Страница:
Пифагора. Он заверил меня, что никогда не имел золотого бедра, а также не
был никогда петухом, но правил кротонцами, вскоре после времен Нумы Помпилия
с той же справедливостью, с какой Нума повелевал римлянами; такая
справедливость, сказал он, была более всего необходима миру и крайне редка.
Я узнал, что пифагорейцы держали экзамен на совестливость два раза не дню.
Честные люди! Как далеки мы от них! И это мы-то, в течение тринадцати веков
бывшие всего лишь убийцами, осмеливаемся называть этих мудрецов гордецами!
В угоду Пифагору я не вымолвил ни единого слова и перешел к Зоро-астру,
занятому тем, что он собирал небесный огонь в фокус вогнутого зеркала, --
это происходило в центре зала с сотней дверей, каждая из которых открывала
путь мудрости. На главной из этих Дверей* я прочел такие слова,
представляющие собой краткое резюме всякой морали и ограничивающие все
диспуты казуистов:
* Наставления Зороастра именовались дверьми, и их существует сто. -
Примеч. Вольтера.
"Если ты сомневаешься, хорошо или дурно какое-то дело, воздержись от
него".
"Несомненно, - сказал я своему гению, - те варвары, что зарезали все
жертвы, чьи останки я видел, не читали этих прекрасных слов".
Далее мы узрели Залевка, Фалеса, Анаксимандра и всех мудрецов, искавших
истину и практиковавших добродетель.
Когда мы оказались возле Сократа, я тотчас же узнал его по его впалому
носу*.
- Прекрасно, -- сказал я ему, - вот и вы среди доверенных лиц
Всевышнего! Все обитатели Европы, за исключением турок и крымских татар -
полных невежд, произносят ваше имя с почтением. Это великое имя любят, пред
ним благоговеют вплоть до того, что желают знать имена ваших гонителей.
Мелета и Анита знают благодаря вам, подобно тому как Равальяка узнали
благодаря Генриху IV; однако я знаю всего лишь имя Анита; я не ведаю точно,
каков он был, этот преступник, с легкой руки которого вы были оклеветаны и
который достиг своей цели - осуждения вас на цикуту.
- После моего приключения я более никогда не думал об этом человеке, -
отвечал мне Сократ, - но коль скоро вы мне о нем напоминаете, я весьма о нем
сожалею. То был злобный жрец, тайно торговавший кожами: такой вид торговли
считался среди нас, греков, постыдным. Он посылал своих двух детей ко мне в
обучение. Однако другие ученики укоряли их в том, что отец их - дубильщик
кож; они вынуждены были покинуть меня. Отец, разъяренный, не успокоился до
тех пор, пока не восстановил против меня всех жрецов и софистов. На Совете
пятисот они уверяли, что я -- безбожник, не верящий в то, что Луна, Меркурий
и Марс - боги. В самом деле, я думал тогда, как думаю и сейчас, что
существует один только Бог - господин целокупной природы. Судьи передали
меня государственному отравителю, который сократил мою жизнь на несколько
дней: ведь я мирно скончался в возрасте семидесяти лет. После этого я веду
блаженную жизнь вместе со всеми этими великими людьми, которых вы видите и
среди которых я - самый ничтожный.
После того как я некоторое время наслаждался беседой с Сократом, я
двинулся с моим проводником в кустарник, расположенный несколько выше тех
рощ, где все мудрецы античности, по видимому, вкушали блаженный отдых.
Я увидал человека с мягкими и простыми чертами лица, показавшегося мне
тридцатипятилетним39. Он бросал издалека сострадательные взгляды
на белеющие скопления останков, через которые я был проведен, дабы достичь
местопребывания мудрецов. Меня поразил вид его раздутых и кровоточащих ног,
таких же рук, пронзенного [копьем] бока и бедер, содранных до крови ударами
бича.
- "Милостивый Боже! - сказал я ему, - возможно ли, чтобы справедливый и
мудрый человек пребывал в таком состоянии? Я только что видел мудреца, с
которым обошлись самым мерзостным образом, однако между его казнью и вашей
нет никакого сравнения. Дрянные жрецы и не менее дрянные судьи его отравили;
неужели и вас убили столь жестоким образом жрецы и судьи?
Он весьма приветливо ответил мне: "Да".
- Но кем же были эти чудовища?
-- Лицемерами.
-- А! Этим все сказано. По одному этому слову я вижу, что они должны
были присудить вас к высшей мере наказания. Верно, вы им доказывали, как
Сократ, что Луна - не богиня, а Меркурий - не бог?
-- Нет, речь не шла в моем случае об этих планетах. Мои
соотечественники вообще не знали, что это такое -- планета: все они были
круглыми невеждами. Их суеверия сильно отличались от суеверий греков.
-- Значит, вы наставляли их в новой религии?
-- Совсем нет; я им просто говорил: "Возлюбите от полноты вашего сердца
Бога и вашего ближнего, как самого себя, ибо именно это значит быть
человеком". Судите сами: разве такое предписание не старо, как мир? И
смотрите, принес ли я им новый культ. Я без устали им твердил, что явился не
затем, чтобы упразднить закон, но дабы его исполнить; я соблюдал все их
обряды - был обрезан, как они все, крещен, как самые ревностные из них,
платил, как они, корбан; как и они, я праздновал пасху, вкушая стоя ягненка,
вываренного в латуке. Я и мои друзья ходили молиться в храм; друзья мои
посещали этот храм и после моей смерти; одним словом, я исполнял все их
законы без исключения.
- Как, эти несчастные не могли вам даже вменить в вину Отступничество
от их законов?
- Разумеется, нет.
- Но по какой же причине довели они вас до состояния, в котором я вас
застаю?
- Что могу я вам на это сказать? Они были преисполнены гордыни и
корысти. Они видели, что я их узнал, и знали, что я раскрывал на них глаза
гражданам; они были сильнее меня, и они лишили меня жизни: люди, подобные
им, всегда поступают таким образом, если могут, с любым человеком, оценившим
их справедливой меркой.
- Но не сказали ли вы и не сделали ли чего-то такого, что могло бы хотя
бы служить им предлогом?
- Все может служить предлогом злодеям.
- Не обронили ли вы однажды, что явились принести не мир, но меч?
- Это ошибка переписчика; я, наоборот, сказал, что пришел принести не
меч, но мир. Я никогда ничего не писал; могло быть внесено изменение в мои
слова, произнесенные без всякого злого умысла.
- Таким образом, ваши речи, будучи либо плохо составленными, либо дурно
истолкованными, никак не способствовали образованию этих груд ужасных
останков, кои я зрел на своем пути, направляясь к вам для совета?
- Я с ужасом взирал на тех, кто оказался виновен во всех этих убиениях.
- А эти памятники могущества и богатства, гордыни и жадности, эти
сокровища и украшения, эти знаки величия, виденные мной и моем пути поисков
мудрости, -- от вас ли они исходят?
- Это немыслимо; я и мои приверженцы жили в нищете и ничтожестве;
величие мое заключалось только в моей добродетели.
Я был близок к тому, чтобы умолять его соизволить сказать мне правду -
кто он таков? Но мой проводник предупредил меня, чтобы я этого не делал. Он
сказал мне, что я не создан для постижения великих сих таинств. Я лишь
попросил моего собеседника научить меня, в чем заключается суть истинной
религии.
- Разве я вам этого не сказал? Любите Бога и своего ближнего, как
самого себя.
- Как, разве мыслимо, любя Бога, вкушать скоромное в пятницу?
- Я всегда ел то, что мне давали, ведь я был слишком беден, чтобы
давать кому-то обед.
- Но, любя Бога и будучи справедливым, нельзя разве быть настолько
благоразумным, чтобы не доверять все свои житейские похождения первому
встречному?
- Я поступал всегда именно так.
- Могу ли я, творя добро, избавиться от паломничества к святому Жаку
Компостельскому?
- Я никогда не бывал в этих краях.
- Должен ли я заточить себя в уединенное убежище вместе с компани-! ей
дураков?
- Что до меня, я всегда совершал небольшие путешествия меж городами.
- Должен ли я встать на сторону греческой или латинской церкви?
- Я не делал никакой разницы между иудеем и самаритянином, когда жил в
свете.
- Отлично, если все это так, я избираю вас своим единственным
наставником.
Тогда он сделал мне знак кивком, исполнившей меня утешения. Видение
исчезло, но при мне осталась чистая совесть.
Раздел III
ВОПРОСЫ, КАСАЮЩИЕСЯ РЕЛИГИИ
ВОПРОС ПЕРВЫЙ
Епископ Уорчестерский Уорбуртон, автор одного из самых ученых трудов,
кои когда-либо были написаны, так изъясняется на странице 8 тома I: "Религия
и общество, не основанные на вере в иную жизнь, должны поддерживаться
исключительным провидением. Иудаизм не основан на вере в иную жизнь, а
значит, его поддерживало особое провидение".
Многие теологи восстали против него; и как обычно опровергаются все
аргументы, так опровергали и его аргумент, говоря ему:
"Любая религия, не основанная на догмате бессмертия души и на вере в
вечные кары и воздаяния, по необходимости ложна; но иудаизм не знал этих
догм, а значит, далеко не поддерживаемый провидением, он, согласно вашим
собственным принципам, является ложной и варварской религией,
противопоставляющей себя провидению".
Епископ этот имел и других противников, возражавших ему, что бессмертие
души было известно среди иудеев даже во времена Моисея. Однако он весьма
ясно им доказал, что ни в Десяти заповедях, ни в Левите, ни во Второзаконии
не было ни слова об этой вере и просто смешно пытаться искажать и портить
некоторые места из других книг, дабы извлечь из них истину, коя не была
возвещена в книге закона.
Господин епископ, сочинивший четыре тома, дабы доказать, что иудейский
закон не предлагал ни кар, ни воздаяний по смерти, так и не сумел дать своим
противникам удовлетворительный отпор. Они ему говорили: "Либо Моисею был
известен этот догмат, и тогда он обманул иудеев, не обнародовав его; либо он
был ему неизвестен, и в этом случае его знаний было недостаточно для
основания благой религии. В самом деле, если его религия была благой, почему
ее упразднили? Истинная религия должна жить во все времена и во всех местах;
она должна быть подобна свету Солнца, освещающему все народы и все
поколения".
Прелат этот, каким бы ученым он ни был, едва-едва выпутался изо всех
этих затруднений. Но какая система от них свободна?
ВОПРОС ВТОРОЙ
Другой ученый - гораздо больший философ и один из самых глубоких
метафизиков наших дней - приводит сильные доводы в доказательство того, что
политеизм был примитивной религией людей и они начинали с веры во многих
богов, раньше чем разум настолько просветился, что стал признавать одно лишь
верховное бытие.
Смею считать, напротив, что люди начали с признания единого бога, и
лишь впоследствии человеческая слабость добавила к нему многих. Вот как я
это понимаю.
Несомненно, до постройки больших городов существовали маленькие
местечки, и все люди были разделены на небольшие сообщества до своего
объединения в большие империи. Вполне естественно, что такое местечко,
испуганное раздававшимся с неба громом, удрученное гибелью своей жатвы,
подвергаясь обидам со стороны соседей, каждодневно чувствуя свою слабость,
ощущая повсюду незримую власть, тотчас же себе говорило: "Над нами есть
некое существо, несущее нам и благо и зло".
Мне кажется немыслимым, чтобы они говорили: "Существуют две силы". И
действительно, почему они должны были думать о нескольких силах? В любом
жанре начинают с простого, затем возникает сложное, и зачастую потом
возвращаются снова к простому на основе высшего знания. Таков путь
человеческого ума.
Что же это за бытие, к коему первоначально обращались с молитвой?
Солнце ли это или Луна? Не думаю. Давайте, исследуем процесс, происходящий в
ребенке, ведь дети - примерно то же, что невежественные люди. Их не поражает
ни красота, ни полезность светила, одушевляющего природу, ни помощь,
оказываемая нам Луною, ни регулярные отклонения в ее движении; они об этом
не думают - они чересчур к этому привыкли. Обычно поклоняются, молят и
стремятся умилостивить то, что внушает страх; все дети равнодушно взирают на
небо; но стоит только послышаться громовым раскатам, они дрожат от страха и
ищут убежища. Первые люди, несомненно, вели себя так же. Среди них могли
попадаться философы, отмечавшие пути звезд, учившие восхищаться ими и им
поклоняться; простые же земледельцы, лишенные всякого образования, слишком
мало знали, чтобы впасть в столь благородные заблуждения.
Какая-нибудь деревенька ограничивалась тем, что говорила: существует
некая грохочущая сила, побивающая нас градом и убивающая наших детей; надо
ее умилостивить, но как? Мы видим: можно успокоить небольшими подарками гнев
раздраженных людей; будем же делать небольшие подарки этой неведомой силе.
Следовало также дать этой силе имя. Первое напрашивающееся здесь
наименование - вождь, господин, сеньор; итак, эта сила получила звание
"монсеньера". Вероятно, именно это послужило причиной, по которой египтяне
называли своего бога Кнеф, сирийцы - Адони, соседние с ними народы - Баал
или Бел, а также Мельх или Молох, скифы называли его Папей, - все эти слова
означают господин, повелитель.
Именно таким образом почти вся Америка оказалась разделенной на
множество мелких племен, каждое из которых имело своего бога-покровителя.
Даже мексиканцы и перуанцы, бывшие большими народами, имели лишь одного
бога: последние поклонялись Манко Копаку, первые - богу войны. Мексиканцы
дали своему воинственному богу имя Вицлипуцди, подобно тому как евреи
нарекли своего повелителя Саваофом.
Все народы начинали с поклонения единому богу вовсе не в силу высокого
и изощренного разума: если бы они были философами, они поклонялись бы богу
целокупной природы, а не богу - покровителю какой-то деревни; они
исследовали бы несметные связи между всем сущим, доказывающие наличие
творческого существа, существа-хранителя; но они ничего не исследовали, они
просто чуяли. В этом-то и состоит прогресс нашего слабого разума; каждый
поселок ощущал свою слабость и нужду в сильном защитнике. Жители его
воображали, что это опекающее их страшное существо живет в соседнем лесу, на
горе, или в облаках. Они представляли себе лишь одно подобное существо, ибо
у поселения был лишь единственный воинский вождь. Они представляли себе это
существо телесным, ибо им было немыслимо представить его иным. Кроме того,
они не могли бы поверить, что у соседнего племени нет своего божества. Вот
почему Иеффай говорит моавитянам: "Вы законно владеете тем, что вам дал
захватить бог ваш, Хамос; дайте же нам владеть тем, что дал нам в наших
победах наш бог" (Судьи, XI, 24).
Речи эти, которые один чужеземец держит перед другими, весьма
примечательны. Иудеи и моавитяне согнали туземных жителей с их земли; и те и
другие располагали правом одной только силы, и при этом один говорил
другому: "Твой бог помог тебе в твоей узурпации, терпи же, что мой бог
способствует мне в моей".
Иеремия и Амос вопрошают друг друга о том, "какой смысл был богу
Малхому вторгаться в страну Гада". На основе этих мест представляется ясным,
что в древности каждой земле полагался свой бог-покровитель. Следы такой
теологии можно найти еще у Гомера.
Вполне естественно, что воспаленное воображение людей, когда ум их
обретал лишь смутные знания, вскоре умножило своих богов и назначило
покровителей элементам, морям, лесам, источникам и полям. Чем более
изучались звезды, тем большее изумление вселяло это в сознание. Можно ли не
поклоняться Солнцу, поклоняясь божеству ручейка? Едва лишь первый шаг
сделан, как вся Земля покрывается божествами; в конце концов от звезд
спускаются к кошкам и луку.
Однако разум с неизбежностью совершенствуется; время, наконец, создает
философов, которые понимают, что ни луковицы, ни кошки, ни даже звезды не
устрояли порядок природы. Все эти философы - вавилоняне, персы, египтяне,
скифы, греки и римляне допускают одно верховное божество, вознаграждающее и
мстящее.
Сначала они ничего не сообщают о нем народам: ведь тот, кто осуждал
луковицы и кошек пред лицом старейшин и жрецов, подвергался избиению
камнями; тот, кто ставил в упрек некоторым египтянам пожирание своих богов,
мог быть сам пожран, как это и рассказывает в действительности Ювенал,
сообщающий, что некий египтянин был убит и съеден сырым во время ученого
диспута.
Однако что было дальше? Орфей и другие учредили мистерии, где
посвященные клялись кровавыми клятвами ничего не открывать и все сохранять в
тайне, причем сущностью этих мистерий было поклонение единому божеству.
Великая эта истина распространилась на половине Земли; число посвященных
стало несметным; верно, что древняя религия живет вечно; поскольку она не
противоречит догмату единства бога, ей позволяют жить! И для чего бы ее
упразднять? Римляне признавали бога милостивейшего, величайшего*; у греков
был их Зевс - их верховное божество. Все прочие боги суть всего лишь
промежуточные существа; сделайте милость, помещайте героев и императоров в
разряд богов, но достоверно, что Клавдий, Октавиан, Тиберий и Калигула не
рассматривались как созидатели неба и земли.
Одним словом, представляется доказанным, что со времен Августа все
исповедовавшие религию признавали вечное верховное божество, а также
множество разрядов второстепенных богов, чей культ позднее был назван
идолопоклонством.
Иудейские законы никогда не поощряли поклонение идолом: хотя иудеи и
допускали существование "малахим" - ангелов, небесных существ низшего
разряда, закон их вовсе не повелевал им учреждать культ этих второстепенных
божеств. Они поклонялись ангелам -- это верно, иначе говоря, при виде их они
падали ниц, но поскольку случалось сие не часто, не существовало ни обрядов,
ни узаконенного культа ангелов. Херувимы ковчега вообще были лишены
поклонения. Твердо известно, что иудеи, по крайней мере со времен
Александра, открыто поклонялись единому Богу, подобно тому как несметное
число посвященных втайне чтили его в своих мистериях.
ВОПРОС ТРЕТИЙ
Во времена, когда культ верховного божества повсеместно был учрежден в
Азии, Европе и Африке, зародилась христианская религия.
Платонизм сильно способствовал духовности христианских догматов. Логос,
означавший у Платона мудрость и разум высшего бытия, стал у нас Словом и
второй ипостасью Бога. Глубочайшая метафизика, превышающая человеческое
разумение, стала недоступным святилищем, скрывшим в себе религию.
Здесь не стоит повторять, каким образом Мария в дальнейшем была
объявлена богоматерью, как была установлена единосущность Отца и Слова и
эманация Пневмы [Духа], божественного орудия божественного Логоса, две
сущности и две воли, проистекающие из [единой] ипостаси, и вышнее вкушение,
или такое питание души, когда вкушается плоть членов и крови богочеловека,
почитаемого и вкушаемого в образе хлеба, явного для глаз и ощутимого на
вкус, но тем не менее не уничтожаемого. Все эти мистерии были возвышенными.
Начиная со II века принялись за изгнание демонов во имя Иисуса; до того
их изгоняли именем Иеговы, или Яхо (Jhaho); святой Матфей сообщает, что,
когда враги Иисуса сказали ему, будто он изгоняет демонов именем их князя,
он им ответствовал: "Если я с помощью Вельзевула изгоняю демонов, то с чьей
же помощью изгоняют их ваши дети?"
Неизвестно, в какое время иудеи признали главой демонов Вельзевула,
бывшего чужеземным богом; но мы знаем (об этом нам сообщает Иосиф), что в
Иерусалиме были заклинатели, предназначавшиеся для изгнания бесов из тел
одержимых, или, иначе говоря, из людей, страдающих особыми болезнями,
которые приписывались тогда на большей части Земли злым духам.
Итак, в действительности демонов изгоняли, возглашая имя Иеговы, ныне
утраченное, и совершая другие, забытые сегодня, обряды.
Заклинание именем Иеговы или при помощи других имен Бога было в ходу
еще в первые века христианской церкви. Ориген в своем сочинении против
Цельса говорит этому последнему на странице 262: "Если, призывая Бога или
клянясь его именем, его называют Богом Авраама, Исаака и Иакова, этими
именами достигаются известные цели, ибо природа и сила их такова, что демоны
подчиняются тем, кто эти имена произносит; но если его называют иным именем
- например, именем бога вопящей матери, изгонителя, - то имена эти не имеют
никакого значения. Имя "Израиль" в переводе на греческий ничего не дает; но
произнесите его по-еврейски вместе с другими надлежащими именами - и вы
выполните таким образом заклинание".
Тот же Ориген40 (в разделе XIX) произносит следующие
примечательные слова: "Существуют имена, обладающие природным значением,
например такие, какими пользуются мудрые люди среди египтян, персидские
маги, а также брахманы Индии. То, что именуют магией, не есть пустое и
химерическое искусство, как это утверждают стоики и эпикурейцы; ни имя
Саваоф, ни Адонай не созданы для сотворенных вещей: они принадлежат
мистической теологии, имеющей связь с Творцом; отсюда -значение этих имен,
когда их располагают определенным образом и произносят по правилам, и т.д.".
Говоря таким образом, Ориген не выражает своего личного мнения, он лишь
передает всеобщую точку зрения. Все религии, бывшие тогда известными,
допускали некий вид магии; при этом различалась магия небесная и
инфернальная, некромантия и теургия; всюду были чудеса, прорицания, оракулы.
Персы не отрицали египетские чудеса, египтяне не отвергали чудеса персов.
Бог дозволял первым христианам верить в оракулы, приписываемые сивиллам, и
спускал им вдобавок некоторые пустячные заблуждения, нисколько не
подрывавшие основы религии.
Еще более примечательным является то, что христиане двух первых веков
питали отвращение к храмам, алтарям и иконам. Ориген заверяет нас в этом на
странице 347 своего сочинения. Все изменилось, однако, с введением церковной
дисциплины, когда церковь получила жесткую форму.
ВОПРОС ЧЕТВЕРТЫЙ
Коль скоро какая-то религия бывает однажды легально принята в
государстве, судебные трибуналы оказываются сплошь занятыми заботой о том,
чтобы воспрепятствовать возобновлению большинства обычаев, принятых в этой
религии до того, как она была признана обществом. Основатели ее собираются
тайно вопреки запрету властей; теперь дозволяются лишь открытые сборища под
бдительным оком закона, и все сообщества, уклоняющиеся от закона, бывают
запрещены. Древняя максима гласила, что следует повиноваться не людям, но
Богу; теперь принято противоположное представление, а именно что
повиноваться Богу означает следовать законам страны. Ранее только и было
слышно об одержимости и бесовском исступлении - дьявол тогда гулял по Земле;
ныне он не выходит из своего убежища. Чудеса и пророчества были тогда
необходимы; теперь их более не допускают: человек, вздумавший бы пророчить о
бедах на городской площади, был бы отправлен в дом для умалишенных. Раньше
основатели религии тайно получали от адептов деньги; теперь человек, который
бы вздумал собирать деньги на свое дело, если бы он не получил на то визу
закона, был бы схвачен и отдан под суд. Таким образом, более не пользуются
теми подмостками, кои служили ранее для постройки здания.
ВОПРОС ПЯТЫЙ
После нашей святой религии - несомненно, единственно благой - какую
можно считать наименее скверной?
Не самую ли простую? А может быть, ту, что учила бы в большом объеме
морали и очень мало -- догматам? Ту, что стремилась бы сделать людей
справедливыми и не превращала бы их в глупцов? Ту, что не повелевала бы
верить в невероятные вещи, противоречивые и оскорбительные для божества, а
также опасные для человечества, и не угрожала бы вечными карами любому
обладателю здравого смысла? Не явится ли такой религией именно та, что не
будет поддерживать веру с помощью палачей и не станет заливать кровью Землю
во имя непостижимых софизмов? Та, в которой двусмысленность, игра слов и
три-четыре подложные хартии не сделают суверена и бога из святого отца -
зачастую кровосмесителя, убийцы и отравителя? Та, что не будет подчинять
королей такому священнику? Та, что будет учить одному только поклонению
Богу, справедливости, терпимости и человечности?
ВОПРОС ШЕСТОЙ
Говорят, будто языческая религия была во многих отношениях нелепой,
противоречивой, опасной; но не вменялось ли ей в вину больше зла, чем она
сотворила, и большее число глупостей в сравнении с теми, кои она
действительно проповедовала?
Ведь наблюдать Юпитера-быка,
Змею и лебедя, и прочье в том же роде
Не кажется прекрасным мне пока,
И не дивлюсь я россказням в народе.
(Мольер. Пролог к "Амфитриону")
Разумеется, такие представления весьма дерзки; но пусть мне покажут,
где во всем античном мире можно увидеть храм, посвященный Леде, лежащий в
объятиях лебедя или быка? Существовала ли в Риме или Афинах некая проповедь,
поучающая девиц зачинать детей от лебедей их птичьего двора? И разве мифы,
собранные и приукрашенные Овидием, -- это религия? Не напоминают ли они
скорее нашу "Золотую легенду" или "Венец святых"41? Если какой-то
брамин или дервиш явится к нам, чтобы возразить против нашей истории святой
Марии египетской, коя, не имея, чем заплатить морякам, препроводившим ее в
Египет, подарила каждому из них то, что у нас именуют благосклонностью,
будучи притом переодетой монашенкой, мы, наверное, этому брамину ответим:
был никогда петухом, но правил кротонцами, вскоре после времен Нумы Помпилия
с той же справедливостью, с какой Нума повелевал римлянами; такая
справедливость, сказал он, была более всего необходима миру и крайне редка.
Я узнал, что пифагорейцы держали экзамен на совестливость два раза не дню.
Честные люди! Как далеки мы от них! И это мы-то, в течение тринадцати веков
бывшие всего лишь убийцами, осмеливаемся называть этих мудрецов гордецами!
В угоду Пифагору я не вымолвил ни единого слова и перешел к Зоро-астру,
занятому тем, что он собирал небесный огонь в фокус вогнутого зеркала, --
это происходило в центре зала с сотней дверей, каждая из которых открывала
путь мудрости. На главной из этих Дверей* я прочел такие слова,
представляющие собой краткое резюме всякой морали и ограничивающие все
диспуты казуистов:
* Наставления Зороастра именовались дверьми, и их существует сто. -
Примеч. Вольтера.
"Если ты сомневаешься, хорошо или дурно какое-то дело, воздержись от
него".
"Несомненно, - сказал я своему гению, - те варвары, что зарезали все
жертвы, чьи останки я видел, не читали этих прекрасных слов".
Далее мы узрели Залевка, Фалеса, Анаксимандра и всех мудрецов, искавших
истину и практиковавших добродетель.
Когда мы оказались возле Сократа, я тотчас же узнал его по его впалому
носу*.
- Прекрасно, -- сказал я ему, - вот и вы среди доверенных лиц
Всевышнего! Все обитатели Европы, за исключением турок и крымских татар -
полных невежд, произносят ваше имя с почтением. Это великое имя любят, пред
ним благоговеют вплоть до того, что желают знать имена ваших гонителей.
Мелета и Анита знают благодаря вам, подобно тому как Равальяка узнали
благодаря Генриху IV; однако я знаю всего лишь имя Анита; я не ведаю точно,
каков он был, этот преступник, с легкой руки которого вы были оклеветаны и
который достиг своей цели - осуждения вас на цикуту.
- После моего приключения я более никогда не думал об этом человеке, -
отвечал мне Сократ, - но коль скоро вы мне о нем напоминаете, я весьма о нем
сожалею. То был злобный жрец, тайно торговавший кожами: такой вид торговли
считался среди нас, греков, постыдным. Он посылал своих двух детей ко мне в
обучение. Однако другие ученики укоряли их в том, что отец их - дубильщик
кож; они вынуждены были покинуть меня. Отец, разъяренный, не успокоился до
тех пор, пока не восстановил против меня всех жрецов и софистов. На Совете
пятисот они уверяли, что я -- безбожник, не верящий в то, что Луна, Меркурий
и Марс - боги. В самом деле, я думал тогда, как думаю и сейчас, что
существует один только Бог - господин целокупной природы. Судьи передали
меня государственному отравителю, который сократил мою жизнь на несколько
дней: ведь я мирно скончался в возрасте семидесяти лет. После этого я веду
блаженную жизнь вместе со всеми этими великими людьми, которых вы видите и
среди которых я - самый ничтожный.
После того как я некоторое время наслаждался беседой с Сократом, я
двинулся с моим проводником в кустарник, расположенный несколько выше тех
рощ, где все мудрецы античности, по видимому, вкушали блаженный отдых.
Я увидал человека с мягкими и простыми чертами лица, показавшегося мне
тридцатипятилетним39. Он бросал издалека сострадательные взгляды
на белеющие скопления останков, через которые я был проведен, дабы достичь
местопребывания мудрецов. Меня поразил вид его раздутых и кровоточащих ног,
таких же рук, пронзенного [копьем] бока и бедер, содранных до крови ударами
бича.
- "Милостивый Боже! - сказал я ему, - возможно ли, чтобы справедливый и
мудрый человек пребывал в таком состоянии? Я только что видел мудреца, с
которым обошлись самым мерзостным образом, однако между его казнью и вашей
нет никакого сравнения. Дрянные жрецы и не менее дрянные судьи его отравили;
неужели и вас убили столь жестоким образом жрецы и судьи?
Он весьма приветливо ответил мне: "Да".
- Но кем же были эти чудовища?
-- Лицемерами.
-- А! Этим все сказано. По одному этому слову я вижу, что они должны
были присудить вас к высшей мере наказания. Верно, вы им доказывали, как
Сократ, что Луна - не богиня, а Меркурий - не бог?
-- Нет, речь не шла в моем случае об этих планетах. Мои
соотечественники вообще не знали, что это такое -- планета: все они были
круглыми невеждами. Их суеверия сильно отличались от суеверий греков.
-- Значит, вы наставляли их в новой религии?
-- Совсем нет; я им просто говорил: "Возлюбите от полноты вашего сердца
Бога и вашего ближнего, как самого себя, ибо именно это значит быть
человеком". Судите сами: разве такое предписание не старо, как мир? И
смотрите, принес ли я им новый культ. Я без устали им твердил, что явился не
затем, чтобы упразднить закон, но дабы его исполнить; я соблюдал все их
обряды - был обрезан, как они все, крещен, как самые ревностные из них,
платил, как они, корбан; как и они, я праздновал пасху, вкушая стоя ягненка,
вываренного в латуке. Я и мои друзья ходили молиться в храм; друзья мои
посещали этот храм и после моей смерти; одним словом, я исполнял все их
законы без исключения.
- Как, эти несчастные не могли вам даже вменить в вину Отступничество
от их законов?
- Разумеется, нет.
- Но по какой же причине довели они вас до состояния, в котором я вас
застаю?
- Что могу я вам на это сказать? Они были преисполнены гордыни и
корысти. Они видели, что я их узнал, и знали, что я раскрывал на них глаза
гражданам; они были сильнее меня, и они лишили меня жизни: люди, подобные
им, всегда поступают таким образом, если могут, с любым человеком, оценившим
их справедливой меркой.
- Но не сказали ли вы и не сделали ли чего-то такого, что могло бы хотя
бы служить им предлогом?
- Все может служить предлогом злодеям.
- Не обронили ли вы однажды, что явились принести не мир, но меч?
- Это ошибка переписчика; я, наоборот, сказал, что пришел принести не
меч, но мир. Я никогда ничего не писал; могло быть внесено изменение в мои
слова, произнесенные без всякого злого умысла.
- Таким образом, ваши речи, будучи либо плохо составленными, либо дурно
истолкованными, никак не способствовали образованию этих груд ужасных
останков, кои я зрел на своем пути, направляясь к вам для совета?
- Я с ужасом взирал на тех, кто оказался виновен во всех этих убиениях.
- А эти памятники могущества и богатства, гордыни и жадности, эти
сокровища и украшения, эти знаки величия, виденные мной и моем пути поисков
мудрости, -- от вас ли они исходят?
- Это немыслимо; я и мои приверженцы жили в нищете и ничтожестве;
величие мое заключалось только в моей добродетели.
Я был близок к тому, чтобы умолять его соизволить сказать мне правду -
кто он таков? Но мой проводник предупредил меня, чтобы я этого не делал. Он
сказал мне, что я не создан для постижения великих сих таинств. Я лишь
попросил моего собеседника научить меня, в чем заключается суть истинной
религии.
- Разве я вам этого не сказал? Любите Бога и своего ближнего, как
самого себя.
- Как, разве мыслимо, любя Бога, вкушать скоромное в пятницу?
- Я всегда ел то, что мне давали, ведь я был слишком беден, чтобы
давать кому-то обед.
- Но, любя Бога и будучи справедливым, нельзя разве быть настолько
благоразумным, чтобы не доверять все свои житейские похождения первому
встречному?
- Я поступал всегда именно так.
- Могу ли я, творя добро, избавиться от паломничества к святому Жаку
Компостельскому?
- Я никогда не бывал в этих краях.
- Должен ли я заточить себя в уединенное убежище вместе с компани-! ей
дураков?
- Что до меня, я всегда совершал небольшие путешествия меж городами.
- Должен ли я встать на сторону греческой или латинской церкви?
- Я не делал никакой разницы между иудеем и самаритянином, когда жил в
свете.
- Отлично, если все это так, я избираю вас своим единственным
наставником.
Тогда он сделал мне знак кивком, исполнившей меня утешения. Видение
исчезло, но при мне осталась чистая совесть.
Раздел III
ВОПРОСЫ, КАСАЮЩИЕСЯ РЕЛИГИИ
ВОПРОС ПЕРВЫЙ
Епископ Уорчестерский Уорбуртон, автор одного из самых ученых трудов,
кои когда-либо были написаны, так изъясняется на странице 8 тома I: "Религия
и общество, не основанные на вере в иную жизнь, должны поддерживаться
исключительным провидением. Иудаизм не основан на вере в иную жизнь, а
значит, его поддерживало особое провидение".
Многие теологи восстали против него; и как обычно опровергаются все
аргументы, так опровергали и его аргумент, говоря ему:
"Любая религия, не основанная на догмате бессмертия души и на вере в
вечные кары и воздаяния, по необходимости ложна; но иудаизм не знал этих
догм, а значит, далеко не поддерживаемый провидением, он, согласно вашим
собственным принципам, является ложной и варварской религией,
противопоставляющей себя провидению".
Епископ этот имел и других противников, возражавших ему, что бессмертие
души было известно среди иудеев даже во времена Моисея. Однако он весьма
ясно им доказал, что ни в Десяти заповедях, ни в Левите, ни во Второзаконии
не было ни слова об этой вере и просто смешно пытаться искажать и портить
некоторые места из других книг, дабы извлечь из них истину, коя не была
возвещена в книге закона.
Господин епископ, сочинивший четыре тома, дабы доказать, что иудейский
закон не предлагал ни кар, ни воздаяний по смерти, так и не сумел дать своим
противникам удовлетворительный отпор. Они ему говорили: "Либо Моисею был
известен этот догмат, и тогда он обманул иудеев, не обнародовав его; либо он
был ему неизвестен, и в этом случае его знаний было недостаточно для
основания благой религии. В самом деле, если его религия была благой, почему
ее упразднили? Истинная религия должна жить во все времена и во всех местах;
она должна быть подобна свету Солнца, освещающему все народы и все
поколения".
Прелат этот, каким бы ученым он ни был, едва-едва выпутался изо всех
этих затруднений. Но какая система от них свободна?
ВОПРОС ВТОРОЙ
Другой ученый - гораздо больший философ и один из самых глубоких
метафизиков наших дней - приводит сильные доводы в доказательство того, что
политеизм был примитивной религией людей и они начинали с веры во многих
богов, раньше чем разум настолько просветился, что стал признавать одно лишь
верховное бытие.
Смею считать, напротив, что люди начали с признания единого бога, и
лишь впоследствии человеческая слабость добавила к нему многих. Вот как я
это понимаю.
Несомненно, до постройки больших городов существовали маленькие
местечки, и все люди были разделены на небольшие сообщества до своего
объединения в большие империи. Вполне естественно, что такое местечко,
испуганное раздававшимся с неба громом, удрученное гибелью своей жатвы,
подвергаясь обидам со стороны соседей, каждодневно чувствуя свою слабость,
ощущая повсюду незримую власть, тотчас же себе говорило: "Над нами есть
некое существо, несущее нам и благо и зло".
Мне кажется немыслимым, чтобы они говорили: "Существуют две силы". И
действительно, почему они должны были думать о нескольких силах? В любом
жанре начинают с простого, затем возникает сложное, и зачастую потом
возвращаются снова к простому на основе высшего знания. Таков путь
человеческого ума.
Что же это за бытие, к коему первоначально обращались с молитвой?
Солнце ли это или Луна? Не думаю. Давайте, исследуем процесс, происходящий в
ребенке, ведь дети - примерно то же, что невежественные люди. Их не поражает
ни красота, ни полезность светила, одушевляющего природу, ни помощь,
оказываемая нам Луною, ни регулярные отклонения в ее движении; они об этом
не думают - они чересчур к этому привыкли. Обычно поклоняются, молят и
стремятся умилостивить то, что внушает страх; все дети равнодушно взирают на
небо; но стоит только послышаться громовым раскатам, они дрожат от страха и
ищут убежища. Первые люди, несомненно, вели себя так же. Среди них могли
попадаться философы, отмечавшие пути звезд, учившие восхищаться ими и им
поклоняться; простые же земледельцы, лишенные всякого образования, слишком
мало знали, чтобы впасть в столь благородные заблуждения.
Какая-нибудь деревенька ограничивалась тем, что говорила: существует
некая грохочущая сила, побивающая нас градом и убивающая наших детей; надо
ее умилостивить, но как? Мы видим: можно успокоить небольшими подарками гнев
раздраженных людей; будем же делать небольшие подарки этой неведомой силе.
Следовало также дать этой силе имя. Первое напрашивающееся здесь
наименование - вождь, господин, сеньор; итак, эта сила получила звание
"монсеньера". Вероятно, именно это послужило причиной, по которой египтяне
называли своего бога Кнеф, сирийцы - Адони, соседние с ними народы - Баал
или Бел, а также Мельх или Молох, скифы называли его Папей, - все эти слова
означают господин, повелитель.
Именно таким образом почти вся Америка оказалась разделенной на
множество мелких племен, каждое из которых имело своего бога-покровителя.
Даже мексиканцы и перуанцы, бывшие большими народами, имели лишь одного
бога: последние поклонялись Манко Копаку, первые - богу войны. Мексиканцы
дали своему воинственному богу имя Вицлипуцди, подобно тому как евреи
нарекли своего повелителя Саваофом.
Все народы начинали с поклонения единому богу вовсе не в силу высокого
и изощренного разума: если бы они были философами, они поклонялись бы богу
целокупной природы, а не богу - покровителю какой-то деревни; они
исследовали бы несметные связи между всем сущим, доказывающие наличие
творческого существа, существа-хранителя; но они ничего не исследовали, они
просто чуяли. В этом-то и состоит прогресс нашего слабого разума; каждый
поселок ощущал свою слабость и нужду в сильном защитнике. Жители его
воображали, что это опекающее их страшное существо живет в соседнем лесу, на
горе, или в облаках. Они представляли себе лишь одно подобное существо, ибо
у поселения был лишь единственный воинский вождь. Они представляли себе это
существо телесным, ибо им было немыслимо представить его иным. Кроме того,
они не могли бы поверить, что у соседнего племени нет своего божества. Вот
почему Иеффай говорит моавитянам: "Вы законно владеете тем, что вам дал
захватить бог ваш, Хамос; дайте же нам владеть тем, что дал нам в наших
победах наш бог" (Судьи, XI, 24).
Речи эти, которые один чужеземец держит перед другими, весьма
примечательны. Иудеи и моавитяне согнали туземных жителей с их земли; и те и
другие располагали правом одной только силы, и при этом один говорил
другому: "Твой бог помог тебе в твоей узурпации, терпи же, что мой бог
способствует мне в моей".
Иеремия и Амос вопрошают друг друга о том, "какой смысл был богу
Малхому вторгаться в страну Гада". На основе этих мест представляется ясным,
что в древности каждой земле полагался свой бог-покровитель. Следы такой
теологии можно найти еще у Гомера.
Вполне естественно, что воспаленное воображение людей, когда ум их
обретал лишь смутные знания, вскоре умножило своих богов и назначило
покровителей элементам, морям, лесам, источникам и полям. Чем более
изучались звезды, тем большее изумление вселяло это в сознание. Можно ли не
поклоняться Солнцу, поклоняясь божеству ручейка? Едва лишь первый шаг
сделан, как вся Земля покрывается божествами; в конце концов от звезд
спускаются к кошкам и луку.
Однако разум с неизбежностью совершенствуется; время, наконец, создает
философов, которые понимают, что ни луковицы, ни кошки, ни даже звезды не
устрояли порядок природы. Все эти философы - вавилоняне, персы, египтяне,
скифы, греки и римляне допускают одно верховное божество, вознаграждающее и
мстящее.
Сначала они ничего не сообщают о нем народам: ведь тот, кто осуждал
луковицы и кошек пред лицом старейшин и жрецов, подвергался избиению
камнями; тот, кто ставил в упрек некоторым египтянам пожирание своих богов,
мог быть сам пожран, как это и рассказывает в действительности Ювенал,
сообщающий, что некий египтянин был убит и съеден сырым во время ученого
диспута.
Однако что было дальше? Орфей и другие учредили мистерии, где
посвященные клялись кровавыми клятвами ничего не открывать и все сохранять в
тайне, причем сущностью этих мистерий было поклонение единому божеству.
Великая эта истина распространилась на половине Земли; число посвященных
стало несметным; верно, что древняя религия живет вечно; поскольку она не
противоречит догмату единства бога, ей позволяют жить! И для чего бы ее
упразднять? Римляне признавали бога милостивейшего, величайшего*; у греков
был их Зевс - их верховное божество. Все прочие боги суть всего лишь
промежуточные существа; сделайте милость, помещайте героев и императоров в
разряд богов, но достоверно, что Клавдий, Октавиан, Тиберий и Калигула не
рассматривались как созидатели неба и земли.
Одним словом, представляется доказанным, что со времен Августа все
исповедовавшие религию признавали вечное верховное божество, а также
множество разрядов второстепенных богов, чей культ позднее был назван
идолопоклонством.
Иудейские законы никогда не поощряли поклонение идолом: хотя иудеи и
допускали существование "малахим" - ангелов, небесных существ низшего
разряда, закон их вовсе не повелевал им учреждать культ этих второстепенных
божеств. Они поклонялись ангелам -- это верно, иначе говоря, при виде их они
падали ниц, но поскольку случалось сие не часто, не существовало ни обрядов,
ни узаконенного культа ангелов. Херувимы ковчега вообще были лишены
поклонения. Твердо известно, что иудеи, по крайней мере со времен
Александра, открыто поклонялись единому Богу, подобно тому как несметное
число посвященных втайне чтили его в своих мистериях.
ВОПРОС ТРЕТИЙ
Во времена, когда культ верховного божества повсеместно был учрежден в
Азии, Европе и Африке, зародилась христианская религия.
Платонизм сильно способствовал духовности христианских догматов. Логос,
означавший у Платона мудрость и разум высшего бытия, стал у нас Словом и
второй ипостасью Бога. Глубочайшая метафизика, превышающая человеческое
разумение, стала недоступным святилищем, скрывшим в себе религию.
Здесь не стоит повторять, каким образом Мария в дальнейшем была
объявлена богоматерью, как была установлена единосущность Отца и Слова и
эманация Пневмы [Духа], божественного орудия божественного Логоса, две
сущности и две воли, проистекающие из [единой] ипостаси, и вышнее вкушение,
или такое питание души, когда вкушается плоть членов и крови богочеловека,
почитаемого и вкушаемого в образе хлеба, явного для глаз и ощутимого на
вкус, но тем не менее не уничтожаемого. Все эти мистерии были возвышенными.
Начиная со II века принялись за изгнание демонов во имя Иисуса; до того
их изгоняли именем Иеговы, или Яхо (Jhaho); святой Матфей сообщает, что,
когда враги Иисуса сказали ему, будто он изгоняет демонов именем их князя,
он им ответствовал: "Если я с помощью Вельзевула изгоняю демонов, то с чьей
же помощью изгоняют их ваши дети?"
Неизвестно, в какое время иудеи признали главой демонов Вельзевула,
бывшего чужеземным богом; но мы знаем (об этом нам сообщает Иосиф), что в
Иерусалиме были заклинатели, предназначавшиеся для изгнания бесов из тел
одержимых, или, иначе говоря, из людей, страдающих особыми болезнями,
которые приписывались тогда на большей части Земли злым духам.
Итак, в действительности демонов изгоняли, возглашая имя Иеговы, ныне
утраченное, и совершая другие, забытые сегодня, обряды.
Заклинание именем Иеговы или при помощи других имен Бога было в ходу
еще в первые века христианской церкви. Ориген в своем сочинении против
Цельса говорит этому последнему на странице 262: "Если, призывая Бога или
клянясь его именем, его называют Богом Авраама, Исаака и Иакова, этими
именами достигаются известные цели, ибо природа и сила их такова, что демоны
подчиняются тем, кто эти имена произносит; но если его называют иным именем
- например, именем бога вопящей матери, изгонителя, - то имена эти не имеют
никакого значения. Имя "Израиль" в переводе на греческий ничего не дает; но
произнесите его по-еврейски вместе с другими надлежащими именами - и вы
выполните таким образом заклинание".
Тот же Ориген40 (в разделе XIX) произносит следующие
примечательные слова: "Существуют имена, обладающие природным значением,
например такие, какими пользуются мудрые люди среди египтян, персидские
маги, а также брахманы Индии. То, что именуют магией, не есть пустое и
химерическое искусство, как это утверждают стоики и эпикурейцы; ни имя
Саваоф, ни Адонай не созданы для сотворенных вещей: они принадлежат
мистической теологии, имеющей связь с Творцом; отсюда -значение этих имен,
когда их располагают определенным образом и произносят по правилам, и т.д.".
Говоря таким образом, Ориген не выражает своего личного мнения, он лишь
передает всеобщую точку зрения. Все религии, бывшие тогда известными,
допускали некий вид магии; при этом различалась магия небесная и
инфернальная, некромантия и теургия; всюду были чудеса, прорицания, оракулы.
Персы не отрицали египетские чудеса, египтяне не отвергали чудеса персов.
Бог дозволял первым христианам верить в оракулы, приписываемые сивиллам, и
спускал им вдобавок некоторые пустячные заблуждения, нисколько не
подрывавшие основы религии.
Еще более примечательным является то, что христиане двух первых веков
питали отвращение к храмам, алтарям и иконам. Ориген заверяет нас в этом на
странице 347 своего сочинения. Все изменилось, однако, с введением церковной
дисциплины, когда церковь получила жесткую форму.
ВОПРОС ЧЕТВЕРТЫЙ
Коль скоро какая-то религия бывает однажды легально принята в
государстве, судебные трибуналы оказываются сплошь занятыми заботой о том,
чтобы воспрепятствовать возобновлению большинства обычаев, принятых в этой
религии до того, как она была признана обществом. Основатели ее собираются
тайно вопреки запрету властей; теперь дозволяются лишь открытые сборища под
бдительным оком закона, и все сообщества, уклоняющиеся от закона, бывают
запрещены. Древняя максима гласила, что следует повиноваться не людям, но
Богу; теперь принято противоположное представление, а именно что
повиноваться Богу означает следовать законам страны. Ранее только и было
слышно об одержимости и бесовском исступлении - дьявол тогда гулял по Земле;
ныне он не выходит из своего убежища. Чудеса и пророчества были тогда
необходимы; теперь их более не допускают: человек, вздумавший бы пророчить о
бедах на городской площади, был бы отправлен в дом для умалишенных. Раньше
основатели религии тайно получали от адептов деньги; теперь человек, который
бы вздумал собирать деньги на свое дело, если бы он не получил на то визу
закона, был бы схвачен и отдан под суд. Таким образом, более не пользуются
теми подмостками, кои служили ранее для постройки здания.
ВОПРОС ПЯТЫЙ
После нашей святой религии - несомненно, единственно благой - какую
можно считать наименее скверной?
Не самую ли простую? А может быть, ту, что учила бы в большом объеме
морали и очень мало -- догматам? Ту, что стремилась бы сделать людей
справедливыми и не превращала бы их в глупцов? Ту, что не повелевала бы
верить в невероятные вещи, противоречивые и оскорбительные для божества, а
также опасные для человечества, и не угрожала бы вечными карами любому
обладателю здравого смысла? Не явится ли такой религией именно та, что не
будет поддерживать веру с помощью палачей и не станет заливать кровью Землю
во имя непостижимых софизмов? Та, в которой двусмысленность, игра слов и
три-четыре подложные хартии не сделают суверена и бога из святого отца -
зачастую кровосмесителя, убийцы и отравителя? Та, что не будет подчинять
королей такому священнику? Та, что будет учить одному только поклонению
Богу, справедливости, терпимости и человечности?
ВОПРОС ШЕСТОЙ
Говорят, будто языческая религия была во многих отношениях нелепой,
противоречивой, опасной; но не вменялось ли ей в вину больше зла, чем она
сотворила, и большее число глупостей в сравнении с теми, кои она
действительно проповедовала?
Ведь наблюдать Юпитера-быка,
Змею и лебедя, и прочье в том же роде
Не кажется прекрасным мне пока,
И не дивлюсь я россказням в народе.
(Мольер. Пролог к "Амфитриону")
Разумеется, такие представления весьма дерзки; но пусть мне покажут,
где во всем античном мире можно увидеть храм, посвященный Леде, лежащий в
объятиях лебедя или быка? Существовала ли в Риме или Афинах некая проповедь,
поучающая девиц зачинать детей от лебедей их птичьего двора? И разве мифы,
собранные и приукрашенные Овидием, -- это религия? Не напоминают ли они
скорее нашу "Золотую легенду" или "Венец святых"41? Если какой-то
брамин или дервиш явится к нам, чтобы возразить против нашей истории святой
Марии египетской, коя, не имея, чем заплатить морякам, препроводившим ее в
Египет, подарила каждому из них то, что у нас именуют благосклонностью,
будучи притом переодетой монашенкой, мы, наверное, этому брамину ответим: