Однако в одном важном пункте его покидал и здравый смысл, и чувство юмора — это когда он касался вопроса, для чего, в сущности, люди живут на земле.
   Он был твердо уверен, что живут они для того, чтобы делать для него велосипеды.
   — Надеюсь, что в Сан-Лоренцо будет ничуть не хуже, чем рассказывали, — сказал я.
   — А мне достаточно поговорить только с одним человеком, и сразу узнаю, так это или не так. Если «Папа» Монзано у себя на острове даст честное слово в чем бы то ни было, значит, так оно и есть. И так оно и будет.
   — А мне особенно нравится, — сказала Хэзел, — что все они говорят по-английски и все они христиане. Это настолько упрощает все.
   — Знаете, как они там борются с преступностью? — спросил меня Кросби.
   — Нет.
   — У них там вообще нет преступников. «Папа» Монзано сумел всякое преступление сделать таким отвратительным, что человека тошнит при одной мысли о нарушении закона. Я слышал, что там можно положить бумажник посреди улицы, вернутся через неделю — и бумажник будет лежать на месте нетронутый.
   — Ого!
   — А знаете, как называют за кражу?
   — Нет.
   — Крюком, — сказал он. — Никаких штрафов, никаких условных осуждений, никакой тюрьмы на один месяц. За все — крюк. Крюк за кражу, крюк за убийство, за поджог, за измену, за насилие, за непристойное подглядывание. Нарушишь закон-любой ихний закон, — и тебя ждет крюк. И дураку понятно, почему Сан-Лоренцо — самая добропорядочная страна на свете.
   — А что это за крюк?
   — Ставят виселицу, понятно? Два столба с перекладиной. Потом берут громадный железный крюк вроде рыболовного и спускают с перекладины. Потом берут того, у кого хватило глупости преступить закон, и втыкают крюк ему в живот с одной стороны так, чтобы вышел с другой, — и все! Он и висит там, проклятый нарушитель, черт его дери!
   — Боже правый!
   — Я же не говорю, что это хорошо, — сказал Кросби, — но нельзя сказать, что это — плохо. Я и то иногда подумываю: а не уничтожило бы и у нас что-нибудь вроде этого преступность среди несовершеннолетних. Правда, для нашей демократии такой крюк что-то чересчур… Публичная казнь — дело более подходящее. Повесить бы парочку преступников из тех, что крадут автомашины, на фонарь перед их домом с табличкой на шее: «Мамочка, вот твой сынок!»
   Разика два проделать это, и замки на машинах отойдут в область предания, как подножки и откидные скамеечки.
   — Мы эту штуку видали в музее восковых фигур в Лондоне, — сказала Хэзел.
   — Какую штуку? — спросил я.
   — Крюк. Внизу, в комнате ужасов, восковой человек висел на крюке. До того похож на живого, что меня чуть не стошнило.
   — Гарри Трумен там совсем не похож на Гарри Трумэна, — сказал Кросби.
   — Простите, что вы сказали?
   — В кабинете восковых фигур, — сказал Кросби, — фигура Трумэна совсем на него не похож.
   — А другие почти все похожи, — сказала Хэзел.
   — А на крюке висел кто-нибудь определенный? — спросил я ее.
   — По-моему, нет, просто какой-то человек.
   — Просто демонстратор? — спросил я.
   — Ага. Все было задернуто черным бархатным занавесом, отдернешь — тогда все видно. На занавесе висело объявление — детям смотреть воспрещалось.
   — И все равно они смотрели, — сказал Кросби. — Пришло много ребят, и все смотрели.
   — Что им объявление, ребятам, — сказала Хэзел. — Им начхать.
   — А как дети реагировали, когда увидели, что на крюке висит человек? — спросил я.
   — Как? — сказала Хэзел. — Так же, как и взрослые. Подойдут, посмотрят, ничего не скажут и пойдут смотреть дальше.
   — А что там было дальше?
   — Железное кресло, где живьем зажарили человека, — сказал Кросби. — Его за то зажарили, что он убил сына.
   — Но после того, как его зажарили, — беззаботно сказала Хэзел, — выяснилось, что сына убил вовсе не он.


44. СОЧУВСТВУЮЩИЙ КОММУНИСТАМ


   Когда я вернулся на свое место, к дюпрассу Клэр и Хорлика Минтонов, я уже знал о них кое-какие подробности. Меня информировало семейство Кросби.
   Кросби не знали Минтона, но знали о его репутации. Они были возмущены его назначением в посольство Сан-Лоренцо. Они рассказали мне, что Минтон когда-то был уволен госдепартаментом за снисходительное отношение к коммунизму, но прихвостни коммунистов, а может быть, и кое-кто похуже, восстановили его на службе.
   — Очень приятный бар там, в хвосте, — сказал я Минтону, усаживаясь рядом с ним.
   — Гм? — Они с женой все еще читали толстую рукопись, лежавшую между ними.
   — Славный там бар.
   — Прекрасно. Очень рад.
   Оба продолжали читать, разговаривать со мной им явно было неинтересно. И вдруг Минтон обернулся ко мне с кисло-сладкой улыбкой и спросил:
   — А кто он, в сущности, такой?
   — Вы про кого?
   — Про того господина, с которым вы беседовали в баре. Мы хотели пройти туда, выпить чего-нибудь, и у самой двери услыхали ваш разговор. Он говорил очень громко, этот господин. Он сказал, что я сочувствую коммунистам.
   — Он фабрикант велосипедов, Лоу Кросби, — сказал я и почувствовал, что краснею.
   — Меня уволили за пессимизм. Коммунизм тут ни при чем.
   — Его выгнали из-за меня, — сказала его жена. — Единственной весомой уликой было письмо, которое я написала в «Нью-Йорк тайме» из Пакистана.
   — О чем же вы писали?
   — О многом, — сказала она, — потому что я была ужасно расстроена тем, что американцы не могут себе представить, как это можно быть неамериканцем, да еще быть неамериканцем и гордиться этим.
   — Понятно.
   — Но там была одна фраза, которую они непрестанно повторяли во время проверки моей лояльности, — вздохнул Минтон. "Американцы, — процитировал он из письма жены в «Нью-Йорк тайме», — без конца ищут любви к себе в таких местах, где ее быть не может, и в таких формах, какие она никогда не может принять.
   Должно быть, корни этого явления надо искать далеко в прошлом".


45. ЗА ЧТО НЕНАВИДЯТ АМЕРИКАНЦЕВ


   Письмо Клэр Минтон было напечатано в худшие времена деятельности сенатора Маккарти, и ее мужа уволили через двенадцать часов после появления письма в газете.
   — Но что же такого страшного было в письме? — спросил я.
   — Высшая форма измены, — сказал Минтон, — это утверждение, что американцев вовсе не обязательно обожают всюду, где бы они ни появились, что бы ни делали. Клэр пыталась доказать, что, проводя свою внешнюю политику, американцы скорее должны исходить из реально существующей ненависти к ним, а не из несуществующей любви.
   — Кажется, американцев во многих местах и вправду не любят.
   — Во многих местах разных людей не любят. В своем письме Клэр только указала, что и американцев, как всяких людей, тоже могут ненавидеть н глупо считать, что они почему-то должны быть исключением. Но комитет по проверке лояльности никакого внимания на это не обратил. Они только одно и увидали, что мы с Клэр почувствовали, что американцев не любят.
   — Что ж, я рад, что все кончилось хорошо.
   — Хм-м? — хмыкнул Минтон.
   — Ведь все в конце концов обошлось, — сказал я, — и вы сейчас направляетесь в посольство, где будете сами себе хозяевами.
   Минтон с женой обменялись обычным своим дюпрассовским взглядом, полным сожаления ко мне. Потом Минтон сказал:
   — Да. Пойдем по радуге — найдем горшок с золотом.


46. КАК БОКОНОН УЧИТ ОБРАЩАТЬСЯ С КЕСАРЕМ


   Я заговорил с Минтонами о правовом положении Фрэнклина Хоннккера: в конце концов, он был не только важной шишкой в правительстве «Папы» Монзано, но и скрывался от правительства США.
   — Все зачеркнуто, — сказал Минтон. — Он больше не гражданин США и на своем теперешнем месте делает много полезного, так что все в порядке.
   — Он отказался от американского гражданства?
   — Каждый, кто объявляет себя приверженцем чужого правительства, или служит в его вооруженных силах, или занимает там государственную должность, теряет свое гражданство. Прочтите ваш паспорт. Нельзя человеку превратить свою биографию в бульварный романчик из иностранной жизни, как сделал Френк, и по-прежнему прятаться под крылышко дяди Сэма.
   — А в Сан-Лоренцо к нему хорошо относятся?
   Минтон взвесил в руке толстую рукопись, которую они читали с женой.
   — Пока не знаю. По этой книге как будто нет.
   — Что это за книга?
   — Это единственный научный труд, написанный о Сан-Лоренцо.
   — Почти научный, — сказала Клэр.
   — Почти научный, — повторил Минтон. — Он пока еще не опубликован. Это один из пяти существующих экземпляров. — Он передал рукопись мне и сказал, чтобы я ее посмотрел.
   Я открыл книгу на титульном листе и увидал, что называется она САН-ЛОРЕНЦО. География. История. Народонаселение.
   Автором книги был Филипп Касл, хозяин отеля, сын Джулиана Касла, того великого альтруиста, к которому я направлялся.
   Я раскрыл книгу наугад. И она случайно открылась на главе о человеке, объявленном на острове вне закона, — о святом Бокононе.
   На открывшейся странице была цитата из Книг Боконона. Слова бросились в глаза, запали в душу и оказались мне очень по душе.
   Это была парафраза евангельских слов: «Воздай Кесарю кесарево».
   По Боконону, эти слова читались так:
   «Не обращай внимания на Кесаря. Кесарь не имеет ни малейшего понятия о том, что на самом деле происходит вокруг».


47. ДИНАМИЧЕСКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ


   Я так увлекся книгой Джулиана Касла, что даже не поднял глаз, когда мы на десять минут приземлились в Сан-Хуане, Пуэрто-Рико.
   Я даже не поднял глаз, когда кто-то за моей спиной взволнованно шепнул, что в самолет сел лилипут.
   Немного погодя я оглянулся, ища лилипута, но его не было видно. Только прямо перед супругами Кросби сидела, как видно, новая пассажирка — женщина с лошадиным лицом и обесцвеченными волосами. Рядом с ней кресло казалось пустым, и в этом кресле, конечно, мог скрываться лилипут — оттуда и макушки видно не было.
   Но меня заинтересовал Сан-Лоренцо, его земля, его история, его народ, так что я особенно и не стал искать лилипута. В конце концов, лилипуты могут развлечь человека в пустые или спокойные минуты, а я был всерьез взволнован теорией Боконона, которую он называл динамическое напряжение; интересно, как он понимал совершенное равновесие между добром и злом.
   Когда я впервые увидел термин «динамическое напряжение», я засмеялся, так сказать, высокомерным смехом. Судя по книге молодого Касла, это был любимый термин Боконона, и я подумал, что знаю то, чего Боконон не знает: термин этот был давно опошлен Чарлзом Атласом, автором заочного курса «Как развить мускулатуру?».
   Но, бегло перелистывая книгу, я узнал, что Боконон точно знал, кто такой Чарлз Атлас. Боконон, оказывается, сам был приверженцем школы развития мускулатуры.
   Чарлз Атлас был убежден, что мускулатуру можно развить без гирь и пружин, простым противопоставлением одной группы мышц другой.
   Боконон был убежден, что здоровое общество можно построить, только противопоставив добро злу и поддерживая высокое напряжение между тем и другим.
   И в книге Касла я прочел впервые стих, или калипсо, Боконона.
   Он звучал так:

 
«Папа» Монзано, он полон скверны,
Но без «Папиной» скверны я пропал бы,
Наверно,
Потому что теперь по сравнению с ним
Гадкий старый Боконон считается святым.

 



48. СОВСЕМ КАК СВЯТОЙ АВГУСТИН


   Как я узнал из книги Касла, Боконон родился в 1891 году. Он был негр, епископального вероисповедания, британский подданный с острова Тобаго.
   При крещении ему дали имя Лайонел Бойд Джонсон.
   Он был младшим из шести детей в состоятельной семье.
   Богатство его семьи началось с того, что дед Боконона нашел спрятанное пиратами сокровище, стоившее четверть миллиона долларов. Сокровище, как предполагали, принадлежало Черной Бороде — Эдварду Тичу.
   Семья Боконона вложила сокровище Черной Бороды в асфальт, копру, какао, скот и птицу.
   Юный Лайонел Бойд Джонсон учился в епископальной школе, окончил ее прекрасно и больше, чем другие, интересовался церковной службой. Но в молодости, несмотря на любовь ко всяким церемониям, он был порядочным гулякой, потому что в четырнадцатом калипсо он приглашает нас петь вместе с ним так:

 
Когда я молод был,
Я был совсем шальной,
Я пил и девушек любил,
Как Августин святой.
По Августин лишь к старости
Причислен был к святым,
Так, значит, к старости могу
И я сравниться с ним.
И если мне в святые
Придется угодить,
Уж ты, мамаша, в обморок
Гляди не упади!

 



49. РЫБКА, ВЫБРОШЕННАЯ ЗЛЫМ ПРИБОЕМ


   К 1911 году интеллектуальные притязания Лайонела Бойда Джонсона настолько возросли, что он решился отправиться один на шхуне под названием «Туфелька» из Тобаго в Лондон. Он поставил себе целью получить высшее образование.
   Он поступил в Лондонский институт экономики и политических наук.
   Его занятия были прерваны первой мировой войной. Он пошел в пехоту, отлично воевал, был произведен в офицеры, четыре раза награжден. Во второй битве на Ипре он был отравлен газами, два года провел в госпитале и потом был уволен с военной службы.
   И снова в одиночестве он поплыл в Тобаго на своей «Туфельке».
   В восьмидесяти милях от дома его остановила и обыскала немецкая подлодка У-99. Он был взят в плен, а его суденышко немцы использовали как мишень для учебной стрельбы. Но перед погружением подлодку обнаружил и захватил английский эсминец «Ворон».
   Джонсон вместе с немецкой командой были взяты на борт эсминца, а лодка У-99 потоплена.
   «Ворон» направлялся в Средиземное море, но так и не дошел туда. Корабль потерял управление и только беспомощно болтался на волнах или описывал огромные круги. Наконец его прибило к Островам Зеленого Мыса.
   Джонсон прожил на этих островах восемь месяцев, ожидая какой-нибудь возможности попасть в западное полушарие.
   Наконец он поступил матросом на рыболовецкое судно, которое занималось контрабандной перевозкой иммигрантов в Нью-Бедфорд, штат Массачусетс. Судно потерпело крушение возле Ньюпорта на Род-Айленде.
   К этому времени у Джонсона сложилось убеждение, будто что-то гонит его куда-то, по какой-то причине. Поэтому он на некоторое время остался в Ньюпорте — ему хотелось узнать, не нашел ли он тут свою судьбу. Он работал садовником и плотником в знаменитом имении Рэмфордов.
   За это время он успел насмотреться на многих высоких гостей семейства Рэмфордов, среди которых были Дж. П. Морган, генерал Дж. Першинг, Франклин Делано Рузвельт, Энрико Карузо, Уоррен Гамалиель Гардинг и Гарри Гудини[4]. За это время окончилась первая мировая война, убившая десять миллионов и ранившая двадцать, среди них и самого Джонсона.
   Когда война окончилась, молодой гуляка, наследник Рэмфордов, Ремингтон Рэмфорд Четвертый, решил совершить путешествие на своей яхте «Шехеразада» вокруг света с заходом в Испанию, Францию, Италию, Грецию, Египет, Индию, Китай и Японию. Он пригласил Джонсона плыть с ним первым помощником кашпана, и Джонсон согласился.
   Много чудес повидал Джонсон во время этого плавания.
   Но «Шехерезада» налетела на рифы в тумане у входа в бомбейскую гавань, и из всего экипажа спасся один Джонсон. Он прожил в Индии два года и стал там приверженцем Ганди. Его арестовали за то, что он возглавил группу демонстрантов, протестовавших против господства англичан: они ложились на рельсы и останавливали поезда. Когда Джонсона выпустили из тюрьмы, его на казенный счет отправили домой, в Тобаго.
   Там он построил вторую шхуну, назвав ее «Туфслька-2».
   И он плавал на ней — без цели, все ища бури, которая вынесла бы его туда, куда его безошибочно вела судьба.
   В 1922 году он укрылся от урагана в Порт-о-Пренсе на Гаити, оккупированном тогда американской морской пехотой.
   Там к нему обратился человек блестящих способностей, самоучка, идеалист, дезертир из морской пехоты, по имени Эрл Маккэйб. Маккэйб имел чин капрала. Он только что украл отпускные деньги своей роты. Он предложил Джонсону пятьсот долларов, чтобы тот переправил его в Майами.
   И они пустились в плавание к Майами.
   Но шквал разбил шхуну о скалы острова Сан-Лоренцо. Суденышко пошло ко дну. Джонсон и Маккэйб в чем мать родила еле доплыли до берега. Сам Боконон описывает это приключение так:

 
Как рыбку, выбросил меня
На берег злой прибой,
Но вскоре я очнулся
И стал самим собой.

 
   Он был восхищен этим тайным знамением — тем, что попал голым на незнакомый берег. И он решил не искушать судьбу — пусть будет, что будет, пусть все идет само собой, а он посмотрит, что еще может приключиться с голым человеком, выплеснутым на берег соленой волной.
   И для него наступило второе рождение:

 
Будьте как дети,
Нам Библия твердит.
И я душой ребенок,
Хотя и стар на вид.

 
   А прозвище Боконон он получил очень просто. Так произносили его имя — Джонсон — на островном диалекте английского языка.
   Что же касается этого диалекта…
   Диалект острова Сан-Лоренцо очень легко понять, но очень трудно записать. Я сказал — легко понять, но это относится лично ко мне. Другим кажется, что этот диалект непонятен, как язык басков, так что, быть может, я понимаю его телепатически.
   Филипп Касл в своей книге дает фонетический образец этого диалекта и делает это отлично. Он выбрал для этого санлоренцскую версию детской песенки: «Шалтай-Болтай».
   По-настоящему это бессмертное произведение звучит так:

 
Шалтай-Болтай сидел на стене,
Шалтай-Болтай свалился во сне,
И вся королевская конница,
И вся королевская рать
Не может Шалтая, не может Болтая собрать.

 
   На сан-лоренцском диалекте, по утверждению Касла, эти строки звучат так:

 
Саратая-Боротая сидера на сатене,
Саратая-Боротая сварирася во сене,
И кося короревская конниса,
И вся короревская рати
Не могозет Саратая, не могозет Боротая соборати.

 
   Вскоре после того, как Джонсон стал Бокононом, спасательную шлюпку с его шхуны выбросило на берег. Впоследствии эту шлюпку позолотили и сделали из нее кровать для самого главного правителя острова.
   «Есть легенда, — пишет Филипп Касл, — что золотая шлюпка снова пустится в плавание, когда настанет конец света».


50. СЛАВНЫЙ КАРЛИК


   Чтение биографии Боконона прервала жена Лоу Кросби, Хэзел.
   Она остановилась в проходе около меня.
   — Вы не поверите, — сказала она, — но я только что обнаружила у нас в самолете еще двух хужеров.
   — Вот это да!
   — Они не природные хужеры, но теперь они там живут. Они живут в Индианаполисе.
   — Интересно!
   — Хотите с ними познакомиться?
   — А по-вашему, это необходимо?
   Вопрос ее удивил.
   — Но они же из хужеров, как и вы!
   — А как их фамилии?
   — Фамилия женщины — Коннерс, а его фамилия Хониккер. Они брат и сестра, и он карлик. И очень славный карлик. — Она подмигнула мне:
   — Хитрая бестия этот малыш.
   — А он уже зовет вас мамулей?
   — Я чуть было не попросила его звать меня так.
   А потом раздумала — не знаю, может, это будет невежливо, он же карлик.
   — Глупости!


51. О'КЕЙ, МАМУЛЯ!


   И я пошел в хвост самолета — знакомиться с Анжелой Хониккер Коннерс и с Ньютоном Хониккером, членами моего карасса.
   Анджела и была та обесцвеченная блондинка с лошадиной физиономией, которую я заметил раньше.
   Ньют был чрезвычайно миниатюрный молодой человек, но в нем не было ничего странного. Очень складный, он казался Гулливером среди бробдингнегов и, как видно, был столь же наблюдателен и умен.
   В руках у него был бокал шампанского, это входило в стоимость билета. Бокал был для него как небольшой аквариум для нормального человека, но он пил из него с элегантной непринужденностью, будто бокал был сделан специально для него.
   И у этого маленького негодяя в чемодане находился термос с кристаллом льда-девять, как и у его некрасивой сестры, а под ними — вода, божье творение — все Карибское море.
   Хэзел с удовольствием перезнакомила всех хужеров и, удовлетворенная, оставила нас в покое.
   — Но помните, — сказала она, уходя, — теперь зовите меня мамуля.
   — О'кэй, мамуля!
   — О'кэй, мамуля! — повторил Ньютон. Голосок у него был довольно тонкий, как и полагалось при таком маленьком горлышке.
   Но он как-то ухитрялся придать этому голоску вполне мужественное звучание.
   Анджела упорно обращалась с Ньютоном как с младенцем, и он ей это милостиво прощал; я и представить себе не мог, что такое маленькое существо может держаться с таким непринужденным изяществом.
   И Ньют и Анджела вспомнили меня, вспомнили мои письма и предложили пересесть к ним, на пустовавшее третье кресло.
   Анджела извинилась, что не ответила мне.
   — Я не могла вспомнить ничего такого, что было бы интересно прочесть в книжке. Конечно, можно было бы что-то придумать про тот день, но я решила, что вам это не нужно. Вообще же, день был как день — самый обыкновенный.
   — А ваш брат написал мне отличное письмо.
   Анджела удивилась:
   — Ньют написал письмо? Как же Ньют мог что-либо вспомнить?
   Она обернулась к нему:
   — Душенька, но ведь ты ничего не помнишь про тот день, правда? Ты был тогда совсем крошкой.
   — Нет, помню, — мягко возразил он.
   — Жаль, что я не видела этого письма. — Она сказала это таким тоном, будто считала, что Ньют все еще был недостаточно взрослым, чтобы непосредственно общаться с внешним миром. По своей проклятой тупости Анджела не могла понять, что значит для Ньюта его маленький рост.
   — Душечка, ты должен был показать мне письмо, — упрекнула она брата.
   — Прости, — сказал Ньют, — я как-то не подумал.
   — Должна вам откровенно признаться, — сказала мне Анджела, — что доктор Брид не велел мне помогать вам в вашей работе. Он сказал, что вы вовсе не намерены дать верный портрет нашего отца.
   По выражению ее лица я понял, что она мной недовольна.
   Я успокоил ее как мог, сказав, что, по всей вероятности, книжка все равно никогда не будет написана и что у меня нет ясного представления, о чем там надо и о чем не надо писать.
   — Но если вы когда-нибудь все же напишете эту книгу, вы должны написать, что наш отец был святой, потому что это правда.
   Я обещал, что постараюсь нарисовать именно такой образ, Я спросил, летят ли они с Ньютом на семейную встречу с Фрэнком в Сан-Лоренцо.
   — Фрэнк собирается жениться, — сказала Анджела. — Мы едем праздновать его обручение.
   — Вот как? А кто же эта счастливая особа?
   — Сейчас покажу, — сказала Анджела и достала из сумочки что-то вроде складной гармошки из пластиката. В каждой складке гармошки помещалась фотография. Анджела полистала фотографии, и я мельком увидал малютку Ньюта на пляже мыса Код, доктора Феликса Хониккера, получающего Нобелевскую премию, некрасивых девочек-близнецов, дочек Анджелы, и наконец Фрэнка, пускающего игрушечный самолет на веревочке.
   И тут она показала мне фото девушки, на которой собирался жениться Фрэнк. С таким же успехом она могла бы ударить меня ногой в пах.
   На фотографии красовалась Мона Эймонс Монзано — женщина, которую я любил.


52. СОВСЕМ БЕЗБОЛЕЗНЕННО


   Развернув свою пластикатную гармошку, Анджела не собиралась ее складывать, пока не покажет все фотографии до единой.
   — Тут все, кого я люблю, — заявила она.
   Пришлось мне смотреть на тех, кого она любит. И все, кого она поймала под плексиглас, поймала, как окаменелых жучков в янтарь, все они были по большей части из нашего карасса. Ни единого гранфаллонца среди них не было.
   Многие фотографии изображали доктора Феликса Хониккера, отца атомной бомбы, отца троих детей, отца льда-девять.
   Предполагаемый производитель великанши и карлика был совсем маленького роста.
   Из всей коллекции Анджелиных окаменелостей мне больше всего понравилась та фотография, где он был весь закутан — в зимнем пальто, в шарфе, галошах и вязаной шерстяной шапке с огромным помпоном на макушке.
   Эта фотография, дрогнувшим голосом объяснила мне Анджела, была сделана в Хайяннисе за три часа до смерти старика.
   Фотокорреспондент какой-то газеты узнал в похожем на рождественского деда старике знаменитого ученого.
   — Ваш отец умер в больнице?
   — Нет! Что вы! Он умер у нас на даче, в огромном белом плетеном кресле, на берегу моря. Ньют и Фрэнк пошли гулять по снегу у берега…
   — Снег был какой-то теплый, — сказал Ньют, — казалось, что идешь по флердоранжу. Удивительно странный снег. В других коттеджах никого не было…
   — Один наш коттедж отапливался, — сказала Анджела.
   — На мили вокруг — ни души, — задумчиво вспоминал Ньют, — и нам с Фрэнком на берегу повстречалась огромная черная охотничья собака, ретривер. Мы швыряли палки в океан, а она их приносила.
   — А я пошла в деревню купить лампочек для елки. Мы всегда устраивали елку.
   — Ваш отец любил, когда зажигали елку?
   — Он никогда нам не говорил.
   — По-моему, любил, — сказала Анджела. — Просто он редко выражал свои чувства. Бывают такие люди.