Страница:
Бизнесмен пожал плечами:
– Не знаю. Слабость, как наркотик. Получаешь дозу, становится радостно, весело. А за дозу наркоман готов отдать все. Посмотри на коньяк, те же сорок градусов, что и в беленькой, купленной на вокзале в ларьке. Тротиловый эквивалент, как говорят военные, тот же, по шарам бьет одинаково, но одно дело – цедить сквозь зубы дорогой коньяк, сидя в хорошей компании, а другое – в подворотне пить водку из горла. Если обладаешь уникальной вещью, то и сам становишься уникальным. Никогда не верь, если люди говорят, что они ценны сами по себе. К чему тогда дорогие костюмы, красивые любовницы? Человек – это вещи, которыми он себя окружил.
– Ты прав, Павел Изотович, это слабость, это наркомания, болезнь. Ее лечить надо.
– Она неизлечима. Если она поселилась в мозгу, вылечить ее невозможно, доза должна поступать регулярно. Даже пять лет твоего отсутствия не отучили меня от приема наркотиков. Приходилось потреблять всякую дрянь, о чем теперь жалею. Я жалею даже о том, что купил у тебя крест, который еще не держал в руках, но это простительная слабость, – Павел Изотович виновато улыбнулся. – Куда тебе доставить деньги? Как хочешь получить их – наличными, на счет, в офшорку, за границу, в Москву?
– Мне все равно, деньги – они и есть деньги. Делай, как тебе удобно. Это лишь первая часть моего предложения, – скромно заметил Лукин. – Как у всякого торговца наркотиками, у меня припасены следующие дозы.
– Слушаю, – насторожился Павел Изотович.
– У меня хватило денег выкупить лишь крест, но есть еще и оклад того же времени, примерно такой же ценности. Сам я его в руках не держал, но он существует, это точно.
– Сколько тебе надо, чтобы его выкупить? Самсон Ильич улыбнулся.
– Насчет оклада я тебе ничего не скажу, но боюсь, что тебя может хватить инсульт, потому что крест я купил… – и Лукин замолчал.
Павел Изотович побагровел, сжав кулаки:
– Неужели всего за сто тысяч?
– Не угадал.
– Неужели за пятьдесят? Не верю, – про" хрипел бизнесмен.
– Если бы за пятьдесят, то я не стал бы тебя расстраивать, но цена смешная до безумия – пятьсот баксов. Я сам не верил своему счастью.
– Врешь! За пятьсот баксов разве что хорошую бабу на ночь купить можно.
– Павел Изотович, а теперь вспомни, за сколько ты приватизировал целую отрасль сырьевой промышленности великой державы? Если учитывать масштабы, то за те же пятьсот баксов, если не меньше.
– Отрасль слишком велика, ее руками не обнимешь, даже взглядом не охватишь, она – субстанция эфемерная. Заводы как стояли, так и стоят, поезда как бегали, так и бегают, самолеты как летали, так и летают. А крест можно в руку взять, в портфель спрятать.
– Он, конечно, – вещь эффектная, но в хозяйстве абсолютно бесполезная.
– За оклад сколько хочешь?
– Когда в руки возьму, подержу его, тогда и цену назову. Но готовься, она будет не меньшей.
– Всегда готов, – ответил Павел Изотович, любуясь фотографией. – Знаешь, чем плоха фотография?
– Знаю. Это как порнография: видишь бабу, а трахнуть не можешь.
– Точное сравнение. Возбуждает без толку, и все. Вещь, как ты говоришь, эффектная, но бесполезная. Когда?
– Завтра.
– Я сам приеду.
– Созвонимся.
– Телефон у тебя тот же?
– Тот же, и я прежний.
– Хватка у тебя та же, льва по когтям узнают.
– И ты, Павел Изотович, не меняешься. Табак у тебя тот же, одеколон прежний.
– На этом и держится жизнь, – бизнесмен спрятал фотографию в бумажник.
– Прячешь, как портрет любимой женщины, – Как дочери, – уточнил бизнесмен и уже с отвращением посмотрел на свой перстень. – Дешевка! – сказал он.
– Зачем тогда носишь?
– Положение обязывает. Это как погоны у военных: одна большая звезда – хорошо, а две лучше. Третьей мне пока не положено. Кстати, не знаешь, Самсон Ильич, какие погоны генералиссимусу положены?
– Если хочешь, я тебе достану, не вопрос, те самые, которые Сталин носил. Знаю местечко.
– Страшный ты человек, Лукин, все можешь достать.
– Только в своей отрасли. Кстати, как и ты. Мы специалисты узкие. Вот и идет между нами товарообмен: товар – деньги – товар.
– О деле поговорили. Теперь допивай коньяк, наливаю по полной. И без всяких там условностей, по-русски, залпом, мы здесь одни.
– Рукавом занюхивать будем? – залихватски выкрикнул Лукин.
– Как хочешь, брат.
Мужчины залпом выпили по полному бокалу дорогого коньяка. Бизнесмен отломил корочку черного хлеба, обильно посыпал солью и принялся жевать. Лукин, как и обещал, занюхал рукавом, – Черт, “Армани” пахнет.
– Ну, расскажи, какой контингент сейчас на зоне?
– Шалопаи, Павел Изотович, серьезные люди на воле ходят. Если и попадается такой, как я, то это исключение.
– Ты, надеюсь, не в обиде на меня? Помогал, чем мог, ты сам себе судьбу выбрал, сам за нее и отвечаешь.
– Согласен, – обронил Лукин, взял бутылку и разлил весь коньяк до последней капли.
Теперь мужчины курили, смотрели друг на друга, пили не спеша, мелкими глотками. Разговор перепрыгивал с темы на тему, вспоминали знакомых. Разброс оказался ужасным. Кто-то выбился в люди, кого-то убили, кто-то сполз на самое дно, и понять, почему так происходит, было сложно.
– Про пятьсот баксов – сказка, ее я уже слыхал. В сказки не верю, практика, знаешь ли. Скажи, где взял? Мне просто интересно, мучиться буду, думать.
– Скажу лишь одно: земля подарила, клад подняли.
– Понимаю, – закивал Павел Изотович, – большего ты мне не скажешь.
– У всякого свои профессиональные тайны. Больше не скажу. Павел Изотович, почему ты здесь, почему не уехал?
– Скучно там.
– Даже с деньгами?
– Даже с деньгами, к сожалению. Там чудес не бывает. Так, чтобы сидишь, ужинаешь, тебе звонят.., а дальше ты знаешь. Чудеса у нас случаются, там – нет.
– А сам говоришь, что в сказки не веришь.
Ты сам в сказке живешь. Страна у нас сказочная: по щучьему велению, по моему хотению.., и все получается.
– Верно говоришь, сказочная у нас страна, мать ее так.., глаза бы мои ее не видели! Потому как сказки бывают и веселые, и страшные, аж мороз по коже идет.
– Мы сами сказку былью сделали.
– Если захочешь свинтить, Самсон Ильич, помогу. И недвижимость приобретешь, и гражданство получишь. Какая страна тебе нравится?
– Наша нравится, сказочная.
– Вот видишь! Чего тогда языком зря молоть. И тебе здесь хорошо, и мне неплохо. Слава Богу, не бедствуем.
– Здоровье как?
– Даже здоровье за деньги купить можно. С чужими почками коньяк пью и, как видишь, наравне с тобой, – глаза Павла Изотовича заблестели, на губах появилась озорная улыбка. – А может, пивком полирнем?
– Стар я для этого. Чаю крепкого выпью.
– Вторую бутылочку покатим? Лукин задумался, свел брови:
– Если вторую покатим, непременно проснусь с двумя милицейскими погонами, выдранными из мундира с мясом, и буду долго вспоминать, с какого мента я их сорвал.
– Все схвачено. Не бойся, домой тебя отвезут, доставят, уложат, разуют, оденут. Будем вторую пить?
– Нет, – твердо сказал Лукин, – хорошего понемногу. Попроси самого дешевого чая, но непременно горячего.
Не глядя, Павел Изотович прикоснулся к клавише на стене, и буквально через несколько секунд метрдотель уже стоял у стола.
– Мы с Лукиным прикинули: две будет много, пивом полироваться – возраст не тот, да и почки у меня не свои. А чайком побалуемся. Скажи, Саша, чтобы нам чаю подали, и проследи, чтобы чай был непременно горячим.
Метрдотель кивнул, не испортив при этом прическу, уложенную волосок к волоску.
– Красив, – сказал Павел Изотович. – Человек на своем месте, тем и ценен. Поставь на его место другого – есть не захочется, кусок в горло не полезет. А Новицкий все умеет, все мои слабости наперед знает. Я еще не знаю, чего мне захочется, а он уже знает.
Появились два официанта. Сервировка сменилась мгновенно. Лукину показалось, что официанты даже сумели выстирать скатерть, высушить, погладить, не снимая ее со стола. Тут же появилась тележка с чайной посудой.
– Мы сами, – сказал Лукин. Официанты, как два джина, мгновенно испарились.
– Еще чего-нибудь? – абсолютно неугодливо спросил метрдотель.
– Нет, Саша, больше ничего. Водителя моего накормил?
– Как всегда.
– Охрана же должна быть голодной, как цепные псы.
– Как всегда, Павел Изотович. Разрешите, я вас покину? – метрдотель прикрыл дверь.
Чай оказался именно таким, какого требовал организм. Улетучились остатки хмеля, зато остались радость и ощущение полноты жизни.
Бизнесмен и торговец антиквариатом вышли из ресторана, держа друг друга под локоток, как два политика, подписавших мирный договор. Они сели в машину, закурили.
– Сперва его, потом меня, – распорядился Павел Изотович.
Шофер дорогу помнил. Возле подъезда Лукин спросил:
– Сколько с меня?
Шофер растерялся от такого неожиданного вопроса и лишь глупо улыбался.
– Я сам заплачу, – улыбался Павел Изотович. – Ты не стесняйся, Лукин любит пошутить. Люблю я его, он мне хороший день подарил. Надеюсь, еще несколько хороших дней подарит. Правильно я говорю?
Лукин хлопнул ладонью по крыше джипа:
– Катись к черту.
Павел Изотович дождался, пока торговец антиквариатом исчезнет в подъезде.
– Трогай, – устало бросил он шоферу и блаженно прикрыл глаза.
И тут же мрак перед его внутренним взором рассеялся. Его осветил великолепный крест, который бизнесмен видел только на фотографии. Павлу Изотовичу казалось, что сияющий золотом, серебром и эмалью крест медленно поворачивается, как это бывает на экране компьютера. Крест словно светился изнутри, грел душу, будоражил сознание.
"Я закажу футляр, отделанный синим бархатом, и специальную подсветку. Свет должен быть мягким, теплым, немного рассеянным. Он уже мой, но я еще им не обладал. Интересно, где этот гад его хранит? Неужели дома? Страшно подумать… Нет, – тут же одернул себя бизнесмен, – дом может сгореть, квартиру могут обокрасть, Лукин может скончаться от сердечного приступа. Нет, он хранит его… Но где? Этого из Лукина даже каленым железом не вытащишь, даже если станешь отрубать у него палец за пальцем, он и слова не скажет. Он прекрасно понимает ценность вещей и умело этим пользуется. Неужели и в самом деле он приобрел его всего за пятьсот баксов? Сказочная страна!”
Глава 6
– Не знаю. Слабость, как наркотик. Получаешь дозу, становится радостно, весело. А за дозу наркоман готов отдать все. Посмотри на коньяк, те же сорок градусов, что и в беленькой, купленной на вокзале в ларьке. Тротиловый эквивалент, как говорят военные, тот же, по шарам бьет одинаково, но одно дело – цедить сквозь зубы дорогой коньяк, сидя в хорошей компании, а другое – в подворотне пить водку из горла. Если обладаешь уникальной вещью, то и сам становишься уникальным. Никогда не верь, если люди говорят, что они ценны сами по себе. К чему тогда дорогие костюмы, красивые любовницы? Человек – это вещи, которыми он себя окружил.
– Ты прав, Павел Изотович, это слабость, это наркомания, болезнь. Ее лечить надо.
– Она неизлечима. Если она поселилась в мозгу, вылечить ее невозможно, доза должна поступать регулярно. Даже пять лет твоего отсутствия не отучили меня от приема наркотиков. Приходилось потреблять всякую дрянь, о чем теперь жалею. Я жалею даже о том, что купил у тебя крест, который еще не держал в руках, но это простительная слабость, – Павел Изотович виновато улыбнулся. – Куда тебе доставить деньги? Как хочешь получить их – наличными, на счет, в офшорку, за границу, в Москву?
– Мне все равно, деньги – они и есть деньги. Делай, как тебе удобно. Это лишь первая часть моего предложения, – скромно заметил Лукин. – Как у всякого торговца наркотиками, у меня припасены следующие дозы.
– Слушаю, – насторожился Павел Изотович.
– У меня хватило денег выкупить лишь крест, но есть еще и оклад того же времени, примерно такой же ценности. Сам я его в руках не держал, но он существует, это точно.
– Сколько тебе надо, чтобы его выкупить? Самсон Ильич улыбнулся.
– Насчет оклада я тебе ничего не скажу, но боюсь, что тебя может хватить инсульт, потому что крест я купил… – и Лукин замолчал.
Павел Изотович побагровел, сжав кулаки:
– Неужели всего за сто тысяч?
– Не угадал.
– Неужели за пятьдесят? Не верю, – про" хрипел бизнесмен.
– Если бы за пятьдесят, то я не стал бы тебя расстраивать, но цена смешная до безумия – пятьсот баксов. Я сам не верил своему счастью.
– Врешь! За пятьсот баксов разве что хорошую бабу на ночь купить можно.
– Павел Изотович, а теперь вспомни, за сколько ты приватизировал целую отрасль сырьевой промышленности великой державы? Если учитывать масштабы, то за те же пятьсот баксов, если не меньше.
– Отрасль слишком велика, ее руками не обнимешь, даже взглядом не охватишь, она – субстанция эфемерная. Заводы как стояли, так и стоят, поезда как бегали, так и бегают, самолеты как летали, так и летают. А крест можно в руку взять, в портфель спрятать.
– Он, конечно, – вещь эффектная, но в хозяйстве абсолютно бесполезная.
– За оклад сколько хочешь?
– Когда в руки возьму, подержу его, тогда и цену назову. Но готовься, она будет не меньшей.
– Всегда готов, – ответил Павел Изотович, любуясь фотографией. – Знаешь, чем плоха фотография?
– Знаю. Это как порнография: видишь бабу, а трахнуть не можешь.
– Точное сравнение. Возбуждает без толку, и все. Вещь, как ты говоришь, эффектная, но бесполезная. Когда?
– Завтра.
– Я сам приеду.
– Созвонимся.
– Телефон у тебя тот же?
– Тот же, и я прежний.
– Хватка у тебя та же, льва по когтям узнают.
– И ты, Павел Изотович, не меняешься. Табак у тебя тот же, одеколон прежний.
– На этом и держится жизнь, – бизнесмен спрятал фотографию в бумажник.
– Прячешь, как портрет любимой женщины, – Как дочери, – уточнил бизнесмен и уже с отвращением посмотрел на свой перстень. – Дешевка! – сказал он.
– Зачем тогда носишь?
– Положение обязывает. Это как погоны у военных: одна большая звезда – хорошо, а две лучше. Третьей мне пока не положено. Кстати, не знаешь, Самсон Ильич, какие погоны генералиссимусу положены?
– Если хочешь, я тебе достану, не вопрос, те самые, которые Сталин носил. Знаю местечко.
– Страшный ты человек, Лукин, все можешь достать.
– Только в своей отрасли. Кстати, как и ты. Мы специалисты узкие. Вот и идет между нами товарообмен: товар – деньги – товар.
– О деле поговорили. Теперь допивай коньяк, наливаю по полной. И без всяких там условностей, по-русски, залпом, мы здесь одни.
– Рукавом занюхивать будем? – залихватски выкрикнул Лукин.
– Как хочешь, брат.
Мужчины залпом выпили по полному бокалу дорогого коньяка. Бизнесмен отломил корочку черного хлеба, обильно посыпал солью и принялся жевать. Лукин, как и обещал, занюхал рукавом, – Черт, “Армани” пахнет.
– Ну, расскажи, какой контингент сейчас на зоне?
– Шалопаи, Павел Изотович, серьезные люди на воле ходят. Если и попадается такой, как я, то это исключение.
– Ты, надеюсь, не в обиде на меня? Помогал, чем мог, ты сам себе судьбу выбрал, сам за нее и отвечаешь.
– Согласен, – обронил Лукин, взял бутылку и разлил весь коньяк до последней капли.
Теперь мужчины курили, смотрели друг на друга, пили не спеша, мелкими глотками. Разговор перепрыгивал с темы на тему, вспоминали знакомых. Разброс оказался ужасным. Кто-то выбился в люди, кого-то убили, кто-то сполз на самое дно, и понять, почему так происходит, было сложно.
– Про пятьсот баксов – сказка, ее я уже слыхал. В сказки не верю, практика, знаешь ли. Скажи, где взял? Мне просто интересно, мучиться буду, думать.
– Скажу лишь одно: земля подарила, клад подняли.
– Понимаю, – закивал Павел Изотович, – большего ты мне не скажешь.
– У всякого свои профессиональные тайны. Больше не скажу. Павел Изотович, почему ты здесь, почему не уехал?
– Скучно там.
– Даже с деньгами?
– Даже с деньгами, к сожалению. Там чудес не бывает. Так, чтобы сидишь, ужинаешь, тебе звонят.., а дальше ты знаешь. Чудеса у нас случаются, там – нет.
– А сам говоришь, что в сказки не веришь.
Ты сам в сказке живешь. Страна у нас сказочная: по щучьему велению, по моему хотению.., и все получается.
– Верно говоришь, сказочная у нас страна, мать ее так.., глаза бы мои ее не видели! Потому как сказки бывают и веселые, и страшные, аж мороз по коже идет.
– Мы сами сказку былью сделали.
– Если захочешь свинтить, Самсон Ильич, помогу. И недвижимость приобретешь, и гражданство получишь. Какая страна тебе нравится?
– Наша нравится, сказочная.
– Вот видишь! Чего тогда языком зря молоть. И тебе здесь хорошо, и мне неплохо. Слава Богу, не бедствуем.
– Здоровье как?
– Даже здоровье за деньги купить можно. С чужими почками коньяк пью и, как видишь, наравне с тобой, – глаза Павла Изотовича заблестели, на губах появилась озорная улыбка. – А может, пивком полирнем?
– Стар я для этого. Чаю крепкого выпью.
– Вторую бутылочку покатим? Лукин задумался, свел брови:
– Если вторую покатим, непременно проснусь с двумя милицейскими погонами, выдранными из мундира с мясом, и буду долго вспоминать, с какого мента я их сорвал.
– Все схвачено. Не бойся, домой тебя отвезут, доставят, уложат, разуют, оденут. Будем вторую пить?
– Нет, – твердо сказал Лукин, – хорошего понемногу. Попроси самого дешевого чая, но непременно горячего.
Не глядя, Павел Изотович прикоснулся к клавише на стене, и буквально через несколько секунд метрдотель уже стоял у стола.
– Мы с Лукиным прикинули: две будет много, пивом полироваться – возраст не тот, да и почки у меня не свои. А чайком побалуемся. Скажи, Саша, чтобы нам чаю подали, и проследи, чтобы чай был непременно горячим.
Метрдотель кивнул, не испортив при этом прическу, уложенную волосок к волоску.
– Красив, – сказал Павел Изотович. – Человек на своем месте, тем и ценен. Поставь на его место другого – есть не захочется, кусок в горло не полезет. А Новицкий все умеет, все мои слабости наперед знает. Я еще не знаю, чего мне захочется, а он уже знает.
Появились два официанта. Сервировка сменилась мгновенно. Лукину показалось, что официанты даже сумели выстирать скатерть, высушить, погладить, не снимая ее со стола. Тут же появилась тележка с чайной посудой.
– Мы сами, – сказал Лукин. Официанты, как два джина, мгновенно испарились.
– Еще чего-нибудь? – абсолютно неугодливо спросил метрдотель.
– Нет, Саша, больше ничего. Водителя моего накормил?
– Как всегда.
– Охрана же должна быть голодной, как цепные псы.
– Как всегда, Павел Изотович. Разрешите, я вас покину? – метрдотель прикрыл дверь.
Чай оказался именно таким, какого требовал организм. Улетучились остатки хмеля, зато остались радость и ощущение полноты жизни.
Бизнесмен и торговец антиквариатом вышли из ресторана, держа друг друга под локоток, как два политика, подписавших мирный договор. Они сели в машину, закурили.
– Сперва его, потом меня, – распорядился Павел Изотович.
Шофер дорогу помнил. Возле подъезда Лукин спросил:
– Сколько с меня?
Шофер растерялся от такого неожиданного вопроса и лишь глупо улыбался.
– Я сам заплачу, – улыбался Павел Изотович. – Ты не стесняйся, Лукин любит пошутить. Люблю я его, он мне хороший день подарил. Надеюсь, еще несколько хороших дней подарит. Правильно я говорю?
Лукин хлопнул ладонью по крыше джипа:
– Катись к черту.
Павел Изотович дождался, пока торговец антиквариатом исчезнет в подъезде.
– Трогай, – устало бросил он шоферу и блаженно прикрыл глаза.
И тут же мрак перед его внутренним взором рассеялся. Его осветил великолепный крест, который бизнесмен видел только на фотографии. Павлу Изотовичу казалось, что сияющий золотом, серебром и эмалью крест медленно поворачивается, как это бывает на экране компьютера. Крест словно светился изнутри, грел душу, будоражил сознание.
"Я закажу футляр, отделанный синим бархатом, и специальную подсветку. Свет должен быть мягким, теплым, немного рассеянным. Он уже мой, но я еще им не обладал. Интересно, где этот гад его хранит? Неужели дома? Страшно подумать… Нет, – тут же одернул себя бизнесмен, – дом может сгореть, квартиру могут обокрасть, Лукин может скончаться от сердечного приступа. Нет, он хранит его… Но где? Этого из Лукина даже каленым железом не вытащишь, даже если станешь отрубать у него палец за пальцем, он и слова не скажет. Он прекрасно понимает ценность вещей и умело этим пользуется. Неужели и в самом деле он приобрел его всего за пятьсот баксов? Сказочная страна!”
Глава 6
Человек помнит все, что видел когда-либо в жизни, помнит все, что ему приходилось слышать. В памяти откладывается каждая деталь бытия: чувства, ощущения, запахи, вкус, прикосновения, шорохи. Но человек сошел бы с ума, если бы вся огромная масса воспоминаний была доступна его сознанию постоянно. Существуют вещи, которые хочется поскорее забыть, есть абсолютно нейтральные, бесполезные. Скажите, какой прок в том, чтобы помнить, шел ли дождь или светило солнце вечером осеннего дня три года тому назад, если этот день никак не повлиял на вашу жизнь?
Память человеческая избирательна. Ее можно сравнить с огромным библиотечным стеллажом. Одни книжки, которыми хозяин пользуется часто, стоят на видном месте в первом ряду. Чаще всего это словари, энциклопедии, справочная литература, книги любимых писателей, чтимых философов. Другие же книги, купленные по случаю или подаренные друзьями, могут всю жизнь владельца простоять на нижней полке во втором ряду с неразрезанными страницами. И в этом нет ничего обидного для автора пылящейся без дела книжки. Возможно, у кого-то другого именно она стоит на видном месте, именно к ней чаще всего обращается хозяин за советом, за справкой, для того, чтобы получить удовольствие от чтения.
Да, то же самое происходит и с человеческой памятью. Человечество является свидетелем одних и тех же событий, люди имеют одинаковую возможность сделать выбор из всего многообразия окружающего их мира. Тут-то и сказывается индивидуальность. Каждый выбирает то, что ему по душе, каждый по-своему оценивает события.
Поздний звонок борисовского протоиерея Михаила Летуна врезался Холмогорову в память. Почему именно, он бы и сам не объяснил. Десятки таких звонков раздавались каждый день, когда Холмогоров бывал в Москве. Многие считали советника патриарха своим другом, хорошим знакомым. Круг его знакомств был чрезвычайно широк. Люди часто интересовались его мнением.
Не раз Холмогорову приходилось определять возраст и ценность церковной утвари. Люди повернулись к Богу лицом, и в домах бывших атеистов отыскивались старинные иконы, оклады, чаши, дарохранительницы. Люди несли и отдавали святые вещи в руки священников.
Многие владельцы даже не знали, каким образом книги, кресты и другие реликвии появились в их доме: то ли верующая бабушка сберегла реликвию, когда бывшие прихожане в двадцатые-тридцатые годы грабили храм, то ли ярый коммунист-прадедушка, служивший в НКВД, когда арестовывал священника, прихватил из храма на память изделие из драгоценного металла.
Звонок Михаила Летуна был для Холмогорова самым обычным. Да, он пообещал отцу Михаилу приехать в Борисов, но не назвал конкретный день, срок и дело, по которому приедет. Холмогоров в последние годы совсем не имел свободного времени, все время он отдавал службе, тому, что люди светские называют работой. Обещание приехать, по большому счету, являлось данью уважения к провинциальному священнику.
Но почему-то сказанное Летуном не шло из головы, и Холмогорову назавтра уже стало казаться, будто он воочию видит серебряный оклад, о котором рассказывал ему отец Михаил.
Дождь все не кончался, над городом плыли низкие тучи такого же темно-серого цвета, как и влажный бетон московских зданий. В такую погоду не хочется думать о делах, исчезает всякое желание работать, а если и возможно чем-то заняться, то лишь хорошо знакомым, уже начатым.
Холмогоров упорно продолжал читать книгу о войне 1812 года: всегда интересно взглянуть на события со стороны, особенно если это события значимые в жизни твоего народа. У каждого русского существует набор исторических стереотипов, далеко не всегда соответствующих истине: эту битву мы выиграли, ту проиграли, тем гордимся, а про это стараемся не вспоминать.
Воспоминания же французских генералов поражали Холмогорова новизной восприятия, хотя речь в них шла о вещах хорошо ему известных.
– Это же надо, – усмехался советник патриарха, рассматривая схему расположения войск на Бородинском поле, – как литература может влиять на умы людей! Лев Толстой в романе “Война и мир” сказал, что Бородинское сражение выиграли русские, и у каждого школьника готов ответ: да, это победа русского оружия. И никто не задумывается, почему же после победы была сдана Первопрестольная, почему после победы нашим войскам пришлось отступать. Прошлого как бы не существует самого по себе, прошлое создается литературой, кинематографом. Читаешь отечественных историков, писателей, и кажется, да, так оно и было. Но стоит взглянуть на события глазами французов, понимаешь: не так все просто, победа всегда относительна, как и слава победителя. Все зависит от того, какую цель ставил себе человек в жизни. Если допустить, что Наполеон Бонапарт имел целью остаться в истории навсегда одним из первых номеров, то он добился своего. Александр I, победивший его, куда менее известен и популярен в мире, чем Наполеон I. Если же заподозрить монархов в том, будто они хотели сделать жизнь своих народов лучше, то и тут французский император преуспел больше русского коллеги: французы сегодня живут и богаче, и свободнее. Может, немного скучнее русских, но это уже дело вкуса: кому как нравится. Опять же москвичи должны быть благодарны Наполеону за московские пожары 1812 года: преимущественно деревянный город после войны возродился уже в кирпиче. Любое зло можно обратить во благо, а благая цель, если добиваться ее с фанатичностью, скорее всего обернется злом. Страшно, если человек верит в то, что ему дано право владеть всем миром. Откуда такая вера была у Наполеона? В воспоминаниях современников иногда упоминается странный человек, не то советник, не то астролог императора, имени которого никто не знал. Он мог в любое время входить к Бонапарту без доклада, сопровождал его в поездках. А потом исчез. Его дальнейшая судьба неизвестна. Не он ли убедил императора, что весь мир окажется под его властью?
Телефон в квартире Холмогорова молчал уже полдня. Такое случалось очень редко, казалось, об Андрее Алексеевиче забыли все. И он, дочитав очередную главу, дойдя до витиеватой заставки в конце страницы, снял трубку, чтобы удостовериться, что телефон работает. В пустой тихой квартире явственно прозвучал гудок.
«Странное дело, – Холмогоров зябко повел плечами, – это все погода. Никому без крайней нужды не хочется выбираться из дому, и каждый понимает, что я тоже не поспешу ему навстречу, если, конечно, дело не очень важное. Интересно, в Борисове сейчас идет дождь или светит солнце? – внезапно подумал Холмогоров и тут же рассмеялся. – Какое солнце поздним осенним вечером? Солнце давно зашло, отец Михаил отслужил вечерню и, наверное, снова разглядывает подаренный оклад, переживает, что зря потревожил меня, желает и боится нашей встречи. Вдруг я скажу: “Это поздняя подделка, неужели ты не мог сам понять, реликвия перед тобой или новодел?” “Да, – скажет отец Михаил, – все как в Евангелии. Погоду распознать не можете, куда уж вам судить о небесных знамениях!” Холмогоров почувствовал себя виноватым перед отцом Михаилом. Тот столько сил положил на восстановление храма, а я даже не удосужился приехать посмотреть. Сделаю-ка я ему приятное!»
Холмогоров снял трубку телефона и улыбнулся. Код Беларуси он помнил, а код Борисова, естественно, нет. Пришлось звонить в справку.
– Спасибо, – бросил Холмогоров девушке, сообщившей ему код.
Телефонная линия жила своей жизнью, в наушнике слышались отдаленные щелчки, звучали приглушенные голоса, иногда вдруг проплывала вырванная из контекста музыкальная фраза.
Вновь щелкнула автоматика, и в наушнике раздался длинный гудок, следом другой. “Странно, – подумал Холмогоров, насчитавший шесть гудков, – где еще быть отцу Михаилу поздним осенним вечером. Даже если учесть разницу во времени на час между Москвой и Беларусью? Его могли позвать к умирающему, но тогда дома оставалась бы матушка…"
Холмогоров так долго держал трубку, что автомат на междугородной телефонной станции сам отключил связь.
Еще один звонок Холмогоров сделал совсем поздно, и вновь ему никто не ответил. Трагические нотки чудились в гулких пустых гудках, и на сердце у Холмогорова сделалось тревожно. Если бы дело происходило днем, он бы даже позвонил в патриархию, чтобы отыскали телефон церковного старосты в Борисове, и позвонил бы незнакомому человеку узнать, не случилось ли чего с отцом Михаилом. Тяжело, когда на душе тревожно, а ты сам ничего сделать не можешь. Не перенесешься же в одно мгновение за восемьсот километров! И никакие телепатические способности не помогут.
"Ерунда, – тряхнул головой Холмогоров, – это все погода виновата. Когда сумрачно, когда барабанит дождь, вечно думается о плохом. Небось, в гости пошел отец Михаил вместе с женой, скучно вдвоем с матушкой дома сидеть. Может, к детям поехали…” Простые объяснения немного придержали разрастающуюся тревогу, и Холмогоров уже готов был поверить в то, что у Михаила Летуна все в порядке.
Но оклад, о котором говорил протоиерей, не шел из головы. Он виделся Холмогорову очень ясно, даже тогда, когда он специально о нем не думал. Андрей смотрел на стену и вдруг замечал белую искорку, которая потихоньку приближалась. И вот он уже видел серебряные гроздья винограда, кресты по углам. Зияли чернотой отверстия, оставленные для ликов и для руки Богородицы. Именно эти провалы, зияющая чернота пугали больше всего – так пугают вырванная страница в святой книге или замаранная строка в тексте.
Как ни старался Холмогоров, уснуть он не мог. Сон проходил мимо, пролетал, не касаясь его своими мягкими крыльями. И Андрей как к последнему средству прибег к молитве. Он шептал слова, глядя, как в беззвездное небо, затянутое низкими тучами, в потолок, смутно белеющий над ним. Он не вспоминал слова, даже не пытался вникнуть в их смысл – божественное не поддается пониманию. Слова сами приходили и уносились в сумрачную белизну ночи. Холмогоров закрыл глаза, продолжая шептать молитву, и незаметно уснул.
Подхватился он неожиданно и принялся открытым ртом хватать воздух – тяжелый, густой, вязкий. Он задыхался. В этот момент он понял: с протоиереем Михаилом случилось самое ужасное. Словно кто-то невидимый шепнул об этом Андрею на ухо перед самым пробуждением и скрылся, и теперь за объяснением обратиться было не к кому, только к самому себе.
"Надо попытаться думать о чем-то хорошем, возможно, еще ничего не случилось, не произошло, а лишь может случиться… А может, и нет…” – бессвязный поток мыслей захлестнул Холмогорова. Он почувствовал себя бессильным что-либо изменить. Такое случалось редко, обычно он быстро постигал суть происходящего и находил верное решение или конкретный ответ. Сейчас же сущность была размыта и погружена во мрак.
Он потянулся рукой к телефону и тут же отдернул пальцы. “Хорош же я буду, позвоню в три часа ночи! Испугаю Михаила… Дождусь утра”, – решил Холмогоров, падая на влажную от пота подушку.
Сон навалился резко, внезапно, хотя Холмогоров уже и не желал его. Так засыпает в конец измученный человек. Сон – яркий, цветной, что случается крайне редко, с запахами, со звуками. Холмогоров даже ощущал теплоту ветра, но при всем этом понимал, что пребывает во сне.
Узкая тропинка, петляющая вдоль реки, плотная, укатанная земля, на которой явственно проступал след велосипеда. С кустов черемухи сыпались, как снег, белые цветы. Дурманящий запах, скрип педалей и частое дыхание слышались Холмогорову. Но пейзаж тем не менее взору открывался пустынный. И лишь на какое-то мгновение Холмогоров увидел спину отца Михаила, склонившегося к рулю велосипеда. Тропинка шла в гору, и отец Михаил с трудом прокручивал педали.
"Лучше бы ты слез, Миша, и покатил велосипед в руках”, – подумал Холмогоров.
В тех местах Андрей никогда не был, видел их впервые. Нереальным казалось весеннее буйство природы, ярко-зеленая трава, белые цветы, словно бумажные, стволы берез и цветущая черемуха. Но в пейзаже было что-то ненастоящее, нереальное. И тут Холмогоров понял: тропинку усыпали осенние листья, а трава кое-где жухлая, покрытая инеем, вот-вот на нее ляжет снег. “Нет, это не снег, не иней, – решил Андрей, – это цветущая черемуха сбивает меня с толку”, – и он смахнул с рукава теплого пальто несколько белых лепестков.
Отец Михаил на велосипеде перевалил за холм и исчез, словно растворился в небе. Холмогоров побежал, боясь опоздать, боясь, что, когда взбежит на холм, уже не увидит друга.
Так и случилось: он стоял на вершине холма один над безлюдной землей, холодный ветер дул в лицо, внизу серебрилась река, справа виднелось сельское кладбище, а неподалеку от него свежеоструганный деревянный крест у перекрестка полевых дорог, тропинка растворялась в траве, тронутой не то инеем, не то росой.
– Михаил, ты где? – закричал Холмогоров, приложив ладони ко рту, и прислушался.
Голос погас, как гаснет спичка, брошенная в воду. Тяжело дыша, Холмогоров двинулся вниз по росистой траве. Впереди чернел перелесок. Андрей брел сквозь кусты, ломая тонкие сухие прутья, пока наконец не остановился у березы. У самых ног чернела яма, неглубокая, наспех выкопанная, на дне которой, скорчившись, лежал отец Михаил, придавленный велосипедом. В серебристых спицах кое-где желтели застрявшие в них осенние листья. Переднее колесо медленно вращалось, может, чуть быстрее секундной стрелки часов. Голые березы шатались на осеннем ветру, и вместе с тем повсюду чудился дурманящий запах цветущей черемухи;
– Михаил, – проговорил Холмогоров, понимая, что друг мертв.
– Ты чего остановился? – услышал он голос и резко обернулся.
Перед ним стоял Михаил в черной рясе с портфелем в руке и улыбался. На черной одежде не было креста.
– Почему ты здесь? – спросил Холмогоров.
– Живу я здесь.
– А я почему здесь?
– Я приглашал тебя приехать, вот ты и приехал.
– Я еще не приехал, – сказал Холмогоров, – я в Москве. Михаил рассмеялся:
– Это тебе кажется, что ты в Москве, но ты уже здесь. Матушке от меня передай: на все воля Божья.
– Ты сам ей это скажешь.
– Обо мне не волнуйся, у меня теперь все хорошо.
– Что случилось? – спросил Холмогоров. Собственные слова показались ему ужасно пресными, хотелось кричать, броситься, обнять отца Михаила, но он застыл.
– Я пойду, меня ждут, – тихо сказал отец Михаил, приподнял руку, словно хотел подать ее на прощание, а затем виновато улыбнулся:
– Уже нельзя.
– Почему?
– Не получится.
Холмогоров посмотрел в яму, на медленно вращающееся колесо: отец Михаил с окровавленной головой лежал под велосипедом.
– Что случилось? – снова спросил Холмогоров и вновь обернулся. Отца Михаила рядом уже не было, как не было и следов на росистой траве, словно протоиерей растаял в воздухе.
– Михаил! – крикнул Холмогоров.
На этот раз голос понесся далеко и вернулся эхом, отраженный зубчатой стеной леса. По голому полю бежал серый пес. Его металлический ошейник отливал серебром в вечернем свете.
Память человеческая избирательна. Ее можно сравнить с огромным библиотечным стеллажом. Одни книжки, которыми хозяин пользуется часто, стоят на видном месте в первом ряду. Чаще всего это словари, энциклопедии, справочная литература, книги любимых писателей, чтимых философов. Другие же книги, купленные по случаю или подаренные друзьями, могут всю жизнь владельца простоять на нижней полке во втором ряду с неразрезанными страницами. И в этом нет ничего обидного для автора пылящейся без дела книжки. Возможно, у кого-то другого именно она стоит на видном месте, именно к ней чаще всего обращается хозяин за советом, за справкой, для того, чтобы получить удовольствие от чтения.
Да, то же самое происходит и с человеческой памятью. Человечество является свидетелем одних и тех же событий, люди имеют одинаковую возможность сделать выбор из всего многообразия окружающего их мира. Тут-то и сказывается индивидуальность. Каждый выбирает то, что ему по душе, каждый по-своему оценивает события.
Поздний звонок борисовского протоиерея Михаила Летуна врезался Холмогорову в память. Почему именно, он бы и сам не объяснил. Десятки таких звонков раздавались каждый день, когда Холмогоров бывал в Москве. Многие считали советника патриарха своим другом, хорошим знакомым. Круг его знакомств был чрезвычайно широк. Люди часто интересовались его мнением.
Не раз Холмогорову приходилось определять возраст и ценность церковной утвари. Люди повернулись к Богу лицом, и в домах бывших атеистов отыскивались старинные иконы, оклады, чаши, дарохранительницы. Люди несли и отдавали святые вещи в руки священников.
Многие владельцы даже не знали, каким образом книги, кресты и другие реликвии появились в их доме: то ли верующая бабушка сберегла реликвию, когда бывшие прихожане в двадцатые-тридцатые годы грабили храм, то ли ярый коммунист-прадедушка, служивший в НКВД, когда арестовывал священника, прихватил из храма на память изделие из драгоценного металла.
Звонок Михаила Летуна был для Холмогорова самым обычным. Да, он пообещал отцу Михаилу приехать в Борисов, но не назвал конкретный день, срок и дело, по которому приедет. Холмогоров в последние годы совсем не имел свободного времени, все время он отдавал службе, тому, что люди светские называют работой. Обещание приехать, по большому счету, являлось данью уважения к провинциальному священнику.
Но почему-то сказанное Летуном не шло из головы, и Холмогорову назавтра уже стало казаться, будто он воочию видит серебряный оклад, о котором рассказывал ему отец Михаил.
Дождь все не кончался, над городом плыли низкие тучи такого же темно-серого цвета, как и влажный бетон московских зданий. В такую погоду не хочется думать о делах, исчезает всякое желание работать, а если и возможно чем-то заняться, то лишь хорошо знакомым, уже начатым.
Холмогоров упорно продолжал читать книгу о войне 1812 года: всегда интересно взглянуть на события со стороны, особенно если это события значимые в жизни твоего народа. У каждого русского существует набор исторических стереотипов, далеко не всегда соответствующих истине: эту битву мы выиграли, ту проиграли, тем гордимся, а про это стараемся не вспоминать.
Воспоминания же французских генералов поражали Холмогорова новизной восприятия, хотя речь в них шла о вещах хорошо ему известных.
– Это же надо, – усмехался советник патриарха, рассматривая схему расположения войск на Бородинском поле, – как литература может влиять на умы людей! Лев Толстой в романе “Война и мир” сказал, что Бородинское сражение выиграли русские, и у каждого школьника готов ответ: да, это победа русского оружия. И никто не задумывается, почему же после победы была сдана Первопрестольная, почему после победы нашим войскам пришлось отступать. Прошлого как бы не существует самого по себе, прошлое создается литературой, кинематографом. Читаешь отечественных историков, писателей, и кажется, да, так оно и было. Но стоит взглянуть на события глазами французов, понимаешь: не так все просто, победа всегда относительна, как и слава победителя. Все зависит от того, какую цель ставил себе человек в жизни. Если допустить, что Наполеон Бонапарт имел целью остаться в истории навсегда одним из первых номеров, то он добился своего. Александр I, победивший его, куда менее известен и популярен в мире, чем Наполеон I. Если же заподозрить монархов в том, будто они хотели сделать жизнь своих народов лучше, то и тут французский император преуспел больше русского коллеги: французы сегодня живут и богаче, и свободнее. Может, немного скучнее русских, но это уже дело вкуса: кому как нравится. Опять же москвичи должны быть благодарны Наполеону за московские пожары 1812 года: преимущественно деревянный город после войны возродился уже в кирпиче. Любое зло можно обратить во благо, а благая цель, если добиваться ее с фанатичностью, скорее всего обернется злом. Страшно, если человек верит в то, что ему дано право владеть всем миром. Откуда такая вера была у Наполеона? В воспоминаниях современников иногда упоминается странный человек, не то советник, не то астролог императора, имени которого никто не знал. Он мог в любое время входить к Бонапарту без доклада, сопровождал его в поездках. А потом исчез. Его дальнейшая судьба неизвестна. Не он ли убедил императора, что весь мир окажется под его властью?
Телефон в квартире Холмогорова молчал уже полдня. Такое случалось очень редко, казалось, об Андрее Алексеевиче забыли все. И он, дочитав очередную главу, дойдя до витиеватой заставки в конце страницы, снял трубку, чтобы удостовериться, что телефон работает. В пустой тихой квартире явственно прозвучал гудок.
«Странное дело, – Холмогоров зябко повел плечами, – это все погода. Никому без крайней нужды не хочется выбираться из дому, и каждый понимает, что я тоже не поспешу ему навстречу, если, конечно, дело не очень важное. Интересно, в Борисове сейчас идет дождь или светит солнце? – внезапно подумал Холмогоров и тут же рассмеялся. – Какое солнце поздним осенним вечером? Солнце давно зашло, отец Михаил отслужил вечерню и, наверное, снова разглядывает подаренный оклад, переживает, что зря потревожил меня, желает и боится нашей встречи. Вдруг я скажу: “Это поздняя подделка, неужели ты не мог сам понять, реликвия перед тобой или новодел?” “Да, – скажет отец Михаил, – все как в Евангелии. Погоду распознать не можете, куда уж вам судить о небесных знамениях!” Холмогоров почувствовал себя виноватым перед отцом Михаилом. Тот столько сил положил на восстановление храма, а я даже не удосужился приехать посмотреть. Сделаю-ка я ему приятное!»
Холмогоров снял трубку телефона и улыбнулся. Код Беларуси он помнил, а код Борисова, естественно, нет. Пришлось звонить в справку.
– Спасибо, – бросил Холмогоров девушке, сообщившей ему код.
Телефонная линия жила своей жизнью, в наушнике слышались отдаленные щелчки, звучали приглушенные голоса, иногда вдруг проплывала вырванная из контекста музыкальная фраза.
Вновь щелкнула автоматика, и в наушнике раздался длинный гудок, следом другой. “Странно, – подумал Холмогоров, насчитавший шесть гудков, – где еще быть отцу Михаилу поздним осенним вечером. Даже если учесть разницу во времени на час между Москвой и Беларусью? Его могли позвать к умирающему, но тогда дома оставалась бы матушка…"
Холмогоров так долго держал трубку, что автомат на междугородной телефонной станции сам отключил связь.
Еще один звонок Холмогоров сделал совсем поздно, и вновь ему никто не ответил. Трагические нотки чудились в гулких пустых гудках, и на сердце у Холмогорова сделалось тревожно. Если бы дело происходило днем, он бы даже позвонил в патриархию, чтобы отыскали телефон церковного старосты в Борисове, и позвонил бы незнакомому человеку узнать, не случилось ли чего с отцом Михаилом. Тяжело, когда на душе тревожно, а ты сам ничего сделать не можешь. Не перенесешься же в одно мгновение за восемьсот километров! И никакие телепатические способности не помогут.
"Ерунда, – тряхнул головой Холмогоров, – это все погода виновата. Когда сумрачно, когда барабанит дождь, вечно думается о плохом. Небось, в гости пошел отец Михаил вместе с женой, скучно вдвоем с матушкой дома сидеть. Может, к детям поехали…” Простые объяснения немного придержали разрастающуюся тревогу, и Холмогоров уже готов был поверить в то, что у Михаила Летуна все в порядке.
Но оклад, о котором говорил протоиерей, не шел из головы. Он виделся Холмогорову очень ясно, даже тогда, когда он специально о нем не думал. Андрей смотрел на стену и вдруг замечал белую искорку, которая потихоньку приближалась. И вот он уже видел серебряные гроздья винограда, кресты по углам. Зияли чернотой отверстия, оставленные для ликов и для руки Богородицы. Именно эти провалы, зияющая чернота пугали больше всего – так пугают вырванная страница в святой книге или замаранная строка в тексте.
Как ни старался Холмогоров, уснуть он не мог. Сон проходил мимо, пролетал, не касаясь его своими мягкими крыльями. И Андрей как к последнему средству прибег к молитве. Он шептал слова, глядя, как в беззвездное небо, затянутое низкими тучами, в потолок, смутно белеющий над ним. Он не вспоминал слова, даже не пытался вникнуть в их смысл – божественное не поддается пониманию. Слова сами приходили и уносились в сумрачную белизну ночи. Холмогоров закрыл глаза, продолжая шептать молитву, и незаметно уснул.
Подхватился он неожиданно и принялся открытым ртом хватать воздух – тяжелый, густой, вязкий. Он задыхался. В этот момент он понял: с протоиереем Михаилом случилось самое ужасное. Словно кто-то невидимый шепнул об этом Андрею на ухо перед самым пробуждением и скрылся, и теперь за объяснением обратиться было не к кому, только к самому себе.
"Надо попытаться думать о чем-то хорошем, возможно, еще ничего не случилось, не произошло, а лишь может случиться… А может, и нет…” – бессвязный поток мыслей захлестнул Холмогорова. Он почувствовал себя бессильным что-либо изменить. Такое случалось редко, обычно он быстро постигал суть происходящего и находил верное решение или конкретный ответ. Сейчас же сущность была размыта и погружена во мрак.
Он потянулся рукой к телефону и тут же отдернул пальцы. “Хорош же я буду, позвоню в три часа ночи! Испугаю Михаила… Дождусь утра”, – решил Холмогоров, падая на влажную от пота подушку.
Сон навалился резко, внезапно, хотя Холмогоров уже и не желал его. Так засыпает в конец измученный человек. Сон – яркий, цветной, что случается крайне редко, с запахами, со звуками. Холмогоров даже ощущал теплоту ветра, но при всем этом понимал, что пребывает во сне.
Узкая тропинка, петляющая вдоль реки, плотная, укатанная земля, на которой явственно проступал след велосипеда. С кустов черемухи сыпались, как снег, белые цветы. Дурманящий запах, скрип педалей и частое дыхание слышались Холмогорову. Но пейзаж тем не менее взору открывался пустынный. И лишь на какое-то мгновение Холмогоров увидел спину отца Михаила, склонившегося к рулю велосипеда. Тропинка шла в гору, и отец Михаил с трудом прокручивал педали.
"Лучше бы ты слез, Миша, и покатил велосипед в руках”, – подумал Холмогоров.
В тех местах Андрей никогда не был, видел их впервые. Нереальным казалось весеннее буйство природы, ярко-зеленая трава, белые цветы, словно бумажные, стволы берез и цветущая черемуха. Но в пейзаже было что-то ненастоящее, нереальное. И тут Холмогоров понял: тропинку усыпали осенние листья, а трава кое-где жухлая, покрытая инеем, вот-вот на нее ляжет снег. “Нет, это не снег, не иней, – решил Андрей, – это цветущая черемуха сбивает меня с толку”, – и он смахнул с рукава теплого пальто несколько белых лепестков.
Отец Михаил на велосипеде перевалил за холм и исчез, словно растворился в небе. Холмогоров побежал, боясь опоздать, боясь, что, когда взбежит на холм, уже не увидит друга.
Так и случилось: он стоял на вершине холма один над безлюдной землей, холодный ветер дул в лицо, внизу серебрилась река, справа виднелось сельское кладбище, а неподалеку от него свежеоструганный деревянный крест у перекрестка полевых дорог, тропинка растворялась в траве, тронутой не то инеем, не то росой.
– Михаил, ты где? – закричал Холмогоров, приложив ладони ко рту, и прислушался.
Голос погас, как гаснет спичка, брошенная в воду. Тяжело дыша, Холмогоров двинулся вниз по росистой траве. Впереди чернел перелесок. Андрей брел сквозь кусты, ломая тонкие сухие прутья, пока наконец не остановился у березы. У самых ног чернела яма, неглубокая, наспех выкопанная, на дне которой, скорчившись, лежал отец Михаил, придавленный велосипедом. В серебристых спицах кое-где желтели застрявшие в них осенние листья. Переднее колесо медленно вращалось, может, чуть быстрее секундной стрелки часов. Голые березы шатались на осеннем ветру, и вместе с тем повсюду чудился дурманящий запах цветущей черемухи;
– Михаил, – проговорил Холмогоров, понимая, что друг мертв.
– Ты чего остановился? – услышал он голос и резко обернулся.
Перед ним стоял Михаил в черной рясе с портфелем в руке и улыбался. На черной одежде не было креста.
– Почему ты здесь? – спросил Холмогоров.
– Живу я здесь.
– А я почему здесь?
– Я приглашал тебя приехать, вот ты и приехал.
– Я еще не приехал, – сказал Холмогоров, – я в Москве. Михаил рассмеялся:
– Это тебе кажется, что ты в Москве, но ты уже здесь. Матушке от меня передай: на все воля Божья.
– Ты сам ей это скажешь.
– Обо мне не волнуйся, у меня теперь все хорошо.
– Что случилось? – спросил Холмогоров. Собственные слова показались ему ужасно пресными, хотелось кричать, броситься, обнять отца Михаила, но он застыл.
– Я пойду, меня ждут, – тихо сказал отец Михаил, приподнял руку, словно хотел подать ее на прощание, а затем виновато улыбнулся:
– Уже нельзя.
– Почему?
– Не получится.
Холмогоров посмотрел в яму, на медленно вращающееся колесо: отец Михаил с окровавленной головой лежал под велосипедом.
– Что случилось? – снова спросил Холмогоров и вновь обернулся. Отца Михаила рядом уже не было, как не было и следов на росистой траве, словно протоиерей растаял в воздухе.
– Михаил! – крикнул Холмогоров.
На этот раз голос понесся далеко и вернулся эхом, отраженный зубчатой стеной леса. По голому полю бежал серый пес. Его металлический ошейник отливал серебром в вечернем свете.