Воронин Андрей Николаевич. Без единого выстрела

   Все-таки она была чертовски красива. Тело у нее было белое, длинное, с крутыми бедрами, сильными, красиво очерченными икрами и высокой грудью, казавшейся еще выше и крепче из-за того, что девушка лежала на спине.
   Рассыпавшиеся соломенные пряди скрывали изуродованное, разбитое и вспухшее лицо, руки и ноги были широко раскинуты. Юрию показалось, что подушка под ее головой изменила цвет с белого на красный, но он глянул туда лишь мельком: смотреть на ноги было интереснее. Как, черт возьми, широко она их раскинула! Будто нарочно, честное слово…
   Постель оказалась сырой, и даже не сырой, а мокрой, но Юрия это не остановило. Его уже ничто не могло остановить.
   …Все кончилось безобразно быстро, липко и буднично. Рогозин коротко застонал и в последний раз запустил скрюченные пальцы в крашеные соломенные пряди. Когда он вынул их оттуда, пальцы были красными и влажно поблескивали. Юрий перевел взгляд со своих окровавленных рук на лицо блондинки и только теперь заметил, что она не дышит. Некоторое время он боролся с желудком, пытаясь переварить это открытие, а потом опрометью бросился к дверям, но не добежал: на полдороге его вывернуло наизнанку. Он разогнулся, кряхтя и постанывая, подтянул штаны, оглянулся на кровать, и его снова вырвало.
   – Сука, – проскулил он, садясь на пол. – Чертова трахнутая сука, что же ты со мной сотворила…
   Через полчаса его нашел Баландин. Юрий по-прежнему сидел на заблеванном полу, вцепившись в волосы испачканными в крови руками, и, раскачиваясь из стороны в сторону, монотонно повторял:
   – Сука… Ах, сука… Ну, сука…
   Баландину хватило одного-единственного взгляда, чтобы все понять. Окоченевшее в неестественной позе тело на кровати, кровь на подушке и на пальцах Рогозина, запахи мочи, спермы и рвоты – все это говорило само за себя.
   Мигом протрезвев, Баландин подскочил к приятелю, сгреб его за грудки и рывком поставил на ноги.
   – Ты что наделал, студент?! – яростно прошипел он прямо в остекленевшие от скотского ужаса глаза Рогозина. – Ты что тут наковырял, сучье вымя?! Ты же ее замочил, недоумок!
   – Зн…аю, – заикаясь, с трудом выговорил Рогозин. – Что будет, Баланда? – спросил он, с надеждой глядя в перекошенное лицо приятеля. – Что теперь будет, а?
   – Тюряга будет, – ответил Баландин и с отвращением оттолкнул его от себя. – Ну и козел же ты, братуха. Нажрал плечи на папашиных харчах! Сила есть – ума не надо.
   – Как – тюряга? – тупо переспросил Рогозин. В отличие от Баландина, он, казалось, с каждой минутой делался все пьянее. – Мне нельзя в тюрягу. У меня экзамены..
   – Вот пидор, – возмутился Баландин. – Экзамены у него. Все, брат, сдал ты свои экзамены… Да погоди ты, не трясись Перестань выть, сука!!!
   Рогозин испуганно замолчал и выпустил руку приятеля, за которую цеплялся, как утопающий за соломинку. Баландин задумался, хмурясь и кусая губы.
   Наконец он вздохнул, приняв какое-то решение, и оглянулся на кровать. Лицо его досадливо сморщилось.
   – Ладно, – сказал он со вздохом. – Черт бы тебя побрал… Какая баба была!.. Машина есть?
   – Папашина “в-вольво” в гараже, – с запинкой откликнулся Рогозин.
   – Ключи?
   Рогозин торопливо закивал.
   – Иди вниз, выгоняй машину. Багажник открой… Только тихо! Не вздумай еще кому-нибудь покаяться. С машиной-то справишься?
   Рогозин снова кивнул, – Да? – с сомнением переспросил Баландин. – Если справишься так же, как с ней, – он кивнул в сторону постели, – то лучше не надо… Ладно, ладно, не заводи опять свою волынку… Ступай. Стой!
   Рогозин замер в дверях и медленно обернулся.
   – Что? – испуганно спросил он.
   – Штаны застегни, придурок, – криво усмехнулся Баландин.
   …Через три минуты из окна мансарды вывалился какой-то продолговатый, завернутый в простыни тюк и с тяжелым треском приземлился в кустах сирени, росших на заднем дворе рогозинской дачи. В доме продолжала грохотать музыка, и никто из гостей не заметил, как зеленая “вольво” со свежей вмятиной на переднем крыле, полученной при выезде из гаража, выкатилась за ворота и, бешено ревя двигателем, скрылась за поворотом ухабистой проселочной дороги.
   Было два часа ночи третьего июня тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. В два часа семнадцать минут зеленую “вольво” с пьяными водителем и пассажиром и завернутым трупом в багажнике остановил случайный милицейский патруль. Патрульные долго гнались за петляющей иномаркой по ночному шоссе и разрядили целую обойму, прежде чем одна из пуль угодила в правый скат, и “вольво”, вильнув в последний раз, нырнула в кювет.
   Вечеринка на даче Рогозиных удалась на славу.

Глава 2

   Запыленная зеленая змея пассажирского поезда плавно, без толчка замерла у платформы Казанского вокзала. Двери вагонов открылись, выпуская на перрон пеструю, навьюченную багажом толпу пассажиров. Перрон мгновенно наполнился сутолокой, вдоль вагонов, громыхая тележками, заспешили носильщики. Закудахтали обремененные пудовыми сумками мамаши, безуспешно пытаясь приструнить своих вырвавшихся на волю из душного вагонного плена детишек, забубнили железными голосами репродукторы. Вечно взмыленные и озабоченные командировочные в сбитых на сторону галстуках и неизменных шляпах, держа наперевес дорожные сумки, топоча, устремились к метро.
   Чье-то чадо протяжно канючило, требуя одновременно подать горшок, мороженое и такси. Измученные бледные родители вслед за командировочными волокли чадо к станции метро, провожаемые сочувственными и в то же время раздраженными взглядами проводницы и попутчиков.
   Постепенно хаотичное движение на перроне упорядочилось, приобретя вид своеобразной людской реки, которая текла в узком русле между двумя составами, направляясь к привокзальной площади. Когда толпа схлынула, стоявший у двери восьмого вагона человек лет тридцати, выглядевший намного старше, неторопливо закурил, нервным движением оправил ворот летней рубашки, подхватил тощую спортивную сумку и не спеша двинулся в сторону метро.
   Он шел по перрону, полной грудью вдыхая ни с чем не сравнимый московский воздух. Оказалось, что за одиннадцать лет он ничего не забыл. Конечно, многое изменилось с тех пор, и воздух в Москве стал уже не тот – в нем ощутимо прибавилось выхлопных газов, – но запах остался. Человек, в кармане которого лежал паспорт на имя Виталия Григорьевича Головинова, Он мог с уверенностью сказать, чем именно пахнет Москва, но запах был, и теперь, после долгого отсутствия, он убедился, что этот неуловимый аромат не являлся плодом его фантазии.
   Спохватившись, он ускорил шаг, догнал толпу пассажиров и смешался с ней, сделавшись незаметной каплей в людской реке. В Москве помимо запаха существовали и такие неприятные вещи, как милицейские патрули и паспортный режим. Человек, именовавший себя Головиновым, не заблуждался по поводу своей внешности: он знал, что от него за версту разит зоной Украденный у пьяного попутчика на вокзале в Потьме паспорт с вклеенной кустарным способом фотографией мог выручить его только при поверхностном досмотре, но более тщательная проверка наверняка закончилась бы для него скорым возвращением в “места не столь отдаленные”.
   Рукава его просторной, с чужого плеча, белой рубашки были опущены и застегнуты у запястий, чтобы скрыть корявую вязь покрывавших руки татуировок. Широкие костлявые плечи привычно сутулились, обтянутое сухой, продубленной морозом и солнцем кожей лицо с первого взгляда напоминало волчью морду. Глубоко запавшие выцветшие глаза с нездоровыми, желтоватого цвета, белками смотрели угрюмо и настороженно. В жестком ежике отраставших волос густо серебрилась ранняя седина, сквозь которую неприятно розовели извилистые рубцы старых шрамов. На его правой руке недоставало двух пальцев – безымянного и мизинца. На левой, в которой он держал сигарету, мизинец был. Был там и большой палец, зато остальные три отсутствовали, так что кисть руки напоминала изуродованную крабью клешню, вдобавок ко всему украшенную татуировкой. Даже походка у лже-Головинова была не такой, как у всех людей – шаркающая иноходь усталого зека, морозным зимним вечером бредущего в родной барак с лесной делянки. Впечатление усиливалось тем, что при ходьбе он сильно хромал на правую ногу.
   Выйдя на площадь, он остановился, не обращая внимания на маячивший неподалеку милицейский патруль. Его взгляд словно прикипел к огромному, в полстены, рекламному щиту, с которого лучезарно улыбалась длинноногая загорелая красотка в бикини. Позади красотки синело теплое море с полосатыми пузырями надутых тугим бризом парусов. Красотка держала в руке трубку мобильного телефона, увеличенное изображение которого красовалось слева от нее. Над головой красотки была выведена надпись: “Весь мир в ладони с мобильной сетью «Эра»!” Ниже, на уровне загорелых колен, располагалось пояснение для особо непонятливых;
   «Чтобы не отстать, нужно торопиться!»
   – Если хочешь есть варенье, не лови хлебалом мух, – перевел эту надпись на привычный ему язык пассажир с чужим паспортом и нехорошо усмехнулся. Если бы владелец и президент правления компании “Эра” Юрий Валерьевич Рогозин сумел видеть эту усмешку, с ним бы случился инфаркт, поскольку сверкающий сталью оскал лже-Головинова предназначался персонально ему. Не будь на свете Юрия Рогозина, человек с волчьей физиономией ни за что не стал бы рисковать вновь обретенной свободой, воруя чужой паспорт и отправляясь в Москву. За Рогозиным числился старый должок, и теперь настало время платить по счетам.
   Игорь Баландин вернулся домой.
   Зона обошлась с Баландиным круто. Собственно, ничего другого он и не ожидал: тех, кто сидел по сто пятнадцатой, за проволокой во все времена не жаловали. Наслышанный о том, что бывает в таких местах с насильниками, Баландин держался тихо и незаметно, по мере сил и возможностей изображая глухонемого, но это не помогло. К нему присматривались неделю, а потом подстерегли в душевой и “опустили” со звериной жестокостью, на которую способны только зеки. Баландин отбивался молча, отчаянно и бесстрашно, но он был один, и огромный срок висел над ним свинцовой могильной плитой, лишая дальнейшее существование не только перспектив, но и какого бы то ни было смысла. Полуживого от побоев, с сильным кровотечением из ануса его доставили в лазарет. Он вышел оттуда через две недели, и все снова повторилось. Лежа на продавленной больничной койке с забинтованной головой, Баландин принял твердое решение покончить с собой, но потом ему вспомнилась перекошенная от ужаса физиономия Рогозина, и он понял, что не сможет умереть прежде, чем не посчитается с этим маменькиным сынком.
   …Их взяли тепленькими – пьяных, обкуренных, в угнанной машине, в багажнике которой лежал еще не успевший остыть труп. Когда багажник открыли, Рогозин сделал круглые глаза и с огромным изумлением поинтересовался у милиционеров, что это такое – вот это, в простынях. “Это не наше”, – возмущенно сказал он. “Да, – отлично понимая, что все напрасно, поддержал его Баландин. – Черт его знает, откуда здесь эта хреновина.” “Заткнитесь, уроды, – сказал им угрюмый сержант, освещая их мощным фонариком. – Вы же по уши в кровище. Как с бойни, ей-богу”.
   Это было не совсем так. На руках и одежде Баландина осталось всего несколько пятнышек.., ну, пусть не пятнышек, а пятен. Вот Рогозин действительно перемазался, как передовик производства с мясокомбината, и не мудрено: ведь он убил чертову бабу практически голыми руками.
   О том, что Рогозин на свободе, Баландин узнал на десятый день пребывания в СИЗО. Въедливый следак долго путал его мудреными вопросами, заставляя по двадцать раз повторять одно и то же, и в конце концов сказал прямо: “Дело твое, парень, труба. Как ни крути, а соучастие тебе обеспечено. Получается преступная группа. У Рогозина характеристики с места учебы, золотая медаль, безупречная репутация, блестящее будущее и, главное, большой папа. А что у тебя – сам знаешь. Так что ты, гражданин Баландин, запросто потянешь на организатора. Учитывая характер преступления и отягчающие обстоятельства, это будет лет пятнадцать, а те и, чем черт не шутит, полновесная “дырка”… Так что подумай, Баландин, стоит ли игра свеч.
   Баландин думал. Это было непривычное занятие. Сосед по камере, вечно потный красномордый брюхай, вдоль и поперек исполосованный мастями, посоветовал ему взять все на себя. Спустя четыре года Баландин встретил его на этапе.
   Кто-то издалека показал ему смутно знакомое лицо и объяснил, что это знаменитый на все лагеря стукач и подсадной, которого тысячу раз клялись посадить на пику и который вопреки здравому смыслу и лагерным законам продолжал жить: жрать, пить чифирь и странствовать из зоны в зону, из одного следственного изолятора в другой, верой и правдой служа кумовьям и следакам. Но тогда, в своей самой первой камере, Баландин этого не знал, и слова разжиревшего провокатора казались ему чуть ли не голосом с небес. Сосед подсказывал выход – не самый приятный, но единственно возможный. Все, чего мог добиться Баландин, отстаивая правду, – это утянуть Рогозина за собой, намотав себе самому лишний срок, а то и, как недвусмысленно намекал следователь, высшую меру.
   Лишь годы спустя до него дошло, что все было разыграно, как по нотам, и наверняка щедро оплачено из глубокого кармана Рогозина-старшего. А тогда, тем дождливым серым летом, он не придумал ничего лучшего, как подписать признание.
   Рогозина в зале суда не было. Прокурор задавал Баландину вопросы, на которые нужно было отвечать только “да” или “нет”. Баландин, которому все это окончательно осточертело, отвечал “да”: да, да, да. Был. Знал. Пил. Курил. Занимался развратом. Да. Был пьян, ничего не помню, да. Да, угнал. Пытался скрыться. Да.
   Что – да? Ну как это – что? Да, признаю. Конечно, признаю. Раскаиваюсь, да. Чистосердечно.
   Показания свидетеля Рогозина были представлены суду в письменном виде и зачитаны вслух. Свидетель Рогозин сообщал, что он ровным счетом ничего не знает, и что в машине вместе с подсудимым Баландиным оказался против собственной воли: Баландин вынудил его погрузить тело в багажник и сесть за руль, угрожая ножом. Что это был за нож, куда он потом подевался, и каким образом обнаруженная на теле сперма Рогозина превратилась в сперму его приятеля Баландина, показания не объясняли. Баландина очень впечатлило то обстоятельство, что эти вопросы никого, кроме него самого, не волновали.
   Позже пришла обида, а следом за ней холодная, лишенная всяких примесей злоба.
   За одиннадцать лет лагерей Баландин потерял все, кроме этой злобы. Взамен он приобрел пожизненную хромоту и массу хронических заболеваний, самым веселым из которых был туберкулез, уже вошедший в стадию кровохарканья.
   Продолжая внимательно разглядывать рекламный щит, Баландин запустил клешнястую руку в задний карман джинсов и вынул кожаный бумажник, который свистнул у закемарившего по пьяному делу командировочного вместе с паспортом и дорожной сумкой. Наличности в бумажнике было негусто, но Баландин не думал об экономии: прежде чем пришить Рогозина, он намеревался как следует его подоить. Он даже знал, где искать старого дружка: перед самым выходом на свободу ему удалось посмотреть в программе “Время” интервью с главой концерна “Эра” Рогозиным.
   Порывшись в бумажнике, Баландин выудил оттуда телефонную карточку и уже в который раз с интересом осмотрел ее с обеих сторон. Когда его посадили, таких еще не было. В ту пору многого не было из того, что он видел сейчас вокруг. А машины-то, машины! Куда до них похожей на бронированную мыльницу “вольво”, на которой они с Рогозиным пытались вывезти с дачи труп!
   Глядя вокруг, Баландин чувствовал себя путешественником во времени – конечно, совсем не тем, которого описал Уэллс в своей “Машине времени”. Да и совершенное Баландиным путешествие вряд ли заслуживало доброго слова. Ему вспомнилось, как один доморощенный зоновский философ убеждал его, что все на свете делается к лучшему: дескать, не случись этого убийства, он, Баландин, продолжал бы считать Рогозина своим закадычным другом, и тот непременно подставил бы его в какой-то другой ситуации, так что все могло закончиться еще хуже.
   "Баран ты, – сказал философу Баландин. – Куда уж хуже-то?” Насколько он мог припомнить, философ так и не нашелся с ответом.
   Больше не глядя на рекламный щит с телефонной красоткой, Баландин закурил еще одну сигарету и обвел площадь долгим пристальным взглядом. Его внезапно охватило расслабляющее чувство возвращения домой, словно он был вернувшимся из кругосветного плавания моряком. На мгновение старые счеты показались ему неважными. Эка невидаль – струсивший студентик! Много чести – гоняться за этой швалью.
   Баландин удивленно приподнял брови: такого благодушия он от себя не ожидал. Мечта разделаться с Рогозиным помогла ему выжить, и он не собирался отступать от задуманного только потому, что Москва, видите ли, сохранила присущий ей запах.
   Игорь Баландин не для того парился в зоне целых одиннадцать лет, чтобы раскиснуть и повернуть назад, увидев Каланчевскую площадь.
   Баландин повернулся спиной к рекламному щиту и двинулся к примеченному заранее таксофону, зажав телефонную карточку между большим пальцем и мизинцем левой руки. Быстро сориентировавшись, что к чему, он вставил карточку в щель таксофона, снова повернулся лицом к рекламному щиту и набрал указанный там номер.
   Дозвонился он с третьей попытки и без предисловий поинтересовался, как ему найти господина Рогозина.
   Дрессированная сучка на том конце провода вежливо, с напевным московским акцентом сообщила ему, что справок не дает. Баландин подавил в себе острое желание спросить, что, в таком случае, она дает и кому конкретно, вежливо извинился и прервал связь, тут же набрав второй обозначенный на рекламном щите номер.
   Результат оказался аналогичным. Ему даже почудилось, что он разговаривает с той же девицей, что и в первый раз, но этого, конечно же, просто не могло быть. Баландин повесил трубку и двинулся к станции метро. Неудача не обескуражила его. Он и не надеялся добраться до такого человека, как Рогозин с первой же попытки.
   Весь день он провел в поисках, и только ближе к вечеру удача улыбнулась ему. В каком-то мелком рекламном агентстве, ютившемся в подвальном помещении на окраине Северного Бутова, за полчаса до закрытия ему удалось стянуть со стола зазевавшейся секретарши толстый бизнес-справочник с желтыми страницами Он ушел прежде, чем кто-то хватился пропажи, унося в своей дорожной сумке пухлый том в мягком бумажном переплете.
   Через десять минут он уже сидел на скамейке в сквере, покуривая и неторопливо перелистывая желтые страницы. Вскоре он нашел то, что искал, и удовлетворенно кивнул.
   Дорога к Рогозину была открыта. Баландин ухмыльнулся.
   Похоже, драгоценный Юрий Валерьевич напрочь забыл о его существовании.
   Что ему грехи туманной юности? Для него тот июньский день давно умер, затерявшись в далеком далеке, неразличимо слившись с четырьмя тысячами других дней и ночей, – не то, что для Баландина, в жизни которого зияла огромная брешь шириной в одиннадцать лет. На одном краю этой пропасти был только что уволенный в запас сопливый рядовой стройбата, на другом – харкающий кровью изуродованный полутруп с волчьей мордой и стальными зубами, до сих пор не отдавший богу душу только потому, что хотел отомстить. А Рогозин о нем давным-давно и думать перестал.
   – Зря, – вслух сказал Баландин, убирая справочник в сумку. – Зря, Юрик. Дорого тебе это обойдется!
   Он снова достал бумажник и пересчитал наличность.
   Наличности, как и следовало ожидать, кот наплакал: за одиннадцать лет Москва сделалась еще более дорогим городом, чем была когда-то. Проглоченные на бегу хот-доги стояли у Баландина в глотке, в то время как привыкший к строгому лагерному распорядку желудок урчал, настойчиво требуя пищи. Баландин вспомнил своего первого “кума”. Ознакомившись с его личным делом, брюхатый майор ухмыльнулся и сказал: “Баландин? Хорошая фамилия. Здесь тебе самое место. Давай, Баландин, привыкай к баланде”.
   Баландин встал со скамейки и бесцельно побрел по аллее. До наступления темноты оставалось еще не меньше двух часов. Он потратил остаток денег на очередной хот-дог, запив его бутылкой крепкого темного пива.
   Вытряхнув из бумажника мелочь, Баландин пополнил истощившийся за день запас сигарет и долго гулял по вечерней Москве. В этой прогулке не было ровным счетом ничего романтического: волк со стальными челюстями кружил по городу, высматривая добычу.
   Наконец ему повезло. У подъезда шестнадцатиэтажного дома остановилась сверкающая черным лаком “вольво”.
   Из машины неторопливо выбрался квадратный, уже успевший основательно заплыть жиром бритоголовый тип с золотой цепью на шее. В руке он держал пухлую сумочку из толстой натуральной кожи, похожую на кошелек-переросток, на брезгливо оттопыренной нижней губе дымилась дорогая сигарета. Баландин быстро огляделся по сторонам. Темный двор был пуст, где-то играла музыка. Прислушавшись, Баландин узнал тот самый альбом “Депеш мод”, что звучал в тот вечер на даче Рогозина. Неторопливо шагая наперерез бритоголовому, Баландин подумал, что все это будто подстроено: и “вольво”, и “депеш”…
   – Эй, парень, – окликнул он бритоголового, – дай денег.
   Бритоголовый остановился и без тени испуга оглядел Баландина с головы до ног при свете уличного фонаря. На его круглом сытом лице мелькнула полупрезрительная понимающая улыбка.
   – Откинулся, волчара? – спросил он, запуская руку в глубокий карман брюк. Баландин не двинулся с места и не ответил. Бритоголовый на некоторое время многозначительно задержал руку в кармане, потом сделал вид, что передумал, расстегнул свою сумочку, выудил оттуда двадцать долларов и протянул Баландину. – Держи, старик. Дело понятное. Только имей в виду, что в Москве так с людьми не разговаривают. Можно наскочить на неприятности. Если просишь – проси вежливо. Теперь все нервные. Чуть что, сразу пулю в башку и в дамки. Москва, братан, любого нагнет. Понял, нет? На, держи, не тушуйся.
   – Этого мало, – сказал Баландин, не делая попытки взять деньги.
   – Да ты что, козел? – мгновенно утратив все свое благодушие, возмутился бритоголовый. – Ты что, сучара драная, совсем оборзел? Развелось вас, тварей, ногу поставить некуда…
   Договорить он не успел, потому что Баландин быстро шагнул вперед и трижды быстро ударил его: растопыренной левой клешней в глаза, правым кулаком в горло и коленом в пах. Удары были жестокими и эффективными. Бритоголовый, хрипя и булькая, рухнул на колени, не зная, за что хвататься первым делом. Секунду Баландин смотрел на него, думая, как быть дальше. Дело решили “вольво” и “Депеш мод”. Волк шагнул вперед, хорошенько прицелился и нанес своей жертве страшный удар носком ботинка. Бритоголовый всхрапнул, как лошадь, и упал лицом вниз, ударившись головой о бордюр, Баландин, хромая, шагнул вперед, снова занес ногу и с силой опустил ступню на шею бритоголового, который, скорее всего, уже и без того был мертв. Услышав, как хрустнули шейные позвонки, Баландин мрачно улыбнулся.
   Удача действительно была на его стороне. В сумочке бритоголового оказалось больше полуторы тысяч долларов и толстая пачка российских рублей. Кроме того, Баландин разжился золотым “ролексом”, цепочкой, перстнем, пачкой дорогих американских сигарет и фирменной зажигалкой “зиппо”, которая, если верить рекламе, не гаснет даже на самом сильном ветру.
   К сожалению, правый карман бритоголового, в котором тот так многозначительно держал руку, оказался пуст.
   Баландин, который почти не сомневался в том, что так оно и есть, все-таки был разочарован: пистолет ему был нужнее денег.
   – Фуфлыжник, – на прощание сказал Баландин трупу и бесшумно растворился в темноте.
   Первый день, проведенный Игорем Баландиным в родном городе после долгой разлуки, закончился.

* * *

   – Я вот думаю, – глубокомысленно изрек Илларион Забродов и интригующе замолчал, взвешивая на ладони метательный нож с широким обоюдоострым лезвием.
   Полковник Мещеряков, который со всеми удобствами расположился в любимом кресле хозяина и неторопливо потягивал хороший коньяк, закусывая его дымом дорогой сигареты, покосился на своего бывшего подчиненного и лучшего друга сквозь дымовую завесу и промолчал. “Фиг тебе, – злорадно подумал он. – Тот, кто сказал “а”, непременно скажет и “бэ”. А я тебя за язык тянуть не собираюсь. Ломаешься, как девка на выданье, совсем обалдел от безделья”.
   Пауза затянулась. Бывший инструктор спецназа в последний раз взвесил нож на ладони, задумчиво повертел его в пальцах, недовольно поморщился, положил его на стол, взял другой, пожал плечами, снова взял со стола предыдущий нож и почти не глядя метнул его в укрепленный на противоположной стене липовый спил. Нож с глухим стуком вонзился в самый центр мишени.
   – Ты почему не бреешься? – нарушил молчание Мещеряков.
   – Я думаю, – лаконично отозвался Забродов. Брошенный им нож вошел в мишень так близко от первого, что металл издал протестующий скрежет.
   – И о чем же ты думаешь, если не секрет? – спросил Мещеряков, забыв о данном себе минуту назад обещании.