, где она кончалась, жарко, как печь, пылал раскаленный песок. Дежурный врач, что приходил недавно на очередной контрольный осмотр, взглянув на термометр в зачерненной медной колбе, стоявшей на солнцепеке, присвистнул. Столбик ртути поднялся до цифры "семьдесят". Как медленно тянется время. Алик поднес руку к лицу и взглянул на часы. "Десять часов по московскому времени", - сказал он вслух и вздрогнул, не узнав своего голоса. Голос стал хриплым, совсем незнакомым. "Осиплость голоса - признак дегидратации шесть - восемь процентов" - эта мысль возникла непроизвольно, и он невольно улыбнулся этой способности мозга мыслить автоматически-профессионально.
Обезвоживание организма всегда сопровождается нарушениями физиологических функций. При водопотерях 4-6% от массы тела ощущается сильная жажда, какой-то дискомфорт в организме, пульс становится чаще, появляется вялость, сонливость. При дегидратации 6-8% появляется головная боль. Кружится голова, подташнивает. Голос становится сиплым. Трудно выговаривать слова. Распухший язык словно прилипает к небу. Становится шаткой походка. Если водопотери продолжают нарастать, все явления быстро прогрессируют. К ним присоединяются нарушение глотания, галлюцинации, шум в ушах. Человек впадает в бессознательное состояние и наконец гибнет от глубоких, необратимых расстройств центральной нервной системы и кровообращения.
Ученые считают, что при температуре воздуха свыше тридцати градусов смертельной может оказаться дегидратация 15% от первоначальной массы тела. Если воздух прохладен, то смертельными считаются потери воды свыше 25%.
- Десять часов по московскому времени, - повторил он. - Значит, по местному - полдень и до захода солнца почти девять часов. Долгих, мучительных девять часов.
Во рту было сухо и горько. Но он решил потерпеть, не пить, тогда к вечеру останется больше воды от скудного дневного рациона и можно будет всласть напиться. Алик протянул руку к блекло-зеленому кустику янтака и обломил веточку. Осторожно очистив ее от тонких колючек, похожих на острые коготки, он засунул веточку в рот и стал медленно жевать, ощущая горьковатый вяжущий вкус. Он знал, что таким образом можно несколько уменьшить жажду, но сам проделал это впервые и с радостью убедился, что советчики не лгут. Во рту вскоре стало влажно, а еще через некоторое время появилась слюна.
Губы саднили. Он потрогал их пальцами. Они были сухие, грубые, покрытые плотной корочкой, как в жару во время болезни. В карманчике аварийной укладки он нащупал прямоугольник сигнального зеркала. С полированного металла на него глянуло незнакомое, обросшее щетиной лицо с запавшими глазами, обведенными черными кругами. Желание напиться становилось невыносимым. Не в силах бороться с жаждой, он достал из песчаной ямки флягу и потряс ее над ухом. Во фляге слабо плеснуло. Сколько же там осталось воды? Утром, на рассвете, по холодку, он позавтракал банкой мясных консервов, галетой и куском шоколада и выпил примерно граммов двести воды. Потом еще трижды прикладывался к горлышку. Наверное, осталось граммов восемьсот. Немного при такой жаре. Алик отвинтил пробку и поднес флягу к губам. Вода была тепловатой, с металлическим привкусом, но все-таки это была вода. Он пил неторопливо, подолгу задерживая ее во рту, борясь с мучительным желанием выпить все без остатка. Как коротки минуты блаженства. Что такое эти жалкие сто граммов, если каждая клеточка тела жаждет влаги, когда высохли слюна и слезы, когда все мысли и желания сосредоточены на воде, только на воде. Но пить, согласно инструкции, он должен понемногу. И не только потому, что иначе не удастся растянуть имеющийся запас воды до вечера и придется прекратить эксперимент раньше времени. Если пить воду маленькими порциями, граммов по семьдесят - сто, ее значительную часть организм сумеет использовать на производство пота. Стоит выпить тот же литр за один раз, и больше половины его уйдет через почки, превратившись в мочу.
Усилием воли он заставил себя оторваться от горлышка фляги и тщательно завинтил пробку.
Чем жарче становилось, тем сильнее было желание снять комбинезон с распаренного тела и остаться в одной майке и трусах. Искушение было велико. Но он хорошо знал, как опасно ему поддаться. В пустыне одежда не только защищала кожу от ожога солнечными лучами - под тентом это ему не очень угрожало, - главное, одежда снижала, уменьшала потери воды организмом, препятствуя высушивающему и перегревающему воздействию воздуха.
Меликьян перевернулся на живот, подперев голову руками. Прямо перед глазами возвышался золотистый пологий бархан. Там дальше, за ним, лежало высохшее озеро. Берега озера густо поросли кустами тамариска. Его кружевные бледно-синие побеги, напоминавшие тую, с ярко-сиреневыми соцветиями были необычайно красивы. И было что-то странное в их тонкой, изысканной красоте, не вязавшейся с этим яростным зноем и зыбучими песками
Глинистое дно этого озера было припущено тонким белым налетом соли. Кое-где, словно выточенные из кварца, сверкали в солнечных лучах кустики, покрытые крупными кристаллами соли. Здесь уже давно исчезла вода, и все же, если бы ему пришлось искать воду, он сумел бы ее отыскать. Во-первых, он воспользовался бы рекомендацией знатоков пустыни и стал бы копать в самой низкой части высохшего озера или ручья. Можно, конечно, вырыть яму у подножия высокого бархана с подветренной стороны. Правда, копать придется глубоко, на метр-полтора. Но ведь не случайно аксакалы говорят: "Кумбар субар" - "Есть песок - есть вода" Значит, до нее можно добраться, если хорошо потрудиться.
Но особенно опасна для человека совершенно прозрачная, а потому незаметная в воде небольшая медуза морская оса. Яд ее настолько токсичен, что, ослабленный в 10 000 раз, убивает морскую свинку через несколько секунд после инъекции. Человек, "ужаленный" морской осой, если не подоспела помощь, нередко погибает от паралича дыхания.
В конце 60-х годов австралийский ученый Р. Джордж, изучавший ядовитых морских животных тропических морей, опубликовал любопытные данные о гибели людей в австралийских водах по разным причинам. Оказалось, что морская оса имеет на своем счету гораздо больше жертв, чем самая хищная из акул.
Не менее токсичен яд кубомедузы хиропсалмус, встречающейся в водах южных морей.
Сколько известных и еще неизвестных опасностей подстерегает странника в океане! Они скрываются в нежных икринках и сочном мясе рыб, вызывающих тяжелые отравления; они заключены в ядовитых лучах плавников уродливой каменной рыбы и в розовом оперении изящных крылаток, в зазубренных шипах скатов, в колючках круглого, как футбольный мяч, диодона и неприметного дракончика, в хрупких иглах морских ежей и отравленном жале моллюсков конид. А смертоносные укусы морских змей, бесшумно скользящих среди океанских волн!
Осторожность, осторожность и еще раз осторожность!
К вечеру невдалеке пролетела стайка птиц. В них сразу признали фаэтонов - по их нарядному бело-розовому оперению, исчерченному черными полукруглыми полосками, по длинным хвостовым перьям и, главное, по характерной, отличающей их от других морских тропических птиц "голубиной" манере полета с частым взмахиванием крыльев. Судя по птичьим стаям, где-то неподалеку от нас должна была находиться земля. Во всяком случае, так утверждают инструкции и справочники для терпящих бедствие в океане.
Но "все врут календари". До ближайшей суши было по меньшей мере тысячи полторы миль. Нас эти ошибки не очень расстраивали, но если поставить себя на место тех несчастных, которым эти признаки земли вселяли напрасную надежду?
В роли такого обманутого оказался Бомбар. Однажды он увидел трех фрегатов - могучих птиц с тяжелым крючкообразным клювом и длинным вилообразным хвостом. Они появились над "Еретиком" и, распустив свои двухметровые черные, заостренные к концам крылья, величаво парили, опираясь на воздушные струи. По утверждению "знатока", автора американской брошюры для терпящих бедствие, "три птицы вместе - до берега 60-80 миль".
"Значительное число птиц-фрегатов свидетельствует о том, что земля находится примерно в ста милях. Еще с неделю назад я их видел немало и с тех пор прошел миль триста", - писал А. Бомбар. Действительно, он увидел их 6 декабря, но прошло еще томительных семнадцать суток, прежде чем вспышки света маяка известили о том, что долгожданный Барбадос уже близок.
Ровно в семнадцать часов Демин вышел на связь с судном. После обычного обмена любезностями радист передал микрофон капитану.
- Здравствуйте, Виктор Петрович. Как дела, как себя чувствуют ваши подопечные?
- Спасибо. Все в порядке, - доложил Ракитин.
- Просьба к вам от лица руководства экспедиции. У нас буи сорвало с якорей, и они пошли гулять. Поэтому очень нужна ваша помощь. Не могли бы вы подрейфовать еще денек, чтобы облегчить их пеленгацию?
Рация работала отлично, и каждое слово капитана звучало громко и отчетливо.
- Они что там, ошалели?! - воскликнул Сашков.
- Пускай сами дрейфуют, - крикнул с кормы Савин.
- Кончать надо это дело. Сказано, пять суток - так пять суток. Я больше не согласен, - негодующе сказал Демин.
- Какая чушь! - громко возмутился Ракитин. - Они что, с луны свалились, не понимают, что эксперимент рассчитан ровно на пять суток и ни на один час больше? Что за легкомыслие? Что за... - Он неожиданно замолк и схватился за голову. - Идиот! - воскликнул он. - Ведь я же об этом просил, сам заранее договорился с капитаном и сам попался. Это же просто психологический эксперимент, и никто дрейф продлевать не собирается.
Все уставились недоумевая на Ракитина. И вдруг до всех дошел смысл того, что он говорил. Раздался смешок, другой.
- Вот это хохма, - смущенно сказал Лялин.
- Да, клюнули мы. Как дети, - отозвался Радин. - Ну и дела.
Последняя ночь тянулась ужасно медленно. То один, то другой присаживались на банки и, закурив, молча следили, как ветерок уносит в темноту алые искорки.
С рассветом все засуетились, стали укладывать в мешки книги, тетради, словно пассажиры перед приходом поезда к месту назначения.
Демин уже связался по радио с судном, и вся честная компания замолчала, радостно прислушиваясь к голосу судовой рации: ""Дельфин-два", "Дельфин-два". Я "Дельфин". Идем к вам. Поздравляем с успешным окончанием работы".
Судно, ослепительно белое, появилось в утренних лучах солнца. В честь участников эксперимента капитан приказал спустить парадный трап, и они, обросшие, исхудавшие, с трудом сдерживая радостные улыбки, поднялись на палубу, которая странно раскачивалась под ногами. Вся экспедиция собралась на кормовой палубе, и каждый хотел лично пожать руку "акванавтам". Под торжественные звуки марша капитан повесил на грудь каждому огромную железную медаль с надписью "Победителю океанских стихий".
И казалось странным, что все осталось позади - жажда, голод, иссушающий зной, непрерывная качка и тайная тревога. Что можно, наконец, напиться до отвала, отведать вкусного флотского борща и вытянуться на чистых, прохладных простынях.
Но где-то в глубине души уже просыпалось сожаление, что все позади. Да, наверное, все-таки прав был Джозеф Конрад: "У того, кто изведал горечь океана, навсегда останется во рту его привкус".
ГЛОТОК ВОДЫ
Вода, у тебя нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, тебя невозможно описать, тобой наслаждаются, не ведая, что ты такое! Нельзя сказать, что ты необходима для жизни: ты - сама жизнь. Ты наполняешь нас радостью, которую не объяснить нашими чувствами. С тобою возвращаются к нам силы, с которыми мы уже простились. По твоей милости в нас вновь начинают бурлить высохшие родники нашего сердца.
А. Сент-Экзюпери. Земля людей
Вертолет шел над пустыней. Справа от него, то взбираясь на барханы, то соскальзывая в межбарханные лощины, мчалась его тень. В пилотской кабине было жарко и душно, хотя оба вентилятора жужжали, что было сил. Ракитин, устроившись на откидном сиденье между пилотами, всматривался в желтые волны песчаного моря, тянувшиеся до самого горизонта.
Время от времени на золотистом холсте пустыни возникало темное шевелящееся пятно - неторопливо бредущие отары. Иногда, вспыхивая солнечными бликами, появлялась зеркальная, идеально гладкая поверхность солончака.
- Ну и жарища сегодня, - сказал пилот, - спасу нет. Хорошо, что лететь осталось недолго. Вон лагерь нефтяников, а от него до оазиса уже рукой подать.
Действительно, внизу показалась ажурная башня буровой с разбросанными вокруг кубиками домиков и рядком автоцистерн. Миновав высокий бархан, который под своими песками хранил тайну древнего поселения, командир отвернул машину вправо, туда, где, словно войско, готовое к наступлению, выстроились стройными рядами бесчисленные барханы, похожие на серп молодого месяца. Между ними темнели, будто отполированные, участки такыра*.
Всякий раз, когда Ракитину приходилось летать над пустыней, он испытывал смешанное чувство подавленности и восхищения ее суровым величием. Пустыни - лишенные влаги, опаленные солнцем. Они отняли у земной суши пятую ее часть. Пустыни - это зыбучие эрги** великой Сахары с их решетчатыми дюнами, наводящими ужас на путешественников, и каменистые, пышущие жаром хамады***, усыпанные обломками скал; бескрайние диски сериров****, словно кем-то тщательно выметенных и замощенных галькой, где человек теряет представление о времени и пространстве, и причудливые ландшафты горных плато Тассилин-Аджера в Сахаре; это раскаленный каменный ад аравийских пустынь Харра и Нефуд и непроходимые пески Дехна; мрачные, лишенные жизни равнины кевиров***** Ирана и похожие на лезвие ятагана кочующие барханы Каракумов и Кызылкума. Это отполированные ветрами глинистые такыры, растрескавшиеся на бесчисленное множество многоугольников, гладкие, словно каток, твердые, как бетон. Это гигантские песчаные пирамиды Такла-Макан и бескрайние просторы горной Гоби.
* Такыры (тюрк.) - характерные для пустынь Средней Азии гладкие глинистые участки с очень твердой, местами растрескавшейся от высыхания поверхностью.
** Эрг (араб.) - массив дюн.
*** Хамада (араб.) - выровненное пространство в пустыне, образованное выходами плотных пород, часто покрытое известковыми или гипсовыми корами.
**** Серир (араб.) - равнинные пространства в пустыне, покрытые щебнем.
* Кевир (иран.) - солончаково-глинистая равнина, соляная пустыня в Иране.
Багровый солнечный шар, чуть подернутый кисеей пыли, повис над раскаленными пространствами. Здесь царствует ветер, который, как гласит арабская пословица, "встает и ложится вместе с солнцем". У ветра пустыни много имен. В Северной Сахаре он зовется "ифири" или "шехели", в Восточной "хамсином", в Нубийской Сахаре - "харифом", в Азии - "афганцем", а в Ливии "гебли". Но как бы ни называли его, он всегда могуч, жарок и безжалостен ко всему живому. Он поднимает в воздух мириады песчинок - за одни сутки почти миллион тонн, - переходя нередко в песчаную бурю. И все же ни солнце, ни ветер так не страшны человеку, как отсутствие воды.
Это ей слагают гимны, ей поклоняются жители пустынь. Дожди здесь благодеяние. Но как редки и кратковременны они! А водоисточники? Можно проехать сотни и сотни километров и не встретить ни ручейка, ни колодца, ни озерка, ни родника.
И горе человеку, оказавшемуся волей случая один на один с пустыней. Как же поступить ему? Остаться на месте, ожидая помощи, или идти ей навстречу? Экономить скудный запас воды, укрывшись в тени тента, или отправиться на поиски воды? Сбросить одежду или остаться в ней, превозмогая жар и духоту? Ответы на эти многочисленные вопросы нельзя получить ни за письменным столом, ни в лаборатории - можно только в эксперименте с испытателями, поставленном в условиях, близких к реальным. Понять муки жажды и голода можно, лишь испытав их.
Разморенный жарой, убаюканный монотонным гулом двигателя, Ракитин погрузился в дремоту. Из этого состояния его вывел громкий голос второго пилота.
- Подлетаем, - сказал он. - Вон там, где дым по курсу виден.
Через десяток секунд Ракитин тоже увидел тоненькую струйку дыма. Сверкнуло бликами крохотное озерцо с серебряной змейкой ручья, исчезнувшего за поросшим травой барханчиком. Вертолет сделал круг, завис над коричневым пятном такыра, пошел вниз и, коснувшись земли, мягко присел на амортизаторах. Защелкали тумблеры. Замолк двигатель, и только с тихим шелестом еще продолжали кружиться длинные лопасти винта, рисуя в воздухе желтое кольцо.
Ракитин спустился в грузовую кабину. Механик открыл дверцу. Пахнуло жарким воздухом Кызылкума.
Место, выбранное для работы, и впрямь подходило по всем статьям. Из широкой трубы, торчавшей из песка, с бульканьем выплескивалась толстая струя воды. Вода оказалась теплой и слегка попахивала сероводородом. Недалеко от скважины шелестело кроной невысокое раскидистое деревцо. Ракитин сразу признал в нем тополь разнолистный - туранги. Это водолюбивое растение служит в пустыне живым указателем близости грунтовых вод. Верхние листочки на ветках были вполне тополиные - округлые, сердечком. Но зато нижние - узкие, длинные - можно было принять за ивовые. "Тополиные" листы были мясистыми и прохладными на ощупь. Пески вокруг поросли ярко-зелеными снопиками селина с белыми султанами. Всюду виднелись островки терпко пахнущей мяты, бледно-зеленые кустики верблюжьей колючки - янтака. Кое-где торчали высокие стебли катрана с белыми метелочками мелких цветов и широкими, похожими на капустные листьями. Несколько раскидистых кустов лоха, который узбеки называют джидхой, сверкали серебром своих изящных узких листочков. Они напомнили Ракитину детство. Он не раз лакомился сладковатыми мясистыми плодами, похожими формой на миниатюрную маслину. Лох так и называют на Кавказе - дикой маслиной. Там и сям возвышались молодые стволики белого саксаула, казавшиеся прозрачными на голубом фоне неба.
Поразило Ракитина, что поросшие травой и кустарником грядовые пески как бы обрывались у невидимой границы. Дальше начинался голый волнистый песок ни единой веточки, ни побега, - переходивший в ряды серповидных барханов.
Два пастуха, дочерна загоревшие, в пестрых ватных халатах, приветствовали Ракитина узбекским "салам". Около дымившегося костра лениво пережевывали колючку несколько верблюдов с презрительными мордами. Понурив голову, стоял маленький белый ослик с рогатым деревянным седлом. Судя по всему, жители близлежащего кишлака нередко навещали этот маленький оазис. Об этом свидетельствовали многочисленные отпечатки овечьих копыт, щедро разбросанные всюду черные шарики помета, две глубокие автомобильные колеи и огромная скирда верблюжьей колючки. Неподалеку возвышался деревянный остов большого сарая. Этот оазис был словно специально создан для экспериментов по выживанию человека в пустыне. Весьма довольный всем увиденным, Ракитин вернулся к вертолету. На следующее утро, едва забрезжил рассвет, вся бригада уже была на аэродроме. На этот раз командир взял курс напрямик, и через полчаса полета машина приземлилась в оазисе. Быстро разгрузившись, вертолет завис над такыром, развернулся и, задрав длинный конусообразный хвост со сверкающей мельницей пропеллера, устремился прочь.
Едва осела пыль, поднятая вертолетом, испытатели, врачи-исследователи, лаборанты - все расселись кружком на песке, ожидая дальнейших указаний.
- Ну что ж, с прибытием, - весело сказал Ракитин. - Как местечко, нравится?
- Как в арабской сказке. Ждем гурий и джиннов, - в тон ему ответил Алик Меликьян.
- Вот и прекрасно. Работать будем у подножия тех барханов. - Ракитин показал на гряду невысоких, похожих на серпы песчаных холмов метрах в двухстах от посадочной площадки. - Видите, там их пять штук, по одному на каждую пару испытателей. А дежурную палатку, Александр Николаевич, - он повернулся к своему помощнику, доктору Володину, - установим у крайнего бархана справа. Туда надо будет перенести имущество для медосмотра, литров пятьдесят воды, весы, сумку с медикаментами. В общем, займитесь этим делом прямо сейчас.
Работа закипела. Грузы быстро разобрали, и испытатели, взвалив на плечи сумки с аварийным запасом, свертки парашютных куполов, растянувшись цепочкой, двинулись к барханам, золотившимся в первых лучах восходящего солнца. А бригада тем временем занялась благоустройством лагеря. Огромное полотнище грузового парашюта натянули на каркас сарая, и он превратился в просторную, светлую лабораторию, которую быстро заполнили всевозможные медицинские приборы для обследования сердечно-сосудистой системы, дыхания, проведения анализов крови и мочи. А еще через час на севере послышалось густое урчание двигателя, и из-за высокого холма выкатился могучий МАЗ, доверху груженный лагерным имуществом. И главное, на прицепе он притащил вместительную цистерну с пресной водой, которую, чтобы она медленнее нагревалась, закутали одеялами, обильно смоченными водой из скважины.
Испытатели уже добрались до места, и видно было, как они возятся, разворачивая ярко-оранжевые полотнища.
Солнце поднялось над горами, и столбик ртути на термометре торопливо пополз кверху.
Построить укрытие, имея при себе парашют, аварийную укладку и немного смекалки, было делом несложным. На песке расстилался парашютный купол, а затем складывался в два слоя, чтобы тент лучше защищал от солнца. Растяжками служили стропы. Свободные их концы накрепко привязывались к стволикам верблюжьей колючки и кустикам растений, надежно заменявшим колышки. Если растений поблизости не было, парашютную ткань нарезали на квадраты размером полметра на полметра, из них изготовляли мешочки, заполняли их песком, а затем, привязав к стропам, закапывали в грунт на глубину 40-60 сантиметров. Шести - восьми таких "песчаных якорей" было достаточно, чтобы удержать тент даже при сильном ветре. После этого надували резиновую спасательную лодку и, подведя под центр полотнища, ставили ее на бок или на корму, в зависимости от вкуса строителей. Чтобы тонкую ткань лодки случайно не прорвали колючка или сучок, площадку под навесом сначала тщательно очищали от "опасных" предметов.
Вскоре все пять тентов были готовы, расцветив подножие бархана ярко-оранжевыми пятнами. Испытатели забрались в тень, упрятали фляги с водой в ямки, вырытые в песке, надели комбинезоны и приготовились "выживать" трое суток, борясь с жарой, жаждой и голодом.
Прозвучала звонкая трель свистка - сигнала отсчета времени, и эксперимент начался. Первый день прошел спокойно, но уже к полудню второго дня зной и жажда взяли свое. Скупо отмеренные запасы воды катастрофически таяли. А организм настойчиво требовал влаги, много влаги. Неслышным шагом подкрадывалась дегидратация - обезвоживание. К вечеру один испытатель стал не в меру раздражительным, другой - вялым и апатичным, третий жаловался на головную боль, но все - на жажду, томительную, непрекращающуюся жажду, подавлявшую мысли и желания.
Наступил третий день эксперимента. Солнце, как обычно, в шесть часов выползло из-за гор и стало карабкаться на небосвод, заливая пустыню слепящим блеском. С каждой минутой становилось все жарче. Мир был объят тишиной. В вышине растерянно брело затерявшееся в блеклой, выжженной синеве жаркого неба одинокое облачко. Горизонт постепенно заволакивало колыхавшимся, терявшим свою прозрачность воздухом, и казалось, что далекие, словно вырезанные из синего картона, горы на горизонте зашевелились в этом струящемся мареве.
Алик Меликьян лежал на спине, закинув руки за голову, всем телом ощущая теплоту песка. Он долго втискивался в это жесткое песчаное ложе, пока оно не приняло форму его лопаток, ягодиц, икр, пяток.
Его напарник вышел из эксперимента еще накануне вечером. Стало невмоготу. Поднялась температура до тридцати девяти. Появилась слабость. Закружилась голова. Алик провел ночь в одиночестве, то и дело просыпаясь от ощущений какой-то внутренней тревоги. Правда, с наступлением рассвета они стихли, но на смену им пришли нестихающая жажда и душный жар дневной пустыни.
Он чувствовал, как нагревается воздух, и каждый вздох ветра, прилетавшего из-за барханов, обжигал лицо. Полотнище тента то и дело вздувалось горбом и бессильно опадало. Лучи могучего солнца пробивали даже два слоя тонкого цветного капрона, и пятно тени под ним было зыбким, ненадежным. И все же это была тень, хотя термометр, висевший под тентом, показывал сорок восемь градусов. Но там, где она кончалась, жарко, как печь, пылал раскаленный песок. Дежурный врач, что приходил недавно на очередной контрольный осмотр, взглянув на термометр в зачерненной медной колбе, стоявшей на солнцепеке, присвистнул. Столбик ртути поднялся до цифры "семьдесят". Как медленно тянется время. Алик поднес руку к лицу и взглянул на часы. "Десять часов по московскому времени", - сказал он вслух и вздрогнул, не узнав своего голоса. Голос стал хриплым, совсем незнакомым. "Осиплость голоса - признак дегидратации шесть - восемь процентов" - эта мысль возникла непроизвольно, и он невольно улыбнулся этой способности мозга мыслить автоматически-профессионально.
Обезвоживание организма всегда сопровождается нарушениями физиологических функций. При водопотерях 4-6% от массы тела ощущается сильная жажда, какой-то дискомфорт в организме, пульс становится чаще, появляется вялость, сонливость. При дегидратации 6-8% появляется головная боль. Кружится голова, подташнивает. Голос становится сиплым. Трудно выговаривать слова. Распухший язык словно прилипает к небу. Становится шаткой походка. Если водопотери продолжают нарастать, все явления быстро прогрессируют. К ним присоединяются нарушение глотания, галлюцинации, шум в ушах. Человек впадает в бессознательное состояние и наконец гибнет от глубоких, необратимых расстройств центральной нервной системы и кровообращения.
Ученые считают, что при температуре воздуха свыше тридцати градусов смертельной может оказаться дегидратация 15% от первоначальной массы тела. Если воздух прохладен, то смертельными считаются потери воды свыше 25%.
- Десять часов по московскому времени, - повторил он. - Значит, по местному - полдень и до захода солнца почти девять часов. Долгих, мучительных девять часов.
Во рту было сухо и горько. Но он решил потерпеть, не пить, тогда к вечеру останется больше воды от скудного дневного рациона и можно будет всласть напиться. Алик протянул руку к блекло-зеленому кустику янтака и обломил веточку. Осторожно очистив ее от тонких колючек, похожих на острые коготки, он засунул веточку в рот и стал медленно жевать, ощущая горьковатый вяжущий вкус. Он знал, что таким образом можно несколько уменьшить жажду, но сам проделал это впервые и с радостью убедился, что советчики не лгут. Во рту вскоре стало влажно, а еще через некоторое время появилась слюна.
Губы саднили. Он потрогал их пальцами. Они были сухие, грубые, покрытые плотной корочкой, как в жару во время болезни. В карманчике аварийной укладки он нащупал прямоугольник сигнального зеркала. С полированного металла на него глянуло незнакомое, обросшее щетиной лицо с запавшими глазами, обведенными черными кругами. Желание напиться становилось невыносимым. Не в силах бороться с жаждой, он достал из песчаной ямки флягу и потряс ее над ухом. Во фляге слабо плеснуло. Сколько же там осталось воды? Утром, на рассвете, по холодку, он позавтракал банкой мясных консервов, галетой и куском шоколада и выпил примерно граммов двести воды. Потом еще трижды прикладывался к горлышку. Наверное, осталось граммов восемьсот. Немного при такой жаре. Алик отвинтил пробку и поднес флягу к губам. Вода была тепловатой, с металлическим привкусом, но все-таки это была вода. Он пил неторопливо, подолгу задерживая ее во рту, борясь с мучительным желанием выпить все без остатка. Как коротки минуты блаженства. Что такое эти жалкие сто граммов, если каждая клеточка тела жаждет влаги, когда высохли слюна и слезы, когда все мысли и желания сосредоточены на воде, только на воде. Но пить, согласно инструкции, он должен понемногу. И не только потому, что иначе не удастся растянуть имеющийся запас воды до вечера и придется прекратить эксперимент раньше времени. Если пить воду маленькими порциями, граммов по семьдесят - сто, ее значительную часть организм сумеет использовать на производство пота. Стоит выпить тот же литр за один раз, и больше половины его уйдет через почки, превратившись в мочу.
Усилием воли он заставил себя оторваться от горлышка фляги и тщательно завинтил пробку.
Чем жарче становилось, тем сильнее было желание снять комбинезон с распаренного тела и остаться в одной майке и трусах. Искушение было велико. Но он хорошо знал, как опасно ему поддаться. В пустыне одежда не только защищала кожу от ожога солнечными лучами - под тентом это ему не очень угрожало, - главное, одежда снижала, уменьшала потери воды организмом, препятствуя высушивающему и перегревающему воздействию воздуха.
Меликьян перевернулся на живот, подперев голову руками. Прямо перед глазами возвышался золотистый пологий бархан. Там дальше, за ним, лежало высохшее озеро. Берега озера густо поросли кустами тамариска. Его кружевные бледно-синие побеги, напоминавшие тую, с ярко-сиреневыми соцветиями были необычайно красивы. И было что-то странное в их тонкой, изысканной красоте, не вязавшейся с этим яростным зноем и зыбучими песками
Глинистое дно этого озера было припущено тонким белым налетом соли. Кое-где, словно выточенные из кварца, сверкали в солнечных лучах кустики, покрытые крупными кристаллами соли. Здесь уже давно исчезла вода, и все же, если бы ему пришлось искать воду, он сумел бы ее отыскать. Во-первых, он воспользовался бы рекомендацией знатоков пустыни и стал бы копать в самой низкой части высохшего озера или ручья. Можно, конечно, вырыть яму у подножия высокого бархана с подветренной стороны. Правда, копать придется глубоко, на метр-полтора. Но ведь не случайно аксакалы говорят: "Кумбар субар" - "Есть песок - есть вода" Значит, до нее можно добраться, если хорошо потрудиться.