Патруль состоял из пяти американских грузовиков армейского образца. Пулеметчики стояли наготове у своих орудий.
   Патруль остановился у въезда в поместье Фрэнка. Солдаты сразу спрыгнули с машин. Они тут же взялись за работу, копая в саду гнезда для пулеметов и небольшие окопчики. Я вышел вместе с дворецким Фрэнка узнать, что происходит.
   — Приказано охранять будущего президента Сан-Лоренцо, — сказал офицер на местном диалекте.
   — А его тут нет, — сообщил я ему.
   — Ничего не знаю, — сказал он. — Приказано окопаться тут. Вот все, что мне известно.
   Я сообщил об этом Анджеле и Ньюту.
   — Как по-вашему, ему действительно грозит опасность? — спросила меня Анджела.
   — Я здесь человек посторонний, — сказал я. В эту минуту испортилось электричество. Во всем Сан-Лоренцо погас свет.


85. СПЛОШНАЯ ФОМА


   Слуги Фрэнка принесли керосиновые фонари, сказали, что в Сан-Лоренцо электричество портится очень часто и что тревожиться нечего. Однако мне было трудно подавить беспокойство, потому что Фрэнк говорил мне про мою за-ма-ки-бо.
   Оттого у меня и появилось такое чувство, словно моя собственная воля значила ничуть не больше, чем воля поросенка, привезенного на чикагские бойни.
   Мне снова вспомнился мраморный ангел в Илиуме.
   И я стал прислушиваться к солдатам в саду, их стуку, звяканью и бормотанью.
   Мне было трудно сосредоточиться и слушать Анджелу и Ньюта, хотя они рассказывали довольно интересные вещи. Они рассказывали, что у их отца был брат-близнец. Но они никогда его не видели. Звали его Рудольф. В последний раз они слышали, будто у него мастерская музыкальных шкатулок в Швейцарии, в Цюрихе.
   — Отец никогда о нем не вспоминал, — сказала Анджела.
   — Отец почти никогда ни о ком не вспоминал, — сказал Ньют.
   Как они мне рассказали, у старика еще была сестра. Ее звали Селия. Она выводила огромных шнауцеров на Шелтер-Айленде, в штате Нью-Йорк.
   — До сих пор посылает нам открытки к рождеству, — сказала Анджела.
   — С изображением огромного шнауцера, — сказал маленький Ньют.
   — Правда, странно, какая разная судьба у разных людей в одной семье? — заметила Анджела.
   — Очень верно, очень точно сказано, — подтвердил я. И, извинившись перед блестящим обществом, спросил у Стэнли, дворецкого Фрэнка, нет ли у них в доме экземпляра Книг Боконона.
   Сначала Стэнли сделал вид, что не понимает, о чем я говорю.
   Потом проворчал, что Книги Боконона — гадость. Потом стал утверждать, что всякого, кто читает Боконона, надо повесить на крюке. А потом принес экземпляр книги с ночной тумбочки Фрэнка.
   Это был тяжелый том весом с большой словарь. Он был переписан от руки. Я унес книгу в свою спальню, на свою каменную лежанку с поролоновым матрасом.
   Оглавления в книге не было, так что искать значение слова за-ма-ки-бо было трудно, и в тот вечер я так его и не нашел.
   Кое-что я все же узнал, но мне это мало помогло. Например, я познакомился с бокононовской космогонией, где Борасизи-Солнце обнимал Пабу-Луну в надежде, что Пабу родит ему огненного младенца.
   Но бедная Пабу рожала только холодных младенцев, не дававших тепла, и Борасизи с отвращением их выбрасывал. Из них и вышли планеты, закружившиеся вокруг своего грозного родителя на почтительном расстоянии.
   А вскоре несчастную Пабу тоже выгнали, и она ушла жить к своей любимой дочке — Земле. Земля была любимицей Луны-Пабу, потому что на Земле жили люди, они смотрели на Пабу, любовались ею, жалели ее.
   Что же думал сам Боконон о своей космогонии?
   — Фо'ма! Ложь, — писал он. — Сплошная фо'ма!


86. ДВА МАЛЕНЬКИХ ТЕРМОСА


   Трудно поверить, что я уснул, но все же я, наверно, поспал — иначе как мог бы меня разбудить грохот и потоки света?
   Я скатился с кровати от первого же раската и ринулся с веранды в дом с безмозглым рвением пожарного — добровольца.
   И тут же наткнулся на Анджелу и Ньюта, которые тоже выскочили из постелей.
   Мы с ходу остановились, тупо вслушиваясь в кошмарный лязг и постепенно различая звук радио, шум электрической мойки для посуды, шум насоса; все это вернул к жизни включенный электрический ток.
   Мы все трое уже настолько проснулись, что могли понять весь комизм нашего положения, понять, что мы реагировали до смешного по-человечески на вполне безобидное явление, приняв его за смертельную опасность. И чтобы показать свою власть над судьбой, я выключил радио.
   Мы все трое рассмеялись.
   И тут мы наперебой, спасая свое человеческое достоинство, поспешили показать себя самыми лучшими знатоками человеческих слабостей с самым большим чувством юмора.
   Ньют опередил нас всех: он сразу заметил, что у меня в руках паспорт, бумажник и наручные часы. Я даже не представлял себе, что именно я схватил перед лицом смерти, да и вообще не знал, когда я все это ухватил.
   Я с восторгом отпарировал удар, спросив Анджелу и Ньюта, зачем они оба держат маленькие термосы, одинаковые, серые с красным термосики, чашки на три кофе.
   Для них самих это было неожиданностью. Они были поражены, увидев термосы у себя в руках.
   Но им не пришлось давать объяснения, потому что на дворе раздался страшный грохот. Мне поручили тут же узнать, что там грохочет, и с мужеством, столь же необоснованным, как первый испуг, я пошел в разведку и увидел Фрэнка Хониккера, который возился с электрическим генератором, поставленным на грузовик.
   От генератора и шел ток для нашего дома. Мотор, двигавший его, стрелял и дымил. Фрэнк пытался его наладить.
   Рядом с ним стояла божественная Мона. Она смотрела, что он делает, серьезно и спокойно, как всегда.
   — Слушайте, ну и новость я вам скажу! — закричал мне Фрэнк и пошел в дом, а мы — за ним.
   Анджела и Ньют все еще стояли в гостиной, но каким-то образом они куда-то успели спрятать те маленькие термосы.
   А в этих термосах, конечно, была часть наследства доктора Феликса Хониккера, часть вампитера для моего карассакусочки льда-девять.
   Фрэнк отвел меня в сторону:
   — Вы совсем проснулись?
   — Как будто и не спал.
   — Нет, правда, я надеюсь, что вы окончательно проснулись, потому что нам сейчас же надо поговорить.
   — Я вас слушаю.
   — Давайте отойдем. — Фрэнк попросил Мону чувствовать себя как дома. — Мы позовем тебя, когда понадобится.
   Я посмотрел на Мону и подумал, что никогда в жизни я ни к кому так не стремился, как сейчас к ней.


87. Я — СВОЙ В ДОСКУ


   Фрэнк Хониккер, похожий на изголодавшегося мальчишку, говорил со мной растерянно и путано, и голос у него срывался, как игрушечная пастушья дудка. Когда-то, в армии, я слышал выражение: разговаривает, будто у него кишка бумажная. Вот так и разговаривал генерал-майор Хониккер. Бедный Фрэнк совершенно не привык говорить с людьми, потому что все детство скрытничал, разыгрывая тайного агента Икс-9.
   Теперь, стараясь говорить со мной душевно, по-свойски, он непрестанно вставлял заезженные фразы, вроде «вы же свой в доску» или «поговорим без дураков, как мужчина с мужчиной».
   И он отвел меня в свою, как он сказал, «берлогу», чтобы там «назвать кошку кошкой», а потом «пуститься по воле волн».
   И мы сошли по ступенькам, высеченным в скале, и попали в естественную пещеру, над которой шумел водопад. Там стояло несколько чертежных столов, три светлых голых скандинавских кресла, книжный шкаф с монографиями по архитектуре на немецком, французском, финском, итальянском и английском языках.
   Все было залито электрическим светом, пульсировавшим в такт задыхающемуся генератору.
   Но самым потрясающим в этой пещере были картины, написанные на стенах с непринужденностью пятилетнего ребенка, написанные беспримесным цветом — глина, земля, уголь — первобытного человека. Мне не пришлось спрашивать Фрэнка, древние ли это рисунки. Я легко определил период по теме картин. Не мамонты, не саблезубые тигры и не пещерные медведи были изображены на них.
   На всех картинах без конца повторялся облик Моны Эймонс Монзано в раннем детстве.
   — Значит, тут… тут и работал отец Моны? — спросил я.
   — Да, конечно. Он тот самый финн, который построил Обитель Надежды и Милосердия в джунглях.
   — Знаю.
   — Но я привел вас сюда не для разговора о нем.
   — Вы хотите поговорить о вашем отце?
   — Нет, о вас. — Фрэнк положил мне руку на плечо и посмотрел прямо в глаза. Впечатление было ужасное. Фрэнк хотел выразить дружеские чувства, но мне показалось, что он похож на диковинного совенка, ослепленного ярким светом и вспорхнувшего на высокий белый столб.
   — Ну, выкладывайте все сразу.
   — Да, вола вертеть нечего, — сказал он. — Я в людях разбираюсь, сами понимаете, а вы — свой в доску.
   — Спасибо.
   — По-моему, мы с вами поладим.
   — Не сомневаюсь.
   — У нас у обоих есть за что зацепиться Я обрадовался, когда он снял руку с моего плеча. Он сцепил пальцы обеих рук, как зубцы передачи. Должно быть, одна рука изображала меня, а другая — его самого.
   — Мы нужны друг другу. — И он пошевелил пальцами, изображая взаимодействие передачи.
   Я промолчал, хотя сделал дружественную мину.
   — Вы меня поняли? — спросил Фрэнк.
   — Вы и я, мы с вами что-то должны сделать вместе, так?
   — Правильно! — Фрэнк захлопал в ладоши. — Вы человек светский, привыкли выходить на публику, а я техник, привык работать за кулисами, пускать в ход всякую механику.
   — Почем вы знаете, что я за человек? Ведь мы только что познакомились.
   — По вашей одежде, по разговору. — Он снова положил мне руку на плечо. — Вы — свой в доску.
   — Вы уже это говорили.
   Фрэнку до безумия хотелось, чтобы я сам довел до конца его мысль и пришел в восторг. Но я все еще не понимал, к чему он клонит.
   — Как я понимаю, вы… вы предлагаете мне какую-то должность здесь, на Сан-Лоренцо?
   Он опять захлопал в ладоши. Он был в восторге:
   — Правильно. Что вы скажете о ста тысячах долларов в год?
   — Черт подери! — воскликнул я. — А что мне придется делать?
   — Фактически ничего. Будете пить каждый вечер из золотых бокалов, есть на золотых тарелках, жить в собственном дворце.
   — Что же это за должность?
   — Президент республики Сан-Лоренцо.


88. ПОЧЕМУ ФРЭНК НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПРЕЗИДЕНТОМ


   — Мне? Стать президентом?
   — А кому же еще?
   — Чушь!
   — Не отказывайтесь, сначала хорошенько подумайте! — Фрэнк смотрел на меня с тревогой.
   — Нет! Нет!
   — Вы же не успели подумать!
   — Я успел понять, что это бред.
   Фрэнк снова сцепил пальцы:
   — Мы работали бы вместе. Я бы вас всегда поддерживал.
   — Отлично. Значит, если в меня запульнут, вы тоже свое получите?
   — Запульнут?
   — Ну пристрелят. Убьют.
   Фрэнк был огорошен:
   — А кому понадобится вас убивать?
   — Тому, кто захочет стать президентом Сан-Лоренцо.
   Фрэнк покачал головой.
   — Никто в Сан-Лоренцо не хочет стать президентом, — утешил он меня. — Это против их религии.
   — И против вашей тоже? Я думал, что вы станете тут президентом.
   — Я… — сказал он и запнулся. Вид у него был несчастный.
   — Что вы? — спросил я.
   Он повернулся к пелене воды, занавесившей пещеру.
   — Зрелость, как я понимаю, — начал он, — это способность осознавать предел своих возможностей.
   Он был близок к бокононовскому определению зрелости.
   «Зрелость, — учит нас Боконон, — это горькое разочарование, и ничем его не излечить, если только смех не считать лекарством от всего на свете».
   — Я свою ограниченность понимаю, — сказал Фрэнк. — Мой отец страдал от того же.
   — Вот как?
   — Замыслов, и очень хороших, у меня много, как было и у отца, — доверительно сообщил мне и водопаду Фрэнк, — но он не умел общаться с людьми, и я тоже не умею.


89. ПУФФ…


   -Ну как, возьмете это место? — взволнованно спросил Фрэнк.
   — Нет, — сказал я.
   — А не знаете, кто бы за это взялся?
   Фрэнк был классическим примером того, что Боконон зовет пуфф… А пуфф в бокононовском смысле означает судьбу тысячи людей, доверенную дурре. А дурра — значит ребенок, заблудившийся во мгле.
   Я расхохотался.
   — Вам смешно?
   — Не обращайте внимания, если я вдруг начинаю смеяться, — попросил я. — Это у меня такой бзик.
   — Вы надо мной смеетесь?
   Я потряс головой:
   — Нет!
   — Честное слово?
   — Честное слово.
   — Надо мной вечно все смеялись.
   — Наверно, вам просто казалось.
   — Нет, мне вслед кричали всякие слова, а уж это мне не могло казаться.
   — Иногда ребята выкидывают гадкие шутки, но без всякого злого умысла, — сказал я ему. Впрочем, поручиться за это я не мог бы.
   — А знаете, что они мне кричали вслед?
   — Нет.
   — Они кричали: «Эй, Икс-девять, ты куда идешь?»
   — Ну, тут ничего плохого нет.
   — Они меня так дразнили. — Фрэнк помрачнел при этом воспоминании:
   — «Тайный агент Икс-девять».
   Я не сказал ему, что уже слышал об этом.
   — «Ты куда идешь, Икс-девять»? — снова повторил Фрэнк.
   Я представил себе этих задир, представил себе, куда их теперь загнала, заткнула судьба. Остряки, оравшие на Фрэнка, теперь наверняка занимали смертельно скучные места в сталелитейной компании, на электростанции в Илиуме, в правлении телефонной компании…
   А тут, передо мной, честью клянусь, стоял тайный агент Икс-9, к тому же генерал-майор, и предлагал мне стать королем… Тут, в пещере, занавешенной тропическим водопадом.
   — Они бы здорово удивились, скажи я им, куда я иду.
   — Вы хотите сказать, что у вас было предчувствие, до чего вы дойдете? — Мой вопрос был бокононовским вопросом.
   — Нет, я просто шел в «Уголок любителя» к Джеку, — сказал он, отведя мой вопрос.
   — И только-то?
   — Они все знали, что я туда иду, но не знали, что там делалось. Они бы не на шутку удивились — особенно девчонки, — если бы знали, что там на самом деле происходит. Девчонки считали, что я в этих делах ничего не понимаю.
   — А что же там на самом деле происходило?
   — Я путался с женой Джека все ночи напролет. Вот почему я вечно засыпал в школе. Вот почему я так ничего и не добился при всех своих способностях.
   Он стряхнул с себя эти мрачные воспоминания:
   — Слушайте. Будьте президентом Сан-Лоренцо. Ей-богу, при ваших данных вы здорово подойдете. Ну пожалуйста.


90. ЕДИНСТВЕННАЯ ЗАГВОЗДКА


   И ночной час, и пещера, и водопад, и мраморный ангел в Илиуме…
   И 250 тысяч сигарет, и три тысячи литров спиртного, и две жены, и ни одной жены…
   И нигде не ждет меня любовь.
   И унылая жизнь чернильной крысы…
   И Пабу-Луна, и Борасизи-Солнце, и их дети.
   Все как будто сговорились создать единый космический рок — вин-дит, один мощный толчок к боконизму, к вере в то, что творец ведет мою жизнь и что он нашел для меня дело.
   И я внутренне саронгировал, то есть поддался кажущимся требованиям моего вин-дита.
   И мысленно я уже согласился стать президентом Сан-Лоренцо.
   Внешне же я все еще был настороже и полон подозрений.
   — Но, наверно, тут есть какая-то загвоздка, — настаивал я.
   — Нет.
   — А выборы будут?
   — Никаких выборов никогда не было. Мы просто объявим, кто стал президентом.
   — И никто возражать не станет?
   — Никто ни на что не возражает. Им безразлично. Им все равно.
   — Но должна же быть какая-то загвоздка.
   — Да, что-то в этом роде есть, — сознался Фрэнк.
   — Так я и знал! — Я уже открещивался от своего вин-дита. — Что именно? В чем загвоздка?
   — Да нет, в сущности, никакой загвоздки нет, если не захотите, можете отказаться. Но было бы очень здорово…
   — Что было бы «очень здорово»?
   — Видите ли, если вы станете президентом, то хорошо было бы вам жениться на Моне. Но вас никто не заставляет, если вы не хотите. Тут вы хозяин.
   — И она пошла бы за меня?!
   — Раз она хотела выйти за меня, то и за вас выйдет. Вам остается только спросить ее.
   — Но почему она непременно скажет «да»?
   — Потому что в Книгах Боконона предсказано, что она выйдет замуж за следующего президента Сан-Лоренцо, — сказал Фрэнк.


91. МОНА


   Фрэнк привел Мону в пещеру ее отца и оставил нас вдвоем.
   Сначала нам трудно было разговаривать. Я оробел. Платье на ней просвечивало. Платье на ней голубело. Это было простое платье, слегка схваченное у талии тончайшим шнуром. Все остальное была сама Мона. «Перси еа как плоды граната», или как это там сказано, но на самом деле просто юная женская грудь.
   Обнаженные ноги. Ничего, кроме прелестно отполированных ноготков и тоненьких золотых сандалий.
   — Как… как вы себя чувствуете? — спросил я. Сердце мое бешено колотилось. В ушах стучала кровь.
   — Ошибку сделать невозможно, — уверила она меня. Я не знал, что боконисты обычно приветствуют этими словами оробевшего человека. И я в ответ начал с жаром обсуждать, можно сделать ошибку или нет.
   — О господи, вы и не представляете себе, сколько ошибок я уже наделал. Перед вами — чемпион мира по ошибкам, — лопотал я. — А вы знаете, что Фрэнк сейчас сказал мне?
   — Про меня?
   — Про все, но особенно про вас.
   — Он сказал, что я буду вашей, если вы заботите?
   — Да.
   — Это правда.
   — Я… Я… Я…
   — Что?
   — Не знаю, что сказать…
   — Боко-мару поможет, — предложила она.
   — Как?
   — Снимайте башмаки! — скомандовала она. И с непередаваемой грацией она сбросила сандалии.
   Я человек поживший, и, по моему подсчету, я знал чуть ли не полсотни женщин. Могу сказать, что видел в любых вариантах, как женщина раздевается. Я видел, как раздвигается занавес перед финальной сценой.
   И все же та единственная женщина, которая невольно заставила меня застонать, только сняла сандалии.
   Я попытался развязать шнурки на ботинках. Хуже меня никто из женихов не запутывался. Один башмак я снял, но другой затянул еще крепче.
   Я сломал ноготь об узел и в конце концов стянул башмак не развязывая.
   Потом я сорвал с себя носки.
   Мона уже сидела, вытянув ноги, опираясь округлыми руками на пол сзади себя, откинув голову, закрыв глаза.
   И я должен был совершить впервые… впервые, в первый раз… господи боже мой…
   Боко-мару.


92. ПОЭТ ВОСПЕВАЕТ СВОЕ ПЕРВОЕ БОКО-МАРУ


   Это сочинил не Боконон.
   Это сочинил я.

 
Светлый призрак,
Невидимый дух — чего?
Это я,
Душа моя.
Дух, томимый любовью…
Давно
Одинокий…
Так давно…
Встретишь ли душу другую,
Родную?
Долго вел я тебя,
Душа моя,
Ложным путем
К встрече
Двух душ.
И вот душа
Ушла в пятки.
Теперь
Все в порядке.
Светлую душу другую
Нежно люблю,
Целую…
М-мм-ммм-ммммм-ммм.

 



93. КАК Я ЧУТЬ НЕ ПОТЕРЯЛ МОЮ МОНУ


   — Теперь тебе легче говорить со мной? — спросила Мона.
   — Будто мы с тобой тысячу лет знакомы, — сознался я. Мне хотелось плакать. — Люблю тебя, Мона!
   — И я люблю тебя. — Она сказала эти слова совсем просто.
   — Ну и дурак этот Фрэнк.
   — Почему?
   — Отказался от тебя.
   — Он меня не любил. Он собирался на мне жениться, потому что «Папа» так захотел. Он любит другую.
   — Кого?
   — Одну женщину в Илиуме.
   Этой счастливицей, наверно, была жена Джека, владельца «Уголка любителя».
   — Он сам тебе сказал?
   — Сказал сегодня, когда вернул мне слово, и сказал, чтобы я вышла за тебя.
   — Мона…
   — Да?
   — У тебя… у тебя есть еще кто-нибудь?
   Мона очень удивилась.
   — Да. Много, — сказала она наконец.
   — Ты любишь многих?
   — Я всех люблю.
   — Как… Так же, как меня?
   — Да. — Она как будто и не подозревала, что это меня заденет.
   Я встал с пола, сел в кресло и начал надевать носки и башмаки.
   — И ты, наверно… ты выполняешь… ты делаешь то, что мы сейчас делали… с теми… с другими?
   — Боко-мару?
   — Боко-мару.
   — Конечно.
   — С сегодняшнего дня ты больше ни с кем, кроме меня, этого делать не будешь, — заявил я.
   Слезы навернулись у нее на глаза. Видно, ей нравилась эта распущенность, видно, ее рассердило, что я хотел пристыдить ее.
   — Но я даю людям радость. Любовь — это хорошо, а не плохо.
   — Но мне, как твоему мужу, нужна вся твоя любовь.
   Она испуганно уставилась на меня:
   — Ты — син-ват.
   — Что ты сказала?
   — Ты — син-ват! — крикнула она. — Человек, который хочет забрать себе чью-то любовь всю, целиком. Это очень плохо!
   — Но для брака это очень хорошо. Это единственное, что нужно.
   Она все еще сидела на полу, а я, уже в носках и башмаках, стоял над ней. Я чувствовал себя очень высоким, хотя я не такой уж высокий, и очень сильным, хотя я и не так уж силен. И я с уважением, как к чужому, прислушивался к своему голосу.
   Мой голос приобрел металлическую властность, которой раньше не было.
   И, слушая свой назидательный тон, я вдруг понял, что со мной происходит. Я уже стал властвовать.
   Я сказал Моне, что видел, как она предавалась, так сказать вертикальному боко-мару с летчиком в день моего приезда на трибуне.
   — Больше ты с ним встречаться не должна, — сказал я ей. — Как его зовут?
   — Я даже не знаю, — прошептала она. Она опустила глаза.
   — Ас молодым Филиппом Каслом?
   — Ты про боко-мару?
   — И про это, и про все вообще. Как я понял, вы вместе выросли?
   — Да.
   — Боконон учил вас обоих?
   — Да. — При этом воспоминании она снова просветлела.
   — И в те дни вы боко-марничали вовсю?
   — О да! — счастливым голосом сказала она.
   — Больше ты с ним тоже не должна видеться. Тебе ясно?
   — Нет.
   — Нет?
   — Я не выйду замуж за син-вата, . — Она встала. — Прощай!
   — Как это «прощай»? — Я был потрясен.
   — Боконон учит нас, что очень нехорошо не любить всех одинаково. А твоя религия чему учит?
   — У… У меня нет религии.
   — А у меня есть!
   Тут моя власть кончилась.
   — Вижу, что есть, — сказал я.
   — Прощай, человек без религии. — Она пошла к каменной лестнице.
   — Мона!
   Она остановилась:
   — Что?
   — Могу я принять твою веру, если захочу?
   — Конечно.
   — Я очень хочу.
   — Прекрасно. Я тебя люблю.
   — А я люблю тебя, — вздохнул я.


94. САМАЯ ВЫСОКАЯ ГОРА


   Так я обручился на заре с прекраснейшей женщиной в мире.
   Так я согласился стать следующим президентом Сан-Лоренцо.
   «Папа» еще не умер, и, по мнению Фрэнка, мне надо было бы, если возможно, получить благословение «Папы». И когда взошло солнце-Борасизи, мы с Фрэнком поехали во дворец «Папы» на джипе, реквизированном у войска, охранявшего будущего президента.
   Мона осталась в доме у Фрэнка. Я поцеловал ее, благословляя, и она уснула благословенным сном.
   И мы с Фрэнком поехали за горы, сквозь заросли кофейных деревьев, и справа от нас пламенела утренняя заря.
   В свете этой зари мне и явилось левиафаново величие самой высокой горы острова — горы Маккэйб.
   Она выгибалась, словно горбатый синий кит, с страшным диковинным каменным столбом вместо вершины.
   По величине кита этот столб казался обломком застрявшего гарпуна и таким чужеродным, что я спросил Фрэнка, не человечьи ли руки воздвигли этот столб.
   Он сказал мне, что это естественное образование. Более того, он добавил, что ни один человек, насколько ему известно, никогда не бывал на вершине горы Маккэйб.
   — А с виду туда не так уж трудно добраться, — добавил я. Если не считать каменного столба на вершине, гора казалась не более трудной для восхождения, чем ступенька какой-нибудь судебной палаты. Да и сам каменный бугор, по крайней мере так казалось издали, был прорезан удобными выступами и впадинами.
   — Священная она, эта гора, что ли? — спросил я.
   — Может, когда-нибудь и считалась священной. Но после Боконона — нет.
   — Почему же никто на нее не восходил?
   — Никому не хотелось.
   — Может, я туда полезу.
   — Валяйте. Никто вас не держит.
   Мы ехали молча.
   — Но что вообще священно для боконистов? — помолчав, спросил я.
   — Во всяком случае, насколько я знаю, даже не бог.
   — Значит, ничего?
   — Только одно.
   Я попробовал угадать:
   — Океан? Солнце?
   — Человек, — сказал Фрэнк. — Вот и все. Просто человек.


95. Я ВИЖУ КРЮК


   Наконец мы подъехали к замку.
   Он был приземистый, черный, страшный.
   Старинные пушки все еще торчали в амбразурах. Плющ и птичьи гнезда забили и амбразуры, и арбалетные пролеты, и зубцы.
   Парапет северной стороны нависал над краем чудовищной пропасти в шестьсот футов глубиной, падавшей прямо в тепловатое море.
   При виде замка возникал тот же вопрос, что и при виде всех таких каменных громад: как могли крохотные человечки двигать такие гигантские камни?
   И, подобно всем таким громадам, эта скала сама отвечала на вопрос: слепой страх двигал этими гигантскими камнями.
   Замок был выстроен по желанию Тум-бумвы, императора Сан-Лоренцо, беглого раба, психически больного человека. Говорили, что Тум-бумва строил его по картинке из детской книжки.
   Мрачноватая, наверно, была книжица.
   Перед воротами замка проезжая дорога вела под грубо сколоченную арку из двух телеграфных столбов с перекладиной.
   С перекладины свисал огромный железный крюк. На крюке была выбита надпись.
   «Этот крюк, — гласила надпись, — предназначен для Боконона лично».