Воронин Андрей Николаевич. Последний самурай

   Господин Набуки только теперь заметил, что отдал приказание на английском языке, и тут же повторил его по-японски – на тот случай, если кто-нибудь не понял.
   – Я умру, – обращаясь к пленнику, сказал господин Набуки, – но умру на собственных условиях. Я хочу сделать это так, как подобает самураю.
   – Так вы у нас еще и самурай, – насмешливо произнес Забродов. – Впервые слышу, что был самурайский род Набуки. Или это ваше сценическое прозвище?
   – – Минамото-но Хорикава! – пролаял господин Набуки. – Вот мое родовое имя!
   – Банзай! – воскликнул Иларион. – Ваши предки будут рады встретиться с вами на том свете. Уверен, у них есть что вам сказать. Вряд ли все они были такими же уродами, как вы, Набуки-сан.
   Господин Набуки не обратил внимания на оскорбление: он его не услышал. Сделав несколько шагов на негнущихся ногах, он с трудом наклонился и поднял с кушетки какой-то длинный сверток. В свертке оказался тяжелый старинный меч.
   – Сабуро, – шелестящим голосом позвал господин Набуки, – мне понадобится твоя помощь Подай мне вакидзаси.
   Сабуро тяжело поднялся с пола и направился в угол, где на специальной подставке лежали мечи – большой, катана и малый – вакидзаси Иларион, наблюдавший за этой сценой, заметил, что мечи на подставке выглядят гораздо более новыми и менее настоящими, чем тот, что был в руках у господина Набуки Сабуро снял с подставки малый меч и подал его господину Набуки Взамен господин Набуки отдал ему свой клинок Иларион понял, что господин Набуки намеревается совершить харакири; Сабуро же, судя по всему, должен был нанести последний милосердный удар, срубив голову своему хозяину и разом оборвав его мучения Руки у телохранителя заметно дрожали. Иларион подумал, что господин Набуки запросто может повторить незавидную судьбу мятежника Мисимы, адъютант которого трижды бил его по шее мечом, но так и не сумел справиться со своей задачей.
   Господин Набуки опустился на колени. Похоже, он неважно себя чувствовал, и ему пришлось прибегнуть к помощи Сабуро, чтобы не упасть на четвереньки, но картина при этом все равно получилась торжественная и величавая. Охранники стояли, почтительно и скорбно опустив головы. В помещении повисла тишина, нарушаемая лишь неровным свистящим дыханием господина Набуки.
   Потомок древнего самурайского рода немного отдышался, с видимым усилием поднял вакидзаси и освободил из лакированного плена ножен сверкающий зеркальным блеском, слегка изогнутый клинок Красиво, черт подери, подумал Забродов. Чересчур красиво для этого подонка. А, была не была!
   – Набуки-сан, – позвал он, – а знаете, я передумал.
   Он выждал секунду, давая своим словам дойти до сознания господина Набуки, а когда отрешенное выражение в глазах последнего сменилось обыкновенным человеческим испугом, выдернул из подаренных прапорщиком Брузгиным часов заводную головку и бросил ее на пол.
   В чемодане что-то глухо хлопнуло, как будто там взорвалась петарда, и изо всех его щелей струйками потек едкий желтоватый дымок. Господин Набуки, стоявший на коленях в метре от чемодана, вздрогнул. Глаза его широко распахнулись, рот открылся в безуспешной попытке вдохнуть воздух. Его искаженное страшной гримасой лицо покрылось смертельной бледностью, сжимавшие рукоятку вакидзаси пальцы разжались, и малый самурайский меч с глухим стуком упал на покрытый ковром пол В следующее мгновение господин Набуки мягко повалился следом, мучительно перебирая ногами, словно пытаясь убежать от смерти, и затих Сабуро, все еще держа в руке родовой меч Минамото, опустился на одно колено, перевернул хозяина на спину, вгляделся в мертвое лицо с широко распахнутыми остекленевшими глазами, приложил ладонь к его шее под челюстью, пытаясь нащупать пульс, и медленно встал – Неужто окочурился? – прозвучал в тишине голос Забродова.
   Сабуро что-то рявкнул пронзительно, по-японски. Охранники, опрокидывая мебель и топча ногами хрупкие экспонаты бесценной коллекции господина Набуки, мгновенно бросились на пленника.

* * *

   – Так прямо и помер? – спросил Андрей Мещеряков. Забродов пожал плечами.
   – Не знаю, прямо или криво, – сказал он, – но что помер, это факт Сердечный приступ, насколько я понимаю Я сразу заметил, что его беспокоит сердце, и постарался довести его до белого каления Ну а когда эта штука взорвалась, сердечко у него не выдержало Фактически он умер от испуга. Что и требовалось доказать Мещеряков закряхтел и устроился поудобнее, скрипя пружинами кровати. Иларион наклонился и поправил у него под спиной подушку. Мещеряков наградил его сердитым взглядом и нетерпеливо махнул рукой.
   – Не понимаю, – сказал он. – Ну а если бы старик оказался чуть-чуть покрепче? Если бы он не откинул копыта, что тогда? Зачем тебе понадобилось выбрасывать свой единственный козырь? Пускай бы выпустил себе кишки. Тебе-то что за дело?
   Забродов осторожно почесал бровь, на которой виднелась красная полоска незажившего шрама, и покачал головой.
   – Нет, Андрюха, – сказал он. – Как это – пускай бы выпустил кишки? Пойми, я просто не мог допустить, чтобы он ушел вот так – весь в белом. Собаке – собачья смерть, я так понимаю. Не хватало еще, чтобы об этом ублюдке ходили легенды. А если бы он не умер, уж я бы, поверь, нашел способ его достать. До него и было-то метра три, не больше. Они бы просто не успели меня остановить.
   – Крепко он тебя достал, – сказал Мещеряков и покосился на тугую повязку, которой была перетянута его грудь под больничной рубашкой. Заживающие раны немилосердно чесались, и полковнику все время приходилось бороться с острым желанием забраться под бинты и начать сладострастно скрести их ногтями. – Слушай, а как тебе удалось выбраться? Инфаркт инфарктом, но ведь там, насколько я понимаю, была еще и охрана.
   – А, эти… – невесело усмехнулся Иларион. – Ну я, честно говоря, думал, что меня разорвут в клочья. Ребята оказались шустрые, со всеми я бы не справился. Но этот их Сабуро первым сообразил, что они только даром теряют время. Стрелять им, видимо, не хотелось, потому что в доме были посторонние. Какой резон им связываться с полицией? Набуки оказал им большую услугу, умерев от сердечного приступа. Помер и помер, без шума и пыли – при чем здесь охрана? Для них это был отличный выход, нужно было только по-быстрому избавиться от меня и, главное, от бомбы. Знаешь, двадцать первый век на дворе, все эти самурайские штучки остались только в кино… Тебе известно, кто такие «сорок семь самураев»? Это самураи, прославившиеся тем, что свершили месть за смерть своего господина. За всю историю Японии – сорок семь! Ну допустим, их было больше, и имена многих просто забыты… Но это все равно не так уж много. Словом, времена нынче не те, и, когда эти ребята сообразили, что часики продолжают тикать, им, естественно, захотелось спасти свои шкуры. А как это сделать? В общем, Сабуро нашел соломоново решение. Они меня скрутили, упаковали, погрузили вместе с чемоданом в мою же лодку, заклинили руль, запустили мотор и отправили в открытое море. А потом, наверное, рванули в разные стороны, как тараканы из-за печки…
   – Ну а ты? – спросил Мещеряков. Он подумал, что, расскажи ему подобную историю кто-то другой, оставалось бы только рассмеяться. Но это был не кто-то другой, а Забродов, так что полковнику было не до смеха.
   – А что – я? Взорвался, уплыл в открытое море и утонул к чертям в пяти милях от побережья Северной Калифорнии… Ты же видишь, что я – вот он, сижу перед тобой и травлю байки. Меня подобрали ребята со сторожевика. Правда, я пошел другим курсом, в стороне от острова, и они догнали меня уже в нейтральных водах. Хорошо еще, что заметили.
   – А бомба?
   – Какая еще бомба? Ты что, на самом деле решил, что я все это время таскал за собой бомбу? Меня ты, конечно, можешь считать умственно отсталым, но Федотов – твой прямой начальник. Считать генерала чокнутым – грубейшее нарушение субординации, ведущее к самым неприятным последствиям. Не было никакой бомбы, Андрюха. Петарда была – китайская, с рынка. Простенькая электронная схема. А заряд оттуда сразу вынули. Даже не знаю, чего Брузгин в чемодан вместо него напихал – песка или камней…
   Мещеряков некоторое время молча хлопал глазами, а потом неуверенно улыбнулся.
   – То есть ты хочешь сказать, что взял всю эту банду на понт? – спросил он наконец.
   Забродов самодовольно ухмыльнулся и ничего не ответил.
   – Ну ты кретин, – удивленно протянул Мещеряков. – Такого фортеля я не ожидал даже от тебя. Слушай, почем ты ничего не делаешь по-человечески? Что это за манера вечно выворачивать все наизнанку?
   – Не понимаю, – тараща на него наивные глаза, сказал Забродов. – По-твоему, устроить японцам еще одну Хиросиму было бы по-человечески?
   – Тьфу на тебя, – проворчал Мещеряков. – Ну и что ты сделал с чемоданом?
   – Выбросил конечно, – ответил Иларион. – Только сначала показал командиру сторожевика. Он, понимаешь, просто умирал от любопытства. Пришлось показать.
   Мещеряков хмыкнул. Иларион конечно же был сумасшедшим, но полковник дорого бы отдал за то, чтобы хоть одним глазком взглянуть на физиономию командира сторожевого катера, когда Забродов открыл перед ним свой легендарный чемодан. Хорошо, что наши моряки – крепкие ребята, подумал Мещеряков. А то не миновать бы и им инфаркта…
   – И что он сказал?
   – Сказал, что такого чучела в жизни не видывал, – смущенно признался Иларион.
   – Спорю на свои анализы, что он имел в виду не чемодан, – сказал полковник.
   Забродов опять ограничился ухмылкой. Мещеряков отвернулся и стал смотреть в окно, где на фоне свежей белизны чернели голые ветви деревьев и расчищенные дорожки больничного парка. Первый снегопад пришел в Москву с большим опозданием, но он все равно оказался неожиданным после теплой осени. О том, что осень в этом году была просто сказочная, говорили все, и Мещерякову оставалось лишь раздражаться по поводу этих всеобщих восторгов, поскольку он провел большую часть осени в болезненном забытьи, прикованный к госпитальной койке. Полковник смотрел в окно, стараясь избавиться от неприятного осадка, вызванного не столько рассказом Забродова, сколько тем, о чем Иларион умолчал. У Мещерякова было такое чувство, словно он, проснувшись поутру, из выпуска телевизионных новостей узнал, что, пока он спал, вокруг его кровати прошелся торнадо. Там, за окном, по первому снегу деловито спешили куда-то тысячи людей, не имевших даже понятия о том, что только что совершили головокружительную прогулку над пропастью по тоненькой проволочке. Они ничего не знали; более того, сколько бы они ни кричали о гласности и свободе выбора, они ничего не хотели знать и предпочитали, чтобы выбор за них делал кто-то другой.
   "Свобода – страшная штука, – подумал Мещеряков. – Благополучие, пусть даже очень относительное, и безопасность, хотя бы и призрачная, требуют полного отказа от свободы Свобода – это ответственность, это не только право, но и, увы, обязанность все решать самому. А решать порой так непросто.. Даже за себя одного. Что уж говорить о тех, кто обременен семьей! Да ну ее к дьяволу, такую свободу! Кому захочется быть белой вороной?
   Наверное, это одна из причин, почему Забродов так и не обзавелся семьей. Он один из тех немногих чудаков, которые предпочитают всегда принимать решения самостоятельно. И отвечать за последствия этих решений – тоже…"
   – Старый пруд, – вдруг негромко произнес Забродов. – Прыгнула в воду лягушка. Всплеск в тишине.
   – Не понял, – сказал Мещеряков. – Это еще что такое?
   – Это стихи одного великого японца, который умер еще в семнадцатом веке. Его звали Басе. А вообще-то, это мое настроение. Старый пруд, тишина… Всплеск, а потом снова тишина.
   Мещеряков еще немного покряхтел, скрипя сеткой кровати. Ему казалось, что он понял Илариона. Тут он увидел на подоконнике коробку конфет, поверх которой лежал букет полураспустившихся роз, и обрадовался возможности сменить тему.
   – Ты зачем приволок этот веник? – сердито спросил он, указывая на букет. – Кажется, я еще не покойник. И шоколад.. Я здесь этого шоколада нажрался на три жизни вперед. Говорят, полезно.. Ей-богу, как увижу апельсин или шоколадную конфету, так пошел бы и удавился.
   – Живи, Андрюха, – сказал Забродов. – Это не тебе, это так… А тебе – вот.
   Он бросил взгляд на матовую дверь палаты и вынул из кармана куртки плоскую стеклянную фляжку, под самую пробку наполненную коричневой жидкостью Мещеряков с неожиданным проворством схватил фляжку и, в свою очередь воровато покосившись на дверь, быстренько затолкал драгоценный подарок под подушку.
   – Небось армянский, – проворчал он вместо слов благодарности. – Все у тебя, Забродов, шиворот-навыворот. Кому рассказать – побывал человек в Японии и вернулся с пустыми руками! Даже бутылочку сакэ старому другу не привез.
   – На кой черт тебе сакэ? – спокойно ответил Иларион. – Обыкновенная рисовая самогонка, да еще и слабенькая к тому же. Зато видел бы ты, какого краба я твоей жене презентовал! Даже двух. Одного вареного, он тебя в морозилке дожидается, а другого в виде чучела. Насилу довез, очень уж хрупкий. А здоровенный!..
   – Ты смотри у меня, ходок, – шутливо проворчал полковник, хорошо знавший о нежных чувствах, которые его супруга питала к Забродову. – А то я тебя твоим же крабом.. И вообще, оставил бы ты его себе. Водрузил бы на полку, сдувал бы с него пыль и вспоминал…
   – Вот потому и не оставил, – перебил его Забродов и встал, отодвинув табурет. – Ну, полковник, выздоравливай. Мне пора.
   – И куда ж ты так торопишься? – сварливо спросил Мещеряков. Близилось время послеобеденных процедур, и настроение у него в связи с этим стремительно портилось. – Ишь, вырядился, как павлин, цветочки, конфетки…
   – Читательская конференция, – не моргнув глазом ответил Забродов. – Встреча с одной малоизвестной поэтессой.
   – Это кто же такая? – подозрительно спросил Мещеряков.
   – Да так, – отмахнулся Иларион, засовывая под мышку конфеты и взяв букет. – Ничего особенного. Это я про стихи. В общем, будь здоров, я еще загляну.
   «Стихи, – подумал Мещеряков, глядя на закрывшуюся за Иларионом дверь. – Читательская конференция… Новое дело Что же это за поэтесса такая таинственная, и с каких это пор читатели на конференциях дарят авторам помимо цветов еще и наборы шоколадных конфет?»
   Тут его осенило. Отпустив короткое ругательство, полковник приподнялся на руках и посмотрел в окно, вытягивая шею, как гусь, чтобы лучше видеть. Ждать пришлось недолго. Вскоре на парковой дорожке у засыпанного снегом фонтана появился Иларион. Он остановился возле пустой цементной чаши и огляделся по сторонам, кого-то высматривая. Из соседней аллеи выбежала девушка в короткой шубке. Голова у нее была непокрыта, густые каштановые волосы рассыпались по плечам. Она подбежала к Забродову, на секунду прильнула к нему, а потом отстранилась и, видимо, что-то спросила. Забродов ответил, махнув рукой в сторону больничного корпуса. Девушка повернула голову, и Мещеряков узнал ее Потом двое у фонтана повернулись к нему спиной и рука об руку зашагали по аллее в сторону выхода.
   – Вот негодяй, – пробормотал полковник и, не удержавшись, расплылся в широкой улыбке.
   Он немного полежал на спине, глядя в потолок и отдыхая после непривычных усилий Потом дверь палаты распахнулась, послышалось до отвращения знакомое звяканье, и, повернув голову, Мещеряков увидел медсестру Танечку. В руках у Танечки был накрытый стерильной салфеткой поднос со шприцами. Полковник закряхтел и начал переворачиваться на живот. Впрочем, сегодня пережить уколы было легче, чем обычно: Мещерякова согревала и подбадривала мысль о спрятанной под подушкой фляжке с армянским коньяком.