Вольски Пола. Белый трибунал

   Тред шарахнулся в сторону, но сдержался и молча смотрел, как куча тряпья медленно разворачивается. С жалобным оханьем и кряхтением из нее вылез на четвереньках и уселся в углу скорченный старик. Если заключенные в кухне показались мальчику дряхлыми и бессильными, то по сравнению с этим старцем они были бодры и полны сил. Иссохшее бледное тело скрывалось под грязными лохмотьями. Лицо было невероятно старым, годы изуродовали и высушили его. Глаза на морщинистом лице затянулись пленкой, беззубый рот запал, кожу выбелило временем и темнотой, и все это окружала копна немытых седых волос и борода.
   Живой призрак. Ему, должно быть, тысяча лет!
   Мальчик смотрел на старика круглыми от изумления глазами, но тут призрак дрожащим голосом повторил:
   — За что ты меня?
   — Я не хотел. Я нечаянно, — Тред обрел наконец дар речи. — Я не знал, что тут кто-то есть.
   — Значит, ты слепой. Потому тебя сюда и прислали?
   — Нет, я не слепой.
   — И не слабоумный, судя по голосу. Тогда почему же? Подойди поближе, дай мне себя рассмотреть.
   Тред послушно шагнул к нему, и оба принялись разглядывать друг друга. Кожа призрака была сухой и тонкой, как пыль. На худых, как у скелета, руках выделялись распухшие суставы. Каждая костяшка была с боб величиной. Поразительно.
   Старец, не менее удивленный тем, что увидел, пробормотал:
   — Да ведь ты еще ребенок!
   — Я не ребенок!
   — Сколько тебе лет?
   — Тринадцать.
   — И ты заключенный?
   — Да.
   — Бедное, несчастное дитя!
   У Тредэйна защипало глаза, вот-вот польются слезы. Что угодно, только не это! Чтобы удержаться от позорной слабости, мальчик торопливо спросил:
   — А сколько лет вам ?
   — Сколько лет? — старик недоуменно помолчал. — Не помню. Кажется, я родился в год наводнения.
   — Которого из?
   — Великого.
   — И сколько же вы здесь?
   — По-моему, вечность.
   Вечность . Треду вдруг представился он сам десятилетия спустя: иссохший, бледный и бессильный, как этот бедолага, невесть сколько просидевший в этой проклятой тюрьме.
   Нет . Это могло случиться с другими, но только не с сыном Равнара ЛиМарчборга.
   — Не со мной, — прошептал он, не замечая, что думает вслух.
   — О чем ты?
   — Ни о чем. Простите, что я попал в вас, сэр. Это вышло случайно. — И, сочтя бесполезный разговор оконченным, Тред вернулся к куче бобов.
   — Сто пятьдесят семь, — объявил старец.
   — Простите?
   — Э, да у тебя прекрасные манеры, мальчик. Хотел бы я знать, где ты получил такое воспитание. Никто не говорил со мной так вежливо-с… не помню уж, с каких пор. Да если подумать, может, и никогда не говорил.
   Болтовня слабоумного старца раздражала, но беднягу винить не приходится. Лучше не обижать его, но и не потакать его трепотне. Тред ответил слабой улыбкой и сдержанным кивком, после чего снова сосредоточился на бобах. Но необщительность собеседника не смутила старца.
   — Здесь я — Сто Пятьдесят Седьмой, — поведал он мальчику. — Это официально. Неофициально меня иногда называют «Первый», потому что я старейший из здешних полов. А с тех пор как я потерял последние зубы, шутники из охраны прозвали меня Клыкачом.
   — А что, — спросил Тред, — эти шутники все такие остроумные, как сержант Гульц?
   — Нет. Никто не сравнится в остроумии с Гульцем, кроме разве что самого коменданта.
   — Ты называешь себя «пол». Что это значит?
   — Политический заключенный, в отличие от обычного уголовника, или «уга». Нас всегда содержат порознь, так что мы даже не видим друг друга. Так положено, чтобы предохранить угов от заразы нравственных и умственных извращений, но, в сущности, так лучше и для нас. Мне говорили, что среди угов попадаются сильные и дикие, как бешеные медведи. А другие, по слухам, походят на ядовитых змей. А кое-кто напоминает гигантских насекомых, наделенных дьявольским разумом. Не хотел бы я повстречаться с ними! Поверь, мой мальчик, тебе повезло, что ты попал к полам.
   — Меня просто распирает от благодарности.
   — Полы и уги, — оживленно продолжал старик, — различаются по всем возможным признакам. Им даже номера присваивают по-разному. Угам — четные, полам — нечетные, как мой Сто Пятьдесят Седьмой, например. Но ты, дитя, можешь звать меня Клыкачом. Это короче и проще запомнить.
   — Если вам так больше нравится…
   — А ты сам?..
   — Тредэйн.
   — Но тебе же дали номер?
   — Меня зовут Тредэйн ЛиМарчборг.
   — А, чувство собственного достоинства, к тому же ярко выраженное. И одет хорошо. Одежда измята и запачкана, но цела. Фигурка по-мальчишески тонкая, но без признаков постоянного недоедания. По всему ясно, что ты пробыл здесь недолго.
   Тред удивился. Кажется, старик вовсе не выжил из ума, как он сперва подумал. Слово «недоедание» опять напомнило ему о голоде. Вернувшись к груде овощей, мальчик попытался добыть из нее что-нибудь съедобное. На этот раз он выбрал брюкву, не слишком большую и старую на вид. Она исчезла в несколько секунд, и Тред принялся за вторую. Боль в животе поутихла.
   — Тредэйн ЛиМарчборг, — повторил Клыкач. — Старое имя, славное имя. Твоя внешность, воспитание и речь убеждают меня, что оно в самом деле принадлежит тебе. Скажи, неужели влияния твоего отца недостаточно, чтобы добиться твоего освобождения? Или ты разгневал его, или обесчестил, а может быть, он решил преподать тебе урок за непослушание? Так, а?
   — Нет.
   — Почему же тогда твой отец не заступится за…
   — Мой отец мертв, — ответил Тредэйн.
   — Как это грустно, дитя мое! Ты совсем один на свете, сирота, тебя некому защитить и тебя посадили сюда. Быть может, навечно…
   — Нет, я обязательно выберусь! — это вырвалось помимо воли, и мальчик тут же пожалел о сказанном. Он вовсе не собирался доверяться этому болтливому старику.
   — Ах, вот как? — на лице Клыкача появилась насторожившая Треда хитроватая улыбка, — И как же ты собираешься выбраться, милый мальчик?
   — Еще не знаю. — А если бы и знал, не стал бы тебе рассказывать, старый пень. Ты тут же донесешь страже.
   — Да ведь из крепости Нул нелегко бежать. Если ты хочешь попытаться, надо составить хороший план. Тут есть над чем подумать. Например, как выбраться из каземата? Двери заперты, на окнах решетки… А выбравшись, ты окажешься в одном из дворов. Как же перелезть через стену? Стена-то высокая, а по верху, знаешь ли, усыпана битым стеклом. Да еще стражники повсюду. Как ты с ними управишься?
   — Не знаю, — буркнул Тредэйн, притворяясь туповатым. А если б и знал, не сказал бы.
   — Ну, скажем, переберешься ты через стену, — продолжал Клыкач назидательным тоном назойливого учителя. — Тут-то перед тобой и окажется непреодолимое препятствие, в котором и состоит вся сила этой крепости. Я говорю, понятно дело, об озере Забвения. Может быть, ты думал украсть лодку и доплыть до берега?
   — Ни о чем я не думал, — Тред взялся за очередную брюкву.
   — Лодочный сарай — крепкое здание, он заперто и всегда под охраной. Или ты надеялся переплыть озеро?
   Тред невыразительно пожал плечами.
   — От острова до ближайшего берега — почти три мили. Ты сможешь столько проплыть?
   — Не знаю.
   — Может, для тебя это не слишком большое расстояние, но подумал ли ты, как холодна вода? Она ледяная в любое время года. Дитя мое, ты не представляешь, как быстро холод отнимает силы.
   Представляю…
   — И это еще не самое худшее, — жизнерадостно продолжал Клыкач. — В этой воде полно водорослей, в которых легко запутаться. И хуже того, в этих зарослях таятся угри. Ты слыхал что-нибудь об угрях Забвения?
   — Не припоминаю.
   — Вот-вот. «Не припоминаю», то-то и оно. Укус такого угря мгновенно лишает человека сознания. А если ему посчастливится очнуться, оказывается, что его память полностью стерта. Иногда она со временем возвращается, но далеко не всегда. Озеро просто кишит угрями Забвения, и они не пропустят добычу. Ты подумал, как справиться со всем этим?
   — Нет, — Тред вонзил зубы в пастернак.
   — Кажется, мой бедный мальчик, ты не уделил этому вопросу должного внимания.
   — Ну, вы меня убедили, сэр. Выхода нет, — солгал Тредэйн.
   — Значит, ты сдаешься?
   — А что мне остается?
   — Ты всегда так легко отказываешься от задуманного?
   — Надо уметь принимать то, чего нельзя изменить.
   — Для своего возраста ты весьма благоразумен.
   — Без этого не проживешь. — Доводы старика начинали угнетать его, и Тред решил положить конец разговору. Он и так потерял слишком много времени. Еще один клубень, и надо приниматься за бобы, не то…
   Опоздал.
   На верхней ступени лестницы возник капрал Вонич.
   — Показывай, чем ты занимался, Тринадцатый, — приказал он.
   Жевал овощи и болтал со стариком. Больше ничего. Тред промолчал.
   — Ну, Тринадцатый… Я жду.
   И оправдаться нечем, никуда не денешься. Сердце мальчика забилось чаще. Что он, интересно, с ним учинит?
   — Он не брался за бобы, капрал Вонич, — пропищал Клыкач.
   Ах ты двуличная, вредная, подлая развалина. Правильно он ему не верил! Предатель, доносчик! Горькое презрение заглушило даже страх.
   — И все из-за меня, — объявил Клыкач. — У меня, видите ли, опять был приступ, сэр.
   — Что ты несешь, Сто Пятьдесят Седьмой? — буркнул капрал.
   — Вы же знаете мои приступы, капрал Вонич… Знаете, когда я…
   — Знаю я твои приступы, старое дерьмо! Меня от них тошнит, и от тебя тоже.
   — Вы совершенно правы, капрал.
   — Видеть не могу, как ты корчишься и кашляешь, и не выношу этого дурацкого хрипа. Прямо блевать хочется. Да еще эта мерзкая красная пена изо рта. Дрянь. В следующий раз я тебе бороденку в горло забью, не сомневайся.
   — Да, капрал.
   — Не понимаю, почему ты до сих пор не сдох.
   — Да я бы уже сдох, капрал, если бы не молодой Тринадцатый. Он мне жизнь спас, верно говорю.
   — Вот уж спасибо ему в шапку!
   — Не отходил от меня до самого конца, — продолжал Клыкач. — Вдувал мне в рот воздух, когда я стал задыхаться. Вернул меня к жизни.
   — Не похоже, чтоб тебе было плохо, Сто Пятьдесят Седьмой. На вид ты не страшнее, чем всегда.
   — Благодаря этому пареньку, капрал. Ну и, понятно, он не успел заняться бобами.
   — Понятно… — капрал пристально разглядывал Треда. — Это правда?
   Тредэйн наклонил голову.
   — Ладно. На сей раз прощаю, но больше чтоб этого не было! А если этот протухший полутруп снова свалится с припадком, Тринадцатый, оставь его подыхать и делай свою работу. Понял?
   Тред кивнул.
   — Так-то лучше. Второй раз ты так легко не отделаешься. А теперь — за работу.
   Капрал вышел.
   Тред разглядывал своего товарища по заключению, удивляясь, как можно было сразу не заметить ума, светившегося в воспаленных старческих глазах.
   — Благодарю вас, — смущенно сказал он.
   Клыкач отмахнулся.
   Тред вернулся к куче бобов, сел на пол и принялся отдирать сухие стручки от жесткого стебля. К счастью, с этим делом можно было справиться и одной рукой, потому что воспаленная и распухшая левая для работы не годилась.
   Уже умудрился покалечиться и, несомненно, потеряет левую руку. Начнется воспаление…
   Кажется, Хорек был прав.
   Мальчик покосился на больную руку. Влажное голое мясо. Отцу было куда как больнее… Все равно ужасно больно, да и опасно к тому же. В голове застряла мысль об ампутации.
   — Редька, мой мальчик.
   Тредэйн обернулся к старику.
   — Приложи редьку, — посоветовал Клыкач. — Выбери парочку помоложе, разжуй и приложи кашицу к ране. Снимет боль и воспаление. Старое доброе средство, — заметив сомнение на лице мальчика, старик резонно заметил: — Попробуй, хуже не будет.
   Тред кивнул, не особо скрывая недоверие, и не забыл промычать обязательное «спасибо».
   После этого он уже не отрывался от работы. Руку так и дергало.
   Попробовать? Хуже уж точно не будет…
   Выбрав редьку поменьше, он последовал указаниям старика и привязал горькую кашицу к руке относительно чистой полоской ткани, оторванной от рубахи. Действие сказалось почти сразу, боль в руке поутихла. Действительно ли редька ускоряла заживление, судить было рано, но хоть какое-то облегчение она, безусловно, давала.
   Тред с новыми силами принялся за бобы. Пальцы его так и летали, и горка очищенных бобов быстро росла. Он ни разу не оглянулся и не поднял головы, но все время чувствовал спиной одобрительный взгляд старика.
 
   Проходили часы, в погребе стало темнее, и капрал Вонич вернулся проверить работу. Результат Треда был объявлен удовлетворительным.
   С протухшего полутрупа, номера Сто Пятьдесят Седьмого, как видно, работы уже не спрашивали. Этим вечером Тредэйна допустили к кормежке вместе с остальными полами. С помятой жестяной миской и деревянной ложкой он встал в длинную очередь, извивавшуюся змеей через всю столовую. Политически неблагонадежные преступники показались ему одинаково жалкими, покорными, сломленными и отупевшими. Они нисколько не напоминали угов, описанных старым Клыкачом.
   Очередь медленно продвигалась вперед под неотступным наблюдением вездесущей охраны. Ни малейших нарушений порядка. Добравшись до окошка в конце зала, Тред получил свою порцию овсянки с овощами. С этим сокровищем он пристроился к щербатому столу; уселся на скамью из неструганных досок и принялся за еду.
   Безвкусную пищу запивали мутной водой. В овощном пюре попадались камешки и песок. В столовой слышалось только шарканье ног и чавканье множества ртов. Разговоры запрещались, как убедился Тред, поинтересовавшийся у соседа:
   — А добавку дают?
   Пол, к которому он обратился, пригнулся к самой миске. Тяжелая дубинка с треском опустилась на стол, чуть-чуть не задев перевязанную руку мальчика. Он испуганно поднял голову и взглянул в побагровевшее лицо охранника.
   — Не болтать в столовой! — стражник для большей доходчивости еще раз стукнул по столу дубинкой. На доске осталась белая отметина. — Понял?
   Тред кивнул, а его сосед облегченно вздохнул. Еще добрую минуту мальчик просидел, тупо уставившись в серое варево в миске. Потом очнулся и начал механически черпать кашу, не ощущая вкуса и не понимая, что ест. Больше он не пытался ни с кем заговорить.
   Прозвучал свисток, офицер что-то рявкнул, и полы потянулись к выходу под бдительным надзором стражников. Выходя, Тред почувствовал, что коридор за его спиной содрогается под тяжелой поступью шагающих в ногу людей. Он не обернулся, но кто-то рядом с ним прошептал:
   — Уги.
   Его отвели в камеру, заперли, и ничего не оставалось, кроме как улечься в темноте и попытаться заснуть. Несмотря на боль в руке и мрачные воспоминания, Тред мгновенно провалился в сон.
   Хорек разбудил его на рассвете, мальчик вернулся на кухню и дальше, в овощной погреб, где еще похрапывал во сне Клыкач. Мальчик понял, что старика в камеру не уводили. Как видно, протухший полутруп, непригодный к работе, не заслуживал ни отдельной камеры, ни места за столом. Вероятно, о старике просто забыли, и он жил в полумраке погреба, кое-как пробавляясь сырыми овощами. Трудно было представить, что это жалкое создание способно на преступление, и Тред задумался, в чем могли обвинять Клыкача.
   Спрашивать он не собирался.
   Мальчик потратил пару минут, чтобы сменить повязку на руке, и принялся за бобы. Горка быстро росла. Сегодня капралу Воничу не придется жаловаться, но тупая механическая работа не занимала мыслей, и они снова потекли в запретном направлении. Он снова оказался в темнице Сердца Света, снова видел перед собой площадь Сияния, снова стоял на Костяном Дворе, сжимая отрубленную человеческую руку… от этих видений не было спасения.
   Тихое похрапывание за его спиной сменилось хриплым кашлем и сопением. Клыкач проснулся.
   Старик сел, увидел Тредэйна и радостно проскрипел:
   — Добренького утречка, мой мальчик! Тред не оборачиваясь кивнул.
   — Как рука? Получше?
   — Угу.
   — Я так и знал. Редька всегда помогает в таких случаях, помяни мое слово.
   — Угу.
   — Ну, может, и не всегда. При некоторых серьезных увечьях одной редькой не обойдешься. Тогда надо пить дождевую воду с толчеными навозными червями, добавляя немного ржавчины, забродивший тертый пастернак и рубленные кошачьи мозги.
   — Угу!
   — А, да. Я понимаю, что неаппетитно, зато прекрасно помогает.
   Если Клыкач и заметил необщительность нового приятеля, то виду не подавал. Тред старался не слышать его писклявого голоса. Ему не хотелось обижать старика, но тот слишком много болтал и был чрезмерно любопытен.
   И слишком пристально наблюдал за ним, не скрывая своей заинтересованности.
   Постепенно Клыкач угомонился, поток болтовни перешел в невнятное бормотание, и старик погрузился в привычную дремоту. Тред бездумно продолжал работу. Пальцы мелькали, а невеселые мысли травили душу.
   Потянулись долгие часы. Клыкач время от времени просыпался, и каждый раз пытался завязать разговор с товарищем по несчастью. В перерывах между потоками болтовни он сидел, обхватив корявыми руками колени, и молча наблюдал за его работой.
   Стемнело. Кухонную команду отвели на вечернюю кормежку вместе с остальными полами. Еда ничем не отличалась от вчерашней. И снова по темным камерам, снова сон, отдых и новый рассвет, снова Хорек, и все сначала.
   Так прошла неделя, за ней — другая. Так могла пройти и вся жизнь.
   Ожог на левой руке подсох, покрылся коркой, которая вскоре начала отслаиваться. Свежие красные шрамы под ней должны были со временем побледнеть. Руку, благодаря, а может вопреки советам старца, Тред не потерял. Пальцы уже набрали прежнюю силу, и рука была годна для любой работы, но это обстоятельство, кажется, осталось незамеченным. Хорек, приговорив мальчика к позорной ссылке на кухню, не собирался менять своего решения.
   Треду все труднее становилось не обращать внимания на Клыкача. Со стражниками и с соседями по столу не поговоришь и, стосковавшись по человеческому обществу, мальчик стал терпимее к навязчивому дружелюбию старика. Пристальный интерес к каждому его движению по-прежнему тревожил Треда, зато непрерывная болтовня была хоть каким-то развлечением. Постепенно он и сам перешел от односложных ответов к развернутым и, не отказавшись от прежней подозрительности, стал понемногу оттаивать.
   Затем вдруг настало утро, когда Хорек не появился с Рассветом в дверях камеры. Светало, солнце поднималось над утренним туманом, но никто не вел заключенного на работу. После полудня Тред услышал крики, гневные и испуганные, и беспорядочный шум выстрелов. Мальчик буквально прилип к дверной решетке, но в коридоре было пусто. В окно тоже не удалось ничего разглядеть.
   Голоса и выстрелы смолкли. Стало тихо.
   Время шло к вечеру, в камере стемнело, а никто так и не появился. У голодного Треда бурчало в животе. Похоже было, что вечерняя кормежка тоже отменена, и причиной тому — загадочные дневные события.
   Любопытство, голод и тревога долго не давали ему уснуть. Наконец сон пришел, а следующее утро началось, как обычно, с Хорька, который наотрез отказался отвечать на вопросы.
   — Не твоя забота, Тринадцатый. Кухонным отбросам, не годным ни на что большее, незачем ничего знать, — высокомерно пресек он чрезмерное любопытство узника. — Конечно, если бы ты оказался пригоден для настоящей мужской работы, скажем, на мельнице, ты мог бы разузнать побольше, а? Но на это тебя не хватило. Ну, ничего, — немного смягчился он, — может, через год-другой, когда подрастешь… Не сдавайся, Тринадцатый. Если будешь стараться, может, дорастешь и до Костяного Двора.
   На кухне тоже не удалось ничего разузнать, зато в погребе Треда ждала удача в лице Сто Пятьдесят Седьмого, разговорчивого, как всегда.
   — Ах, как приятно снова видеть тебя, мой мальчик, — объявил он, кряхтя и отдуваясь. — Мне так не хватало разговоров с тобой…
   Да уж, разговоры… — подумал Тред с некоторым смущением и неуверенно улыбнулся, почувствовав вдруг, что и сам соскучился по старому болтуну. Должно быть, дело совсем плохо , подумалось ему. Выбрав себе на завтрак брюкву получше, мальчик поинтересовался:
   — Не знаете ли случайно, что такое вчера стряслось?
   — Неужели тебе не рассказали, дитя? — поразился Клыкач. — Неужто ты не знаешь, что уги взбунтовались? Приказ разрубить труп одного из своих для Костяного Двора задел их чувствительную натуру, и они не стали скрывать недовольства. Я слышал, один из охранников изрублен на куски…
   — Вот уж невелика потеря! Кто же вам рассказал?
   — А? Да так, слухи ходят, — уклончиво пояснил Клыкач. — Так вот, я и говорю, один из охранников убит, с десяток угов застрелены. На Костяном Дворе в ближайшее время будет много работы, дитя мое, можешь быть уверен.
   — Их не накажут?
   — Бунтовщиков-то? Обязательно накажут. Зачинщиков ждет смерть или каменные мешки, а это, по слухам, хуже смерти.
   — Каменные мешки?
   — Черные ямы под крепостью. Тем, кто попадет туда, уже никогда не увидеть света. Они проведут остаток жизни в темноте и одиночестве.
   — Мне жаль их.
   — Многие из угов разделяют твои чувства, и кое-кто уже поклялся отомстить за погибших товарищей. — В ответ на удивленный взгляд мальчика Клыкач пожал плечами: — Так, слухи…
   — Так вот что это было… — Тред вытянул из кучи длинный стебель и начал обрывать стручки. — Я, кажется, слышал крики и стрельбу.
   — И я слышал, даже отсюда — громко и явственно. Яростные крики, будто из далекого прошлого…
   — Как это?
   — А, прости, мой мальчик, конечно же, тебе это непонятно. Ты, верно, думаешь, у меня с головой не все в порядке? Не трудись отрицать.
   Тред послушно промолчал.
   — Но на самом деле все очень просто и разумно, — продолжал Клыкач. — Меня легко понять, если знать мою историю. Ты, дитя мое, верно, не раз задумывался, как случилось, что такой человек как я оказался в кухонном погребе крепости Нул?
   Тред заколебался. Утвердительный ответ неизбежно вызовет поток бесконечных, бессвязных, бессмысленных воспоминаний. Отрицательный — обидит единственного человека во всей крепости, который относится к нему по-человечески. Выбор невелик: болтовня Клыкача или полное одиночество.
   Тред сдержанно кивнул.
   — Я так и знал. Ты не смог скрыть любопытства! — Старец с благодарностью взглянул на мальчика. — Ну так слушай. Я уже говорил тебе, что родился в год Великого наводнения, за четыре года до гибели колдуна Юруна Бледного. Ты слышал о Великом Юруне?
   Еще бы! Мысли мальчика перенеслись к разоренному дому, где обитали призраки, к зловещему особняку в кольце железных деревьев. Как давно это было!
   — Вы, наверное, ошиблись, — вслух сказал он.
   — Почему это?
   — Юрун Бледный был убит больше ста лет назад. Если бы вы родились за четыре года до его смерти, вам сейчас должно быть… — Тред быстро подсчитал в уме. — Сто десять лет!
   — Ну?..
   — Это же невозможно…
   — Неужели?
   — Да. Ну, не совсем. Но очень маловероятно. Во всяком случае, — неловко договорил Тред, — в это нелегко поверить.
   — Сочувствую. Мой отец — его звали Рунстад, и я почти не помню его лица, — Клыкач вернулся к своему рассказу, — был управляющим в доме Юруна. Мать прислуживала на кухне. В знак особой благосклонности моему отцу, хоть он и был всего лишь слугой, было дозволено не только жениться, но даже пользоваться роскошью отдельного жилья. Мы жили в крошечной деревянной лачуге в нескольких шагах от господского дома.
   Юрун недаром так высоко ценил своего управляющего, — продолжал Клыкач. — Говорили, отец не только управлял имением, но и был помощникам Юруна в колдовских делах. Много позже я узнал, что именно мой отец вечно рыскал по округе, чтобы раздобыть все потребное для тайных ритуалов колдуна. Он доставлял Юруну камни и травы, ящериц, котов, крыс, трупы, младенцев и юных девственниц. Именно мой отец растирал в порошок семена, составлял смеси, разжигал огонь, потрошил трупы, перерезал глотки и собирал кровь в кувшины и чаши. Не удивительно, что Юрун ценил такого слугу.
   — А что думала об этом ваша мать? — Тред механически перебирал бобы, неожиданно увлекшись рассказом.
   — Не знаю, мой мальчик. Я был слишком мал, чтобы замечать такие вещи. Помню только, первые годы своей жизни я провел на кухне, где матушка чистила котлы, сбивала сливки и мыла посуду. Отец иногда заглядывал к ней в свободную минутку. Помню большого человека с курчавой бородой, который подбрасывал меня кверху так, что мне казалось, что я лечу надо всем миром. Да, Рунстад, которого боялись и ненавидели все окрестные жители, был добр к нам.
   — А самого Юруна Бледного вы видели? — поинтересовался Тред.
   — Пару раз я видел лицо, запомнившееся мне на всю жизнь, — узкое, длинное, костлявое и бледное, как туман. Он еще не был стар, но волосы у него были белее и длиннее, чем мои теперь, а глубоко посаженные раскосые глаза в свете очага горели красным пламенем. Отец кланялся и пресмыкался перед ним, так что я думаю, это и был Юрун. Мне потом иногда приходило в голову, что не такой уж он был бледный, раз глаза у него так полыхали.
   Изобразив изможденным лицом зловещий лик колдуна Юруна, Клыкач продолжил:
   — Для меня это было самое мирное и счастливое время, — продолжал Клыкач, — и конечно, я понятия не имел о накопившейся в округе ненависти. Мне не исполнилось и четырех лет, когда эта ненависть обернулась взрывом, и разъяренные горожане направились к дому Юруна.
   Старик закрыл глаза, всматриваясь в картины давно ушедшего прошлого.
   — Они пришли на рассвете. Но я проснулся еще раньше — меня разбудил плач матери и встревоженный, торопливый голос отца. Слов я не запомнил, но при свете масляной лампы увидел, как отец что-то передал матери. Затем он вдруг шагнул к моей кроватке, опустился на колени, поцеловал меня в лоб и вышел. Больше я его не видел. Мать все плакала, и я заплакал вместе с ней, сам не зная, почему плачу. Небо за окном стало светлеть, и, как дальний гром, донесся гул голосов — воплей, угроз, проклятий… Как вчера, только намного громче, страшнее, яростнее. Те голоса до сих пор звучат у меня в голове.