Страница:
Хэй-хо.
Маму выписали из Центрального массачусетского госпиталя, и она вернулась домой, в Черепаший Залив, но с постели уже не вставала.
Однако, когда мне позволили вставать, оказалось, что я настолько психологически травмирован, что мне чудилось, будто все кругом должно было измениться до полной неузнаваемости. Если бы сила тяжести вдруг стала в тот день непостоянной, как это и случилось много лет спустя, если бы мне пришлось ползать по дому на четвереньках, как частенько приходится теперь, я бы счел это вполне естественной реакцией Вселенной на то, что тут стряслось.
Книги расставили по местам. Сломанный термостат заменили. Три кресла из столовой отдали в починку. Ковер в столовой стал немного пегим — посветлее на месте выведенных пятен.
Единственное вещественное доказательство бурных событий само по себе являло образец аккуратности. Это была рукопись, лежавшая на кофейном столике в столовой, где я ее так лихорадочно печатал.
Мы с Элизой умудрились написать руководство по воспитанию детей.
Хэй-хо.
А издатель придумал название. Вот оно: «Угораздило-таки вас завести младенца».
КРИК НОЧНОГО КОЗОДОЯ
БЕТТИ И БОББИ БРАУН
* * *
Когда я вышел из коматозного состояния, Мушари и мои собственные адвокаты уже успели щедро расплатиться с прислугой за перенесенные мучения за обеденным столом; за то, чтобы они молчали о тех ужасах, которым стали свидетелями, им тоже было заплачено.Маму выписали из Центрального массачусетского госпиталя, и она вернулась домой, в Черепаший Залив, но с постели уже не вставала.
* * *
Физически я почти не пострадал — разве что от переутомления.Однако, когда мне позволили вставать, оказалось, что я настолько психологически травмирован, что мне чудилось, будто все кругом должно было измениться до полной неузнаваемости. Если бы сила тяжести вдруг стала в тот день непостоянной, как это и случилось много лет спустя, если бы мне пришлось ползать по дому на четвереньках, как частенько приходится теперь, я бы счел это вполне естественной реакцией Вселенной на то, что тут стряслось.
* * *
Впрочем, почти ничего не переменилось. Дом был приведен в порядок.Книги расставили по местам. Сломанный термостат заменили. Три кресла из столовой отдали в починку. Ковер в столовой стал немного пегим — посветлее на месте выведенных пятен.
Единственное вещественное доказательство бурных событий само по себе являло образец аккуратности. Это была рукопись, лежавшая на кофейном столике в столовой, где я ее так лихорадочно печатал.
Мы с Элизой умудрились написать руководство по воспитанию детей.
* * *
Хорошее это было пособие? Да нет, честно говоря. После Библии и «Радости кулинара» оно могло стать популярной книгой всех времен.Хэй-хо.
* * *
Оно оказалось настолько полезным, это пособие, что, когда я начал работать педиатром в Вермонте, я его опубликовал под псевдонимом — доктор Элай У. Рокфеллер, Д. М. Это было сложное общее имя — мое и Элизы.А издатель придумал название. Вот оно: «Угораздило-таки вас завести младенца».
* * *
Однако во время нашей оргии мы с Элизой дали своему труду другое название, и авторов назвали по-другому. Вот так:КРИК НОЧНОГО КОЗОДОЯ
БЕТТИ И БОББИ БРАУН
ГЛАВА 26
После оргии мы были в таком ужасе, что не хотели встречаться. Наш посредник, Норман Мушари-младший, сказал мне, что Элиза была еще больше потрясена оргией, чем я.
— Мне едва не пришлось отправить ее обратно в клинику, — сказал он. — И на этот раз для этого были веские основания.
И Элиза тоже перебралась туда, чтобы быть как можно дальше от меня.
— Вы оба все больше напоминали мне чудовищ Франкенштейна, — сказал он.
— Я даже стал думать, что где-то в доме есть выключатель, с помощью которого вас можно вырубить. Я даже вычислил, какой это выключатель. И как только меня развязали, я бросился и выдрал его со всеми потрохами.
Оказывается, это Мушари вырвал из стены термостат.
— Я был охотником за состояниями, — сказал он. — Разыскивал богатых людей в больницах, где им нечего было делать, — и освобождал. А бедняков оставлял гнить в казематах.
— Все равно, это было доброе дело, — сказал я.
— Не думаю, — сказал он. — Бог ты мой, да практически все они без исключения, все, кого я вытаскивал из психушки, сходили с ума почти сразу же после этого.
— Я внезапно почувствовал, что старею, — сказал он. — Мне этого больше не вынести.
Хэй-хо.
Он еще раз всплыл в моей жизни два года спустя, когда я закончил медицинский факультет — самым последним на курсе, кстати сказать. Он запатентовал собственное изобретение. Его фотография и описание изобретения были помещены на деловой странице «Нью-Йорк Тайме».
В то время вся нация поголовно была помешана на чечетке. Мушари придумал набойки, которые можно было приклеить к подошвам ботинок, а потом снова отодрать. Любой человек мог носить набойки в маленьком пластиковом мешочке — в кармане или в сумочке, как рекомендовал Мушари, — и пользоваться ими только тогда, когда понадобится отбивать чечетку.
— Мне едва не пришлось отправить ее обратно в клинику, — сказал он. — И на этот раз для этого были веские основания.
* * *
Мачу-Пикчу, столица древних инков на большой высоте в Андах, в Перу, стала модным местом отдыха богачей с их прихлебателями, людей, спасавшихся бегством от социальных реформ и экономических экспериментов — и не только из Америки, а со всего света. Там было даже несколько китайцев нормального роста, которые отказались подвергать миниатюризации своих детей.И Элиза тоже перебралась туда, чтобы быть как можно дальше от меня.
* * *
Когда Мушари приехал ко мне, чтобы сообщить о предстоящем переезде Элизы в Перу, — было это через неделю после оргии, — он признался, что и сам чуть не спятил, пока сидел привязанный к креслу в столовой.— Вы оба все больше напоминали мне чудовищ Франкенштейна, — сказал он.
— Я даже стал думать, что где-то в доме есть выключатель, с помощью которого вас можно вырубить. Я даже вычислил, какой это выключатель. И как только меня развязали, я бросился и выдрал его со всеми потрохами.
Оказывается, это Мушари вырвал из стены термостат.
* * *
Чтобы доказать мне, что он стал другим человеком, Мушари признался, что вызволил Элизу из чисто корыстных побуждений.— Я был охотником за состояниями, — сказал он. — Разыскивал богатых людей в больницах, где им нечего было делать, — и освобождал. А бедняков оставлял гнить в казематах.
— Все равно, это было доброе дело, — сказал я.
— Не думаю, — сказал он. — Бог ты мой, да практически все они без исключения, все, кого я вытаскивал из психушки, сходили с ума почти сразу же после этого.
— Я внезапно почувствовал, что старею, — сказал он. — Мне этого больше не вынести.
Хэй-хо.
* * *
Мушари был так выбит из колеи той оргией, что взял да и передал все легальные и финансовые дела Элизы той же фирме, которая занималась нашими с мамой делами.Он еще раз всплыл в моей жизни два года спустя, когда я закончил медицинский факультет — самым последним на курсе, кстати сказать. Он запатентовал собственное изобретение. Его фотография и описание изобретения были помещены на деловой странице «Нью-Йорк Тайме».
В то время вся нация поголовно была помешана на чечетке. Мушари придумал набойки, которые можно было приклеить к подошвам ботинок, а потом снова отодрать. Любой человек мог носить набойки в маленьком пластиковом мешочке — в кармане или в сумочке, как рекомендовал Мушари, — и пользоваться ими только тогда, когда понадобится отбивать чечетку.
ГЛАВА 27
После той оргии я ни разу не видел Элизу лицом к лицу. И голос ее я слышал с тех пор только два раза: в первый раз — когда закончил медицинский факультет, а второй — когда я был Президентом Соединенных Штатов Америки, а ее давно уже не было в живых.
Хэй-хо.
Моя сестра никогда не звонила и не писала. Известия о ней доходили такие же неопределенные, как из Китая. Мы слышали, что она пристрастилась к выпивке. И увлеклась гольфом.
Идя следом за лифтером, я гадал, не припаркован ли там мамин подарок, — «роллс-ройс».
Услужливость лифтера и его униформа усыпили мою бдительность. Да и шампанского я выпил много, голова шла кругом. Я доверчиво пошел за парнем через Арлингтон-стрит и дальше, в заколдованный лес, в Городской парк на той стороне улицы.
Лифтер был липовый.
А вместо этого он привел меня к статуе. Это был доктор, одетый старомодно, — примерно так, как я наряжался для собственного удовольствия. Он был серьезен, но полон гордости. На руках он нес спящего юношу.
Я прочел надпись при лунном свете. Это оказался памятник в честь первого применения анестезии в Соединенных Штатах — здесь, в Бостоне.
Как вдруг фальшивый лифтер — на самом деле это был инка, слуга Элизы — выстрелил в воздух осветительной ракетой.
В этом неестественном, мертвенном свете все превращалось в статуи — безжизненные, назидательные, многотонные.
Вертолет материализовался прямо у нас над головой, преображенный ослепительным сияньем магния в аллегорию, в ужасного механического ангела.
В вертолете сидела Элиза с мегафоном.
— Слушай! — сказала она. И повторила: — Слушай!
Осветительная ракета угасала неподалеку, зацепившись парашютом за верхушку дерева.
Вот что Элиза поведала мне, да и всей округе:
О, как тебе хвалу я воспою, Когда с тобой одно мы существо?
Нельзя же славить красоту свою, Нельзя хвалить себя же самого.
Затем-то мы и существуем врозь, Чтоб оценил я прелесть красоты И чтоб тебе услышать довелось Хвалу, которой стоишь только ты[5].
— Элиза! Я люблю тебя! — сказал я. Все погрузилось в полную тьму.
— Ты слышала, Элиза? — сказал я. — Я ЛЮБЛЮ тебя! Я люблю тебя, честное слово!
— Слышала, — сказала она. — Это никто никогда никому говорить не должен.
— Я вправду говорю, — сказал я.
— Тогда и я скажу тебе чистую правду — брат мой, двойник мой.
— Говори, я слушаю, — сказал я. Вот что она сказала:
— Да направит Бог руку и дух доктора Уилбура Рокфеллера Свейна.
Хэй-хо.
Хэй-хо.
* * *
Когда мама задумала дать бал в честь моего окончания университета в отеле Ритц в Бостоне, напротив Городского парка, ни она, ни я не подозревали, что Элиза может как-то об этом прослышать и явиться из такой дали — из самого Перу.Моя сестра никогда не звонила и не писала. Известия о ней доходили такие же неопределенные, как из Китая. Мы слышали, что она пристрастилась к выпивке. И увлеклась гольфом.
* * *
Я от души веселился на банкете в мою честь, когда лифтер сказал мне, что меня вызывают наружу — не просто в вестибюль, а в ароматную, пронизанную лунным светом ночь. Об Элизе я и думать не думал.Идя следом за лифтером, я гадал, не припаркован ли там мамин подарок, — «роллс-ройс».
Услужливость лифтера и его униформа усыпили мою бдительность. Да и шампанского я выпил много, голова шла кругом. Я доверчиво пошел за парнем через Арлингтон-стрит и дальше, в заколдованный лес, в Городской парк на той стороне улицы.
Лифтер был липовый.
* * *
Мы углублялись все дальше в заросли. И мне казалось, что на очередной полянке я увижу «роллс-ройс».А вместо этого он привел меня к статуе. Это был доктор, одетый старомодно, — примерно так, как я наряжался для собственного удовольствия. Он был серьезен, но полон гордости. На руках он нес спящего юношу.
Я прочел надпись при лунном свете. Это оказался памятник в честь первого применения анестезии в Соединенных Штатах — здесь, в Бостоне.
* * *
До меня доносилось гуденье и постукивание — где-то в центре, возможно, в районе Коммонвелс-авеню. Но я как-то не сообразил, что это вертолет, зависший над городом.Как вдруг фальшивый лифтер — на самом деле это был инка, слуга Элизы — выстрелил в воздух осветительной ракетой.
В этом неестественном, мертвенном свете все превращалось в статуи — безжизненные, назидательные, многотонные.
Вертолет материализовался прямо у нас над головой, преображенный ослепительным сияньем магния в аллегорию, в ужасного механического ангела.
В вертолете сидела Элиза с мегафоном.
* * *
Я вполне допускал, что она подстрелит меня оттуда или вывалит на меня мешок экскрементов. А она проделала весь путь из Перу, чтобы прочесть мне половину сонета Шекспира.— Слушай! — сказала она. И повторила: — Слушай!
Осветительная ракета угасала неподалеку, зацепившись парашютом за верхушку дерева.
Вот что Элиза поведала мне, да и всей округе:
О, как тебе хвалу я воспою, Когда с тобой одно мы существо?
Нельзя же славить красоту свою, Нельзя хвалить себя же самого.
Затем-то мы и существуем врозь, Чтоб оценил я прелесть красоты И чтоб тебе услышать довелось Хвалу, которой стоишь только ты[5].
* * *
Я сложил руки рупором и крикнул прямо в небо. И я выкрикнул дерзновенные слова, о том, что я искренне чувствовал впервые в жизни.— Элиза! Я люблю тебя! — сказал я. Все погрузилось в полную тьму.
— Ты слышала, Элиза? — сказал я. — Я ЛЮБЛЮ тебя! Я люблю тебя, честное слово!
— Слышала, — сказала она. — Это никто никогда никому говорить не должен.
— Я вправду говорю, — сказал я.
— Тогда и я скажу тебе чистую правду — брат мой, двойник мой.
— Говори, я слушаю, — сказал я. Вот что она сказала:
— Да направит Бог руку и дух доктора Уилбура Рокфеллера Свейна.
* * *
И тут вертолет улетел.Хэй-хо.
ГЛАВА 28
Я вернулся в отель «Ритц», смеясь и плача — двухметровый неандерталец в рубашке с кружевными манжетами и воротником, и в бирюзовом, как яйцо малиновки, бархатном пиджаке.
У подъезда толпились зеваки, заинтересованные краткой вспышкой сверхновой звезды на востоке, завороженные голосом, который вещал с неба о любви и разлуке. Я протиснулся сквозь толпу в бальную залу, предоставив частным детективам, охранявшим вход, оттеснить их назад.
До моих гостей на банкете только теперь стали доходить намеки, что снаружи произошло какое-то чудо. Я подошел к матери, собираясь рассказать ей, что учудила Элиза. Я удивился, увидев, что она разговаривает с невзрачным, пожилым незнакомцем, который был одет, как все детективы, в дешевый будничный костюм.
Мать представила его: «Доктор Мотт». Ну, конечно, это был тот самый врач, который давнымдавно был приставлен к нам с Элизой, в Вермонте. Он приехал в Бостон по делам, и, по прихоти судьбы, остановился в отеле «Ритц».
Однако меня так качало от новостей и шампанского, что я пропустил мимо ушей, кто он такой, — мне было не до того. Выпалив эти новости матери, я сказал доктору Мотту, что рад познакомиться, и побежал дальше.
Записка была написана на фирменной бумаге отеля «Ритц». Записка была короткая:
«Если не можешь помочь, по крайней мере не навреди.
Гиппократ».
Но эти слова продолжали храниться в моей памяти, и я на самом деле почти никому не навредил. И вся моя практика зиждилась на одном краеугольном камне — это была одна книга, которую я каждый вечер прятал в сейф, — переплетенная рукопись того самого руководства по воспитанию детей, которое мы с Элизой сочинили во время нашей оргии на Бикон-Хилл.
Мы как-то умудрились вложить в нее абсолютно все.
А годы летели, летели.
После нашего развода они с матерью купили себе квартиру в одном доме с Элизой, в Мачу-Пикчу, в Перу. Я о них больше ни разу не слышал — даже после того, как стал Президентом Соединенных Штатов.
А время летело.
Она много говорила со мной о Царствии Небесном.
Я тогда с этим вопросом был совсем не знаком. Считал, что, когда человек умирает, он мертв, и все тут.
— Я знаю, что твой отец ждет меня с распростертыми объятиями, — говорила она. — И мамочка с папочкой тоже.
И ведь она оказалась права. Поджидать вновь прибывших — это единственное, чем люди могут заняться в Царствии Небесном.
Я слегка подтрунивал над ней — за то, что она мечтает о таком Рае.
— Похоже, там людям придется пить лимонад баллонами, — сказал я.
— Обожаю лимонад, — отозвалась она.
У подъезда толпились зеваки, заинтересованные краткой вспышкой сверхновой звезды на востоке, завороженные голосом, который вещал с неба о любви и разлуке. Я протиснулся сквозь толпу в бальную залу, предоставив частным детективам, охранявшим вход, оттеснить их назад.
До моих гостей на банкете только теперь стали доходить намеки, что снаружи произошло какое-то чудо. Я подошел к матери, собираясь рассказать ей, что учудила Элиза. Я удивился, увидев, что она разговаривает с невзрачным, пожилым незнакомцем, который был одет, как все детективы, в дешевый будничный костюм.
Мать представила его: «Доктор Мотт». Ну, конечно, это был тот самый врач, который давнымдавно был приставлен к нам с Элизой, в Вермонте. Он приехал в Бостон по делам, и, по прихоти судьбы, остановился в отеле «Ритц».
Однако меня так качало от новостей и шампанского, что я пропустил мимо ушей, кто он такой, — мне было не до того. Выпалив эти новости матери, я сказал доктору Мотту, что рад познакомиться, и побежал дальше.
* * *
Я подошел к матери через час, когда доктор Мотт уже ушел. Она снова сказала мне, кто он такой. Из вежливости я выразил сожаление, что не смог с ним поговорить как следует. Мама передала мне записку от доктора — сказала, что это его подарок к окончанию университета.Записка была написана на фирменной бумаге отеля «Ритц». Записка была короткая:
«Если не можешь помочь, по крайней мере не навреди.
Гиппократ».
* * *
Да, и когда я перестроил вермонтский дворец в клинику и больницу для детей, я велел высечь эти слова на каменном карнизе, над входной дверью. Но надпись так пугала моих пациентов и их родителей, что пришлось ее сбить. Им, как видно, казалось, что в этих словах скрыто признание в неуверенности и некомпетентности, наводящее на мысль, что, может быть, им сюда вовсе и не стоило приходить.Но эти слова продолжали храниться в моей памяти, и я на самом деле почти никому не навредил. И вся моя практика зиждилась на одном краеугольном камне — это была одна книга, которую я каждый вечер прятал в сейф, — переплетенная рукопись того самого руководства по воспитанию детей, которое мы с Элизой сочинили во время нашей оргии на Бикон-Хилл.
Мы как-то умудрились вложить в нее абсолютно все.
А годы летели, летели.
* * *
Где-то в этом промежутке времени я женился на женщине, такой же богатой, как я сам, — собственно говоря, она приходилась мне троюродной сестрой, в девичестве ее звали Роза Элдрич Форд. Она была очень несчастна — во-первых, я ее не любил, а во-вторых, никуда с собой не брал. Я вообще мало кого любил. У нас был ребенок, Картер Пэйли Свейн, и его я тоже не смог полюбить. Картер был нормальный мальчик, и меня он совершенно не интересовал. Он мне чем-то напоминал перезрелую тыкву на лозе — расплывшуюся, водянистую; она становилась все больше, и только.После нашего развода они с матерью купили себе квартиру в одном доме с Элизой, в Мачу-Пикчу, в Перу. Я о них больше ни разу не слышал — даже после того, как стал Президентом Соединенных Штатов.
А время летело.
* * *
Как-то утром я проснулся в панике — да мне вот-вот стукнет пятьдесят! Мать переехала ко мне в Вермонт. Она продала свой дом на Черепашьем Заливе. Она очень сдала и все время чего-то боялась.Она много говорила со мной о Царствии Небесном.
Я тогда с этим вопросом был совсем не знаком. Считал, что, когда человек умирает, он мертв, и все тут.
— Я знаю, что твой отец ждет меня с распростертыми объятиями, — говорила она. — И мамочка с папочкой тоже.
И ведь она оказалась права. Поджидать вновь прибывших — это единственное, чем люди могут заняться в Царствии Небесном.
* * *
Если послушать, как мама представляла себе Небеса, то они смахивали на поле для гольфа на Гавайях, с идеально выстриженными тропками и выхоленным газоном, спускающимся к океану, теплому как парное молоко.Я слегка подтрунивал над ней — за то, что она мечтает о таком Рае.
— Похоже, там людям придется пить лимонад баллонами, — сказал я.
— Обожаю лимонад, — отозвалась она.
ГЛАВА 29
Под конец мама часто говорила и о том, как она ненавидит искусственные вещи — синтетические ароматы и волокна, и пластмассы и все такое. Она уверяла, что любит шелк, ситец, и льняное полотно, и шерсть, и кожу, и глину, и стекло, и камень. Она говорила, что очень любит лошадей и парусные лодки.
— Все это к нам возвращается, мама, — сказал я ей. Так оно и было.
К тому времени в моей собственной больнице было два десятка лошадей — и фургоны, и телеги, и коляски, и санки. У меня была собственная лошадь, рослая — тяжеловоз клайдесдальской породы. Копыта у нее совсем скрывались под золотистыми пушистыми щетками. Я звал ее Будвейзер[6].
Да, я слышал, что гавани Нью-Йорка, и Бостона, и Сан-Франциско снова превратились в сплошной лес мачт. Давненько я их не видел.
Поэтому я вовсе не удивился, когда однажды вечером, уложив маму и подоткнув вокруг нее одеяло, вошел со свечой в свою комнату и увидел, что у меня на каминной доске восседает китаец размером с мой большой палец. На нем была синяя стеганая курточка, брючки и кепочка.
Насколько мне удалось выяснить впоследствии, это был первый официальный посол из Китайской Народной Республики в Соединенных Штатах Америки после перерыва более чем в двадцать пять лет.
Так что о тех, кто наложил на себя руки, стали говорить: «уехал в Китай». Этот эвфемизм вошел в обиход повсеместно.
Он сказал мне, что является странствующим посланником, и его назначили на этот пост потому, что иностранцы могли его разглядеть. Он сказал, что он гораздо крупнее среднего китайца.
— А я думал, что вы там больше нами не интересуетесь, — сказал я.
Он улыбнулся.
— Мы тогда сказали глупость, доктор Свейн, — сказал он. — Мы приносим свои извинения.
— Вы хотите сказать, что мы знаем что-нибудь такое, чего вы не знаете?
— сказал я.
— Не совсем так, — сказал он. — Я имел в виду то, что вы раньше знали кое-что, чего мы не знаем.
— Представить себе не могу, что бы это могло быть, — сказал я.
— Естественно, — сказал он. — Я вам подскажу: вам привет от вашей сестры-двойняшки из Мачу-Пикчу, доктор Свейн.
— Слишком тонкий намек, — сказал я.
— Я очень желаю увидеть рукописи, которые вы вместе с вашей сестрой положили много-много лет назад в пустую урну для праха, в мавзолее профессора Илайхью Рузвельта Свейна, — сказал он.
Так вот, Элиза сделала им предложение. Она им сказала, что знает, где хранятся секреты не хуже, если не лучше, пресловутых секретов инков.
— Если мои слова оправдаются, — сказала она им, — я хочу, чтобы вы меня вознаградили туристской поездкой в вашу колонию на Марсе.
— Тем же способом, как мы летаем на Марс, — отвечал он.
— Все это к нам возвращается, мама, — сказал я ей. Так оно и было.
К тому времени в моей собственной больнице было два десятка лошадей — и фургоны, и телеги, и коляски, и санки. У меня была собственная лошадь, рослая — тяжеловоз клайдесдальской породы. Копыта у нее совсем скрывались под золотистыми пушистыми щетками. Я звал ее Будвейзер[6].
Да, я слышал, что гавани Нью-Йорка, и Бостона, и Сан-Франциско снова превратились в сплошной лес мачт. Давненько я их не видел.
* * *
Кстати, я обнаружил, что по мере того, как техника вымирала и связи с внешним миром становились все слабее, мой ум стал охотнее воспринимать разные фантазии, что было приятно.Поэтому я вовсе не удивился, когда однажды вечером, уложив маму и подоткнув вокруг нее одеяло, вошел со свечой в свою комнату и увидел, что у меня на каминной доске восседает китаец размером с мой большой палец. На нем была синяя стеганая курточка, брючки и кепочка.
Насколько мне удалось выяснить впоследствии, это был первый официальный посол из Китайской Народной Республики в Соединенных Штатах Америки после перерыва более чем в двадцать пять лет.
* * *
За этот период, насколько мне известно, ни один иностранец, пробравшийся в Китай, оттуда не возвращался.Так что о тех, кто наложил на себя руки, стали говорить: «уехал в Китай». Этот эвфемизм вошел в обиход повсеместно.
* * *
Мой крохотный гость знаком попросил меня подойти поближе: ему не хотелось кричать. Я наклонился и подставил ему ухо. Какое, должно быть, это устрашающее зрелище — туннель, поросший волосами, с комьями воска.Он сказал мне, что является странствующим посланником, и его назначили на этот пост потому, что иностранцы могли его разглядеть. Он сказал, что он гораздо крупнее среднего китайца.
— А я думал, что вы там больше нами не интересуетесь, — сказал я.
Он улыбнулся.
— Мы тогда сказали глупость, доктор Свейн, — сказал он. — Мы приносим свои извинения.
— Вы хотите сказать, что мы знаем что-нибудь такое, чего вы не знаете?
— сказал я.
— Не совсем так, — сказал он. — Я имел в виду то, что вы раньше знали кое-что, чего мы не знаем.
— Представить себе не могу, что бы это могло быть, — сказал я.
— Естественно, — сказал он. — Я вам подскажу: вам привет от вашей сестры-двойняшки из Мачу-Пикчу, доктор Свейн.
— Слишком тонкий намек, — сказал я.
— Я очень желаю увидеть рукописи, которые вы вместе с вашей сестрой положили много-много лет назад в пустую урну для праха, в мавзолее профессора Илайхью Рузвельта Свейна, — сказал он.
* * *
Оказалось, что китайцы отправили экспедицию в Мачу-Пикчу, на поиски утерянных секретов инков. Как и мой гость, ученые были по китайским меркам переростками.Так вот, Элиза сделала им предложение. Она им сказала, что знает, где хранятся секреты не хуже, если не лучше, пресловутых секретов инков.
— Если мои слова оправдаются, — сказала она им, — я хочу, чтобы вы меня вознаградили туристской поездкой в вашу колонию на Марсе.
* * *
Китаец сказал, что его зовут Фу Манчу.* * *
Я спросил его, как он очутился на моей каминной доске.— Тем же способом, как мы летаем на Марс, — отвечал он.
ГЛАВА 30
Я согласился доставить Фу Манчу в мавзолей. Я посадил его в свой нагрудный карман.
Я чувствовал себя существом низшего порядка по сравнению с ним. Я не сомневался, что он волен в моей жизни и смерти. Кроме того, он знал настолько больше меня — даже о медицине, а может быть, и обо мне самом. Я чувствовал, что быть таким великаном — непростительная жадность. Мой сегодняшний ужин мог бы накормить досыта тысячу таких человечков, как он.
Пока я пробирался сквозь висящую повсюду паутину, я спросил своего спутника, как это китайцы лечат рак при помощи гонгов.
— Ну, это уже давно пройденный этап, — сказал он.
— Может, мы все же могли бы им воспользоваться? — сказал я.
— Мне очень жаль, — сказал он из моего кармана, — простите, но ваша цивилизация — так называемая цивилизация — чересчур примитивна. Вы просто ничего не поймете.
— Угу, — сказал я.
— На плечо бери, на плечо, — пищал он. — Кирпич подсунь!
Его советы были такие простенькие, что я подумал: у китайцев едва ли больше опыта в обращении с силой тяжести, чем у меня самого.
Хэй-хо.
Я вынул Фу Манчу из кармана и, согласно его желанию, водрузил его на свинцовую крышку гроба профессора Илайхью Рузвельта Свейна.
У меня была при себе всего одна свечка. Но Фу Манчу вынул из своего портфельчика маленькую коробочку. Она залила все вокруг ослепительным светом, который напомнил мне магниевую ракету, озарявшую нашу с Элизой встречу в Бостоне — в те давние времена.
Он попросил меня вынуть рукопись из урны. Она отлично сохранилась.
— Да это наверняка просто мусор, — сказал я.
— Для вас — возможно, — сказал он и попросил меня разгладить бумаги и положить их на крышку саркофага, что я и сделал.
— Неужели мы знали в детстве что-то, до чего китайцы не додумались? — сказал я.
— Вам повезло, — сказал он и начал расхаживать взад-вперед по рукописи в своих миниатюрных черных кроссовочках, временами останавливаясь, чтобы что-то переснять. Особенно его заинтересовала наша статья о силе тяжести — а может, мне это кажется сейчас, когда я знаю, во что это вылилось.
— Хоть что-нибудь стоящее раскопали? — спросил я его.
Он улыбнулся.
— Билет на Марс для одной довольно рослой белой леди из Перу, — ответил он.
Хэй-хо.
Я чувствовал себя существом низшего порядка по сравнению с ним. Я не сомневался, что он волен в моей жизни и смерти. Кроме того, он знал настолько больше меня — даже о медицине, а может быть, и обо мне самом. Я чувствовал, что быть таким великаном — непростительная жадность. Мой сегодняшний ужин мог бы накормить досыта тысячу таких человечков, как он.
* * *
Вход в мавзолей снаружи был замурован. Так что нам с Фу Манчу пришлось использовать потайные ходы — параллельную вселенную моего детства — и пройти в мавзолей через потайную дверь.Пока я пробирался сквозь висящую повсюду паутину, я спросил своего спутника, как это китайцы лечат рак при помощи гонгов.
— Ну, это уже давно пройденный этап, — сказал он.
— Может, мы все же могли бы им воспользоваться? — сказал я.
— Мне очень жаль, — сказал он из моего кармана, — простите, но ваша цивилизация — так называемая цивилизация — чересчур примитивна. Вы просто ничего не поймете.
— Угу, — сказал я.
* * *
И на все мои вопросы он повторял один и тот же ответ — фактически он давал мне понять, что я слишком глуп и все равно ничего не соображу.* * *
Когда мы добрались до каменной крышки люка, который вел в мавзолей, мне не сразу удалось его открыть.— На плечо бери, на плечо, — пищал он. — Кирпич подсунь!
Его советы были такие простенькие, что я подумал: у китайцев едва ли больше опыта в обращении с силой тяжести, чем у меня самого.
Хэй-хо.
* * *
Люк наконец открылся, и мы поднялись в мавзолей. Я, наверно, выглядел еще большим страшилой, чем обычно. Я был с головы до ног обвешан паутиной.Я вынул Фу Манчу из кармана и, согласно его желанию, водрузил его на свинцовую крышку гроба профессора Илайхью Рузвельта Свейна.
У меня была при себе всего одна свечка. Но Фу Манчу вынул из своего портфельчика маленькую коробочку. Она залила все вокруг ослепительным светом, который напомнил мне магниевую ракету, озарявшую нашу с Элизой встречу в Бостоне — в те давние времена.
Он попросил меня вынуть рукопись из урны. Она отлично сохранилась.
— Да это наверняка просто мусор, — сказал я.
— Для вас — возможно, — сказал он и попросил меня разгладить бумаги и положить их на крышку саркофага, что я и сделал.
— Неужели мы знали в детстве что-то, до чего китайцы не додумались? — сказал я.
— Вам повезло, — сказал он и начал расхаживать взад-вперед по рукописи в своих миниатюрных черных кроссовочках, временами останавливаясь, чтобы что-то переснять. Особенно его заинтересовала наша статья о силе тяжести — а может, мне это кажется сейчас, когда я знаю, во что это вылилось.
* * *
Наконец китаец кончил работу. Он поблагодарил меня за помощь и сказал, что настало время ему дематериализоваться и вернуться к себе в Китай.— Хоть что-нибудь стоящее раскопали? — спросил я его.
Он улыбнулся.
— Билет на Марс для одной довольно рослой белой леди из Перу, — ответил он.
Хэй-хо.
ГЛАВА 31
Три недели спустя, в мой день рождения (пятидесятый), я с утра отправился верхом на Будвейзере за почтой в деревню.
Там была записка от Элизы. Очень короткая:
«Желаю нам счастливого дня рождения! Отправляюсь в Китай!»
Судя по штампу на марке, письмо было двухнедельной давности. С той же почтой пришли новости и посвежее.
«С глубоким прискорбием сообщаю, что Ваша сестра погибла под оползнем на Марсе». Подпись: «Фу Манчу».
На меня накатило потрясающее ощущение, которому я поначалу приписал чисто психологическое происхождение. Я думал, это первая реакция на тяжкое горе. Мне казалось, что я врос в доски крыльца. Я не мог оторвать от них ноги. Мало того — мои щеки, губы, да и все мое лицо, казалось, сползает вниз, как тающий воск.
На самом-то деле это была возросшая до невероятности сила тяжести.
В церкви что-то грохнуло. Это колокол сорвался с колокольни.
Тут и я проломил насквозь ветхие доски и шлепнулся на землю под крыльцом.
Ужас что творилось.
Там была записка от Элизы. Очень короткая:
«Желаю нам счастливого дня рождения! Отправляюсь в Китай!»
Судя по штампу на марке, письмо было двухнедельной давности. С той же почтой пришли новости и посвежее.
«С глубоким прискорбием сообщаю, что Ваша сестра погибла под оползнем на Марсе». Подпись: «Фу Манчу».
* * *
Я прочел эти трагические вести, стоя на старом деревянном крыльце почты, в тени соседней церквушки.На меня накатило потрясающее ощущение, которому я поначалу приписал чисто психологическое происхождение. Я думал, это первая реакция на тяжкое горе. Мне казалось, что я врос в доски крыльца. Я не мог оторвать от них ноги. Мало того — мои щеки, губы, да и все мое лицо, казалось, сползает вниз, как тающий воск.
На самом-то деле это была возросшая до невероятности сила тяжести.
В церкви что-то грохнуло. Это колокол сорвался с колокольни.
Тут и я проломил насквозь ветхие доски и шлепнулся на землю под крыльцом.
* * *
И в других местах по всему миру лопались тросы лифтов, падали с неба самолеты, тонули пароходы, оси автомобилей ломались, мосты рушились в воду и так далее.Ужас что творилось.
ГЛАВА 32
Первый чудовищный удар силы тяжести продолжался меньше минуты, но мир никогда не смог от него оправиться.
Я выбрался, оглушенный, из-под крыльца почты, когда все пришло в норму. Собрал свои письма.
Будвейзер погибла. Она упорно старалась устоять на ногах. У нее вывалились все внутренности.
Я помню, как бродил среди наших фамильных яблонь.
Помню, как остановился на фамильном кладбище и с полной серьезностью распечатал конверт от Компании Элай Лилли, фармацевтической фирмы. Там была дюжина таблеток, на пробу — по форме и цвету они не отличались от мятных драже.
Сопроводительный буклет, который я внимательно изучил, сообщал, что препарат называется «три-бензо-Хорошимил». В названии фирма стремилась подчеркнуть, что пилюли обеспечивают хорошее поведение, или, более научно, социально приемлемое поведение.
Эти пилюли предназначались для лечения антисоциальных симптомов болезни Туретта; люди, страдающие этой болезнью, непроизвольно выкрикивают неприличные слова и делают непристойные жесты, где бы они ни находились.
Я был в таком расстройстве, что мне захотелось немедленно принять пару пилюль. Так я и сделал.
Прошло две минуты, и вдруг все мое существо охватило блаженство, уверенность в себе — я в жизни такого не испытывал.
Так началась моя наркомания, длившаяся почти тридцать лет.
Хэй-хо.
Одна из сестер провалилась в люк, который раньше был скрыт под кроватью Элизы. Она сломала обе ноги.
Мама, слава Богу, все это проспала.
Когда она проснулась, я стоял в ногах ее кровати. Она еще раз сказала мне, как она ненавидит все искусственное.
— Знаю, мама, — сказал я. — Я с тобой совершенно согласен. Назад к Природе, — сказал я.
Тогда мне показалось, что была какая-то связь между этим феноменом и Фу Манчу, который переснимал нашу с Элизой статью о силе тяжести.
Так что я, накачанный до чертиков три-бензо-Хорошимилом, забрал из мавзолея все наши рукописи.
Однако наша утопическая идея перестройки Америки на основе тысяч искусственно расширенных семей до меня дошла. Кстати, Фу Манчу нашел ее смехотворной.
— Типичные детские фантазии, — заметил он.
Мы с Элизой отметили, что встречаются, однако, и плохие расширенные семьи. Они отбраковывали детей, стариков, домашних хозяек, вообще всех неудачников и бедолаг. Заметьте: интересы их были настолько специализированы, что они казались постороннему наблюдателю почти сумасшедшими.
«Идеальная расширенная семья, — написали мы с Элизой в те давние времена, — должна включать в себя пропорциональное представительство от самых разных американцев, в зависимости от их численности. Создание десяти тысяч таких семей, к примеру, обогатит Америку десятью тысячами своего рода парламентов, которые будут искренне и со знанием дела обсуждать то, о чем в наше время с пеной у рта разглагольствует горстка лицемеров, а именно: благосостояние всего человечества».
Я поблагодарил ее за хорошие вести. А потом услышал, как говорю ей обычным, будничным голосом:
— Кстати, напишите-ка в Компанию Элай Лилли, в Индианаполисе, чтобы прислала две тысячи упаковок этого их нового лекарства — оно называется «три-бензо-Хорошимил».
Хэй-хо.
Я выбрался, оглушенный, из-под крыльца почты, когда все пришло в норму. Собрал свои письма.
Будвейзер погибла. Она упорно старалась устоять на ногах. У нее вывалились все внутренности.
* * *
Со мной, как видно, приключилось что-то вроде контузии. Из деревни доносились крики, люди звали на помощь, а я был единственным врачом в округе. Но я взял и ушел.Я помню, как бродил среди наших фамильных яблонь.
Помню, как остановился на фамильном кладбище и с полной серьезностью распечатал конверт от Компании Элай Лилли, фармацевтической фирмы. Там была дюжина таблеток, на пробу — по форме и цвету они не отличались от мятных драже.
Сопроводительный буклет, который я внимательно изучил, сообщал, что препарат называется «три-бензо-Хорошимил». В названии фирма стремилась подчеркнуть, что пилюли обеспечивают хорошее поведение, или, более научно, социально приемлемое поведение.
Эти пилюли предназначались для лечения антисоциальных симптомов болезни Туретта; люди, страдающие этой болезнью, непроизвольно выкрикивают неприличные слова и делают непристойные жесты, где бы они ни находились.
Я был в таком расстройстве, что мне захотелось немедленно принять пару пилюль. Так я и сделал.
Прошло две минуты, и вдруг все мое существо охватило блаженство, уверенность в себе — я в жизни такого не испытывал.
Так началась моя наркомания, длившаяся почти тридцать лет.
Хэй-хо.
* * *
Только чудом в моей больнице никто не умер. Кровати и инвалидные кресла у нескольких более тяжелых детишек сломались.Одна из сестер провалилась в люк, который раньше был скрыт под кроватью Элизы. Она сломала обе ноги.
Мама, слава Богу, все это проспала.
Когда она проснулась, я стоял в ногах ее кровати. Она еще раз сказала мне, как она ненавидит все искусственное.
— Знаю, мама, — сказал я. — Я с тобой совершенно согласен. Назад к Природе, — сказал я.
* * *
Я до сего дня так и не знаю, был ли этот чудовищный скачок силы тяжести явлением Природы или это натворили китайцы.Тогда мне показалось, что была какая-то связь между этим феноменом и Фу Манчу, который переснимал нашу с Элизой статью о силе тяжести.
Так что я, накачанный до чертиков три-бензо-Хорошимилом, забрал из мавзолея все наши рукописи.
* * *
Статью про силу тяжести я так и не понял. Вместе с Элизой мы были, пожалуй, в десять тысяч раз умнее, чем поодиночке.Однако наша утопическая идея перестройки Америки на основе тысяч искусственно расширенных семей до меня дошла. Кстати, Фу Манчу нашел ее смехотворной.
— Типичные детские фантазии, — заметил он.
* * *
Я зачитался этой статьей. Там говорилось, что для Америки искусственно расширенные семьи — дело обычное. Все врачи чувствовали себя родственниками других врачей, адвокаты — адвокатов, писатели — писателей, спортсмены спортсменов, политики — политиков и так далее.Мы с Элизой отметили, что встречаются, однако, и плохие расширенные семьи. Они отбраковывали детей, стариков, домашних хозяек, вообще всех неудачников и бедолаг. Заметьте: интересы их были настолько специализированы, что они казались постороннему наблюдателю почти сумасшедшими.
«Идеальная расширенная семья, — написали мы с Элизой в те давние времена, — должна включать в себя пропорциональное представительство от самых разных американцев, в зависимости от их численности. Создание десяти тысяч таких семей, к примеру, обогатит Америку десятью тысячами своего рода парламентов, которые будут искренне и со знанием дела обсуждать то, о чем в наше время с пеной у рта разглагольствует горстка лицемеров, а именно: благосостояние всего человечества».
* * *
Я читал, пока меня не прервала наша старшая сестра. Она сообщила мне, что наши перепуганные маленькие пациенты наконец все заснули.Я поблагодарил ее за хорошие вести. А потом услышал, как говорю ей обычным, будничным голосом:
— Кстати, напишите-ка в Компанию Элай Лилли, в Индианаполисе, чтобы прислала две тысячи упаковок этого их нового лекарства — оно называется «три-бензо-Хорошимил».
Хэй-хо.
ГЛАВА 33
Моя мать умерла через две недели. Сила тяжести нас не беспокоила целых двадцать лет.
И время летело. Мне оно теперь казалось смутным пятном, как птица, машущая крыльями в тумане — у меня все перед глазами туманилось от возраставших доз три-бензо-Хорошимила.
И время летело. Мне оно теперь казалось смутным пятном, как птица, машущая крыльями в тумане — у меня все перед глазами туманилось от возраставших доз три-бензо-Хорошимила.