Воронин Андрей Николаевич. Последний самурай

   Помахав Илариону рукой, Самоцветова наклонилась к открытой дверце, чтобы расплатиться с таксистом. Иларион подумал, не рвануть ли ему куда глаза глядят, но это получилось бы некрасиво. Кроме того, не мог же он провести остаток жизни на улице, спасаясь от приставаний взбалмошной тетки!
   Ярко-желтая «Волга» завелась с пол-оборота и, обдав Илариона вонью выхлопных газов, скрылась в тоннеле арки. Когда машина проезжала мимо, Забродову показалось, что водитель ухмыляется, глядя на него. Он тихонько вздохнул: ему сроду не доводилось оказываться в положении человека, глядя на которого ухмыляются все, кому не лень, вплоть до таксистов. Чисто теоретически ему полагалось бы быть выше подобных мелочей, и он изо всех сил старался не замечать того дурацкого положения, в котором очутился по собственной вине, но это становилось с каждым днем все труднее.
   Поэтесса Анастасия Самоцветова стояла на тротуаре, поджидая своего избранника. На ней был белокурый парик, украшенный косичками, хвостиками и какими-то заколками в виде цветов и бабочек. На ногах у поэтессы были уже знакомые Илариону красные туфли на высоком каблуке и ярко-желтые, как только что уехавшее такси, гольфы, аккуратно подвернутые до самых лодыжек. Между париком и гольфами располагалась бесформенная хламида бледно-лилового цвета, густо усеянная серебристыми блестками, а поверх нее – черная болоньевая курточка на синтепоне с приколотым на груди круглым ярким значком. Илариону захотелось запрокинуть голову и завыть по-собачьи, но он подавил этот порыв и, заранее нацепив на лицо вежливую улыбку, твердым шагом двинулся навстречу судьбе.
   Он рассчитал траекторию так, чтобы, проскочив мимо Самоцветовой, попасть в подъезд, но не тут-то было. Поэтесса Анастасия Самоцветова не стала стоять на месте и ждать, когда счастье само упадет ей в руки. Она поспешно бросилась наперерез Забродову и перехватила его на полпути к подъезду, на узкой асфальтовой дорожке, откуда было только три пути отступления: назад, под арку и на улицу, в густые полуоблетевшие кусты направо или в не менее густые и тоже полуоблетевшие кусты налево.
   – Привет! – как ни в чем не бывало сказала она.
   – Здравствуйте, – сдержанно ответил Иларион.
   – Ты, таинственный мужчина, Забродов, – заявила поэтесса. – Тебя невозможно застать дома, и на телефонные звонки ты не отвечаешь. В чем дело, а? Уж не от меня ли ты скрываешься?
   Тут Иларион смалодушничал.
   – Нет, – сказал он и немедленно об этом пожалел. Ему даже почудилось, что он сказал «да», но его язык продолжал говорить словно сам по себе, не считаясь с мнением хозяина. – Что вы, Анастасия, как можно? Просто масса дел. Я сам себя не могу застать дома, представляете? Бывает, звоню в дверь, звоню, а мне никто не открывает. Потопчусь на коврике и уйду, а уже во дворе вдруг вспоминаю: батюшки, так это ж мой дом!
   – Любопытное отклонение, – заметила Самоцветова. – А жениться ты не пробовал? Было бы, по крайней мере, кому дверь открыть.
   Иларион с силой потер шею ладонью и закряхтел.
   – Я тебя обожаю, старик, – сказала поэтесса Самоцветова. – Ты смущаешься, как младший школьник в женской уборной. Мы так и будем здесь стоять?
   Иларион поперхнулся табачным дымом, закашлялся и поспешно бросил сигарету в кусты.
   – Правильно, – одобрила его действия Анастасия Самоцветова. – Курить – здоровью вредить. Хотя иногда бывает так приятно наблюдать, как вьется дымок… Особенно красиво это выглядит на фоне окна, когда сидишь на теплой кухне, а на столе – бутылка коньяке, две рюмки и коробка шоколада… Шоколад, между прочим, одинаково полезен как для мозгов, так и для потенции, – деловито добавила она, видя, что Иларион не желает понимать ее намеки.
   – А пепельница? – спросил Забродов, чтобы не молчать.
   – Что – пепельница?
   – Ну бутылка, две рюмки, шоколад, сигарета… А пепельница? Пепел куда стряхивать – в рюмку?
   – Когда я училась на первом курсе филфака, нас возили на картошку. Там мы посыпали сигаретным пеплом хлеб и ели. Это очень вкусно. Он соленый и немного отдает яйцом, – мечтательно закатив глаза, сообщила Анастасия Самоцветова.
   – А я однажды три дня подряд питался травой с кузнечиками, – похвастался Иларион, чтобы поддержать кулинарную тему.
   Анастасия Самоцветова открыла глаза.
   – Правда?
   – Нет, – подумав, сказал Иларион. – Если честно, это случалось со мной не однажды. А если бы вы видели, как я управляюсь с дождевыми червями! Как со спагетти, честное слово.
   – Правда? – повторила поэтесса. – Как интересно. Ты так здорово об этом рассказываешь, что у меня разыгрался аппетит. Даже самой захотелось попробовать, В вашей клумбе черви водятся?
   Иларион понял, что напрасно потратил время, пытаясь вызвать у Самоцветовой рвотный рефлекс. У нее, судя по всему, был чертовски крепкий желудок. А он так надеялся, что всякий раз, глядя на него, поэтесса станет испытывать приступы тошноты!
   – Их выкапывают рыбаки, – угрюмо ответил он. – Так что, боюсь, нам здесь нечем поживиться.
   – А в холодильнике?
   – В каком холодильнике? В моем? Там тоже нет ни одного червячка. Как раз вчера закончились.
   Самоцветова захохотала – почему-то басом. Проходивший мимо с пустым мусорным ведром сосед Илариона по лестничной площадке испуганно оглянулся на нее и смущенно поздоровался с Забродовым.
   – Ну а коньяк-то там есть? – спросила поэтесса. – Не хитри, Забродов, я знаю, что есть. Чтобы у тебя да не было коньячку!..
   Иларион решился.
   – Если честно, там вообще ничего нет, – сказал он. – У меня там сейчас ремонт. Перегородку сломали, все в побелке, даже сесть не на что. Я сейчас живу у приятеля. Вот заскочил кое-что забрать. Буквально на секунду. И снова надо бежать по делам.
   Произнося эту неуклюжую и беззастенчивую ложь, он боролся с искушением закрыть глаза. Наверное, он бы все-таки зажмурился, если бы в этот момент ему очень кстати не вспомнилось, что именно так поступал «голубой воришка» Альхен из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Поэтому Иларион совершил над собой героическое усилие и, закончив свою трусливую тираду, посмотрел на поэтессу Анастасию Самоцветову широко распахнутыми невинными глазами.
   Самоцветова с любопытством разглядывала его из-под тяжелых от косметики век. Ресницы у нее слиплись от туши, густо накрашенные губы жирно лоснились, а воротник черной курточки был посыпан чем-то белым – не то перхотью, не то пудрой. Наверное, все-таки пудрой, подумал Иларион. Откуда в парике взяться перхоти? Взгляд у нее был оценивающий и совсем не глупый. «Если она сейчас не залепит мне пощечину, – подумал Забродов, – значит, плохи мои дела. Она же видит меня насквозь и совершенно сознательно игнорирует то, что ее во мне не устраивает.»
   – Ну-ну, – сказала Самоцветова. Илариону почудилось, что ее голос слегка дрогнул, и ему сделалось стыдно. – Значит, домой к тебе мы не пойдем.
   – Не пойдем, – из последних сил оставаясь непреклонным, подтвердил Иларион.
   Ему вдруг стало жаль эту нелепую женщину, которая глупо, но мужественно боролась с судьбой. Это была неравная борьба, и Анастасия Самоцветова в ней проигрывала, но она не собиралась сдаваться, и оставалось лишь сожалеть о том, что в качестве объекта для приложения сил ей подвернулся именно он, Иларион Забродов. Иларион чувствовал, что становится на очень скользкий путь, но ничего не мог с собой поделать: он уважал мужественных людей, даже если это были женщины в красных туфлях и желтых гольфах, скатанных в аккуратные валики у щиколоток.
   «Какого черта, – подумал он, – что от меня убудет? Если не давать опрометчивых обещаний и не поддаваться на провокации, все когда-нибудь закончится само собой. Не потащит же она меня в постель на аркане! Тем более, в загс. Не надо впадать в паранойю. Мало ли у меня странных знакомых? Каждый человек, если рассмотреть его под определенным углом, в каких-то ситуациях выглядит нелепо. Да я и сам бываю хорош. Нельзя же, в самом деле, судить о человеке по гольфам! Черт, дались мне эти ее гольфы…»
   – Так что же мне теперь, домой возвращаться? – слегка упавшим голосом спросила Самоцветова. – Так ведь там, кроме канарейки, никого нету. Третий день работа не идет. Нет внешней подпитки, понимаешь? Настоящий творец должен быть голодным и несчастным, только тогда он может создать что-нибудь стоящее. А я вроде и есть хочу, и счастья особого не видать, а работа как стала колом, так и стоит.
   – Ну если так рассуждать, так у нас в стране должна быть просто бездна гениев, – заметил Иларион. – И не только у нас. В Центральной Африке, например, пропасть голодных и несчастных людей. Или в том же Афганистане.
   – Так ведь еще и талант должен быть! – воскликнула Самоцветова таким тоном, словно Иларион был глупым ребенком, которому приходится по десять раз растолковывать самые элементарные вещи. – Одного голодного брюха мало. А еще на талант должен быть спрос. Лучше, если спрос минимальный. Тогда талант вынужден бороться и развиваться. А если издатели наперебой выхватывают прямо у него из-под пера любое дерьмо, талант погибает. Что, разве не так?
   Иларион почесал затылок. Все-таки это была удивительная женщина, и говорила она вещи, совершенно не сочетавшиеся с ее внешним обликом и манерой поведения. Впрочем, все свои мудрые изречения она запросто могла вычитать в каком-нибудь сборнике афоризмов…
   – Здесь неподалеку открылся японский ресторан, – сообщила между тем Анастасия Самоцветова. – Я с ума схожу от морепродуктов. Ты ведь еще не видел, как я управляюсь с палочками? Поверь, я это умею, как никто.
   Иларион сделал вид, что не заметил заключенной в ее словах двусмысленности, внутренне вздохнул и галантно предложил даме руку.
   Ресторан действительно оказался совсем рядом, буквально в паре кварталов от дома Илариона. Покопавшись в памяти, Забродов припомнил, что раньше в этом здании располагалось ателье по пошиву рабочей одежды. Заходить в ателье у Илариона никогда не было нужды, но в памяти осталась грязная витрина с треснувшим стеклом, скучная вывеска и неизменный висячий замок на облупившихся дверях. Теперь помещение бывшего ателье преобразилось до неузнаваемости. На отделку пошла бездна бамбука и рисовой бумаги, не говоря уже о светильниках, ароматических свечках и какэмоно – традиционных картинах на вертикальных полосах шелка, которые выглядели самыми что ни на есть настоящими.
   Вопреки опасениям, а может быть, напротив, надеждам Забродова, ресторанчик оказался не «как будто японским» и даже не «почти японским», а именно японским – по-настоящему, без дураков. Перед седзи, раздвижной дверью на деревянном каркасе, их вежливо попросили разуться, так что на татами, которыми был устлан пол в обеденном зале, Иларион вступил в одних носках, а его спутница – в своих канареечных гольфах. Внутренне посмеиваясь, Забродов опустился на скрещенные ноги перед низким столиком, на котором, как дань европейскому происхождению посетителей, горела неизменная свеча в бокале. Анастасия Самоцветова повторила его маневр с неожиданной легкостью и даже, черт подери, с некоторым изяществом. Для дамочки, проводящей дни за рулем автомобиля, а ночи за письменным столом, она двигалась, пожалуй, чересчур непринужденно Иларион сделал зарубку в памяти, чтобы как-нибудь при случае выяснить, каким именно путем поэтесса Самоцветова поддерживает себя в такой хорошей форме.
   Неслышно переступая по плетеным циновкам, подошла официантка в кимоно. Забродов слегка напрягся, но официантка была ярко выраженной москвичкой, да и меню оказалось отпечатанным аж на трех языках: на японском, английском и русском. Впрочем, в следующее мгновение Иларион пожалел, что официантка – не японка: только раз глянув на его спутницу, чертова девчонка окаменела лицом и смотрела в стену поверх голов посетителей до тех пор, пока они не сделали заказ. Ее душил смех, и, если бы не боязнь лишиться доходного места, она вряд ли смогла бы сдержаться Когда официантка ушла, скрывшись за внутренней раздвижной перегородкой (кажется, она называлась фусума), откуда-то вынырнули двое низкорослых ребят в коротких подпоясанных суйканах и широченных, как юбки, штанах-хакама. Они принесли и развернули легкую ширму с изображением соловья, сидящего на ветке цветущей сакуры, отгородив ею Илариона и Анастасию Самоцветову от всего мира, – возможно, для того, чтобы они почувствовали себя более свободно и уютно, а может быть, и для того, чтобы чересчур экзотический вид Самоцветовой не отпугивал других клиентов Принесли сакэ и суси – рисовые колобки с рыбой, яйцом и овощами. Иларион не очень любил сакэ, предпочитая всем остальным напиткам коньяк или, на худой конец, Обыкновенную водку. Сакэ казалась ему чересчур слабой, как разбавленная ровно вдвое водка, но заказать к традиционным японским блюдам коньяк он не отважился – по крайней мере, пока. Следовало для начала вжиться в обстановку. Тем более что обстановка того стоила: кто-то приложил много усилий и потратил немало денег, стараясь воссоздать в центре Москвы уголок далеких островов.
   – Признаться, я здесь впервые, – сказал Иларион, салютуя Анастасии Самоцветовой глиняной чашечкой с сакэ. – Здесь уютно – И даже не очень дорого, – добавила та, попивая сакэ с таким видом, словно это был чай без сахара или молочный коктейль – Для человека моей профессии это немаловажное обстоятельство. Готовят вкусно, берут недорого, а главное – перемена обстановки. Как-то забываешь, что вокруг тебя Москва, где в любой тошниловке с тебя так и норовят семь шкур содрать. Я сюда частенько забегаю. Особенно в последнее время.
   Иларион понял намек, но почти не обратил на него внимания, озадаченный другим обстоятельством: если его спутница бывает здесь так часто, как она утверждает, почему же тогда ее вид поверг официантку в такое смущение? Впрочем, объяснений этому могло быть множество: новая официантка, новый парик Самоцветовой, ее новый мужчина или, к примеру, новые желтые гольфы… Черт знает, какая ерунда может развеселить этих московских официанток! И потом, Анастасия могла просто-напросто соврать для придания дополнительного веса в глазах своего кавалера.
   Принесли рыбу. Иларион попробовал и удивленно приподнял брови: похоже, рыба и впрямь была приготовлена по старинному японскому рецепту. Впрочем, Забродов т считал себя большим знатоком японской кухни и сознавал, что запросто мог принять обыкновенную ошибку повара за старинный способ приготовления рыбы. Это не имело большого значения: рыба была свежая и удивительно вкусная.
   – Вкусно! – в унисон его мыслям заявила Анастасия Самоцветова. – Язык можно проглотить.
   Иларион посмотрел на нее и поспешно опустил глаза в свой вариго – продолговатый ящичек, поделенный перегородками на отсеки для различных закусок. Анастасия Самоцветова действительно очень ловко управлялась с палочками, ухитряясь при этом жеманно отставлять мизинцы. Палочки так и мелькали, их кончики порозовели от губной помады, а к нижней губе поэтессы прилипла ленточка морской капусты. Самоцветова то и дело прикладывалась к чашке с сакэ, и Иларион заметил, что глаза у нее порядочно осоловели.
   – Хорошая рыба, – выплюнув в ладонь рыбью кость, продолжала поэтесса. – Жалко, что ворованная.
   – Ну, ворованное всегда вкуснее, – заметил Иларион. – А почему вы решили, что она именно ворованная?
   Анастасия Самоцветова шумно отхлебнула сакэ и с требовательным видом протянула Илариону опустевшую чашку.
   – Ты как ребенок, честное слово, – объявила она. – Рекламу у входа видал? Свежие морепродукты с Японских островов! А какие там могут быть морепродукты, кроме тех, что они стащили у нас из-под носа? А мы-то рады: японская рыба, японская кухня!.. Трескаем своих собственных крабов по японским ценам, а в наших магазинах только крабовые палочки из минтая…
   Иларион подлил ей сакэ, отметив про себя, что глиняный кувшинчик заметно полегчал. Самоцветова сделала очередной глоток из чашки и еще больше воодушевилась.
   – Мы живем в проклятое время, – горячо заговорила она, размахивая зажатыми в руке палочками и расплескивая из чашки сакэ. – Мы до сих пор считаем себя великим народом, которому закон не писан, а все остальные снимают с нас последние штаны, пока мы упиваемся своим былым величием. За державу обидно, Забродов! Ну чего молчишь? Неужели тебе сказать нечего?
   Иларион пригубил сакэ и сосредоточенно почмокал губами. От речей Анастасии Самоцветовой у него окончательно пропал аппетит.
   – Честно? – спросил он для разгона.
   – Если ты это умеешь, – ответила поэтесса, уминая рыбу. Язык у нее уже начал заплетаться.
   «Черт бы меня побрал, – подумал Забродов с тоской. – Любой на моем месте давным-давно избавился бы от этой дамочки и вспоминал бы о ее существовании только в пьяной компании, когда все начинают рассказывать анекдоты из жизни. Поэтесса… Послушать ее, так она только тем и занимается, что сочиняет рифмованные подписи к плакатам ура-патриотического содержания – для РНЕ, например, или для либерал-демократов… Тьфу!»
   – Если честно, – медленно сказал он, старательно подбирая слова, – то мне не очень нравится, когда женщины рассуждают о политике. Я вообще не люблю таких разговоров.
   – Сатур вентур нон студит либентур, – с понимающим видом кивнула Самоцветова. От этого излишне резкого движения ее заметно качнуло вперед, и она с трудом вернулась, в исходное положение. – Сытое брюхо к учению глухо. Моя хата с краю, так?
   – Да нет, не так. Просто, чтобы рассуждать о политике, нужно иметь определенный уровень информированности. У меня этого уровня нет. Да и ни у кого, пожалуй, нет, даже у профессиональных политических обозревателей. Мы видим только то, что нам считают нужным показать, а такую картину мира, согласитесь, нельзя считать полной. Это все равно что судить о человеке по… – Он хотел сказать «по его гольфам», но вовремя спохватился. – ..по пуговице от его штанов. Поэтому все разговоры о политике я считаю пустой болтовней, бесполезным сотрясением воздуха. И потом, вы ведь не просто женщина, Анастасия. Вы поэт. Зачем вам лезть в политику? Ведь политики не вмешиваются в ваше творчество.
   – Еще как вмешиваются! Раньше вмешивались напрямую, а теперь вмешиваются косвенно. Они на него.., ик!., влияют. Негативно. Посмотришь на них по телевизору, и тянет вместо лирики писать революционные песни. Вихри, понимаешь, враждебные веют.., туда-сюда… У меня есть один знакомый журналист, ты его не знаешь. Так вот, он недавно вернулся с Курил. Это же кошмар, что там делается! Японцы нас оттуда открыто выживают. И никому, главное, дела нет. У них – я имею в виду у японцев – там целые рыболовные флотилии разбойничают. Прямо с берега видно, как они тралы поднимают. А сделать ничего нельзя, потому что у них моторы хорошие, японские, и наши пограничники их догнать не могут. Это насчет уровня информированности… Там, на Кунашире, каждая собака знает, кто такой господин Набуки. Благодетель! Прикармливает их, как карасей, фотоателье построил с символическими ценами, паром пустил, который туристов в обе стороны возит… Говорят, что тем, кто уезжает с Кунашира на Большую землю, господин Набуки даже подъемные платит. Хорошие, говорят, подъемные… А то, что половина браконьерского флота принадлежит этому самому господину Набуки, никого не волнует. В море рыбы сколько хочешь, а у нас ее ловить некому и нечем… Понял? А ты мне – политика, уровень информированности, пуговицы от кальсон… Это же скрытая интервенция! Посмотри, где мы сидим. Ресторан японский – где? В центре Москвы! А почему не русский? Я бы сейчас расстегай съела вместо этой краденой кильки. А вот выйдем отсюда, обрати внимание, напротив что? Фотоателье. В смысле, проявочная мастерская. «Фуджи» называется. А почему не «Свема»? Молчишь? Молчи-молчи… Скоро они нам на Красной площади вместо Василия Блаженного свою пагоду отгрохают, а мы и не заметим.
   Она тоже замолчала и принялась сосредоточенно обирать со своей лиловой хламиды кусочки морской капусты, крупинки риса и мелкие рыбьи кости. Парик у нее слегка сбился на сторону, но и без этого было хорошо заметно, что поэтесса Анастасия Самоцветова изрядно пьяна. «Это плохо, – подумал Иларион. – Не хватало только скандала… С чего же ее так развезло? Ведь выпили-то всего ничего, в этом кувшинчике помещается граммов двести, от силы двести пятьдесят, а она лыка не вяжет. Японцы ее, видите ли, не устраивают. Что-то они в последнее время всех перестали устраивать, от генерала ГРУ до поэтессы-графоманки в желтых носках. Странно. Такие вежливые, тихие ребята, никому слова плохого не скажут. Обеспечили весь мир классной электроникой, подарили нам, дуракам, каратэ и дзюдо, а заодно и показали всему миру, что такое по-настоящему утонченный вкус… Что же это против них все так ополчились? Много, ох много вокруг меня в последнее время говорят о японцах. Прямо помешались все на них.»
   Он посмотрел на Анастасию Самоцветову и понял, что обед пора заканчивать: поэтесса, перевернув над своей чашкой кувшинчик из-под сакэ, сосредоточенно трясла его, пытаясь добыть то, чего там давно не было.
   – 3-забродов, – совершенно пьяным голосом сказала она, убедившись в тщетности своих усилий, – ты мне друг? Ты меня уважаешь? Необходимо выпить на брудершафт. Закажи еще бутылочку этого компота, и я соглашусь выйти за тебя замуж.
   – А если не закажу? – с надеждой спросил Иларион, вертя головой в поисках официантки: с этим весельем действительно пора было кончать, пока обслуживающий персонал не вызвал милицию.
   – Тогда дело плохо, – с пьяным смехом сказала Анастасия Самоцветова. – Тогда тебе придется на мне жениться Знаешь, как в том старом анекдоте либо ты идешь за дровами, а я лежу на печи, либо я лежу на печи, а ты идешь за дровами…
   – Угу, – сказал Иларион, – ясно. Вот что, Анастасия, вы не в моем вкусе, и мне кажется, что у нас с вами ничего не выйдет. Может быть, вы все-таки перестанете меня преследовать?
   – У-У-У, какой ты… Не надейся, дружок, не перестану. Я специально напилась, чтобы тебе это сказать. Я одна, ты один – ну куда это годится? А что я не в твоем вкусе, так это дело поправимое. Либо ты привыкнешь, либо я стану одеваться по-другому. Чего ты боишься? Рискни, Забродов. А вдруг выиграешь?
   – О господи, – сказал Иларион – Знаете, я в этом как-то сомневаюсь.
   – Сомнение – основа познания, – с важным видом изрекла Самоцветова и громко икнула. – Пардон… Но если всю жизнь сидеть и сомневаться, никакого познания не получится. Опыт нужен, Забродов! Я, может быть, тоже сомневаюсь, но надо же пробовать! Пытаться! А то в старости некому будет стакан воды подать. Я уже не говорю об утке… Короче, я – я, женщина! – делаю тебе предложение. Если ты такой тюфяк… Давай соглашайся, а то потом пожалеешь!
   – Сомневаюсь, – повторил Иларион. Самоцветова говорила слишком громко, и теперь он думал только о том, как бы поскорее отсюда убраться.
   – Сомневается он… Ты сказку о царевне-лягушке слыхал? Внешность моя ему не подходит… Граждане! – вдруг завопила она пьяным голосом. – Посмотрите на него! Наобещал с три короба, а теперь в кусты! Бедный мой малыш!.. Сыночек мой, Коленька-а-а!..
   Из-за ширмы показалось обеспокоенное лицо официантки.
   – У вас все в порядке?
   – Нет, как видите, – сквозь зубы процедил Иларион. Он уже стоял, изо всех сил пытаясь аккуратно отодрать Самоцветову от татами. Поэтесса вцепилась как клещ. Потеряв терпение, Иларион рванул сильнее, столик с закусками перевернулся, и посуда посыпалась на пол. Что-то разбилось с дребезжащим треском – судя по звуку, это была керамика. Японская керамика, напомнил себе Иларион и, поднатужившись, поставил поэтессу вертикально. Парик съехал ей на лицо, и из-под него глухо доносились разудалые выкрики. – Извините, – продолжал Забродов, обращаясь к официантке. – Видите, какая неприятность… Мы уже уходим. Вот возьмите, пожалуйста.
   Он не глядя выгреб из бумажника все, что там было, и сунул в руку официантке, которая во все глаза смотрела на него, не зная, что сказать. Наконец она нашлась, но то, что она произнесла, настолько противоречило тому, что она думала, что это было заметно невооруженным глазом.
   – Приходите к нам еще, – натянуто улыбаясь, сказала она, очевидно повторяя заученный текст. – Мы всегда рады гостям.
   – Да уж, – сказал Иларион, прикидывая, каким способом лучше всего транспортировать распоясавшуюся любимицу муз к выходу: держа под мышки, на плече или волоком. – Непременно придем, не сомневайтесь. У вас очень уютно.
   В это время Самоцветова залихватским движением сдвинула на затылок закрывавший глаза парик и увидела официантку – вернее, не столько официантку, сколько ее кимоно и прическу, из которой торчали длинные деревянные шпильки.
   – А, – с нехорошим оживлением воскликнула поэтесса, – попалась! Нигде от вас прохода нет! А ну, отойди от моего мужика, интервентка! Гейша недоделанная!
   Она принялась бестолково размахивать руками, норовя нанести ни в чем не повинной официантке какое-нибудь увечье. Иларион почувствовал, что с него хватит. Все это напоминало какой-то бессвязный кошмар, но две вещи он знал наверняка: во-первых, что видит поэтессу Самоцветову в последний раз и, во-вторых, что путь в этот симпатичный ресторанчик ему отныне заказан. Он сделал незаметное движение рукой, и Самоцветова послушно обмякла, замолчав на полуслове и бессильно уронив голову.
   – Что это с ней? – встревоженно спросила официантка.
   – Да ничего, – ответил Иларион. – Устала, не выспалась… Выпила лишнего, побуянила и заснула.