Страница:
Со временем порочные наклонности девочки стали исправляться. Пришедшее к ней осознание ее высокого положения сопровождалось несколько болезненной гордостью. Близкие отношения с низшими прекратились. К восьми годам Элистэ во Дерриваль была уже довольно высокомерной девицей, которая и словесно и телесно наказывала слуг. Конечно же, это продолжалось недолго. Прошло совсем немного времени, и она сделала для себя очень простое открытие: природное превосходство Возвышенных несомненно и очевидно. Явное же отстаивание своих прав не подкрепляло этой уверенности; и поэтому Элистэ выбрала для себя маску небрежной внушительной доброты, которая так действует на большинство слуг. На большинство – да, но не на Дрефа. С ним нечего было и стараться изображать небрежное превосходство – тысячью способов он мог заставить ее почувствовать неловкость при подобной попытке. Ее старания вести себя с подобающей Возвышенным гордостью Дреф встречал с неизменным сарказмом, за который – как он отлично знал – она не смогла бы его наказать. Старая дружба рвется тяжело, и Элистэ никак не могла избавиться от своей привязанности к Дрефу; но было бы ошибкой позволить ему заметить ее слабость – он способен этим воспользоваться. И действительно, он вел себя совершенно свободно, обращался к ней без должного почтения, будто считал себя равным или даже более умным, более опытным и знающим, чем она. По правде говоря, ей не следовало все это терпеть. Ее слабовольная снисходительность только поощряла его дерзость.
Эта дерзость проявлялась даже на расстоянии: в прямой осанке, в свободной, раскованной походке, в неподобающе гордо откинутой темноволосой голове. Трудно объяснить словами, но в самой внешности Дрефа сын-Цино было нечто такое, что задевало чувства Возвышенных. Как и его сестра, Дреф имел более высокий рост, чем обычные серфы. Слишком длинные ноги, слишком стройное тело, скорее ловкое, чем мощное; утонченные черты узкого, выразительного лица, ухоженные руки – тонкие и изящные, без черных полосок под короткими ногтями, без въевшейся в них грязи. В отличие от остальных серфов, Дреф обожал мыться. Когда позволяла погода, он купался в пруду и умудрялся оставаться опрятным и без дорогих духов, которые в любом случае не мог себе позволить. «Но, – напомнила себе Элистэ, – захоти Дреф – он бы достал духи. Если бы ему не удалось выменять их на что-нибудь, он бы изготовил их сам – из цветов, трав, масел и экстрактов – словом, из всего, что имелось под руками. Уж такой он есть». Вместо обычного крестьянского зловония от этого юноши исходил запах свежести, что почему-то казалось несколько дерзким. Вьючная лошадь не должна походить на породистого скакуна, а серфу не следует казаться лучше его хозяев.
Элистэ заметила, что по случаю визита Дреф оделся в свое лучшее платье. Он сменил всегдашнюю серо-желтую заплатанную рабочую блузу на белую полотняную рубашку, грубую, но чистую и вполне приличную. Поверх надел короткую куртку и повязал шейный платок. Вместо обычных мешковатых штанов на нем были бриджи и пара далеко не новых белых чулок. Ужасные деревянные сабо уступили место потрепанным кожаным туфлям со стальными пряжками, тщательно очищенными от ржавчины. Его безупречно аккуратный вид, долженствующий засвидетельствовать уважение, был в данной ситуации неуместен. Дреф казался таким элегантным, таким независимым, таким неуловимо… нахальным. Подобная наглость сейчас могла вызвать только раздражение маркиза во Дерриваля.
Дреф поднял голову, увидел, что Элистэ ждет его, и помахал рукой. Улыбнувшись, она махнула в ответ. Не трогаясь с места, она смотрела, как он пересек лужайку, поднялся по старым каменным ступенькам. Через мгновение он уже низко кланялся ей – казалось бы, всем хорош поклон, но выходило как-то неправильно, слишком уж много показных раболепных движений. Серфы и крестьяне обычно неуклюже приседали, будто пьяные или скрюченные артритом: плечи ссутулены, колени словно одеревенели, руки либо сцеплены, либо безвольно свисают по бокам. Но худощавый, прекрасно владеющий своим телом Дреф мог двигаться изящнее учителя танцев. Иногда его безупречно обходительные манеры казались карикатурными в своем совершенстве, почти оскорбительными в своей грации – или это только мерещилось Элистэ, потому что она хорошо знала Дрефа. Возможно, никто другой, кроме нее, ничего не замечал. Вот и сейчас он изогнулся так, будто у него не было суставов, – гораздо ниже, чем того требовали приличия. Он выпрямился, и она, под влиянием порыва, бросила:
– Отрасти себе чуб подлиннее да дергай за него. По крайней мере не придется кланяться.
– Но я предпочитаю кланяться. Это замечательное по выразительности движение.
Дреф обладал приятным низким голосом, его манера говорить была весьма своеобразна. Изысканные обороты и свободное владение словом совершенно не вязались с протяжным выговором крестьянина северной провинции.
– Да. Даже слишком выразительное. Я бы на твоем месте поостереглась.
– Ладно. Как бы мне стать совершенно благоразумным? – Дреф улыбнулся.
– Совершенная наглость больше в твоем духе, но и ее ты никогда не доведешь до совершенства, ибо ты вообще несовершенен.
– Значит, мое постоянное несовершенство приобретает совершенно законченную форму, – парировал он.
– И таким образом разрушает свое собственное постоянство.
– И сохраняет совершенное несовершенство.
– Парадоксы – не для серфов, – высокомерно заметила Элистэ.
– Что же тогда, кроме раболепия, нашего ума дело?
– Ну… – задумалась она. – Преданность. Долг. Надежность.
– Этого вы требуете от ваших лошадей и собак. И больше ничего?
– Честность. Покладистый нрав.
– Вы вычерпали до донышка эту жалкую пустую похлебку.
– Так думают недовольные. Однако простая пища более питательна, согласись.
– Продолжайте, у вас что-то медленно работает воображение. Что еще?
– Смирение, – предположила она. – Почитание тех, кто выше тебя.
– А как мне их определить? Суждения природы и общества часто не совпадают.
– Вряд ли это твое дело – проводить подобное различие.
– Как я могу не замечать его, имея глаза и голову на плечах?
– Не будь таким дерзким.
– Разве я вас обидел? – спросил он с совершенно несносной заботливостью.
– О, ты не можешь обидеть меня – я не отношусь к тебе до такой степени серьезно. Но не высказывай подобные глупости при ком-нибудь еще, а то заработаешь неприятности на свою голову.
– Никогда не следует искать неприятностей. Они приходят сами – незваные и непрошеные, как сборщик налогов твоего отца осенью.
– И так же, как сборщик налогов моего отца, нянчатся с должниками.
– И так же жестоко обходятся с теми, кто не может за себя постоять.
– Тот, кто ни в чем не виноват, вряд ли должен бояться плохого обращения.
– Вот вы и обнаружили свою собственную, простодушную невинность, дитя мое.
– Невинность! Простодушная! Дитя мое! Да как ты смеешь, Дреф?! Возьми свои слова назад! – Она топнула ногой. – Немедленно забери их обратно!
– Забрал. Как мне такое только в голову пришло? Я глубоко сожалею. Я больше никогда не назову вас простодушной. И все же, должен отметить, что бывают исключения из тех незыблемых правил, о которых вы упоминаете. Например, Зен сын-Сюбо.
– Жених твоей сестры, молодой смутьян?
– Едва ли он такой уж отъявленный тип. Всего лишь безвредный идеалист, чисто по-детски интересующийся запрещенными политическими брошюрами. Недостоин того, чтобы ваш отец обращал на него внимание.
– Я склонна с тобой согласиться. Как я понимаю, ты здесь, чтобы заступиться за Зена?
Дреф кивнул.
– Не делай этого. – Его брови удивленно поднялись, и она добавила: – Сейчас не время. Как я сказала твоей сестре несколько минут назад, из-за этого дурацкого происшествия мой отец дошел в своем гневе до крайней точки. Он уже сожалеет о том, что позволил обучаться грамоте некоторым серфам. Если он увидит, что ты явился, когда тебя не звали, без разрешения оставил работу, оделся не в соответствии с твоим положением, да еще посмотрит на эту твою, как всегда, самонадеянную физиономию, он еще больше разъярится. Оставь эту затею, Дреф.
– Я бы охотно последовал вашему совету, однако Зен не только жених моей сестры, он еще и мой близкий друг и ему необходима помощь. Парень совершенно не может постоять за себя.
– Ну, я обещала замолвить за него словечко перед отцом.
– Правда? Вы сняли камень с моей души. – На этот раз он оставил свое добродушное поддразнивание. В его глазах – больших, блестящих и таких же черных, как у Стелли, появилась непривычная серьезность. – Зен не мог бы пожелать лучшего защитника.
В последние годы Дреф принял в обращении с ней сардонический тон, преувеличенно-почтительный, и Элистэ к этому привыкла. Сейчас же это неожиданно серьезное выражение лица напомнило ей прежнего Дрефа – из детства. Она почувствовала себя неловко, даже немного растерянно и торопливо сказала:
– Я уже предупредила твою сестру – нет никакой уверенности, что мне это удастся.
– Я буду молиться, чтобы у вас получилось, иначе Зен обречен на страдания, а у него не хватит сил их вынести.
Все еще взволнованная, Элистэ ощутила мгновенный резкий укол совести, что-то похожее на вину или стыд, но раздражение быстро прогнало его. Просто она слегка заскучала и расчувствовалась – вот и снизошла до того, что приняла участие в судьбе низших. Элистэ пожала плечами и холодно обронила:
– Вообще-то я не понимаю, почему ты и твоя сестра придаете этому такое большое значение. Если Зена сын-Сюбо – или как там его? – выпорют, что тут такого страшного? Шкура у него наверняка толстая, он почти ничего и не почувствует. Без сомнения, ему недостает послушания. Он совершенно отбился от рук, и наказание поможет ему исправить недостатки.
– А-а… интересно, вам бы оно помогло исправить недостатки? – От серьезности Дрефа не осталось и следа. На бронзово-загорелом лице в ослепительной улыбке сверкнули белые зубы, и Элистэ стало как-то не по себе.
– Мне? Что ты имеешь в виду?
– А разве у вас нет недостатков? Но давайте на минутку предположим, что дочь господина маркиза все же не без изъяна. Хорошая порка, проведенная публично, и последующее пребывание у позорного столба исправили бы ваши пороки?
– Шут несчастный!
– Предположим, вы рискнули прочитать не ту книжку, или высказались слишком свободно, или не выплатили вовремя налог, или даже осмелились без разрешения нарушить границы владения хозяина… Без сомнения, вам недостает послушания, и вы заслуживаете наказания. Ведь это для вашего же блага.
– Какую чушь ты городишь. Действительно – настоящий шут. Глупо даже предполагать, что ограничения, касающиеся плебеев, могут быть применимы ко мне или вообще к кому-нибудь из Возвышенных! Вряд ли мы сделаны из одного теста.
– Вы в этом уверены? Неужели разница между людьми столь уж велика? По мнению некоторых натурфилософов, так называемые чары Возвышенных, которых нас учили страшиться, – угасли или сильно ослабели и в лучшем случае присущи единицам.
– Ну, значит, твои натурфилософы – натуральные дураки. А как же мой дядя Кинц? Разве он не владеет чарами?
– Несомненно, – согласился Дреф, – но он ведь почти уникален.
– Вовсе нет, – возразила она. – Дядя – живое доказательство природного отличия Возвышенных от простонародья. А что касается одних и тех же законов для всех, то ты с таким же успехом можешь требовать равных прав для Пастухов и овец.
– Что ж, маленькая пастушка, вы наверняка будете заботливо ухаживать за своими овечками, к великой радости тех, кто любит баранину.
– Паяц! – воскликнула Элистэ, слегка уязвленная. Она взглянула в его черные глаза и не прочла в них ничего: ей пришло в голову, что аналогия, выбранная ею только для того, чтобы подчеркнуть очевидный факт, могла обидеть Дрефа, могла даже причинить ему боль. Немедленно раскаявшись, она попыталась исправить свою оплошность: – Но ты не должен думать, что мои слова относятся и к тебе, Дреф. Ты совсем другой, необычный, все это знают. Ты такой умный, такой способный, тебя и сравнивать нельзя с остальными из твоего сословия. Многие подозревают, что ты происходишь от Возвышенных. Не родись ты случайно среди серфов, ты мог бы быть одним из нас.
Ну вот, это должно его успокоить. Высшая оценка, и каждое слово – правда.
Похвалы, однако, не смягчили Дрефа. Да, он улыбался, но она знала эту улыбку, не предвещавшую ничего хорошего.
– Я не заслуживаю такой чести. Едва ли моя кровь так благородна, как вы предполагаете. – Он говорил медленно, растягивая гласные и проглатывая букву «р» – намеренно подчеркивая свой крестьянский выговор, чтобы позлить ее. – Я такой, каков есть, не больше, и посему столь же достоин презрения, притеснения и угнетения, как любой из моего сословия.
– Бедный Дреф. Знаешь, в чем твое несчастье? – Она не дала ему ответить. На этот раз ему не удастся взять над ней верх. – Ты не хочешь признавать реальности жизни. Тебе все не нравится. Ты постоянно нападаешь на род человеческий, на общество, на весь мир. Наверняка солнце, луна и звезды тоже не отвечают твоим запросам. Потому-то ты и жалуешься на тиранию, жестокость, притеснения, угнетение и эксплуатацию. Что ж, может быть, кое-кто из Возвышенных и злоупотребляет иногда своими привилегиями. Все-таки и мы несовершенны. Но как это изменить? Возвышенные, наделенные самой природой особыми качествами, позволяющими руководить и править, просто выполняют обязанность, возложенную на них законами этого мира. Ты бы хотел уничтожить правящий класс, тем самым низвергнув правительство? Ты бы хотел освободить простой народ, чтобы тот погряз в распутстве и невежестве, и таким образом разрушить цивилизацию? Неужели такую свободу ты ценишь выше мира и безопасности, выше самой жизни? Правительство, твердо установленные правила должны существовать, чтобы обеспечить всеобщий порядок, иначе все мы будем ввергнуты в хаос. Разве ты этого хочешь?
Закончив, Элистэ отвела глаза. Она была уверена, что теперь ему нечего возразить.
– Я просто восхищаюсь той легкостью, с которой вы, как попугай, повторяете звучные фразы вашего отца. Увы, хорошая память сама по себе не заменяет разума. – Не обращая внимания на ее оскорбленный вид, Дреф продолжал: – Неужели вам никогда не приходило в голову, что мудрое правление и власть Возвышенных – не обязательно синонимы? Или что сомнительное существование каких-то особых способностей вовсе не означает «по праву» правящий класс? Что разумное ограничение привилегий Возвышенных отнюдь не предвещает начала анархии?
Элистэ пожала плечами.
– Мне жаль тебя огорчать, но история учит нас другому.
– Вы никогда не были сильны в истории, крошка Элли, – заметил он, и она удивленно посмотрела на него: Дреф уже очень давно не позволял себе это уменьшительное обращение. Должно быть, он взволнован больше, чем она думала, раз оно сорвалось у него с языка. – Вы забыли, что Вонар не всегда был абсолютной монархией. В прежние времена власть короля имела пределы, а крестьяне не жили в таком полном подчинении. Любой из них имел определенную степень личной независимости, которая нам и не снилась. Фактически это продолжалось до эпидемии Карающего Кошмара – то есть еще двухсот лет не прошло; а потом по закону крестьян прикрепили к земле, и таким образом возникло наше нынешнее счастливое рабство. Нет нужды говорить, что этим все не ограничилось. Сейчас, в эпоху, которая гордо несет знамя своей просвещенности, любой Возвышенный по закону имеет право посадить раба в тюрьму, поколотить палкой, изувечить, может даже казнить своих серфов, ему никто и слова не скажет.
– Большинству серфов живется не так уж плохо. А ленивые всегда недовольны, вот и все.
Элистэ стало одновременно скучно и неловко. Почему бы ему не ограничиться своим обычным ерничеством? Так он был бы куда приятнее.
– А вот и результаты дурного влияния на незрелый ум.
– Ты невыносим. Нет, хуже – ты становишься просто скучным.
– Тогда я быстренько закругляюсь. Итак, совершенно ясно, что Возвышенному целиком подвластна жизнь его рабочей скотины, начиная с рождения, когда младенца метят клеймом, удостоверяющим, что раб является собственностью. Хозяину подвластно все: детство, когда ребенок учится раболепию, в то время как доступ к образованию ему, как правило, заказан; юность, когда тебе выбирают ремесло по прихоти господина; зрелые годы, когда для того, чтобы жениться, построить дом, выкопать колодец, завести свой огород, требуется позволение; старость, которая наступает рано из-за нужды, лишений и безысходности; наконец, господину подвластна сама смерть, когда непостижимая Последняя Привилегия дарует ему право как угодно распоряжаться останками серфа – даже бросить их на съедение собакам, если заблагорассудится.
– Это отвратительно, просто возмутительно! Никому бы и в голову такое не пришло, и ты сам это понимаешь!
– Неужели? – сухо возразил Дреф. – Вряд ли феодальная власть исчерпывается подобными пустяками. На протяжении всей своей жалкой и по большей части несчастной жизни серф – а вместе с ним и так называемый свободный крестьянин – работает не разгибая спины и видит, что лучшие плоды его трудов собирает хозяин. Орудием этого грабежа являются налоги, разнообразие которых производит неизгладимое впечатление. Налог на колодец, налог на печь, мельничный налог, налог на урожай, налог за проход по хозяйским владениям, налог на зерно, налог полевой, винный, фруктовый. К старости серф дряхлеет – пожалуйста, налог на потерю трудоспособности. Я мог бы перечислять и дальше, но нет нужды называть их все. Достаточно сказать, что в жизни крестьянина нет ни одного мгновения, не затронутого или не испорченного жадностью притеснителя. Силы и молодость раба – это товар, принадлежащий господину. Труд с рассвета до заката служит процветанию владельца, в то время как собственные дети серфа страдают от голода и холода. Он не имеет права голоса при создании законов, которые связывают его по рукам и ногам, а ведь законы эти регулируют всю его жизнь с рождения до смерти. В глазах закона серф значит едва ли больше, чем рабочий скот. И горе тому, кто захочет изменить свою судьбу и убежит из поместья хозяина. Изгнанник вне закона, преследуемый и презираемый, одинокий, глядящий в лицо голодной смерти, этот несчастный в конце концов приползает обратно в свою конуру. Если же по какой-либо невероятной причине он не вернулся – ничего: клеймо на теле выдаст его, оно гарантирует скорое возвращение.
Ухмыльнувшись, Дреф взглянул на свою правую руку – на тыльной стороне ладони была вытатуирована буква «Д», обозначающая, что данный серф принадлежит Дерривалю.
Краска залила щеки Элистэ. На мгновение от замешательства и ощущения какой-то непонятной униженности она лишилась дара речи. Она чуть не вцепилась в заклейменную руку, и этот глупый порыв только усилил ее смущение. Элистэ почему-то чувствовала себя виноватой, и это было так неприятно, что она нашла утешение в ярости. Как он смеет упрекать ее, как он смеет? Его жалобы и в самом деле граничат с обвинениями. Недопустимо, чтобы серф разговаривал с ней так. Это оскорбительно, с этим нельзя мириться! Вздернув подбородок, она с демонстративной скукой холодно спросила:
– Я полагаю, этой продолжительной и утомительной беседе настанет конец?
– Конец только один: правление короля и его Возвышенных – вовсе не закон природы и не историческая неизбежность. Все вполне можно изменить, а значит, придет день, когда за боль и кровь угнетенного простого народа придется заплатить с лихвой.
– Что ты под этим подразумеваешь?
– Достаточно самому слабому, но решительно настроенному рабу восстать против своих хозяев – и тотчас желание восстановить справедливость и желание отомстить сольются. Вот о чем следовало бы подумать всем вам.
С минуту она смотрела на него пораженная, потом притворно рассмеялась.
– О, как ты серьезен – мне и страшно и смешно. Тебе это совсем не идет. Теперь я понимаю, почему мой отец запретил писания твоего самозваного мудреца – Шорви Нирьена. И правильно поступил, ибо этот подстрекатель черни превратил тебя в отчаянно скучного педанта.
– Это может сделать и образование. А хотите, я скажу, в кого превратило образование вас?
– Хватит! – С нее слетела напускная холодность. – Ты слишком много себе позволяешь, и я не желаю больше тебя слушать! Все это глупо и скучно, и если бы ты разговаривал подобным образом с кем-нибудь другим из моей семьи, тебя приказали бы высечь!
– Вот оно, ваше всемогущее средство. Несомненно, мы увидим, какое благотворное воздействие оно окажет на Зона сын-Сюбо.
– Опять… Меня это не интересует! Пусть хоть истечет кровью и умрет, мне все равно! Ой, нет, я не то хотела сказать, беру свои слова назад!
Элистэ замолчала, чтобы успокоиться. Дреф наблюдал за ней без всякого выражения. Казалось, сегодня ему почему-то нравится ее дразнить – он пребывал в каком-то странном настроении, но она не собирается доставлять ему удовольствие и не позволит вывести из себя. Когда Элистэ снова заговорила, голос ее звучал нарочито небрежно:
– Я поговорю с отцом о твоем друге, раз обещала. Итак, ты получил то, за чем пришел, а теперь можешь идти. Ты меня сегодня совсем не забавляешь, и я не вижу смысла продолжать этот тоскливый разговор.
Надменно взмахнув юбками, Элистэ резко повернулась и быстро вошла в дом.
Дреф стоял и смотрел ей вслед до тех нор, пока не уловил краем глаза какое-то движение возле большой поленницы, сложенной у двери. Скорчившаяся за ней фигура выпрямилась и шагнула вперед, выбираясь из своего убежища.
– Не смотри так удивленно, – посоветовала Стелли. – Мне всегда хотелось подслушать, о чем вы болтаете с этой сопливой принцессой.
– Заткнись, Стелли, ты только испортишь все дело.
– Нечего меня затыкать, ты сам ничем не лучше. Я хочу знать, собираешься ли ты помочь Зену?
– Ты же подслушивала. Элистэ обещала вступиться за Зена перед своим отцом.
– И ты поверил? Эта жеманная маленькая сучка ради нас пальцем не шевельнет, можешь не сомневаться. Я хочу, чтобы ты сам поговорил с маркизом. Ты умеешь говорить убедительно, к тому же обещал мне.
– Да, обещал, но предложение Элистэ мне кажется лучше. От нее будет больше пользы, чем от меня. Доверимся ей, она сделает все что сможет.
– Все что сможет! Да это ровным счетом ничего! Ведь ее не волнует никто, кроме себя. Если ты считаешь ее своим другом, то ты – осел, хоть и семи пядей во лбу. Я ей не верю, и перестану верить тебе, если ты не исполнишь того, что обещал. Зен твой друг, разве не так? – Стелли скрестила руки на груди.
– Для Зена лучше, если я не стану вмешиваться.
– «Не стану вмешиваться!» Так ты даже не попытаешься ему помочь? Что ж за грязная свинья?! – Глаза Стелли сверкали, как раскаленные угли. Трясясь от бешенства, она надвигалась на неподвижно стоявшего брата. – Ты перед ним в долгу. Из-за тебя он попал в эту передрягу! Ты во всем виноват!
– Я?
– Да-да, ты и сам прекрасно это знаешь! – Она подошла к нему вплотную, сверля взглядом. – Во-первых, кто научил Зена читать? Ты! А кто позволил тебе учить его? Никто! Во-вторых, ты забил ему голову дурацкими идеями о политике, законах, о вещах, которые ему вовсе не обязательно было знать. А кто давал ему читать эту писанину, с которой никто из нас не стал бы связываться? Все это сделал ты! Убедил его, будто все, что ты говоришь или делаешь, – правильно. Ты годами возился с этими памфлетами – ага, думал, я не знаю? – и тебя ни разу не поймали. А бедный Зен попробовал – и тут же попался. И сейчас он в беде из-за тебя, а ты даже не намерен за него заступиться! Хорош друг! Меня от тебя просто тошнит!
При всем споем красноречии Дреф на мгновение онемел. Молчание подтверждало его вину, истинную или мнимую.
– Что, язык проглотил? Странно, а с сопливой принцессой болтал без остановки. Может, ты теперь разговариваешь только с Возвышенными? Ты ведь такой ученый, такой особенный, как она выразилась, и руки у тебя такие чистые!
– Это для Зена единственный шанс, – вымолвил наконец Дреф.
– Забавно, ну и насмешил ты меня! – Стелли и не думала смеяться. – Ты догадываешься, как к твоему поведению отнесутся порядочные люди? Но позволь, я скажу тебе еще кое-что. Если с Зеном случится что-нибудь плохое, ты об этом пожалеешь. Я никогда тебя не прощу.
Не дожидаясь ответа, Стелли круто повернулась, на манер своей ненавистной госпожи, и оставила Дрефа наедине с невеселыми мыслями.
2
Эта дерзость проявлялась даже на расстоянии: в прямой осанке, в свободной, раскованной походке, в неподобающе гордо откинутой темноволосой голове. Трудно объяснить словами, но в самой внешности Дрефа сын-Цино было нечто такое, что задевало чувства Возвышенных. Как и его сестра, Дреф имел более высокий рост, чем обычные серфы. Слишком длинные ноги, слишком стройное тело, скорее ловкое, чем мощное; утонченные черты узкого, выразительного лица, ухоженные руки – тонкие и изящные, без черных полосок под короткими ногтями, без въевшейся в них грязи. В отличие от остальных серфов, Дреф обожал мыться. Когда позволяла погода, он купался в пруду и умудрялся оставаться опрятным и без дорогих духов, которые в любом случае не мог себе позволить. «Но, – напомнила себе Элистэ, – захоти Дреф – он бы достал духи. Если бы ему не удалось выменять их на что-нибудь, он бы изготовил их сам – из цветов, трав, масел и экстрактов – словом, из всего, что имелось под руками. Уж такой он есть». Вместо обычного крестьянского зловония от этого юноши исходил запах свежести, что почему-то казалось несколько дерзким. Вьючная лошадь не должна походить на породистого скакуна, а серфу не следует казаться лучше его хозяев.
Элистэ заметила, что по случаю визита Дреф оделся в свое лучшее платье. Он сменил всегдашнюю серо-желтую заплатанную рабочую блузу на белую полотняную рубашку, грубую, но чистую и вполне приличную. Поверх надел короткую куртку и повязал шейный платок. Вместо обычных мешковатых штанов на нем были бриджи и пара далеко не новых белых чулок. Ужасные деревянные сабо уступили место потрепанным кожаным туфлям со стальными пряжками, тщательно очищенными от ржавчины. Его безупречно аккуратный вид, долженствующий засвидетельствовать уважение, был в данной ситуации неуместен. Дреф казался таким элегантным, таким независимым, таким неуловимо… нахальным. Подобная наглость сейчас могла вызвать только раздражение маркиза во Дерриваля.
Дреф поднял голову, увидел, что Элистэ ждет его, и помахал рукой. Улыбнувшись, она махнула в ответ. Не трогаясь с места, она смотрела, как он пересек лужайку, поднялся по старым каменным ступенькам. Через мгновение он уже низко кланялся ей – казалось бы, всем хорош поклон, но выходило как-то неправильно, слишком уж много показных раболепных движений. Серфы и крестьяне обычно неуклюже приседали, будто пьяные или скрюченные артритом: плечи ссутулены, колени словно одеревенели, руки либо сцеплены, либо безвольно свисают по бокам. Но худощавый, прекрасно владеющий своим телом Дреф мог двигаться изящнее учителя танцев. Иногда его безупречно обходительные манеры казались карикатурными в своем совершенстве, почти оскорбительными в своей грации – или это только мерещилось Элистэ, потому что она хорошо знала Дрефа. Возможно, никто другой, кроме нее, ничего не замечал. Вот и сейчас он изогнулся так, будто у него не было суставов, – гораздо ниже, чем того требовали приличия. Он выпрямился, и она, под влиянием порыва, бросила:
– Отрасти себе чуб подлиннее да дергай за него. По крайней мере не придется кланяться.
– Но я предпочитаю кланяться. Это замечательное по выразительности движение.
Дреф обладал приятным низким голосом, его манера говорить была весьма своеобразна. Изысканные обороты и свободное владение словом совершенно не вязались с протяжным выговором крестьянина северной провинции.
– Да. Даже слишком выразительное. Я бы на твоем месте поостереглась.
– Ладно. Как бы мне стать совершенно благоразумным? – Дреф улыбнулся.
– Совершенная наглость больше в твоем духе, но и ее ты никогда не доведешь до совершенства, ибо ты вообще несовершенен.
– Значит, мое постоянное несовершенство приобретает совершенно законченную форму, – парировал он.
– И таким образом разрушает свое собственное постоянство.
– И сохраняет совершенное несовершенство.
– Парадоксы – не для серфов, – высокомерно заметила Элистэ.
– Что же тогда, кроме раболепия, нашего ума дело?
– Ну… – задумалась она. – Преданность. Долг. Надежность.
– Этого вы требуете от ваших лошадей и собак. И больше ничего?
– Честность. Покладистый нрав.
– Вы вычерпали до донышка эту жалкую пустую похлебку.
– Так думают недовольные. Однако простая пища более питательна, согласись.
– Продолжайте, у вас что-то медленно работает воображение. Что еще?
– Смирение, – предположила она. – Почитание тех, кто выше тебя.
– А как мне их определить? Суждения природы и общества часто не совпадают.
– Вряд ли это твое дело – проводить подобное различие.
– Как я могу не замечать его, имея глаза и голову на плечах?
– Не будь таким дерзким.
– Разве я вас обидел? – спросил он с совершенно несносной заботливостью.
– О, ты не можешь обидеть меня – я не отношусь к тебе до такой степени серьезно. Но не высказывай подобные глупости при ком-нибудь еще, а то заработаешь неприятности на свою голову.
– Никогда не следует искать неприятностей. Они приходят сами – незваные и непрошеные, как сборщик налогов твоего отца осенью.
– И так же, как сборщик налогов моего отца, нянчатся с должниками.
– И так же жестоко обходятся с теми, кто не может за себя постоять.
– Тот, кто ни в чем не виноват, вряд ли должен бояться плохого обращения.
– Вот вы и обнаружили свою собственную, простодушную невинность, дитя мое.
– Невинность! Простодушная! Дитя мое! Да как ты смеешь, Дреф?! Возьми свои слова назад! – Она топнула ногой. – Немедленно забери их обратно!
– Забрал. Как мне такое только в голову пришло? Я глубоко сожалею. Я больше никогда не назову вас простодушной. И все же, должен отметить, что бывают исключения из тех незыблемых правил, о которых вы упоминаете. Например, Зен сын-Сюбо.
– Жених твоей сестры, молодой смутьян?
– Едва ли он такой уж отъявленный тип. Всего лишь безвредный идеалист, чисто по-детски интересующийся запрещенными политическими брошюрами. Недостоин того, чтобы ваш отец обращал на него внимание.
– Я склонна с тобой согласиться. Как я понимаю, ты здесь, чтобы заступиться за Зена?
Дреф кивнул.
– Не делай этого. – Его брови удивленно поднялись, и она добавила: – Сейчас не время. Как я сказала твоей сестре несколько минут назад, из-за этого дурацкого происшествия мой отец дошел в своем гневе до крайней точки. Он уже сожалеет о том, что позволил обучаться грамоте некоторым серфам. Если он увидит, что ты явился, когда тебя не звали, без разрешения оставил работу, оделся не в соответствии с твоим положением, да еще посмотрит на эту твою, как всегда, самонадеянную физиономию, он еще больше разъярится. Оставь эту затею, Дреф.
– Я бы охотно последовал вашему совету, однако Зен не только жених моей сестры, он еще и мой близкий друг и ему необходима помощь. Парень совершенно не может постоять за себя.
– Ну, я обещала замолвить за него словечко перед отцом.
– Правда? Вы сняли камень с моей души. – На этот раз он оставил свое добродушное поддразнивание. В его глазах – больших, блестящих и таких же черных, как у Стелли, появилась непривычная серьезность. – Зен не мог бы пожелать лучшего защитника.
В последние годы Дреф принял в обращении с ней сардонический тон, преувеличенно-почтительный, и Элистэ к этому привыкла. Сейчас же это неожиданно серьезное выражение лица напомнило ей прежнего Дрефа – из детства. Она почувствовала себя неловко, даже немного растерянно и торопливо сказала:
– Я уже предупредила твою сестру – нет никакой уверенности, что мне это удастся.
– Я буду молиться, чтобы у вас получилось, иначе Зен обречен на страдания, а у него не хватит сил их вынести.
Все еще взволнованная, Элистэ ощутила мгновенный резкий укол совести, что-то похожее на вину или стыд, но раздражение быстро прогнало его. Просто она слегка заскучала и расчувствовалась – вот и снизошла до того, что приняла участие в судьбе низших. Элистэ пожала плечами и холодно обронила:
– Вообще-то я не понимаю, почему ты и твоя сестра придаете этому такое большое значение. Если Зена сын-Сюбо – или как там его? – выпорют, что тут такого страшного? Шкура у него наверняка толстая, он почти ничего и не почувствует. Без сомнения, ему недостает послушания. Он совершенно отбился от рук, и наказание поможет ему исправить недостатки.
– А-а… интересно, вам бы оно помогло исправить недостатки? – От серьезности Дрефа не осталось и следа. На бронзово-загорелом лице в ослепительной улыбке сверкнули белые зубы, и Элистэ стало как-то не по себе.
– Мне? Что ты имеешь в виду?
– А разве у вас нет недостатков? Но давайте на минутку предположим, что дочь господина маркиза все же не без изъяна. Хорошая порка, проведенная публично, и последующее пребывание у позорного столба исправили бы ваши пороки?
– Шут несчастный!
– Предположим, вы рискнули прочитать не ту книжку, или высказались слишком свободно, или не выплатили вовремя налог, или даже осмелились без разрешения нарушить границы владения хозяина… Без сомнения, вам недостает послушания, и вы заслуживаете наказания. Ведь это для вашего же блага.
– Какую чушь ты городишь. Действительно – настоящий шут. Глупо даже предполагать, что ограничения, касающиеся плебеев, могут быть применимы ко мне или вообще к кому-нибудь из Возвышенных! Вряд ли мы сделаны из одного теста.
– Вы в этом уверены? Неужели разница между людьми столь уж велика? По мнению некоторых натурфилософов, так называемые чары Возвышенных, которых нас учили страшиться, – угасли или сильно ослабели и в лучшем случае присущи единицам.
– Ну, значит, твои натурфилософы – натуральные дураки. А как же мой дядя Кинц? Разве он не владеет чарами?
– Несомненно, – согласился Дреф, – но он ведь почти уникален.
– Вовсе нет, – возразила она. – Дядя – живое доказательство природного отличия Возвышенных от простонародья. А что касается одних и тех же законов для всех, то ты с таким же успехом можешь требовать равных прав для Пастухов и овец.
– Что ж, маленькая пастушка, вы наверняка будете заботливо ухаживать за своими овечками, к великой радости тех, кто любит баранину.
– Паяц! – воскликнула Элистэ, слегка уязвленная. Она взглянула в его черные глаза и не прочла в них ничего: ей пришло в голову, что аналогия, выбранная ею только для того, чтобы подчеркнуть очевидный факт, могла обидеть Дрефа, могла даже причинить ему боль. Немедленно раскаявшись, она попыталась исправить свою оплошность: – Но ты не должен думать, что мои слова относятся и к тебе, Дреф. Ты совсем другой, необычный, все это знают. Ты такой умный, такой способный, тебя и сравнивать нельзя с остальными из твоего сословия. Многие подозревают, что ты происходишь от Возвышенных. Не родись ты случайно среди серфов, ты мог бы быть одним из нас.
Ну вот, это должно его успокоить. Высшая оценка, и каждое слово – правда.
Похвалы, однако, не смягчили Дрефа. Да, он улыбался, но она знала эту улыбку, не предвещавшую ничего хорошего.
– Я не заслуживаю такой чести. Едва ли моя кровь так благородна, как вы предполагаете. – Он говорил медленно, растягивая гласные и проглатывая букву «р» – намеренно подчеркивая свой крестьянский выговор, чтобы позлить ее. – Я такой, каков есть, не больше, и посему столь же достоин презрения, притеснения и угнетения, как любой из моего сословия.
– Бедный Дреф. Знаешь, в чем твое несчастье? – Она не дала ему ответить. На этот раз ему не удастся взять над ней верх. – Ты не хочешь признавать реальности жизни. Тебе все не нравится. Ты постоянно нападаешь на род человеческий, на общество, на весь мир. Наверняка солнце, луна и звезды тоже не отвечают твоим запросам. Потому-то ты и жалуешься на тиранию, жестокость, притеснения, угнетение и эксплуатацию. Что ж, может быть, кое-кто из Возвышенных и злоупотребляет иногда своими привилегиями. Все-таки и мы несовершенны. Но как это изменить? Возвышенные, наделенные самой природой особыми качествами, позволяющими руководить и править, просто выполняют обязанность, возложенную на них законами этого мира. Ты бы хотел уничтожить правящий класс, тем самым низвергнув правительство? Ты бы хотел освободить простой народ, чтобы тот погряз в распутстве и невежестве, и таким образом разрушить цивилизацию? Неужели такую свободу ты ценишь выше мира и безопасности, выше самой жизни? Правительство, твердо установленные правила должны существовать, чтобы обеспечить всеобщий порядок, иначе все мы будем ввергнуты в хаос. Разве ты этого хочешь?
Закончив, Элистэ отвела глаза. Она была уверена, что теперь ему нечего возразить.
– Я просто восхищаюсь той легкостью, с которой вы, как попугай, повторяете звучные фразы вашего отца. Увы, хорошая память сама по себе не заменяет разума. – Не обращая внимания на ее оскорбленный вид, Дреф продолжал: – Неужели вам никогда не приходило в голову, что мудрое правление и власть Возвышенных – не обязательно синонимы? Или что сомнительное существование каких-то особых способностей вовсе не означает «по праву» правящий класс? Что разумное ограничение привилегий Возвышенных отнюдь не предвещает начала анархии?
Элистэ пожала плечами.
– Мне жаль тебя огорчать, но история учит нас другому.
– Вы никогда не были сильны в истории, крошка Элли, – заметил он, и она удивленно посмотрела на него: Дреф уже очень давно не позволял себе это уменьшительное обращение. Должно быть, он взволнован больше, чем она думала, раз оно сорвалось у него с языка. – Вы забыли, что Вонар не всегда был абсолютной монархией. В прежние времена власть короля имела пределы, а крестьяне не жили в таком полном подчинении. Любой из них имел определенную степень личной независимости, которая нам и не снилась. Фактически это продолжалось до эпидемии Карающего Кошмара – то есть еще двухсот лет не прошло; а потом по закону крестьян прикрепили к земле, и таким образом возникло наше нынешнее счастливое рабство. Нет нужды говорить, что этим все не ограничилось. Сейчас, в эпоху, которая гордо несет знамя своей просвещенности, любой Возвышенный по закону имеет право посадить раба в тюрьму, поколотить палкой, изувечить, может даже казнить своих серфов, ему никто и слова не скажет.
– Большинству серфов живется не так уж плохо. А ленивые всегда недовольны, вот и все.
Элистэ стало одновременно скучно и неловко. Почему бы ему не ограничиться своим обычным ерничеством? Так он был бы куда приятнее.
– А вот и результаты дурного влияния на незрелый ум.
– Ты невыносим. Нет, хуже – ты становишься просто скучным.
– Тогда я быстренько закругляюсь. Итак, совершенно ясно, что Возвышенному целиком подвластна жизнь его рабочей скотины, начиная с рождения, когда младенца метят клеймом, удостоверяющим, что раб является собственностью. Хозяину подвластно все: детство, когда ребенок учится раболепию, в то время как доступ к образованию ему, как правило, заказан; юность, когда тебе выбирают ремесло по прихоти господина; зрелые годы, когда для того, чтобы жениться, построить дом, выкопать колодец, завести свой огород, требуется позволение; старость, которая наступает рано из-за нужды, лишений и безысходности; наконец, господину подвластна сама смерть, когда непостижимая Последняя Привилегия дарует ему право как угодно распоряжаться останками серфа – даже бросить их на съедение собакам, если заблагорассудится.
– Это отвратительно, просто возмутительно! Никому бы и в голову такое не пришло, и ты сам это понимаешь!
– Неужели? – сухо возразил Дреф. – Вряд ли феодальная власть исчерпывается подобными пустяками. На протяжении всей своей жалкой и по большей части несчастной жизни серф – а вместе с ним и так называемый свободный крестьянин – работает не разгибая спины и видит, что лучшие плоды его трудов собирает хозяин. Орудием этого грабежа являются налоги, разнообразие которых производит неизгладимое впечатление. Налог на колодец, налог на печь, мельничный налог, налог на урожай, налог за проход по хозяйским владениям, налог на зерно, налог полевой, винный, фруктовый. К старости серф дряхлеет – пожалуйста, налог на потерю трудоспособности. Я мог бы перечислять и дальше, но нет нужды называть их все. Достаточно сказать, что в жизни крестьянина нет ни одного мгновения, не затронутого или не испорченного жадностью притеснителя. Силы и молодость раба – это товар, принадлежащий господину. Труд с рассвета до заката служит процветанию владельца, в то время как собственные дети серфа страдают от голода и холода. Он не имеет права голоса при создании законов, которые связывают его по рукам и ногам, а ведь законы эти регулируют всю его жизнь с рождения до смерти. В глазах закона серф значит едва ли больше, чем рабочий скот. И горе тому, кто захочет изменить свою судьбу и убежит из поместья хозяина. Изгнанник вне закона, преследуемый и презираемый, одинокий, глядящий в лицо голодной смерти, этот несчастный в конце концов приползает обратно в свою конуру. Если же по какой-либо невероятной причине он не вернулся – ничего: клеймо на теле выдаст его, оно гарантирует скорое возвращение.
Ухмыльнувшись, Дреф взглянул на свою правую руку – на тыльной стороне ладони была вытатуирована буква «Д», обозначающая, что данный серф принадлежит Дерривалю.
Краска залила щеки Элистэ. На мгновение от замешательства и ощущения какой-то непонятной униженности она лишилась дара речи. Она чуть не вцепилась в заклейменную руку, и этот глупый порыв только усилил ее смущение. Элистэ почему-то чувствовала себя виноватой, и это было так неприятно, что она нашла утешение в ярости. Как он смеет упрекать ее, как он смеет? Его жалобы и в самом деле граничат с обвинениями. Недопустимо, чтобы серф разговаривал с ней так. Это оскорбительно, с этим нельзя мириться! Вздернув подбородок, она с демонстративной скукой холодно спросила:
– Я полагаю, этой продолжительной и утомительной беседе настанет конец?
– Конец только один: правление короля и его Возвышенных – вовсе не закон природы и не историческая неизбежность. Все вполне можно изменить, а значит, придет день, когда за боль и кровь угнетенного простого народа придется заплатить с лихвой.
– Что ты под этим подразумеваешь?
– Достаточно самому слабому, но решительно настроенному рабу восстать против своих хозяев – и тотчас желание восстановить справедливость и желание отомстить сольются. Вот о чем следовало бы подумать всем вам.
С минуту она смотрела на него пораженная, потом притворно рассмеялась.
– О, как ты серьезен – мне и страшно и смешно. Тебе это совсем не идет. Теперь я понимаю, почему мой отец запретил писания твоего самозваного мудреца – Шорви Нирьена. И правильно поступил, ибо этот подстрекатель черни превратил тебя в отчаянно скучного педанта.
– Это может сделать и образование. А хотите, я скажу, в кого превратило образование вас?
– Хватит! – С нее слетела напускная холодность. – Ты слишком много себе позволяешь, и я не желаю больше тебя слушать! Все это глупо и скучно, и если бы ты разговаривал подобным образом с кем-нибудь другим из моей семьи, тебя приказали бы высечь!
– Вот оно, ваше всемогущее средство. Несомненно, мы увидим, какое благотворное воздействие оно окажет на Зона сын-Сюбо.
– Опять… Меня это не интересует! Пусть хоть истечет кровью и умрет, мне все равно! Ой, нет, я не то хотела сказать, беру свои слова назад!
Элистэ замолчала, чтобы успокоиться. Дреф наблюдал за ней без всякого выражения. Казалось, сегодня ему почему-то нравится ее дразнить – он пребывал в каком-то странном настроении, но она не собирается доставлять ему удовольствие и не позволит вывести из себя. Когда Элистэ снова заговорила, голос ее звучал нарочито небрежно:
– Я поговорю с отцом о твоем друге, раз обещала. Итак, ты получил то, за чем пришел, а теперь можешь идти. Ты меня сегодня совсем не забавляешь, и я не вижу смысла продолжать этот тоскливый разговор.
Надменно взмахнув юбками, Элистэ резко повернулась и быстро вошла в дом.
Дреф стоял и смотрел ей вслед до тех нор, пока не уловил краем глаза какое-то движение возле большой поленницы, сложенной у двери. Скорчившаяся за ней фигура выпрямилась и шагнула вперед, выбираясь из своего убежища.
– Не смотри так удивленно, – посоветовала Стелли. – Мне всегда хотелось подслушать, о чем вы болтаете с этой сопливой принцессой.
– Заткнись, Стелли, ты только испортишь все дело.
– Нечего меня затыкать, ты сам ничем не лучше. Я хочу знать, собираешься ли ты помочь Зену?
– Ты же подслушивала. Элистэ обещала вступиться за Зена перед своим отцом.
– И ты поверил? Эта жеманная маленькая сучка ради нас пальцем не шевельнет, можешь не сомневаться. Я хочу, чтобы ты сам поговорил с маркизом. Ты умеешь говорить убедительно, к тому же обещал мне.
– Да, обещал, но предложение Элистэ мне кажется лучше. От нее будет больше пользы, чем от меня. Доверимся ей, она сделает все что сможет.
– Все что сможет! Да это ровным счетом ничего! Ведь ее не волнует никто, кроме себя. Если ты считаешь ее своим другом, то ты – осел, хоть и семи пядей во лбу. Я ей не верю, и перестану верить тебе, если ты не исполнишь того, что обещал. Зен твой друг, разве не так? – Стелли скрестила руки на груди.
– Для Зена лучше, если я не стану вмешиваться.
– «Не стану вмешиваться!» Так ты даже не попытаешься ему помочь? Что ж за грязная свинья?! – Глаза Стелли сверкали, как раскаленные угли. Трясясь от бешенства, она надвигалась на неподвижно стоявшего брата. – Ты перед ним в долгу. Из-за тебя он попал в эту передрягу! Ты во всем виноват!
– Я?
– Да-да, ты и сам прекрасно это знаешь! – Она подошла к нему вплотную, сверля взглядом. – Во-первых, кто научил Зена читать? Ты! А кто позволил тебе учить его? Никто! Во-вторых, ты забил ему голову дурацкими идеями о политике, законах, о вещах, которые ему вовсе не обязательно было знать. А кто давал ему читать эту писанину, с которой никто из нас не стал бы связываться? Все это сделал ты! Убедил его, будто все, что ты говоришь или делаешь, – правильно. Ты годами возился с этими памфлетами – ага, думал, я не знаю? – и тебя ни разу не поймали. А бедный Зен попробовал – и тут же попался. И сейчас он в беде из-за тебя, а ты даже не намерен за него заступиться! Хорош друг! Меня от тебя просто тошнит!
При всем споем красноречии Дреф на мгновение онемел. Молчание подтверждало его вину, истинную или мнимую.
– Что, язык проглотил? Странно, а с сопливой принцессой болтал без остановки. Может, ты теперь разговариваешь только с Возвышенными? Ты ведь такой ученый, такой особенный, как она выразилась, и руки у тебя такие чистые!
– Это для Зена единственный шанс, – вымолвил наконец Дреф.
– Забавно, ну и насмешил ты меня! – Стелли и не думала смеяться. – Ты догадываешься, как к твоему поведению отнесутся порядочные люди? Но позволь, я скажу тебе еще кое-что. Если с Зеном случится что-нибудь плохое, ты об этом пожалеешь. Я никогда тебя не прощу.
Не дожидаясь ответа, Стелли круто повернулась, на манер своей ненавистной госпожи, и оставила Дрефа наедине с невеселыми мыслями.
2
Элистэ сделала все что могла. Оставив Дрефа, она немедленно отправилась разыскивать отца и обнаружила его в кабинете – излюбленном месте маркиза во Дерриваля, где он предпочитал заниматься своим любимым делом – собиранием и изучением медицинских курьезов. Он часто сидел там, окруженный дорогой его сердцу коллекцией, в которую входили деформированные человеческие кости и черепа, двухголовые и трехрукие зародыши, мумифицированные карлики и горбуны, засушенные головы, аномальные человеческие органы, глаза и мозги, хранящиеся в специальном химическом растворе. Маркиз часами просиживал за столом и составлял, тщательно подбирая слова, описание последнего чудесного приобретения. В такие минуты он бывал почти счастлив. Но только не сегодня. Едва бросив взгляд на лицо отца, Элистэ поняла, что ее попытка совершенно безнадежна. Будучи сильно не в духе, маркиз начинал выпивать куда раньше обычного. Несмотря на полдень, щеки его уже подозрительно покраснели, глаза налились кровью, а веки отяжелели. Неразговорчивый, красивый мужчина в расцвете лет, очень похожий лицом на свою дочь, с такими же тонкими чертами и белой кожей, – маркиз обыкновенно бывал весьма элегантен. Сейчас же парик его растрепался, галстук сбился на сторону, на манжетах смялись и обвисли вчерашние кружева. Нахмуренные брови и плотно сжатые губы без слов говорили, как раздражен маркиз. Элистэ смотрела на него без надежды и уж тем более безо всякой любви. Согласно обычаям эпохи, она выросла на попечении слуг и домашних учителей и на протяжении своей недолгой жизни мало общалась с родителями. Она видела их, когда семья собиралась за трапезой, и в дни пиров, всегда окруженными родичами и слугами. Со своим мрачным неразговорчивым отцом Элистэ чувствовала себя скованно и, к счастью, редко виделась с ним. Когда же это происходило, она едва знала, как к нему подойти. С большой неохотой ввязывалась она в эту историю с Зеном сын-Сюбо.