Страница:
– Вот и мое жилище, – сказал бывший школьный учитель и, толкнув калитку, пропустил вперед гостя.
Холмогоров оказался на мощенной диким камнем дорожке, ведущей прямо к крыльцу. По обе стороны дорожки росли цветы, по-осеннему пышные: георгины, мальвы, астры. Дверь дома открылась, и на крыльцо вышла молодая темноволосая женщина. На лице у нее тут же появилась улыбка, искренняя и приветливая:
– Снова ты не предупредил, что у нас гость?
– Извини, дорогая, сам не знал. Знакомьтесь. Андрей Холмогоров, извините, отчества вашего не расслышал, а это моя дочь Регина Казимировна.
– Можно просто Регина, – сказала женщина.
– Андрей Алексеевич. Но можете называть меня просто Андреем.
Узкая женская рука оказалась мягкой и теплой.
На первый взгляд обыкновенный дом внутри оказался совсем не таким, как себе мог представить Андрей Холмогоров. Стен практически не было видно, их заменяли книжные полки, стеллажи, а где оставались прогалины, там висели гравюры, фотографии.
– У вас как в библиотеке.
– Книги – моя страсть. Гравюры все подлинные, – хозяин дома разулся, галоши с красным нутром оказались под вешалкой. – Проходите в зал, там места побольше.
Посередине комнаты стоял круглый стол, накрытый длинной скатертью, отороченной бахромой. Над столом нависал розовый матерчатый абажур. В центре стола высилась ваза с желтыми астрами. Шесть венских стульев на гнутых ножках жались к столу.
– Присаживайтесь, Андрей Алексеевич, – Регина подвинула стул.
Холмогоров сел, огляделся. Среди книжного изобилия Андрей с трудом отыскал взглядом маленький телевизор с рогатой антенной. Можно было догадаться, что в этом доме телевизор смотрели нечасто.
На старомодном диване с высокой спинкой, увенчанной овальным зеркалом, лежал клетчатый плед. В гостиной было очень чисто и уютно. Два глубоких кресла, тоже укрытых пледами, стояли под окнами. Между ними – высокий торшер. Хозяин и хозяйка любили читать у окна.
– У вас тут мило, – сказал Холмогоров, – ничего лишнего.
Регина засмеялась:
– Если бы не я, был бы не дом, а склад макулатуры и бесполезной утвари. Отец все заставил бы книгами, завалил бы черепками, утюгами, работающими на угле, подшивками старых газет, журналами. Сколько раз я брала с него обещание, что он не станет больше покупать книги. Все бесполезно. Обещает, а домой вновь и вновь приносит их – охапками. И самое интересное, Андрей, он их приносит и прячет от меня на полках, словно я не увижу, словно не определю, была эта книга у нас или нет.
Холмогоров улыбнулся. Ему нравились люди, которые много читают и мало смотрят телевизор.
– Чайку приготовь. Или, может быть, вы, Андрей, кофе предпочитаете?
– Что вам проще, то и принесите.
– И то и другое, сами выберете. Регина исчезла за двустворчатой белой дверью, и уже через пять минут на столе появилось печенье в стеклянной вазе, фрукты в плетеной корзинке, чашки, чайник, кофейник с молочником, несколько видов варенья и вазочка с медом. Андрей чувствовал себя так, словно попал к старым друзьям, в дом, где уже не раз бывал. Многие книги ему были знакомы, такие же имелись и в его библиотеке.
– Вот, смотрите, так выглядел наш город в тысяча девятьсот седьмом году. Гравюра выполнена на совесть. А вот снимок девятьсот пятнадцатого года. Взгляните, сколько было церквей, а теперь что осталось? Все проклятые большевики разрушили, – произнеся эту фразу, хозяин дома покосился на Холмогорова – так смотрят на лакмусовую бумажку, окунув ее в жидкость: покраснеет или позеленеет?
Холмогоров согласно кивнул, подтверждая мысль хозяина, что именно большевики, именно проклятые разрушили церкви.
– Ради справедливости добавлю, что эту церковь, – тут же уточнил бывший учитель, подойдя к панорамной фотографии, – уничтожили не большевики, ее уничтожила бомба. Не повезло. Рядом стояла электростанция, и немецкий летчик, наверное, промахнулся. Электростанция стоит и сегодня, а от церкви и следа не осталось. Мини-базарчик, торгуют шмотками. И, кажется, очень этим довольны. Жизнь полна парадоксов.
Регина принялась наливать чай.
Семья Казимира Петровича Могилина не являлась исключением из борисовских правил. Как и в других домах, все разговоры, с чего бы они ни начинались, в конце концов сводились к гибели отца Михаила. Как понял Холмогоров, в городе священника любили, у него не было явных врагов. Может, кому-то священник не нравился, но это еще не повод для зверского убийства.
– Вы как думаете, – спросила Регина, пытливо взглянув на Холмогорова, – за что убили вашего друга?
– Я еще не определился.
– Но вы об этом думаете?
– Думаю, – сказал Андрей. – Я стараюсь отбросить все замысловатые версии. Правда всегда проста и понятна. Нужно исходить из фактов. Кому-нибудь он мешал? – спросил Холмогоров и у Регины, и у Казимира Петровича Могилина.
Они переглянулись и в один голос ответили:
– Нет.
– Если два умных человека говорят в один голос, значит, сказанное – правда, – усмехнулся Андрей. – У него были большие деньги? – спросил Холмогоров.
– О каких больших деньгах можно говорить в нашем городке? Здесь даже торговка на рынке считается состоятельной. Отец же Михаил ничем, кроме службы в церкви, не занимался.
– Значит, деньги тоже ни при чем, – констатировал Холмогоров. – Женщина? – спросил он.
– Что вы, что вы! – встрепенулась Регина, а Казимир Петрович замахал руками. – У него с матушкой идеальные отношения, образцовая пара. Они даже повода никогда не давали подумать о таком.
– Значит, эта версия тоже отпадает. Факты говорят о том, что пропала одна-единственная ценная вещь.
– Какая? – выдохнул Казимир Петрович: краевед и музейщик-любитель, он тут же почувствовал родное.
– Оклад иконы, – сказал Холмогоров.
– Я его, к сожалению, не видел и ничего сказать по этому поводу не могу, лишь слыхал, что он серебряный, значит, большой ценности в денежном измерении не представлял.
– Я тоже его не видел. Но отец Михаил успел сделать несколько снимков, вот один из них.
Могилин жадно схватил карточку.
– Регина, подай, пожалуйста, лупу, она на моем письменном столе, – не отрывая глаз от фотографии, шептал Казимир Петрович. Он выглядел немного сумасшедшим, как всякий одержимый человек.
Регина вернулась, бережно неся старомодную лупу в латунной оправе с деревянной ручкой. На удивление, стекло нигде не было поцарапано, как это обычно случается со старыми вещами. Могилин буквально навис над фотографией и минут пять тщательно ее рассматривал, так цыганка-гадалка рассматривает линии на ладони легковерного прохожего. На его губах то появлялась улыбка, то исчезала, он морщил лоб, моргал, причмокивал. Затем для чего-то перевернул фотографию и посмотрел на просвет, словно на ней могли быть водяные знаки.
– Зря отец Михаил не показал оклад мне. Вернее, зря я к нему не зашел. Он не пригласил, а я постеснялся напроситься в гости.
– Ну, и что вы можете сказать?
– Могу сказать много, но будет ли это правдой?
– Папа, покажи.
Регина рассматривала фотографию без лупы, чуть прищурившись.
– Что думаешь ты? – как строгий экзаменатор у студентки, получившей на руки экзаменационный билет с вопросом, спросил Казимир Петрович.
– Все, что я знаю, знаю от тебя. Я не большой специалист в византийском ювелирном искусстве, но думаю, это тринадцатый век или очень умелая подделка. Могу сказать, что это Одигитрия.
Казимир Петрович удовлетворенно кивал, с гордостью поглядывая на дочку.
– Вот и все, что я могу утверждать достоверно.
– Теперь я скажу, – Казимир Петрович был явно настроен говорить, да и слушатели у него этим вечером были достойные, люди просвещенные, знающие, умеющие ценить чужие знания, чужую эрудицию. – Для подделки слишком большие повреждения. Видите, вот здесь угол замят? Думаю, оклад чем-то придавили, может, он под чем-то лежал, зажатый с двух сторон. Чистил его человек неумелый, чистил нагло. Камни из оклада вытащили не сейчас: видите, какие лунки темные? У человека, который чистил, не было специального инструмента, и он боялся продавить серебро насквозь.
– Думаю, это был мужчина с сильными руками, – произнес Холмогоров. – Женщина вычистила бы тщательнее. Вы согласны со мной, Регина?
Дочь краеведа, усмехаясь, положила палец на фотографию – точно на лунку.
– Ваша правда, – сказал Казимир Петрович, – об этом я не подумал. Женский палец достал бы до дна лунки, а грубый мужской – нет. Да и человек, чистивший оклад, абсолютно незнаком с этим делом. Была бы в его доме серебряная посуда, он так не усердствовал бы.
– Вот видите, кое-что мы уже можем предположить, даже по фотографии.
– Жаль, не зашел я к отцу Михаилу! – сокрушенно произнес Могилин. – А ведь мимо дома каждый день проходил, свет в окнах видел. Почему не зашел? Так всегда бывает, когда человека уже нет. Кажется, самое главное не сделал, не сказал. А дай еще день, месяц жизни… Все равно главного человек никогда не успевает ни сказать, ни сделать. Поэтому и надо жить так, чтобы каждый день казался последним, – по-провинциальному нравоучительно произнес Казимир Петрович Могилин.
В нем сразу почувствовался бывший школьный учитель.
– Извините, – смутился он, взглянув на Холмогорова. – А вы-то, собственно, чем занимаетесь, Андрей Алексеевич? У меня есть такое подозрение, что вас специально из патриархии прислали расследовать это дело. Наверное, и в церкви есть секретная служба типа КГБ?
Вначале лицо Холмогорова было непроницаемо, затем в уголках глаз появились морщинки, и Регина по глазам Андрея поняла, что он смеется, – беззвучно, без издевки, боясь обидеть молодую хозяйку и ее отца.
– Не знаю я о такой службе ровным счетом ничего. А занимаюсь я совершенно другими делами.
– Какими же? – спросил Казимир Петрович.
– Советую городским властям, можно ли в выбранном ими месте возвести храм. Иногда приходится распутывать дела давно минувших дней.
– Так вы архитектор, получается?
– Нет, и даже не строитель.
– А как вы определяете? При помощи каких-то приборов, лозы? – поинтересовалась Регина. – Я когда-то этим увлекалась, даже нашла водяную жилу. Там раньше был источник, а после мелиорации пересох.
– Еще неизвестно, что лучше – мелиорация или затопление, – пробурчал Казимир Петрович.
– Я не пользуюсь никакими приборами, полагаюсь на знания и собственную интуицию.
– Андрей Алексеевич, а вас никогда не подводила интуиция?
– Благодаря Богу пока не подводила.
– Вы, наверное, глубоко верующий человек?
– У веры нет пределов. Либо человек верит, либо нет.
– Неважно, верит человек или нет, – громко заговорил хозяин дома, – главное, жить по Божьим заповедям – справедливо и честно. Вот это и есть вера.
– Не могу с вами согласиться, но и спорить не стану.
– Почему, собственно говоря, – начал заводиться Казимир Петрович, – я люблю поспорить. Вы же согласны, что истина рождается в споре?
– Истина не рождается, – спокойно произнес Холмогоров, – она существует сама по себе, и человек к ней может лишь приблизиться.
– Через веру? – ехидно поинтересовался краевед.
– И через веру тоже. Приблизиться можно, но постичь ее до конца нельзя.
– Вы еще молодой человек, – сказал Казимир Петрович, – конечно, по сравнению со мной.
– Наверное, Регине я кажусь стариком. – – Нет, что вы! – воскликнула дочь краеведа и тут же смутилась. – Я никогда не путала возраст и внешний вид человека. Вас немного старит борода, вернее, даже не старит, а делает недоступным, словно вы пришли из девятнадцатого века.
– Вам по службе положено бороду носить? – спросил краевед.
– Нет, никто мне не запретит ее сбрить, просто все мои предки были священниками, кроме отца, он ученый. Борода – семейная традиция и не более того.
– Традиция – всегда хорошо, – подтвердил краевед.
– Даже в семье палачей?
– Тогда хоть знаешь, во всяком случае, как с людьми разговаривать и чего от них ожидать. Я думаю, смерть отца Михаила связана с мистикой.
– Брось, какая мистика? – замахал руками на дочь отец. – Ты хоть раз в жизни привидение видела или ведьму живую? Чего не видишь, того не существует.
– Андрей Алексеевич, я бы с вами хотела поговорить, но без отца. Он слишком давит своими знаниями, авторитетом, и мы с ним часто дома спорим, иногда до хрипоты.
Казимир Петрович сделал обиженный вид, хотя продолжал улыбаться – глазами. Он гордился своей дочерью: если человек хочет поговорить с глазу на глаз, значит, ему есть что сказать. Да и Холмогоров Казимиру Петровичу понравился с первого взгляда.
– Регина, давайте встретимся завтра, – предложил Андрей.
– Вы так прощаетесь?
– Да. Между прочим, время уже позднее.
– Я вас провожу, – предложила молодая женщина.
– Не возражаю, – согласился Андрей.
– Вас не смущает, что ваш провожатый – женщина?
– Я знаю, как все произойдет: пойдем, разговоримся, вы проводите меня до порога. Еще с полчаса будем болтать стоя на месте, а потом я предложу проводить вас.
Глава 12
Холмогоров оказался на мощенной диким камнем дорожке, ведущей прямо к крыльцу. По обе стороны дорожки росли цветы, по-осеннему пышные: георгины, мальвы, астры. Дверь дома открылась, и на крыльцо вышла молодая темноволосая женщина. На лице у нее тут же появилась улыбка, искренняя и приветливая:
– Снова ты не предупредил, что у нас гость?
– Извини, дорогая, сам не знал. Знакомьтесь. Андрей Холмогоров, извините, отчества вашего не расслышал, а это моя дочь Регина Казимировна.
– Можно просто Регина, – сказала женщина.
– Андрей Алексеевич. Но можете называть меня просто Андреем.
Узкая женская рука оказалась мягкой и теплой.
На первый взгляд обыкновенный дом внутри оказался совсем не таким, как себе мог представить Андрей Холмогоров. Стен практически не было видно, их заменяли книжные полки, стеллажи, а где оставались прогалины, там висели гравюры, фотографии.
– У вас как в библиотеке.
– Книги – моя страсть. Гравюры все подлинные, – хозяин дома разулся, галоши с красным нутром оказались под вешалкой. – Проходите в зал, там места побольше.
Посередине комнаты стоял круглый стол, накрытый длинной скатертью, отороченной бахромой. Над столом нависал розовый матерчатый абажур. В центре стола высилась ваза с желтыми астрами. Шесть венских стульев на гнутых ножках жались к столу.
– Присаживайтесь, Андрей Алексеевич, – Регина подвинула стул.
Холмогоров сел, огляделся. Среди книжного изобилия Андрей с трудом отыскал взглядом маленький телевизор с рогатой антенной. Можно было догадаться, что в этом доме телевизор смотрели нечасто.
На старомодном диване с высокой спинкой, увенчанной овальным зеркалом, лежал клетчатый плед. В гостиной было очень чисто и уютно. Два глубоких кресла, тоже укрытых пледами, стояли под окнами. Между ними – высокий торшер. Хозяин и хозяйка любили читать у окна.
– У вас тут мило, – сказал Холмогоров, – ничего лишнего.
Регина засмеялась:
– Если бы не я, был бы не дом, а склад макулатуры и бесполезной утвари. Отец все заставил бы книгами, завалил бы черепками, утюгами, работающими на угле, подшивками старых газет, журналами. Сколько раз я брала с него обещание, что он не станет больше покупать книги. Все бесполезно. Обещает, а домой вновь и вновь приносит их – охапками. И самое интересное, Андрей, он их приносит и прячет от меня на полках, словно я не увижу, словно не определю, была эта книга у нас или нет.
Холмогоров улыбнулся. Ему нравились люди, которые много читают и мало смотрят телевизор.
– Чайку приготовь. Или, может быть, вы, Андрей, кофе предпочитаете?
– Что вам проще, то и принесите.
– И то и другое, сами выберете. Регина исчезла за двустворчатой белой дверью, и уже через пять минут на столе появилось печенье в стеклянной вазе, фрукты в плетеной корзинке, чашки, чайник, кофейник с молочником, несколько видов варенья и вазочка с медом. Андрей чувствовал себя так, словно попал к старым друзьям, в дом, где уже не раз бывал. Многие книги ему были знакомы, такие же имелись и в его библиотеке.
– Вот, смотрите, так выглядел наш город в тысяча девятьсот седьмом году. Гравюра выполнена на совесть. А вот снимок девятьсот пятнадцатого года. Взгляните, сколько было церквей, а теперь что осталось? Все проклятые большевики разрушили, – произнеся эту фразу, хозяин дома покосился на Холмогорова – так смотрят на лакмусовую бумажку, окунув ее в жидкость: покраснеет или позеленеет?
Холмогоров согласно кивнул, подтверждая мысль хозяина, что именно большевики, именно проклятые разрушили церкви.
– Ради справедливости добавлю, что эту церковь, – тут же уточнил бывший учитель, подойдя к панорамной фотографии, – уничтожили не большевики, ее уничтожила бомба. Не повезло. Рядом стояла электростанция, и немецкий летчик, наверное, промахнулся. Электростанция стоит и сегодня, а от церкви и следа не осталось. Мини-базарчик, торгуют шмотками. И, кажется, очень этим довольны. Жизнь полна парадоксов.
Регина принялась наливать чай.
Семья Казимира Петровича Могилина не являлась исключением из борисовских правил. Как и в других домах, все разговоры, с чего бы они ни начинались, в конце концов сводились к гибели отца Михаила. Как понял Холмогоров, в городе священника любили, у него не было явных врагов. Может, кому-то священник не нравился, но это еще не повод для зверского убийства.
– Вы как думаете, – спросила Регина, пытливо взглянув на Холмогорова, – за что убили вашего друга?
– Я еще не определился.
– Но вы об этом думаете?
– Думаю, – сказал Андрей. – Я стараюсь отбросить все замысловатые версии. Правда всегда проста и понятна. Нужно исходить из фактов. Кому-нибудь он мешал? – спросил Холмогоров и у Регины, и у Казимира Петровича Могилина.
Они переглянулись и в один голос ответили:
– Нет.
– Если два умных человека говорят в один голос, значит, сказанное – правда, – усмехнулся Андрей. – У него были большие деньги? – спросил Холмогоров.
– О каких больших деньгах можно говорить в нашем городке? Здесь даже торговка на рынке считается состоятельной. Отец же Михаил ничем, кроме службы в церкви, не занимался.
– Значит, деньги тоже ни при чем, – констатировал Холмогоров. – Женщина? – спросил он.
– Что вы, что вы! – встрепенулась Регина, а Казимир Петрович замахал руками. – У него с матушкой идеальные отношения, образцовая пара. Они даже повода никогда не давали подумать о таком.
– Значит, эта версия тоже отпадает. Факты говорят о том, что пропала одна-единственная ценная вещь.
– Какая? – выдохнул Казимир Петрович: краевед и музейщик-любитель, он тут же почувствовал родное.
– Оклад иконы, – сказал Холмогоров.
– Я его, к сожалению, не видел и ничего сказать по этому поводу не могу, лишь слыхал, что он серебряный, значит, большой ценности в денежном измерении не представлял.
– Я тоже его не видел. Но отец Михаил успел сделать несколько снимков, вот один из них.
Могилин жадно схватил карточку.
– Регина, подай, пожалуйста, лупу, она на моем письменном столе, – не отрывая глаз от фотографии, шептал Казимир Петрович. Он выглядел немного сумасшедшим, как всякий одержимый человек.
Регина вернулась, бережно неся старомодную лупу в латунной оправе с деревянной ручкой. На удивление, стекло нигде не было поцарапано, как это обычно случается со старыми вещами. Могилин буквально навис над фотографией и минут пять тщательно ее рассматривал, так цыганка-гадалка рассматривает линии на ладони легковерного прохожего. На его губах то появлялась улыбка, то исчезала, он морщил лоб, моргал, причмокивал. Затем для чего-то перевернул фотографию и посмотрел на просвет, словно на ней могли быть водяные знаки.
– Зря отец Михаил не показал оклад мне. Вернее, зря я к нему не зашел. Он не пригласил, а я постеснялся напроситься в гости.
– Ну, и что вы можете сказать?
– Могу сказать много, но будет ли это правдой?
– Папа, покажи.
Регина рассматривала фотографию без лупы, чуть прищурившись.
– Что думаешь ты? – как строгий экзаменатор у студентки, получившей на руки экзаменационный билет с вопросом, спросил Казимир Петрович.
– Все, что я знаю, знаю от тебя. Я не большой специалист в византийском ювелирном искусстве, но думаю, это тринадцатый век или очень умелая подделка. Могу сказать, что это Одигитрия.
Казимир Петрович удовлетворенно кивал, с гордостью поглядывая на дочку.
– Вот и все, что я могу утверждать достоверно.
– Теперь я скажу, – Казимир Петрович был явно настроен говорить, да и слушатели у него этим вечером были достойные, люди просвещенные, знающие, умеющие ценить чужие знания, чужую эрудицию. – Для подделки слишком большие повреждения. Видите, вот здесь угол замят? Думаю, оклад чем-то придавили, может, он под чем-то лежал, зажатый с двух сторон. Чистил его человек неумелый, чистил нагло. Камни из оклада вытащили не сейчас: видите, какие лунки темные? У человека, который чистил, не было специального инструмента, и он боялся продавить серебро насквозь.
– Думаю, это был мужчина с сильными руками, – произнес Холмогоров. – Женщина вычистила бы тщательнее. Вы согласны со мной, Регина?
Дочь краеведа, усмехаясь, положила палец на фотографию – точно на лунку.
– Ваша правда, – сказал Казимир Петрович, – об этом я не подумал. Женский палец достал бы до дна лунки, а грубый мужской – нет. Да и человек, чистивший оклад, абсолютно незнаком с этим делом. Была бы в его доме серебряная посуда, он так не усердствовал бы.
– Вот видите, кое-что мы уже можем предположить, даже по фотографии.
– Жаль, не зашел я к отцу Михаилу! – сокрушенно произнес Могилин. – А ведь мимо дома каждый день проходил, свет в окнах видел. Почему не зашел? Так всегда бывает, когда человека уже нет. Кажется, самое главное не сделал, не сказал. А дай еще день, месяц жизни… Все равно главного человек никогда не успевает ни сказать, ни сделать. Поэтому и надо жить так, чтобы каждый день казался последним, – по-провинциальному нравоучительно произнес Казимир Петрович Могилин.
В нем сразу почувствовался бывший школьный учитель.
– Извините, – смутился он, взглянув на Холмогорова. – А вы-то, собственно, чем занимаетесь, Андрей Алексеевич? У меня есть такое подозрение, что вас специально из патриархии прислали расследовать это дело. Наверное, и в церкви есть секретная служба типа КГБ?
Вначале лицо Холмогорова было непроницаемо, затем в уголках глаз появились морщинки, и Регина по глазам Андрея поняла, что он смеется, – беззвучно, без издевки, боясь обидеть молодую хозяйку и ее отца.
– Не знаю я о такой службе ровным счетом ничего. А занимаюсь я совершенно другими делами.
– Какими же? – спросил Казимир Петрович.
– Советую городским властям, можно ли в выбранном ими месте возвести храм. Иногда приходится распутывать дела давно минувших дней.
– Так вы архитектор, получается?
– Нет, и даже не строитель.
– А как вы определяете? При помощи каких-то приборов, лозы? – поинтересовалась Регина. – Я когда-то этим увлекалась, даже нашла водяную жилу. Там раньше был источник, а после мелиорации пересох.
– Еще неизвестно, что лучше – мелиорация или затопление, – пробурчал Казимир Петрович.
– Я не пользуюсь никакими приборами, полагаюсь на знания и собственную интуицию.
– Андрей Алексеевич, а вас никогда не подводила интуиция?
– Благодаря Богу пока не подводила.
– Вы, наверное, глубоко верующий человек?
– У веры нет пределов. Либо человек верит, либо нет.
– Неважно, верит человек или нет, – громко заговорил хозяин дома, – главное, жить по Божьим заповедям – справедливо и честно. Вот это и есть вера.
– Не могу с вами согласиться, но и спорить не стану.
– Почему, собственно говоря, – начал заводиться Казимир Петрович, – я люблю поспорить. Вы же согласны, что истина рождается в споре?
– Истина не рождается, – спокойно произнес Холмогоров, – она существует сама по себе, и человек к ней может лишь приблизиться.
– Через веру? – ехидно поинтересовался краевед.
– И через веру тоже. Приблизиться можно, но постичь ее до конца нельзя.
– Вы еще молодой человек, – сказал Казимир Петрович, – конечно, по сравнению со мной.
– Наверное, Регине я кажусь стариком. – – Нет, что вы! – воскликнула дочь краеведа и тут же смутилась. – Я никогда не путала возраст и внешний вид человека. Вас немного старит борода, вернее, даже не старит, а делает недоступным, словно вы пришли из девятнадцатого века.
– Вам по службе положено бороду носить? – спросил краевед.
– Нет, никто мне не запретит ее сбрить, просто все мои предки были священниками, кроме отца, он ученый. Борода – семейная традиция и не более того.
– Традиция – всегда хорошо, – подтвердил краевед.
– Даже в семье палачей?
– Тогда хоть знаешь, во всяком случае, как с людьми разговаривать и чего от них ожидать. Я думаю, смерть отца Михаила связана с мистикой.
– Брось, какая мистика? – замахал руками на дочь отец. – Ты хоть раз в жизни привидение видела или ведьму живую? Чего не видишь, того не существует.
– Андрей Алексеевич, я бы с вами хотела поговорить, но без отца. Он слишком давит своими знаниями, авторитетом, и мы с ним часто дома спорим, иногда до хрипоты.
Казимир Петрович сделал обиженный вид, хотя продолжал улыбаться – глазами. Он гордился своей дочерью: если человек хочет поговорить с глазу на глаз, значит, ему есть что сказать. Да и Холмогоров Казимиру Петровичу понравился с первого взгляда.
– Регина, давайте встретимся завтра, – предложил Андрей.
– Вы так прощаетесь?
– Да. Между прочим, время уже позднее.
– Я вас провожу, – предложила молодая женщина.
– Не возражаю, – согласился Андрей.
– Вас не смущает, что ваш провожатый – женщина?
– Я знаю, как все произойдет: пойдем, разговоримся, вы проводите меня до порога. Еще с полчаса будем болтать стоя на месте, а потом я предложу проводить вас.
Глава 12
Кузьма Пацук сидел на корме лодки. Мотор мерно тарахтел, от носа лодки разбегались две невысокие волны. Туман стоял густой, видно было метров на десять-пятнадцать. Он думал о том, что денег, обещанных Лукиным за оклад, хватило бы на новую машину.
"Лукин звонил, обещал через, пару дней за окладом приехать, еще кое-что обломится. Теперь буду искать один. Если о чем-то знают двое, то знает и свинья”, – подумал Пацук.
На сухом дне лодки лежал завернутый в толстый полиэтилен самодельный Металлоискатель, собственноручно изготовленный Стрельцовым. “Мужик был – золотые руки, – подумал Кузьма, – но голова – с дыркой. Кто знает, на чем у кого крыша отъедет. Нормальный мужик был, а жена заболела – и крыша поехала. Он сам виноват в том, что случилось. Вдвоем нам хорошо было работать. И ухо у него было чуткое”, – и тут Пацук ощутил смертельный холодок, шедший изнутри.
Это ощущение посещало его последнее время довольно часто. Раньше он любил, когда плыл на лодке, опускать руку в воду, прислушиваться к тому, как вода бежит сквозь пальцы, но теперь Пацук избегал даже смотреть на черную лоснящуюся воду. Ему казалось, что в любой момент лоснящаяся поверхность воды может разорваться и из нее, весь в тине и пиявках, покажется убитый им напарник. Стрельцов вопьется в его шею почерневшими ногтями и утащит за собой в воду, на дно, в омут, а лодка, тарахтя мотором, уплывет в туман. И Пацук понял, что ему стало бы легче, найди кто-нибудь труп Стрельцова.
Рука сама собой поползла во внутренний карман плаща, пальцы сжали теплое горлышко бутылки. Кузьма зубами вытащил пластиковую пробку и посмотрел, сколько же осталось водки. “Треть бутылки”.
Он выплюнул пробку прямо в воду, наперед зная, что выпьет все до последней капли, а хмель все равно не возьмет его. Кузьма пил водку жадно, как пьют воду, резко выдохнул и швырнул бутылку через плечо. Деревья тянули к воде извилистые ветви. Спиртное постепенно согревало озябшее тело. Пацук даже ворот расстегнул.
Из тумана показалась нависшая над водой ива.
– Так быстро приплыл, – прошептал Кузьма. – А казалось, еще далеко.
Он резко повернул рукоятку мотора, и лодка, вздрогнув, изменила курс. Ее нос ткнулся в густой тростник, и Кузьма ощутил пьяный запах свежескошенной травы.
– Вкусно пахнет, хоть ты ею закусывай!
Он уже поднял мотор. Лодка по инерции дошла до берега, остановилась, чуть заметно покачиваясь на ею самой же поднятых волнах.
"Тишина, никого”, – прислушался Пацук и, стараясь не шуметь, извлек из лодки лопату с блестящим лезвием и завернутый в полиэтилен металлоискатель.
Лодку он до половины вытащил на берег и, пригнувшись как вор, побрел к видневшемуся в тумане ветвистому дубу. Он не сразу нашел место: попробуй отыщи невысокий колышек, вбитый в землю среди травы.
– Вот ты где, родимый! – Кузьма вывернул его и бросил в сторону.
Расчехлил металлоискатель, настроил его на латунную гайку.
– Ишь ты, попискиваешь!
Рамка металлоискателя заскользила над примятой травой, сбивая росу, крупную, похожую на слезы. Пацук от удовольствия зажмурился, вслушиваясь в легкое попискивание металлоискателя – Есть, есть! – шептал он. Так пищало и в прошлые разы, когда они вдвоем со Стрельцовым откопали крест и оклад. Они лежали совсем рядом, в десяти шагах друг от друга.
Сколько потом они ни копали, вблизи ничего не нашли, но в пятидесяти метрах от старого места Пацуку повезло, он услышал тонкий писк. Тогда его испугали грибники, бродившие рано утром. Он отметил место и ушел. Теперь же вернулся.
– Небесная музыка. Мне этот писк слаще голоса матери.
Кузьма, нетерпеливо сорвав наушники, положил металлоискатель на расстеленную пленку и взялся за лопату. Занес ее, словно собирался отрубить лежавшему на траве человеку голову. Лопата с хрустом вошла в мягкую землю. Земля была влажная, тяжелая, прилипала к лопате, ее приходилось то и дело чистить.
Копал Кузьма споро, исступленно. В прошлый раз пришлось копать глубоко, метра полтора – Стрельцов по плечи влез в яму, лишь голова торчала над землей. Землю Кузьма далеко не отбрасывал, чтобы потом аккуратно засыпать ею яму, не оставить лишних следов.
"К чему пересуды? Не я один в городе кладоискатель. Лишь только заподозрят, что удалось отыскать золото, сразу же налетят как вороны. Переворошат всю землю, да и милиция наедет. Раньше никому не приходило в голову искать именно здесь, на болоте, до этих мест мы добрались со Стрельцовым первыми”.
Яма становилась глубже, шире, в ней уже было трудно разворачиваться. Пацук перепачкался в земле, матерился, каждый новый слой снимал аккуратнее. Наконец лезвие лопаты чуть слышно скрежетнуло по металлу. Пацук затаил дыхание, он испугался, что лопата может поцарапать золото. Кузьма поднес лопату к самому лицу, всматриваясь в блестящий металл, пытаясь рассмотреть на нем стружку желтого металла. Но вместо этого увидел глубокую зазубрину.
"Черт, мать твою, неужели железо? Но Стрельцов говорил, что на железо, если правильно отстроить, искатель реагировать не будет – только на бронзу, золото, медь, серебро”.
Пацук опустился на колени и принялся руками разгребать рыхлую землю. Лишь когда он извлек предмет, то понял, что это такое. Пацук держал в руках кавалерийский палаш, рукоятку венчал серебряный шар. Лезвие хоть и было тронуто ржавчиной, но форму и прочность сохранило.
"Долларов пятьдесят потянет, если очистить, – решил Пацук, счищая пальцами с клинка черную землю. – Даже сток для крови сохранился и надпись есть”, – рассматривал находку в неверном свете Кузьма.
Он воткнул палаш в кучу земли и, взяв щуп, принялся прокалывать им землю, пытаясь определить, есть в яме что-нибудь еще или нет. Вначале он колол беспорядочно, затем понял, что не сможет определить, где проверял, а где нет, – дырки затаптывались, и принялся колоть ровными рядами.
Он так увлекся, что не слышал ничего, кроме шипения входящего в землю стального прута. Пацук вздрогнул, лишь когда за спиной у него осыпалась земля, несколько комьев упало на дно ямы. Он резко распрямился, щуп остался воткнутым в землю.
На краю ямы, широко расставив ноги, стоял пасечник. В левой руке он держал топор.
– Золото, мил человек, ищешь? – ласково произнес пасечник.
– Нельзя, что ли? Эта земля – ничья, кто хочет, тот и копает, – почему-то сразу принялся оправдываться Кузьма Пацук.
– Нашел.., смотрю, – и не успел Пацук шевельнуться, как правая рука пасечника легла на рукоять, пальцы сжались намертво, ладонь словно приросла к палашу. Он вытащил его из земли, поднял над головой, крутанул неожиданно ловко, умело.
Кузьма распрямился, потянул руку к лопате, надеясь схватить ее. Пасечник, ногой подцепив черенок лопаты, отбросил ее в сторону.
– Хорошую яму выкопал, – все так же ласково сказал пасечник. – Большую, как могила.
– Ты же меня знаешь! Ты что задумал, леший?
– Яму, говорю, хорошую вырыл, большую, закопать тебе ее придется.
– Иди на хрен! Что ты мне сделаешь?
– Что захочу, мил человек, то и сделаю. Захочу – утоплю в реке, как ты Стрельцова утопил, захочу – голову отрублю, – и палаш просвистел над самой макушкой Пацука.
Кузьма пригнулся и понял: с ним не шутят.
– Ты что, умом тронулся?
– Чужого захотелось?
– А что, оно твое?
– Не мое, но и не твое, – пасечник говорил так, словно он был не один, словно рядом с ним – еще кто-то невидимый, с кем он советуется и чьи безмолвные приказания слышит, а затем исполняет.
– Дай вылезу, помоги, дай руку!
– Веревку могу предложить.
– Веревку? Давай веревку, – попытался перевести разговор Пацук.
– Вылезай, – пасечник отступил, дав возможность Кузьме самому выбраться из ямы.
Пацук даже в глубине души не чувствовал себя виноватым. Другое дело, если бы перед ним стоял милиционер. Но распоряжаться землей и тем, что она прячет, пасечник имел такое же право, как и Кузьма. Оказавшись на траве, Пацук немного осмелел. Пасечника он знал неплохо, если, конечно, учесть, что тот был человеком нелюдимым, никто из всего города не мог назвать его своим другом.
– Чего тебе?
– Это правильно, что ты Стрельцова порешил, – добрейшим тоном произнес пасечник.
– Ты чего?
– Я все видел.
«Ах, вот оно что! – подумал Пацук, вспомнив свои недавние страхи на воде. – Вот он где, Стрельцов, вынырнул!»
Кузьма смерил взглядом яму. Мертвый пасечник вполне мог навсегда в ней скрыться.
– Засыпай, – пасечник поскреб ногтями волосатую грудь, качнул старый медальон и вновь, устрашая Кузьму, рассек воздух палашом.
– Иди ты на хрен! – зло бросил Папу к и сделал вид, что уходит.
Он бы и в самом деле ушел, если бы не упоминание пасечником о смерти Стрельцова.
– Ты, наверное, не понял, – мягко окликнул пасечник Пацука.
– Ладно, засыплю, – притворно согласился Кузьма, нагнулся, приподнял лопату и, чтобы усыпить бдительность своего стража, бросил на дно ямы несколько комьев земли. А затем ловко, по-зековски, взмахнул лопатой, надеясь рассечь пасечнику шею.
Хрип Пацука потонул в тумане.
– Тебе уже ничего не поможет, – выдохнул пасечник, уклонившись от вспоровшего утренний туман лезвия лопаты.
Пацук еще несколько раз пытался ударить пасечника, но даже не сумел его достать. Отбросил лопату и схватил врага за шею. Мужчины сцепились и покатились по траве. Странной была эта схватка, мужчины кусались, хрипели. Все происходящее казалось Кузьме дурным сном. Он не мог понять, что движет пасечником – желание отомстить за смерть Стрельцова или не дать чужаку выкопать клад? Неизвестность пугает и отбирает силы.
Пасечник оказался сверху. Пацук, изловчившись, выхватил из кармана нож и готов был уже всадить его в бок противнику, но тот придавил его руку коленом к земле. Пальцы нехотя разжались, и нож с выкидным лезвием упал в росистую траву.
– Все, хватит, пусти! – хрипел Пацук. – Твоя взяла! Сколько тебе надо? Я заплачу… – он старался выгадать время в надежде, что сумеет придумать путь спасения.
Грубые пальцы пасечника сошлись на шее Пацука. Тот несколько раз дернулся, пытаясь высвободиться, но даже не сумел оторвать спину от земли.
– Деньги отдам, золото! – слова Кузьмы захлебнулись в хрипе. Пасечник мертвой хваткой сжал его шею. В глазах у Кузьмы померк свет, он уже не чувствовал боли, и последнее, что он услышал, было: “Каждый, кто посягнет на это место, должен умереть!"
Пасечник медленно разжал пальцы, поднялся и отряхнулся. Веревкой, которой был связан металлоискатель, он стянул Пацуку ноги, руки, в рот затолкал кляп из скомканной тряпки. В его глазах при этом не было ни злости, ни радости, ни сожаления. Он оставался спокойным, как любой сельский житель, занятый привычной работой, делающий ее с утра до ночи, внешне ничем не проявляющий ни эмоций, ни усталости.
Он неторопливо засыпал яму, бросив на дно старый палаш, заложил ее дерном. Металлоискатель, лопату, пленку спрятал в кустах, забросав ветками, и вернулся к Пацуку. Тот уже немного пришел в себя, постанывал. Дышать ему мешал кляп, в простуженном носу булькало. Но пасечник не обращал внимания на страдания Кузьмы. Он подхватил его за брючный ремень, широкий, военный, и легко поднял с земли. Пацук извивался. Пасечник принес его к реке, бросил на дно лодки и вытолкнул ее на середину реки.
Заурчал мотор, и лодка двинулась в густом тумане к городу.
Было еще очень рано. Охотников оказаться в такое время на свежем воздухе на берегу реки в Борисове не нашлось. Пацук затаился, сберегая силы для того момента, когда у него окажутся свободными руки.
"Неужели в ментовку везет? – думал он. – Непохоже на пасечника, он сам ментов не любит”.
Пацук почувствовал, что лодка поворачивает, вскоре она ткнулась носом в мостки. Лишь когда пасечник поднял его, Кузьма увидел, что находится возле собственного причала. Тропинка от мостков вела к небольшому дощатому сараю, в котором он хранил дрова, весла и другие лодочные принадлежности. Его дом стоял подальше от реки, на сухом месте, сквозь деревья и кусты виднелась лишь крыша.
Пасечник вновь подхватил Кузьму за ремень и понес. Тонкие доски мостков скрипели, прогибались под его тяжелой поступью. В сарае царили полумрак и предрассветный холод. Легкий пар клубился возле губ пасечника, когда он шагнул туда. Пацука он, как вещь, бросил на пол. И тут Кузьма, если бы не кляп во рту, закричал бы так, что его услышали бы в самом Борисове: в углу сарая среди весел и рыболовных снастей стоял мертвый Стрельцов. Посиневшее, распухшее тело облепили пиявки, у ног натекла огромная лужа грязной, дурно пахнущей воды. Глаза у трупа были широко открыты. На лице безобразно вывернулись края раскисших в воде ран – следы ударов веслом.
"Лукин звонил, обещал через, пару дней за окладом приехать, еще кое-что обломится. Теперь буду искать один. Если о чем-то знают двое, то знает и свинья”, – подумал Пацук.
На сухом дне лодки лежал завернутый в толстый полиэтилен самодельный Металлоискатель, собственноручно изготовленный Стрельцовым. “Мужик был – золотые руки, – подумал Кузьма, – но голова – с дыркой. Кто знает, на чем у кого крыша отъедет. Нормальный мужик был, а жена заболела – и крыша поехала. Он сам виноват в том, что случилось. Вдвоем нам хорошо было работать. И ухо у него было чуткое”, – и тут Пацук ощутил смертельный холодок, шедший изнутри.
Это ощущение посещало его последнее время довольно часто. Раньше он любил, когда плыл на лодке, опускать руку в воду, прислушиваться к тому, как вода бежит сквозь пальцы, но теперь Пацук избегал даже смотреть на черную лоснящуюся воду. Ему казалось, что в любой момент лоснящаяся поверхность воды может разорваться и из нее, весь в тине и пиявках, покажется убитый им напарник. Стрельцов вопьется в его шею почерневшими ногтями и утащит за собой в воду, на дно, в омут, а лодка, тарахтя мотором, уплывет в туман. И Пацук понял, что ему стало бы легче, найди кто-нибудь труп Стрельцова.
Рука сама собой поползла во внутренний карман плаща, пальцы сжали теплое горлышко бутылки. Кузьма зубами вытащил пластиковую пробку и посмотрел, сколько же осталось водки. “Треть бутылки”.
Он выплюнул пробку прямо в воду, наперед зная, что выпьет все до последней капли, а хмель все равно не возьмет его. Кузьма пил водку жадно, как пьют воду, резко выдохнул и швырнул бутылку через плечо. Деревья тянули к воде извилистые ветви. Спиртное постепенно согревало озябшее тело. Пацук даже ворот расстегнул.
Из тумана показалась нависшая над водой ива.
– Так быстро приплыл, – прошептал Кузьма. – А казалось, еще далеко.
Он резко повернул рукоятку мотора, и лодка, вздрогнув, изменила курс. Ее нос ткнулся в густой тростник, и Кузьма ощутил пьяный запах свежескошенной травы.
– Вкусно пахнет, хоть ты ею закусывай!
Он уже поднял мотор. Лодка по инерции дошла до берега, остановилась, чуть заметно покачиваясь на ею самой же поднятых волнах.
"Тишина, никого”, – прислушался Пацук и, стараясь не шуметь, извлек из лодки лопату с блестящим лезвием и завернутый в полиэтилен металлоискатель.
Лодку он до половины вытащил на берег и, пригнувшись как вор, побрел к видневшемуся в тумане ветвистому дубу. Он не сразу нашел место: попробуй отыщи невысокий колышек, вбитый в землю среди травы.
– Вот ты где, родимый! – Кузьма вывернул его и бросил в сторону.
Расчехлил металлоискатель, настроил его на латунную гайку.
– Ишь ты, попискиваешь!
Рамка металлоискателя заскользила над примятой травой, сбивая росу, крупную, похожую на слезы. Пацук от удовольствия зажмурился, вслушиваясь в легкое попискивание металлоискателя – Есть, есть! – шептал он. Так пищало и в прошлые разы, когда они вдвоем со Стрельцовым откопали крест и оклад. Они лежали совсем рядом, в десяти шагах друг от друга.
Сколько потом они ни копали, вблизи ничего не нашли, но в пятидесяти метрах от старого места Пацуку повезло, он услышал тонкий писк. Тогда его испугали грибники, бродившие рано утром. Он отметил место и ушел. Теперь же вернулся.
– Небесная музыка. Мне этот писк слаще голоса матери.
Кузьма, нетерпеливо сорвав наушники, положил металлоискатель на расстеленную пленку и взялся за лопату. Занес ее, словно собирался отрубить лежавшему на траве человеку голову. Лопата с хрустом вошла в мягкую землю. Земля была влажная, тяжелая, прилипала к лопате, ее приходилось то и дело чистить.
Копал Кузьма споро, исступленно. В прошлый раз пришлось копать глубоко, метра полтора – Стрельцов по плечи влез в яму, лишь голова торчала над землей. Землю Кузьма далеко не отбрасывал, чтобы потом аккуратно засыпать ею яму, не оставить лишних следов.
"К чему пересуды? Не я один в городе кладоискатель. Лишь только заподозрят, что удалось отыскать золото, сразу же налетят как вороны. Переворошат всю землю, да и милиция наедет. Раньше никому не приходило в голову искать именно здесь, на болоте, до этих мест мы добрались со Стрельцовым первыми”.
Яма становилась глубже, шире, в ней уже было трудно разворачиваться. Пацук перепачкался в земле, матерился, каждый новый слой снимал аккуратнее. Наконец лезвие лопаты чуть слышно скрежетнуло по металлу. Пацук затаил дыхание, он испугался, что лопата может поцарапать золото. Кузьма поднес лопату к самому лицу, всматриваясь в блестящий металл, пытаясь рассмотреть на нем стружку желтого металла. Но вместо этого увидел глубокую зазубрину.
"Черт, мать твою, неужели железо? Но Стрельцов говорил, что на железо, если правильно отстроить, искатель реагировать не будет – только на бронзу, золото, медь, серебро”.
Пацук опустился на колени и принялся руками разгребать рыхлую землю. Лишь когда он извлек предмет, то понял, что это такое. Пацук держал в руках кавалерийский палаш, рукоятку венчал серебряный шар. Лезвие хоть и было тронуто ржавчиной, но форму и прочность сохранило.
"Долларов пятьдесят потянет, если очистить, – решил Пацук, счищая пальцами с клинка черную землю. – Даже сток для крови сохранился и надпись есть”, – рассматривал находку в неверном свете Кузьма.
Он воткнул палаш в кучу земли и, взяв щуп, принялся прокалывать им землю, пытаясь определить, есть в яме что-нибудь еще или нет. Вначале он колол беспорядочно, затем понял, что не сможет определить, где проверял, а где нет, – дырки затаптывались, и принялся колоть ровными рядами.
Он так увлекся, что не слышал ничего, кроме шипения входящего в землю стального прута. Пацук вздрогнул, лишь когда за спиной у него осыпалась земля, несколько комьев упало на дно ямы. Он резко распрямился, щуп остался воткнутым в землю.
На краю ямы, широко расставив ноги, стоял пасечник. В левой руке он держал топор.
– Золото, мил человек, ищешь? – ласково произнес пасечник.
– Нельзя, что ли? Эта земля – ничья, кто хочет, тот и копает, – почему-то сразу принялся оправдываться Кузьма Пацук.
– Нашел.., смотрю, – и не успел Пацук шевельнуться, как правая рука пасечника легла на рукоять, пальцы сжались намертво, ладонь словно приросла к палашу. Он вытащил его из земли, поднял над головой, крутанул неожиданно ловко, умело.
Кузьма распрямился, потянул руку к лопате, надеясь схватить ее. Пасечник, ногой подцепив черенок лопаты, отбросил ее в сторону.
– Хорошую яму выкопал, – все так же ласково сказал пасечник. – Большую, как могила.
– Ты же меня знаешь! Ты что задумал, леший?
– Яму, говорю, хорошую вырыл, большую, закопать тебе ее придется.
– Иди на хрен! Что ты мне сделаешь?
– Что захочу, мил человек, то и сделаю. Захочу – утоплю в реке, как ты Стрельцова утопил, захочу – голову отрублю, – и палаш просвистел над самой макушкой Пацука.
Кузьма пригнулся и понял: с ним не шутят.
– Ты что, умом тронулся?
– Чужого захотелось?
– А что, оно твое?
– Не мое, но и не твое, – пасечник говорил так, словно он был не один, словно рядом с ним – еще кто-то невидимый, с кем он советуется и чьи безмолвные приказания слышит, а затем исполняет.
– Дай вылезу, помоги, дай руку!
– Веревку могу предложить.
– Веревку? Давай веревку, – попытался перевести разговор Пацук.
– Вылезай, – пасечник отступил, дав возможность Кузьме самому выбраться из ямы.
Пацук даже в глубине души не чувствовал себя виноватым. Другое дело, если бы перед ним стоял милиционер. Но распоряжаться землей и тем, что она прячет, пасечник имел такое же право, как и Кузьма. Оказавшись на траве, Пацук немного осмелел. Пасечника он знал неплохо, если, конечно, учесть, что тот был человеком нелюдимым, никто из всего города не мог назвать его своим другом.
– Чего тебе?
– Это правильно, что ты Стрельцова порешил, – добрейшим тоном произнес пасечник.
– Ты чего?
– Я все видел.
«Ах, вот оно что! – подумал Пацук, вспомнив свои недавние страхи на воде. – Вот он где, Стрельцов, вынырнул!»
Кузьма смерил взглядом яму. Мертвый пасечник вполне мог навсегда в ней скрыться.
– Засыпай, – пасечник поскреб ногтями волосатую грудь, качнул старый медальон и вновь, устрашая Кузьму, рассек воздух палашом.
– Иди ты на хрен! – зло бросил Папу к и сделал вид, что уходит.
Он бы и в самом деле ушел, если бы не упоминание пасечником о смерти Стрельцова.
– Ты, наверное, не понял, – мягко окликнул пасечник Пацука.
– Ладно, засыплю, – притворно согласился Кузьма, нагнулся, приподнял лопату и, чтобы усыпить бдительность своего стража, бросил на дно ямы несколько комьев земли. А затем ловко, по-зековски, взмахнул лопатой, надеясь рассечь пасечнику шею.
Хрип Пацука потонул в тумане.
– Тебе уже ничего не поможет, – выдохнул пасечник, уклонившись от вспоровшего утренний туман лезвия лопаты.
Пацук еще несколько раз пытался ударить пасечника, но даже не сумел его достать. Отбросил лопату и схватил врага за шею. Мужчины сцепились и покатились по траве. Странной была эта схватка, мужчины кусались, хрипели. Все происходящее казалось Кузьме дурным сном. Он не мог понять, что движет пасечником – желание отомстить за смерть Стрельцова или не дать чужаку выкопать клад? Неизвестность пугает и отбирает силы.
Пасечник оказался сверху. Пацук, изловчившись, выхватил из кармана нож и готов был уже всадить его в бок противнику, но тот придавил его руку коленом к земле. Пальцы нехотя разжались, и нож с выкидным лезвием упал в росистую траву.
– Все, хватит, пусти! – хрипел Пацук. – Твоя взяла! Сколько тебе надо? Я заплачу… – он старался выгадать время в надежде, что сумеет придумать путь спасения.
Грубые пальцы пасечника сошлись на шее Пацука. Тот несколько раз дернулся, пытаясь высвободиться, но даже не сумел оторвать спину от земли.
– Деньги отдам, золото! – слова Кузьмы захлебнулись в хрипе. Пасечник мертвой хваткой сжал его шею. В глазах у Кузьмы померк свет, он уже не чувствовал боли, и последнее, что он услышал, было: “Каждый, кто посягнет на это место, должен умереть!"
Пасечник медленно разжал пальцы, поднялся и отряхнулся. Веревкой, которой был связан металлоискатель, он стянул Пацуку ноги, руки, в рот затолкал кляп из скомканной тряпки. В его глазах при этом не было ни злости, ни радости, ни сожаления. Он оставался спокойным, как любой сельский житель, занятый привычной работой, делающий ее с утра до ночи, внешне ничем не проявляющий ни эмоций, ни усталости.
Он неторопливо засыпал яму, бросив на дно старый палаш, заложил ее дерном. Металлоискатель, лопату, пленку спрятал в кустах, забросав ветками, и вернулся к Пацуку. Тот уже немного пришел в себя, постанывал. Дышать ему мешал кляп, в простуженном носу булькало. Но пасечник не обращал внимания на страдания Кузьмы. Он подхватил его за брючный ремень, широкий, военный, и легко поднял с земли. Пацук извивался. Пасечник принес его к реке, бросил на дно лодки и вытолкнул ее на середину реки.
Заурчал мотор, и лодка двинулась в густом тумане к городу.
Было еще очень рано. Охотников оказаться в такое время на свежем воздухе на берегу реки в Борисове не нашлось. Пацук затаился, сберегая силы для того момента, когда у него окажутся свободными руки.
"Неужели в ментовку везет? – думал он. – Непохоже на пасечника, он сам ментов не любит”.
Пацук почувствовал, что лодка поворачивает, вскоре она ткнулась носом в мостки. Лишь когда пасечник поднял его, Кузьма увидел, что находится возле собственного причала. Тропинка от мостков вела к небольшому дощатому сараю, в котором он хранил дрова, весла и другие лодочные принадлежности. Его дом стоял подальше от реки, на сухом месте, сквозь деревья и кусты виднелась лишь крыша.
Пасечник вновь подхватил Кузьму за ремень и понес. Тонкие доски мостков скрипели, прогибались под его тяжелой поступью. В сарае царили полумрак и предрассветный холод. Легкий пар клубился возле губ пасечника, когда он шагнул туда. Пацука он, как вещь, бросил на пол. И тут Кузьма, если бы не кляп во рту, закричал бы так, что его услышали бы в самом Борисове: в углу сарая среди весел и рыболовных снастей стоял мертвый Стрельцов. Посиневшее, распухшее тело облепили пиявки, у ног натекла огромная лужа грязной, дурно пахнущей воды. Глаза у трупа были широко открыты. На лице безобразно вывернулись края раскисших в воде ран – следы ударов веслом.