Воронин Андрей Николаевич. Без единого выстрела

   – А мы разве что-то утаиваем?
   – Беда в том, Илларион, что утаивать нам с тобой нечего. То, что у нас есть, Сорокин считает пустым звуком, и он прав. Ни одной улики, ни одного прямого свидетельства – ничего, кроме разговоров, догадок и подозрений…
   – Так уж и ничего, – проворчал Илларион, затягивая шнурки на ботинках. – Теперь у него есть Аверкин, который лежит в реанимации. Возле него можно сидеть и дожидаться, когда он придет в себя и начнет давать показания. Насколько я понимаю, больше ничего нашему полковнику просто не остается.
   – Он тоже это понимает, – со вздохом сказал Мещеряков. – И слезно просил нас не вмешиваться.
   – И поэтому ты явился сюда в таком виде, – закончил за него Илларион. – Чтобы не вмешиваться.
   Мещеряков пропустил шпильку мимо ушей, дождался, когда Илларион откроет дверь, и первым вышел из квартиры.
   Спустившись во двор, Илларион увидел напротив своего подъезда черную “волгу" – универсал, имевшую такой вид, словно на ней много лет возили дрова. Потускневший обшарпанный кузов пестрел многочисленными зашпатлеванными вмятинами и царапинами, два из четырех хромированных колпаков отсутствовали начисто, но над крышей кабины торчала длинная антенна радиотелефона. Забродов полунасмешливо, полуодобрительно хмыкнул: Мещеряков явно был задет за живое и взялся за дело всерьез, если приехал сюда на одной из спецмашин учебного центра. Под мятым капотом наверняка скрывался мощный форсированный двигатель, который давал ржавому драндулету отличную возможность удивить некоторых владельцев дорогих иномарок.
   Усевшись за руль, Мещеряков бросил свою спортивную сумку на заднее сиденье. На вид казавшаяся совершенно пустой сумка тяжело шлепнулась на дерматиновую подушку. При этом внутри раздался приглушенный металлический лязг. Илларион подозрительно покосился на полковника, перегнулся через спинку сиденья и дотянулся до сумки.
   – Гм, – неодобрительно произнес Мещеряков, запуская двигатель Илларион пропустил это междометие мимо ушей и заглянул в сумку. На дне сумки лежали смертоубойная полковничья “беретта” и две запасные обоймы. Забродов протяжно присвистнул.
   – Однако, – сказал он. – А пулемета под сиденьем у тебя нет?
   Мещеряков раздраженно передвинул рычаг переключения передач и рывком тронулся с места.
   – Пулемета у меня нет, – ответил он, – точно так же, как и желания ни с того ни с сего очутиться в одной палате с Аверкиным – с трубочками в ноздрях и килограммом железа в кишках. Шутки кончились, Илларион. Не надо больше рассказывать мне про мальчишку, который увлекся игрой и зашел немного дальше, чем следовало. Он зашел чересчур далеко.
   – Ну-ну, – ответил Илларион.
   Мещеряков покосился на него, ожидая продолжения, но Забродов молчал. Он вынул из полковничьей сумки одну обойму и теперь рассеянно играл ею, то выдвигая, то со щелчком загоняя на место верхний патрон. Вид у него был самый безмятежный, словно Мещеряков вез его на рыбалку или в ресторан. Впрочем, ничего иного полковник от него и не ожидал. Ему вдруг стало неловко из-за того, что он взял с собой пистолет. С кем, в самом деле, он собрался воевать? Квартира Чеканова наверняка пуста. Скорее всего, там они не встретят не только вооруженного противника, но и вообще ничего интересного. Тогда зачем ему пистолет? Да ясно же, зачем! Мещеряков недовольно дернул уголком рта. Конечно, оружие он взял просто для уверенности в себе. Вот Забродову никакое оружие для поднятия боевого духа не требуется, он сам – оружие, да еще какое…
   – Кстати, об оружии, – сказал он, прерывая затянувшееся молчание.
   – Ммм? – Забродов, казалось, проснулся и с интересом посмотрел на Андрея.
   – Ты не знаешь, у Аверкина дома было какое-нибудь оружие?
   – Откуда мне знать? Впрочем, скорее всего, было. Это, наверное, что-то вроде профессионального заболевания. Ты знаешь кого-нибудь из наших, у кого в шкафу не лежало бы что-нибудь этакое, огнестрельное? У тебя есть, у меня есть.., а чем Аверкин хуже? Было, наверное. А что?
   – А то, что люди Сорокина ничего “этакого” в квартире Аверкина не нашли. На полу в спальне валялось полотенце со следами смазки, вот Сорокин и спросил меня, могло у Аверкина быть оружие или нет.
   Илларион снова протяжно присвистнул.
   – Весело, – сказал он. – Выходит, что помимо диска с секретной информацией по Москве теперь гуляет еще и лишний ствол. И ствол этот явно не двадцать второго калибра… Ай-яй-яй.
   Услышав это “ай-яй-яй”, Мещеряков быстро покосился на Иллариона. Тон Забродова не сулил новому владельцу аверкинского пистолета ничего хорошего.
   Илларион в последний раз щелкнул обоймой, бросил ее в сумку, а сумку вернул на заднее сиденье.
   – На дорогу, – сказал он. – Смотри на дорогу, полковник. Хватит с меня приятных неожиданностей.
   Мещеряков отвернулся от него и стал смотреть на дорогу. Он был недоволен буквально всем: и дурацкой ситуацией, в которой оказался, и Забродовым, и собой, и Сорокиным, и даже генералом Федотовым, который попросил его “неофициально и предельно аккуратно”, как он выразился, разобраться в этом неприятном деле. Снаружи опять пошел мелкий дождик, брызгая каплями на пыльное лобовое стекло. Мещеряков включил дворники, и их монотонный скрип немедленно начал действовать ему на нервы.
   – О чем ты думаешь? – не унимался Забродов. – Поделись, а?
   – Я думаю о том, когда в этой стране наведут хоть подобие порядка, – проворчал Мещеряков. – Ты только вдумайся в ситуацию: я – штабной работник, кабинетная, в общем-то, фигура, а ты – отставник, пенсионер… Мое дело – перекладывать бумажки, твое – греться на солнышке и удить рыбку.., в крайнем случае, сторожить по ночам какую-нибудь стройплощадку. А вместо этого мы с тобой занимаемся черт знает чем – защищаем интересы мощной силовой структуры от какого-то свихнувшегося сопляка, который решил срубить немного деньжат в свободное от основной работы время… По-моему, это просто смешно.
   – Гм, – откликнулся Илларион. – Вот юмористический аспект этой ситуации мне в голову как-то не приходил. А что касается порядка… Что толку пенять на зеркало? Ты представь себе: вот просыпаешься ты однажды утром, а в стране полный порядок. И что же? Да половина населения в течение первого же дня такой жизни просто помрет от скуки, а вторая немедленно примется этот самый порядок нарушать – опять же, чтобы жить веселее.
   – Трепло, – проворчал Мещеряков. – Интересно, к какой половине ты относишь себя?
   Илларион открыл рот, закрыл, снова открыл и вдруг рассмеялся.
   – Слушай, – сказал он, – а ведь не знаю! Ко второй, наверное, но с большими оговорками.
   – Еще бы, – проворчал Мещеряков. – У тебя без оговорок ничего не бывает…
   Он свернул в узкий проезд и через минуту припарковал “волгу” у подъезда старого четырехэтажного дома. Двор был уютный, тенистый от разросшихся деревьев, которые уже начали ронять на землю первые желтые листья.
   – Симпатичное местечко, – одобрил Илларион. – Смотри-ка, рябина уже покраснела. Кончается лето, Андрюха. Ты когда в последний раз на море был?
   – Недавно, – ответил Мещеряков. – Только купаться было некогда.
   – Жарко было? – с сочувствием спросил Илларион.
   – Что ты имеешь в виду?
   – А ты?
   – М-да, – неопределенно промямлил Мещеряков. – Поговорили… Так… Вон там, кажется, его окна. Вон, на пятом этаже, где стеклопакеты.
   Илларион перегнулся через него и посмотрел наверх.
   – Чего мы ждем? – поинтересовался он.
   – Не чего, а кого, – поправил его полковник. – Как ты намерен попасть в квартиру?
   – Да, – сказал Илларион, – действительно. Замки – не мой профиль.
   Они закурили и успели по паре раз затянуться, когда во дворе появился высокий и стройный молодой человек в джинсах и светлом пиджаке нараспашку. Шагая легко и уверенно, он пересек проезжую часть и свернул в подъезд, где жил Чек, даже не посмотрев в сторону припаркованной под ветвями рябины старенькой черной “волги”. В руке у него был небольшой кожаный кейс, в зубах дымилась сигарета. На пороге он остановился, сделал напоследок глубокую затяжку, бросил сигарету в стоявшую рядом урну и скрылся за дверью.
   Мещеряков удовлетворенно кивнул и посмотрел на часы. Вскоре дверь подъезда снова открылась, и на крыльце появился все тот же молодой человек. Он поставил кейс на землю, неторопливо закурил, поправил галстук, подхватил свой чемоданчик и спокойно удалился, скользнув по машине, в которой сидели Мещеряков и Забродов, равнодушным рассеянным взглядом.
   – Две минуты, – сказал Мещеряков, бросив еще один взгляд на часы. – Чистая работа!
   – А закрывать кто будет? – спросил Илларион.
   – Не твое дело, – ответил ему Андрей. – Подай-ка сумку.
   – Зачем? Там же никого нет.
   Мещеряков не ответил, выжидательно глядя в лицо Иллариону. Забродов пожал плечами и подал ему сумку, в которой лежал пистолет.
   – С оговорками, – напомнил он.
   – Естественно, – сказал Мещеряков и распахнул дверцу.
   Дверь нужной им квартиры была закрыта, но Мещерякова это не смутило. Не теряя времени на ужимки, по мнению большинства людей свойственные взломщикам, полковник прямо подошел к двери и повернул блестящую латунную ручку. Дверь бесшумно распахнулась, и полковник, придерживая на плече ремень сумки, уверенно шагнул в прихожую. Илларион, которому эта уверенность показалась слегка чрезмерной, открыл было рот, но тут же пожал плечами и махнул рукой: в конце концов, что могло угрожать Мещерякову в абсолютно пустой квартире? Забродов последовал за полковником с беспечным видом человека, между делом забежавшего в гости к приятелю.
   В прихожей пахло хорошим одеколоном, кожаной обувью и застарелым табачным дымом. Этот запах был хорошо знаком Иллариону – пряный дух, присущий дому каждого более или менее обеспеченного холостяка. Его собственная прихожая пахла бы так же, не забивай все остальные запахи в его квартире могучий дух старой бумаги и пыльных книжных переплетов. Здесь, судя по запаху, книг не было вообще или было совсем немного, зато сквозь все остальные ароматы пробивался не слишком приятный синтетический душок разогретой пластмассы и горелой изоляции. Источник этого запаха обнаружился сразу же, как только Илларион вслед за Мещеряковым вошел в просторную комнату, которая, судя по интерьеру, служила хозяину и спальней, и кабинетом.
   В углу напротив окна стояла развороченная постель, а посреди комнаты имел место обширный рабочий стол, сверх всяких мыслимых пределов загроможденный какой-то электронной требухой, от одного взгляда на которую Илларион ощутил головную боль. Среди этого хлама тускло поблескивал монитор выключенного компьютера. Еще один монитор, побольше и гораздо более новый с виду, валялся на боку возле правой тумбы стола, а вокруг него по полу было разбросано великое множество каких-то запасных частей, из которых Иллариону были знакомы только клавиатура и распахнутый настежь серый жестяной ящик системного блока, в одном месте почерневший от копоти, словно кто-то пытался развести внутри него костерок.
   Под ногой у Мещерякова жалобно хрустнула какая-то пластмассовая коробочка.
   – Смотри под ноги, полковник, – негромко сказал Илларион. – Не дави улики.
   – Это не улика, – так же тихо огрызнулся Мещеряков, – а обыкновенный процессор. Судя по тому, где он лежит, безнадежно дохлый. Что же он тут делал, этот парень?
   – Да, – сказал Илларион, – впечатляет. Представляешь, как тут полыхнуло, если паленым воняет до сих пор?
   – Слабо полыхнуло, – проворчал Мещеряков. – Ну что ему стоило сгореть к чертовой бабушке вместе со своим компьютером?
   – М-да, – сказал Илларион, – интересная квартирка. Я, конечно, во всей этой электронике ни черта не понимаю, но чувствуется, что хозяин – парень серьезный. Такой, пожалуй, вполне мог провернуть это дельце… Как ты считаешь, Андрей? Производит впечатление, верно?
   – Одного впечатления мало, – сказал Мещеряков.
   – Да? А я-то думал, что мы пришли сюда именно за этим. Тогда скажи, будь добр, что мы здесь ищем? Дискеты? Компакт-диски?
   – И это тоже, – сказал Мещеряков. – Хотя вряд ли он хранил такую информацию там, где ее могут случайно найти. Надо снять винчестеры с обеих машин и отнести их нашим спецам. Даже если информация с них стерта, наш технический отдел сумеет хоть что-нибудь из них извлечь. По крайней мере, станет ясно, тот это человек или не тот.
   – Винчестеры? – переспросил Забродов таким тоном, что Мещеряков вздохнул.
   – Стой на месте и ничего не трогай, неандерталец, – приказал он. – Это тебе не руки ломать.
   Стоять на месте Илларион не стал. Поглядывая под ноги, чтобы ненароком чего-нибудь не раздавить, он двинулся в обход комнаты, с интересом озираясь по сторонам. Возле укрепленной справа от оконного проема книжной полки он вдруг остановился и, покопавшись среди каких-то коробочек и папок, продемонстрировал Мещерякову полуразобранное миниатюрное устройство, с одной стороны которого поблескивал глазок объектива.
   – Вот это я понимаю, – сказал он. – Это не винчестеры какие-нибудь, не процессоры, а нормальная, доступная пониманию следящая камера-транслятор. В которой, к тому же, кто-то основательно покопался… Нет, это точно наш человек!
   – Возможно, – рассеянно ответил Мещеряков. Сидя на корточках, он копался в разбросанных по полу деталях, хотя уже видел, что винчестера среди них нет.
   Убедившись в этом окончательно, он пожал плечами и встал. Хозяин этой электронной свалки вполне мог подключить снятый с вышедшей из строя машины винчестер к стоявшему на столе “пентиуму”, чтобы скачать с него необходимую для дальнейшей работы информацию. Вскрывая системный блок, полковник поморщился. “Престижная высокооплачиваемая работа– подумал он. – Что-то много в последнее время развелось работников, занятых обыкновенным шпионажем. И не надо тыкать мне в нос моей принадлежностью к спецслужбам! Я, по крайней мере, связан служебной этикой, чего не скажешь обо всех этих новоявленных детективных агентствах и коммерческих охранных структурах…"
   Он поднял крышку системного блока и сразу увидел, что винчестера нет. Мещеряков нахмурился. Вряд ли установленный здесь компьютер был просто частью электронной сети, работающей от головной машины, расположенной где-то в другом месте. Для таких целей обычно используются другие устройства, в которых наличие винчестера просто не предусмотрено. Конечно, подумал полковник, специалистам виднее, как оно было на самом деле, но выглядит это так, будто нас с Илларионом кто-то опередил. Похоже, что винчестер сняли, причем не слишком аккуратно…
   Он поднял голову, чтобы сообщить Забродову о своем открытии, и только теперь заметил, что того больше нет в комнате. Мещеряков встревожился, но тут же успокоился, услышав, как на кухне звякнула посуда. Он открыл рот, чтобы окликнуть Иллариона, но не успел.
   – Спокойно, – послышался с кухни голос Забродова. – Не надо так сильно давить на спуск, эта штука может выстрелить…
   "С кем это он?” – подумал полковник. Его рука сама собой потянулась к оставленной на полу сумке, где лежала “беретта”. В это время на кухне раздалась какая-то глухая возня, затем послышался тяжелый удар, рассыпчатый металлический грохот и чей-то сдавленный вопль. От души надеясь, что кричал не Забродов, полковник бросился на кухню, на ходу высвобождая из сумки пистолет. Он успел сделать два шага, а на середине третьего почувствовал сокрушительный удар по затылку. Перед глазами у него полыхнуло ослепительно-белое пламя, голова, казалось, раскололась пополам, и полковник ГРУ Мещеряков повалился на пол, опрокинув стоявший на столе монитор, который разлетелся вдребезги с глухим кашляющим звуком.

* * *

   Чек попытался достать из пачки сигарету, но руки у него все еще дрожали, и сигареты рассыпались по земле. Прошипев сквозь зубы короткое ругательство, он опустился на корточки и принялся собирать их по одной, с преувеличенной аккуратностью заталкивая обратно в пачку и стараясь не смотреть на Баландина, который наблюдал за ним с выражением плохо скрытого брезгливого любопытства.
   Сигареты ни в какую не желали лезть обратно в пачку, упирались, гнулись, а две или три даже сломались, и их пришлось выбросить. Баландин терпеливо ждал. Он закурил, вынул из кармана взятый в квартире Аверкина “вальтер”, повертел его в руках, придирчиво оглядывая со всех сторон, и снова спрятал в карман. Отброшенные Чеком сигареты он деловито втоптал в песок и носком кроссовки надвинул на это место кучку прошлогодней рыжей хвои.
   По верхушкам сосен пробежал ветер. Чек вздрогнул от неожиданности и уронил на землю только что подобранную сигарету.
   – Что-то ты, браток, сегодня нервный, – сказал ему Баландин.
   Чек поднял на него глаза, увидел на манжете белой баландинской рубашки крошечное бурое пятнышко и поспешно отвернулся, борясь с приступом тошноты. Все-таки это была не компьютерная игра. В реальном мире смерть выглядела довольно неприглядно, и человек, убивающий себе подобных так же непринужденно, как какой-нибудь воробей гадит на лету, вызывал не уважение и даже не страх, а инстинктивное отвращение, как некая фантастическая голая тварь, покрытая противной слизью, выползшая из немыслимых подземелий с одной-единственной целью – убивать все, что движется. Это было неприятное открытие, и Чек даже засомневался в своей способности довести начатое дело до конца. Он решил для себя, что для достижения поставленной цели хороши любые средства, но его организм, похоже, придерживался несколько иного мнения.
   – Зато ты, я вижу, как огурчик, – процедил он сквозь стиснутые, чтобы не стучали, зубы. – Спокоен, бодр и весел.
   Баландин огляделся по сторонам, затягиваясь сигаретой. Подмосковный лес глухо шумел, метя верхушками сосен пронзительно синее небо.
   – Да что тебя разбирает-то, не пойму, – сказал Баландин, снова поворачиваясь к Чеку. – Даже позеленел весь, как жмурик. Сдрейфил, сява?
   Чек медленно встал с корточек и заставил себя посмотреть в лицо Баландину.
   – Нет, – сказал он, – не сдрейфил. Просто кое-чего не понимаю. Не могу понять, и все тут. Может быть, ты мне объяснишь?
   – Да сколько угодно, – лениво ответил Баландин. – Все, что хочешь. Я сегодня разговорчивый. Из-за погоды, наверное. Только спрашивай на ходу, а то торчим тут, как эти…
   – Ладно, – сказал Чек. Он спрятал в карман пачку с сигаретами, забыв, что собирался закурить, подхватил стоявшую на земле сумку с аппаратурой и вслед за Баландиным двинулся лесом параллельно дороге. – Ладно, – повторил он для разгона, – я спрошу… Ты говоришь, что не убивал мою сестру, так? Получается, что сел ты практически невиновным… Ну хорошо, я понимаю, что зона – не санаторий, но… Неужели каждый, кто туда попадает становится таким, как ты? Что-то мне в это не верится.
   – Каким это – таким? – насмешливо спросил Баландин, оглянувшись на него через плечо.
   – А вот таким… Скажи, для тебя что же, человеческая жизнь вообще ничего не стоит? Нет, я знаю, такие люди есть, их даже много – гораздо больше, чем нужно, – но откуда это в тебе, если ты не был убийцей?
   Баландин вдруг остановился и повернулся к Чеку лицом. На его губах медленно расцвела холодная издевательская улыбка.
   – А ты дурак, сява, – сказал он после долгой паузы, во время которой разглядывал Чека с выражением брезгливого любопытства. – Нашел, о чем спрашивать. Отчего и почему собака воет на луну… Даже не знаю, что тебе ответить, честное слово. Да и не поймешь ты ни хрена.
   – Почему это я не пойму? – спросил Чек, стараясь не отводить взгляд от изуродованного лица напарника.
   – Потому что еще не дозрел, – спокойно ответил Баландин. – Если бы дозрел, не задавал бы дурацких вопросов. Зона, брат, это такой университет… Особенно если повезет. Мне, например, повезло. На, смотри. – Он расстегнул рубашку и спустил ее с левого плеча. Чек увидел на незагорелой коже четкую синюю татуировку – бычью голову с раздутыми ноздрями, яростно выкаченными глазами и грозно опущенными вперед острыми пиками рогов. – Знаешь, что это?
   – Наколка, – сказал Чек. – Ну и что?
   – Действительно, – сказал Баландин, – ну и что? Телок ты, сява, ох и телок! А ты слышал, что в зоне масти просто так не набивают? Масть – это, братец ты мой, вроде армейской эмблемы рода войск. У связистов своя, у танкистов своя, у шоферни тоже – знаешь, “яйца с крыльями”…
   – Ну?
   – Хрен гну… – Баландин оправил рубашку и принялся застегиваться, неловко орудуя своими клешнями. – Ох, и темный же ты… Ладно, объясню. Глядишь, пригодится, если наш Юрик тебя раньше не отправит землю парить…
   …Когда Баландин вернулся из ШИЗО, барак был пуст. До конца рабочего дня оставалось еще около трех часов. Небо за подслеповатым окошком уверенно наливалось темной морозной синевой, под низким потолком монотонно зудели лампы дневного света. Баландин добрался до своей койки и повалился навзничь, забросив руки за голову и наслаждаясь покоем. В уборной тихо копошился, звякая ведром и плюхая мокрой тряпкой, уборщик – плоскостопый, вечно сгорбленный и незаметный мужичонка без имени и клички, по фамилии Сухарев. Баландин поймал себя на странном ощущении: ему казалось, что он вернулся домой и все плохое осталось позади. Это была опасная иллюзия, и, чтобы прогнать ее, Баландин встал и направился в уборную.
   Сухарев копошился в умывальной комнате, бестолково возя грязной тряпкой по сырому цементному полу.
   – Сигарету дай, – коротко сказал ему Баландин, и уборщик торопливо полез в карман.
   Баландин криво усмехнулся: судя по поведению Сухарева, он успел приобрести определенную репутацию, и значит, все, что он сделал до сих пор и намеревался сделать в дальнейшем, было правильно, более того – необходимо. Он размял сигарету, закурил и отошел к окну. Сухарев возился позади, как большая медлительная крыса. За окном стремительно темнело. Баландин подумал, что, если бы не горевший в умывальной свет, он легко смог бы разглядеть в вечернем небе первые звезды. От темного стекла ощутимо несло холодом, в нем можно было различить контуры умывальников и даже похожий на решетку рисунок кафельной плитки на противоположной стене. Сухарев все еще возился в дальнем углу. “Какого черта он тут копается? – с неудовольствием подумал Баландин. – Работы на пять минут, а он ползает, как вошь по мокрому месту…"
   Он не успел додумать эту мысль до конца. В оконном стекле мелькнула какая-то тень, и одновременно в мозгу Баландина молнией сверкнула догадка. Он развернулся стремительно, но все же недостаточно быстро. Левый бок обожгло болью, когда стальная заточка, вспоров зековскую робу и кожу, скользнула вдоль ребер. Второго удара не получилось: Баландин перехватил руку с заточкой. Сухарев сопротивлялся не больше секунды: Баландин даже после лазарета и ШИЗО был гораздо сильнее. Слабое сопротивление было сломлено. Бесцветное лицо Сухарева с вислым носом и уныло опущенными уголками губ исказила гримаса.
   – Не.., на-до… – через силу выдавил он, а в следующее мгновение все еще зажатая в его кулаке заточка вонзилась ему в горло, оборвав предсмертную мольбу.
   Баландин оттолкнул от себя бьющееся в конвульсиях тело и поспешно отступил назад, чтобы не запачкаться кровью. Бросив последний взгляд на уже переставшее содрогаться и сучить ногами тело, он равнодушно переступил через лужу крови и вернулся в спальное помещение. Нервы у него ходили ходуном, но он заставил себя снова улечься на койку и закрыть глаза. Ничего не кончилось, и он был этому рад: противник сделал первый ход и потерпел неудачу, а это увеличивало его собственные шансы на выживание.
   Ночь он провел без сна, слушая, как шепчутся взбудораженные смертью Сухарева и долгим вечерним разбирательством зеки. Гибель уборщика была признана самоубийством, и, как с удивлением понял Баландин, в бараке были-таки идиоты, которые поверили в эту версию. Впрочем, ему-то как раз предстояло иметь дело вовсе не с идиотами, и именно поэтому он не сомкнул глаз даже тогда, когда в спальном помещении наступила полная тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием спящих да чьим-то заливистым храпом.
   Развязка наступила на третий день после его возвращения в отряд, и случилось это не в бараке, а на работе. Баландин занимался возведением кирпичной перегородки в подвале новой котельной. Работа была привычной и несложной, она почти не требовала внимания, оставляя голову свободной. Он брал в левую руку кирпич, нагибался к корыту с раствором, зачерпывал вязкую массу кельмой, сноровисто раскладывал ее по верхнему краю перегородки, клал кирпич на место, выравнивал, пристукивал рукояткой кельмы, подбирал излишки раствора, снова брал кирпич… Когда кельма заскребла по дну корыта, подбирая остатки, он оглянулся, пытаясь найти взглядом белобрысого сопляка, который подносил ему раствор, но тот словно испарился. Баландин пожал плечами, положил на место последний кирпич, сунул кельму в ведро с водой, снял рукавицы и полез в карман за сигаретами.
   В это время в подвале один за другим начали появляться люди. Первым вошел Мосол, и это послужило для Баландина сигналом. Он выронил зажатые под мышкой рукавицы, схватил в одну руку кельму, а в другую – каменщицкий молоток и спрыгнул с шатких подмостей, предварительно поддав ногой ведро с грязной водой, чтобы холодный душ задержал нападающих хотя бы на секунду. Он давно ждал этой ситуации, был к ней морально готов, более того – страстно ее желал, и он четко знал, что, когда этот момент наступит, у него не останется времени для раздумий и переговоров. Он мог победить или умереть, и это не было громкой фразой – так уж вышло, что выбор у него был невелик.