Страница:
— Легче, легче, б-браток, — сказал Удодыч. — Все нормально, с-свои.
Он вынул из кармана камуфляжной куртки какое-то удостоверение в красном коленкоровом переплете и протянул его леснику. Тот взял его левой рукой, правой продолжая сжимать ружье, развернул, бросил взгляд вовнутрь и удовлетворенно кивнул.
— Очень кстати, — сказал он и опустил, наконец, ружье. — А главное, вовремя. Даже странно. Откуда вы взялись?
— Оттуда же, откуда и всегда, — довольно расплывчато ответил Удодыч, убирая удостоверение в карман. — Что тут у вас? П-поджог?
Он скользнул по лицу Ивана чужим, неузнающим взглядом. Иван неуверенно улыбнулся, но его улыбка тут же увяла. Он, конечно, понимал, что Удодыч продолжает разыгрывать спектакль, но уж очень натурально это у него получалось. И, главное, зачем? Проверка окончена, огонь, можно сказать, потушен, лесник оказался на высоте, так какого рожна ему еще надо? Впрочем, они ведь хотели проверить не лесника, не руководство лесхоза, а совсем другое ведомство. Так, может, Удодыч сейчас объяснит этому придурку с ружьем, в чем тут соль, и они втроем доведут проверку до конца? Ведь, если разобраться, лесник тоже должен быть в этом заинтересован…
— А где остальные? — спросил лесник.
— Сейчас подтянутся, — пообещал Удодыч.
Он неторопливо вынул из кармана сигареты, сунул одну в зубы, снова пошарил по карманам и извлек оттуда некий предмет из вороненой стали, при виде которого у Ивана глаза полезли на лоб. Это был маленький револьвер с куцым стволом. Через секунду до Ивана дошло, что это, скорее всего, зажигалка, а в следующее мгновение Удодыч вдруг быстро прицелился этой зажигалкой в лесника и спустил курок. Зажигалка звонко бахнула, лесник выронил ружье и опрокинулся навзничь, прижимая к груди ладонь с судорожно растопыренными пальцами. Иван заметил выступившую между пальцами кровь, и ему стало чертовски неуютно: разыгранная Удодычем сцена выглядела чересчур естественно.
Лесник приподнял голову и зашарил по земле свободной рукой, пытаясь нащупать ружье. Удодыч шагнул к нему, вытянул руку с револьвером и нажал на спуск. Ничего не произошло. Удодыч спохватился, взвел курок большим пальцем и нажал еще раз. Револьвер — несерьезный какой-то, будто самодельный, — зло подпрыгнул у него в руке, и Иван увидел, как на лбу у лесника вдруг появилась черная отметина, будто муха села. Лесник уронил голову, пару раз судорожно перебрал ногами и затих.
Иван открыл рот, чтобы спросить, что это значит, но слова утонули в зловонной клокочущей массе, вдруг подкатившей к горлу и в мгновение ока заполнившей рот. Иван сложился пополам, и его завтрак — первый настоящий, плотный завтрак за много месяцев — с отвратительным плеском вырвался наружу. Кашляя, отплевываясь и утирая тыльной стороной ладони испачканный рот, Иван разогнулся и увидел Удодыча, который, наклонившись, подбирал что-то с земли.
Удодыч выпрямился, держа в руках ружье убитого лесника. Он переломил стволы, проверил патронники и вернул стволы в исходное положение. Стволы стали на место с металлическим щелчком.
— Вот, брат, какое дело, — спокойно, с легким оттенком печали сказал Удодыч. — Вот оно как порой случается. Живет человек, живет, а потом — раз, и нет человека. Будто и не было никогда.
Стволы ружья приподнялись и начали описывать плавную кривую, нацеливаясь прямиком на Ивана.
— Удодыч, — пробормотал тот, отказываясь верить собственным глазам. — Удодыч…
— Вот такая петрушка, Ваня, — сказал Удодыч, и Иван только сейчас заметил, что он больше не заикается.
Иван круто развернулся — так круто, что запутался в собственных непослушных ногах и упал. Он тут же вскочил и бросился бежать без оглядки, ни о чем не думая, почти ничего не видя перед собой, мечтая только об одном — поскорее убраться отсюда на максимально возможное расстояние.
Далеко убежать ему не удалось. Удодыч небрежно вскинул ружье и спустил курок. Тяжелая медвежья картечь кучно ударила Ивана в спину между лопаток, во все стороны полетели клочья окровавленной материи и тяжелые красные брызги. По инерции Зубов сделал еще два неровных шага и с шумом завалился головой в кусты.
Удодыч неторопливо закурил, держа под мышкой разряженный дробовик, и принялся за дело. Для начала он вернулся к трупу лесника и положил ружье возле его руки. Потом он подошел к Ивану. Тот еще дышал: остатки белой футболки на развороченной картечью спине потемнели от крови. Над раной деловито жужжали слетевшиеся на запах крови мухи. Удодыч бросил рядом с ним на землю свой тупоносый револьвер, нырнул в кусты и выволок оттуда тяжелую, маслянисто булькающую канистру. Когда он откинул пробку, по прогалине разлился одуряющий запах нагретого бензина. Действуя умело и сноровисто, Удодыч окатил бензином валежник, поплескал на траву, на кусты, в последний раз огляделся, проверяя, все ли в порядке, бросил окурок в бензиновую лужу и, повернувшись спиной к взметнувшемуся пламени, двинулся к дороге.
Через некоторое время Иван пришел в себя. Он попытался уползти от обступавшего его со всех сторон огня, но сил не было, они ушли в землю с кровью, Он прополз от силы метра полтора, а потом пламя настигло его. Иван хотел закричать, но звука не получилось.
Тогда он потерял сознание, убежав от боли в спасительную темноту.
К тому моменту, когда Удодыч остановил на шоссе попутную машину, Иван Зубов был мертв.
ГЛАВА 2
Он вынул из кармана камуфляжной куртки какое-то удостоверение в красном коленкоровом переплете и протянул его леснику. Тот взял его левой рукой, правой продолжая сжимать ружье, развернул, бросил взгляд вовнутрь и удовлетворенно кивнул.
— Очень кстати, — сказал он и опустил, наконец, ружье. — А главное, вовремя. Даже странно. Откуда вы взялись?
— Оттуда же, откуда и всегда, — довольно расплывчато ответил Удодыч, убирая удостоверение в карман. — Что тут у вас? П-поджог?
Он скользнул по лицу Ивана чужим, неузнающим взглядом. Иван неуверенно улыбнулся, но его улыбка тут же увяла. Он, конечно, понимал, что Удодыч продолжает разыгрывать спектакль, но уж очень натурально это у него получалось. И, главное, зачем? Проверка окончена, огонь, можно сказать, потушен, лесник оказался на высоте, так какого рожна ему еще надо? Впрочем, они ведь хотели проверить не лесника, не руководство лесхоза, а совсем другое ведомство. Так, может, Удодыч сейчас объяснит этому придурку с ружьем, в чем тут соль, и они втроем доведут проверку до конца? Ведь, если разобраться, лесник тоже должен быть в этом заинтересован…
— А где остальные? — спросил лесник.
— Сейчас подтянутся, — пообещал Удодыч.
Он неторопливо вынул из кармана сигареты, сунул одну в зубы, снова пошарил по карманам и извлек оттуда некий предмет из вороненой стали, при виде которого у Ивана глаза полезли на лоб. Это был маленький револьвер с куцым стволом. Через секунду до Ивана дошло, что это, скорее всего, зажигалка, а в следующее мгновение Удодыч вдруг быстро прицелился этой зажигалкой в лесника и спустил курок. Зажигалка звонко бахнула, лесник выронил ружье и опрокинулся навзничь, прижимая к груди ладонь с судорожно растопыренными пальцами. Иван заметил выступившую между пальцами кровь, и ему стало чертовски неуютно: разыгранная Удодычем сцена выглядела чересчур естественно.
Лесник приподнял голову и зашарил по земле свободной рукой, пытаясь нащупать ружье. Удодыч шагнул к нему, вытянул руку с револьвером и нажал на спуск. Ничего не произошло. Удодыч спохватился, взвел курок большим пальцем и нажал еще раз. Револьвер — несерьезный какой-то, будто самодельный, — зло подпрыгнул у него в руке, и Иван увидел, как на лбу у лесника вдруг появилась черная отметина, будто муха села. Лесник уронил голову, пару раз судорожно перебрал ногами и затих.
Иван открыл рот, чтобы спросить, что это значит, но слова утонули в зловонной клокочущей массе, вдруг подкатившей к горлу и в мгновение ока заполнившей рот. Иван сложился пополам, и его завтрак — первый настоящий, плотный завтрак за много месяцев — с отвратительным плеском вырвался наружу. Кашляя, отплевываясь и утирая тыльной стороной ладони испачканный рот, Иван разогнулся и увидел Удодыча, который, наклонившись, подбирал что-то с земли.
Удодыч выпрямился, держа в руках ружье убитого лесника. Он переломил стволы, проверил патронники и вернул стволы в исходное положение. Стволы стали на место с металлическим щелчком.
— Вот, брат, какое дело, — спокойно, с легким оттенком печали сказал Удодыч. — Вот оно как порой случается. Живет человек, живет, а потом — раз, и нет человека. Будто и не было никогда.
Стволы ружья приподнялись и начали описывать плавную кривую, нацеливаясь прямиком на Ивана.
— Удодыч, — пробормотал тот, отказываясь верить собственным глазам. — Удодыч…
— Вот такая петрушка, Ваня, — сказал Удодыч, и Иван только сейчас заметил, что он больше не заикается.
Иван круто развернулся — так круто, что запутался в собственных непослушных ногах и упал. Он тут же вскочил и бросился бежать без оглядки, ни о чем не думая, почти ничего не видя перед собой, мечтая только об одном — поскорее убраться отсюда на максимально возможное расстояние.
Далеко убежать ему не удалось. Удодыч небрежно вскинул ружье и спустил курок. Тяжелая медвежья картечь кучно ударила Ивана в спину между лопаток, во все стороны полетели клочья окровавленной материи и тяжелые красные брызги. По инерции Зубов сделал еще два неровных шага и с шумом завалился головой в кусты.
Удодыч неторопливо закурил, держа под мышкой разряженный дробовик, и принялся за дело. Для начала он вернулся к трупу лесника и положил ружье возле его руки. Потом он подошел к Ивану. Тот еще дышал: остатки белой футболки на развороченной картечью спине потемнели от крови. Над раной деловито жужжали слетевшиеся на запах крови мухи. Удодыч бросил рядом с ним на землю свой тупоносый револьвер, нырнул в кусты и выволок оттуда тяжелую, маслянисто булькающую канистру. Когда он откинул пробку, по прогалине разлился одуряющий запах нагретого бензина. Действуя умело и сноровисто, Удодыч окатил бензином валежник, поплескал на траву, на кусты, в последний раз огляделся, проверяя, все ли в порядке, бросил окурок в бензиновую лужу и, повернувшись спиной к взметнувшемуся пламени, двинулся к дороге.
Через некоторое время Иван пришел в себя. Он попытался уползти от обступавшего его со всех сторон огня, но сил не было, они ушли в землю с кровью, Он прополз от силы метра полтора, а потом пламя настигло его. Иван хотел закричать, но звука не получилось.
Тогда он потерял сознание, убежав от боли в спасительную темноту.
К тому моменту, когда Удодыч остановил на шоссе попутную машину, Иван Зубов был мертв.
ГЛАВА 2
Перед тем как зайти на посадку, самолет плавно развернулся, делая круг и постепенно теряя высоту. Наверху, в неправдоподобно голубом небе, весело сверкало солнце, а снизу расстилалась какая-то серая муть — то ли туман, то ли низкие облака. Глеб, разбуженный призывом стюардессы пристегнуть ремни, сонно поморгал, глядя в иллюминатор, будучи не в силах сообразить, что это за дымка. Прогноз погоды как будто был благоприятным. Туман? В такое время суток, в такую погоду? Странно…
— Ты смотри, что делается, — сказали позади него.
— Да, — откликнулся другой голос, — леса горят. Горят, горят… Каждый год горят, и никому дела нет.
Окончательно проснувшись, Глеб защелкнул на животе пряжку привязного ремня. Ремень был потертый, с тусклой от долгого употребления оловянной пряжкой и заметно разлохмаченными краями. На матерчатом чехле переднего сиденья красовалось большое жирное пятно. Смотреть на него почему-то было неприятно. Глеб отвернулся к иллюминатору.
Теперь самолет шел еще ниже, давая возможность убедиться в том, что серая муть, поначалу принятая за туман, оказалась дымом лесного пожара. Дым косматым ватным одеялом застилал землю почти до самого горизонта. Порой в серой дымке встречались просветы, в которых можно было разглядеть то черную щетину леса, то нитку шоссе, то кажущиеся с высоты неправдоподобно ровными квадратики возделанных полей. Потом промелькнувший ландшафт снова заволакивался непрозрачным серым маревом. Глеб потянул носом: ему почудилось, что в салоне пахнет горелым.
— Ай, что творится! — сказали где-то впереди. — Давно такого не было. Страшное дело — пожар на торфяниках.
Какой-то разговорчивый пассажир, не спрашивая ничьего согласия, принялся пространно и с излишними подробностями излагать, какая это страшная штука — пожар на торфяниках. Он говорил, что провалившийся в горячий торф человек мгновенно превращается в головешку, горстку раскаленного праха, в ничто. Некоторое время Глеб боролся с острым желанием встать и попросить добровольного лектора заткнуться, а потом усилием воли отключил внимание и закрыл глаза. Болтовня разговорчивого пассажира сразу превратилась в назойливое бормотание, лишенное всякого смысла, и, устранив досадную помеху, Глеб стал думать об Ирине.
В изолированном мирке, который Глеб создал для себя за опущенными веками, было темно и тихо. Голос самозванного лектора и гудение двигателей сливались в сплошной монотонный гул, сильно ныл задетый пулей бок, и в болезненной полудреме Глебу казалось, что боль и доносившиеся снаружи звуки находятся в какой-то странной взаимосвязи: не то боль звучала, как крупная навозная муха, не то, напротив, гудение и жужжание вызывали боль в боку. Он упрямо заставлял себя думать о том, как вернется домой и встретит Ирину, пытался представить ее в домашнем платье на пороге или в фартуке у плиты, или в вечернем наряде за столиком дорогого ресторана, но изображение почему-то получалось плоским и размытым, как на скверной газетной фотографии. Ирино лицо все время норовило смениться другим лицом — широким, почти квадратным, с приплюснутым носом и густыми, черными с проседью усами. Мутноватые глаза, упрятанные, как у ящерицы, в кожистых складках и морщинах, смотрели с холодной угрозой. Это лицо выглядело живым, хотя его обладатель был мертв уже в течение сорока восьми часов.
Глеб сдался. В конце концов, его последнее задание, хоть и было выполнено, заслуживало того, чтобы о нем призадуматься. Пуля из безотказного «вальтера», оцарапавшая ему ребра, одним махом превратила поставленную Глебом жирную точку в многозначительное многоточие. Глеб под диктовку генерала Потапчука написал: «Конец», пользуясь снайперской винтовкой вместо шариковой ручки, а некто, пожелавший остаться неизвестным, при помощи старого девятимиллиметрового «вальтера» зачеркнул эту надпись и дописал снизу: «Продолжение следует». Это было чертовски неприятно. Глеб терпеть не мог историй с продолжениями, более того, его работа как раз и заключалась в том, чтобы беспощадно раз и навсегда отсекать всякие продолжения.
«Так оно и бывает, — подумал Глеб. — Так оно бывает всякий раз, когда работаешь по чужой наводке, по разработанному без твоего участия неизвестному плану. Так оно и происходит, когда соглашаешься на роль тупого исполнителя: поехал, куда сказано, сел, где велено, и шлепнул того, кто изображен на фотографии. А потом оглянуться не успеешь, как за тобой уже тянется хвост длиной в километр, и какие-то небритые типы, вынырнув из-за угла, палят в тебя из музейных пистолетов…
Усилием воли он подавил вспыхнувшее раздражение. Давая ему это задание, генерал Потапчук наверняка знал, что делает и, если использовал своего лучшего агента втемную, то, видимо, имел на то веские причины. Как говорится, меньше знаешь — лучше спишь; но в данном случае из-за своей неосведомленности Глеб едва не уснул навеки, и данное обстоятельство его ничуть не радовало.
…В Екатеринбурге стояла несусветная жара, солнце сверкало так, что Глеб с его повышенной чувствительностью к свету не снимал темные очки даже в помещении. Одноместный люкс в обветшалой гостинице послевоенной постройки был раскален, как духовка газовой плиты, и мог вызвать острый приступ клаустрофобии даже у моллюска. Глеб провел в этой обшарпанной душегубке полдня и часть ночи, но ему показалось, что эта пытка тянулась год. Выйти из номера и просто прогуляться по городу он не мог — Потапчук запретил лишний раз высовываться за дверь во избежание неожиданностей. Все действия Глеба были заранее расписаны по минутам; в принципе, это было привычное явление, если не считать того, что расписание составил не сам Глеб, а какой-то анонимный умник в полковничьих погонах. А может, и не в полковничьих, а в майорских или даже капитанских… Судя по результатам, профессиональный уровень человека, который составил план, оставлял желать лучшего.
Поначалу все шло, как по нотам. В назначенный час Глеб занял позицию на плоской крыше какого-то промышленного сооружения, имевшего заброшенный вид. Длинный брезентовый сверток обнаружился в условленном месте, а именно за широкой квадратной трубой вентиляции, третьей с краю в длинном ряду точно таких же склепанных из оцинкованной жести труб. Развернув брезент и дотронувшись до вороненой стали казенника, Глеб про себя отметил, что контора, кажется, начинает выходить из многолетнего кризиса. Направляясь сюда, он не без оснований побаивался, что длинная цепочка исполнителей где-нибудь даст сбой, возникнет привычная путаница, и ему придется срочно искать выход из положения, а то и вовсе возвращаться в Москву ни с чем. Но, вопреки его ожиданиям, этого не случилось: громоздкий механизм федеральной службы на сей раз сработал без осечки, и агенту по кличке Слепой оставалось только добросовестно выполнить свою часть работы.
Времени у него было сколько угодно и Глеб воспользовался этим, чтобы не торопясь, обстоятельно проверить свой «инвентарь». Механизм и оптика винтовки были в полном порядке, в магазине маслянисто поблескивали патроны, цифровая камера тоже функционировала нормально — Глеб проверил это, засняв безрадостную панораму покинутой промышленной зоны. После этого он установил штатив, прикрепил к нему камеру и стал ждать, от нечего делать используя оптический прицел винтовки в качестве подзорной трубы.
За час до контрольного времени прибыли быки. Они приехали на старом белом джипе, загнали свое корыто в ворота соседнего цеха и затаились где-то внутри. Их было пятеро, но Глеб сразу сбросил их со счетов: цех, в котором они засели, был одноэтажный, и со своего места Сиверов отлично видел его плоскую, пятнистую от многочисленных заплат крышу. Засечь его снизу быки не могли, так что о них можно было забыть — на время, а может быть, и навсегда. На всякий случай Глеб заснял все что можно — и цех, и быков, и белый джип, и даже его номер крупным планом, — хотя понимал, что генерала Потапчука подобная информация, скорее всего, не заинтересует.
Потом объявился клиент. Он прикатил на тяжелом, вызывающе белом мерседесовском лимузине с тонированными стеклами в сопровождении двух джипов, набитых вооруженными людьми. Дождавшись, пока машины остановятся, Глеб навел на них и намертво зафиксировал камеру. При этом он не преминул отметить про себя, что Потапчук, кажется, не зря вмешался в это дело самолично, не передоверяя его местным органам: судя по повадкам, клиент набрал в здешних местах такую силу, подмял под себя весь край, и укоротить его можно было только так, и никаким иным способом. Местным властям он был не по зубам, потому что давным-давно сам стал властью и мог свысока поглядывать на суетящихся внизу людишек в погонах.
Глеб проверил, ведется ли запись, и перешел к выполнению более привычных для него обязанностей. Затвор винтовки привычно клацнул, дослав в патронник первую порцию верной смерти. И сейчас же, как будто щелчок затвора явился неким условным сигналом, на подъездной дороге появилась еще одна группа автомобилей — широкий плоский «линкольн» в сопровождении двух «мерседесов». Глеб на мгновение оторвался от прицела и бросил взгляд на часы. Участники встречи прибывали в точном соответствии с расписанием, прямо как троллейбусы на идеально отлаженной линии. Это хорошо. Он пронаблюдал всю процедуру встречи почти до самого конца, и, когда договаривающиеся стороны сошлись посередине замусоренной асфальтированной стоянки, плавно потянул спусковой крючок. Винтовка издала характерный хлесткий звук, и клиент — коренастый, начавший грузнеть мужчина с блестящей лысиной в обрамлении благородных седин — тяжело опустился на землю, пачкая серый асфальт темной кровью, которая текла из пробитой лысины.
Его визави хищно присел на полусогнутых ногах, продолжая цепляться за плоский серебристый кейс, и неуловимым движением извлек откуда-то из-под пиджака большой, солидный пистолет. Перекрестие прицела подрагивало где-то возле выреза его белой рубашки, но Глеб увел ствол винтовки в сторону, нашел другую мишень и положил рядом с трупом клиента тело его помощника, который тоже сжимал в руке некий кейс. На запястье этой руки что-то блеснуло, и Глеб понял, что кейс был прикован к руке наручниками.
В обойме оставалось еще целых восемь патронов, но дело было сделано. Внизу поднялась отчаянная пальба. Потрепанный белый джип, пулей выскочив из ворот заброшенного цеха, с ходу протаранил приземистый «линкольн». Стрельба достигла пика, на стоянке с грохотом разорвалась граната. Глеб спокойно отложил в сторону отслужившую винтовку, встал, выключил камеру, снял ее со штатива и не спеша зашагал к лестнице. Проходя мимо жестяного оголовка вентиляционной трубы, он стащил с ладоней и бросил в оцинкованный короб перчатки, которые беззвучно канули вниз.
Беспощадная война на взаимное уничтожение была объявлена. С этого момента ликвидация двух крупнейших преступных группировок в данном регионе стала делом времени. Местные власти могли ускорить этот процесс, но даже при условии их полного бездействия повернуть его вспять было невозможно. Глеб покинул промышленную зону, стараясь не думать о том, что своей меткой стрельбой положил начало очередному переделу собственности. Два человека, набравшие чересчур большую силу, были выведены из игры, и теперь их место, наверное, займут другие — менее самостоятельные, более сговорчивые и, возможно, зависимые от ФСБ. Впрочем, его это уже не касалось; те двое, которых он застрелил, и все остальные, кого убили и еще убьют с его подачи, заслуживали самой суровой кары. Закон был бессилен против них, но Глеб Сиверов давно понял, что законы пишутся не для всех. Да и как может быть иначе? Правила, установленные для стада, не годятся для пастухов. Если стерегущая отару овчарка вдруг начнет проповедовать непротивление злу насилием, овцам не позавидуешь. Быть овцой, конечно, спокойнее, и хлопот поменьше, но, если родился овчаркой или волком, трава тебе в глотку уже не полезет…
Вернувшись в город, он зашел в интернет-кафе, адрес которого ему еще в Москве дал генерал Потапчук, отыскал там нужного человека и через две минуты получил все, что ему требовалось. Вскоре сделанная им запись, превратившись в набор электронных импульсов, ушла по телефонным проводам в Москву, чтобы практически мгновенно оказаться на жестком диске установленного в кабинете генерала Потапчука компьютера. Глеб понятия не имел, зачем генералу понадобилась эта запись. Оставалось только предположить, что у Федора Филипповича были личные счеты с кем-то из главных героев этого ролика, и снятый Глебом кровавый сюжет был нужен генералу исключительно для собственного удовольствия. Такое предположение выглядело весьма сомнительно, но ничего другого Глебу не приходило в голову: обычно Потапчук не требовал от него доказательств того, что работа выполнена.
Да нет, подумал Глеб, — при чем тут доказательства? Подробный отчет об этой бойне наверняка выйдет в эфир уже в вечернем выпуске новостей, так что доказательств будет предостаточно и без моего любительского фильма. Тогда в чем дело?
Закончив передачу, Глеб наведался в мужской туалет этого же кафе, извлек из камеры кассету, сломал пластиковый корпус и сжег в унитазе пленку. Выходя из кабинки, он неожиданно наткнулся на небритого типа с «вальтером». Тип не стал вступать с ним в переговоры, не стал требовать у Глеба кошелек в обмен на жизнь, а просто поднял пистолет и спустил курок. Глеб метнулся в сторону раньше, чем мозг успел до конца осознать увиденное, но перегородка кабинки остановила его, не дав полностью уйти с линии огня, и тупоносая пистолетная пуля, вспоров кожу на боку, с противным скрежетом скользнула по ребрам. В правой руке у Глеба по-прежнему была компактная цифровая видеокамера, и этой камерой он с размаху ударил киллера по лицу, вложив в удар все, что мог. Небритый стрелок с рассеченной скулой отлетел к стене и впечатался лопатками в грязноватый кафель. Глеб прыгнул следом, отбросив в угол разбитую камеру, и первым делом придавил к стене запястье, сжимавшее пистолет. Киллер рванулся, но его ход уже был сделан, причем неудачно, так что все остальное не заняло много времени.
Перед уходом Глеб старательно собрал с пола все пластмассовые обломки, на которых могли сохраниться отпечатки его пальцев. Легкая спортивная куртка была у него в сумке, и он надел ее, хотя на улице стояла такая жара, что хотелось выскочить вон из собственной кожи. В ближайшем аптечном киоске он купил все необходимое для перевязки и обработал рану, как только смог уединиться.
Больше ничего не произошло, но и того, что уже случилось, ему показалось достаточно. До самого вечера Глеб кружил по городу, пытаясь засечь слежку, но так ничего и не обнаружил. Все это было чертовски странно и, несмотря на рану в боку, он отправился домой кружным путем. В результате дорога, которая должна была занять несколько часов, отняла у него четверо суток. Это были не самые лучшие дни в его жизни. Оставленная пулей борозда все-таки воспалилась. Но гораздо больше, чем боль, ему досаждали собственные мысли о причинах неудавшегося на него покушения. Что это было? Почему? Как киллеру удалось на него выйти? Там, в промышленной зоне, Глеб все сделал чисто, и хвоста за ним не было. На подходах к кафе он тоже не заметил ничего подозрительного, и все-таки убийца настиг его там — пожалуй, с некоторым опозданием, но все-таки настиг. Вряд ли тот тип с «вальтером» был обыкновенным маньяком; скорее всего, это был рядовой и не слишком квалифицированный исполнитель, посланный туда специально, чтобы убрать столичного гостя. Но кто мог знать о его приезде? Но об этом знал тот, кто оборудовал для Глеба огневую позицию…
Такой вывод не нравился Глебу, потому что напрямую связывал неизвестного организатора покушения с генералом Потапчуком. Впрочем, Сиверов решил не пороть горячку: во-первых, у Федора Филипповича не было причин желать ему смерти, а во-вторых, если бы такие причины и существовали, то генерал ФСБ Потапчук повел бы дело совсем не так. Скорее всего, решил он, несмотря на все меры предосторожности, где-то произошла утечка информации, и кто-то, имевший заинтересованность в этом деле, попытался сделать ответный ход. Сделано это было из рук вон плохо, и тот факт, что Глеб до сих пор оставался в живых, служил тому наилучшим подтверждением. Ведь если там, в Екатеринбурге, Глеба взяли под колпак, то шансов добраться до дома живым у него практически не было. Он был у своего невидимого противника как на ладони: хочешь, сразу придави, а хочешь — посмотри, в какую сторону побежит. Да и чего смотреть-то? Противник и так знал, откуда Глеб приехал и куда намерен уехать. Возможно, этот человек знал даже, кто он такой.
Но слежка отсутствовала. В этом Глеб был уверен. Его путь из Екатеринбурга был таким извилистым и непредсказуемым, он столько раз менял направление движения, пересаживаясь из угнанных автомобилей в электрички, с электричек на поезда дальнего следования, а из поездов на «кукурузники» местных авиалиний, что уследить за ним, оставшись при этом незамеченным, не смог бы даже человек-невидимка.
…Через двадцать минут самолет благополучно приземлился. Смешавшись с толпой пассажиров, Глеб быстро спустился по трапу. Был полдень, но солнце едва пробивалось сквозь туманную дымку, которой было затянуто все вокруг. Было жарко и сухо, но висевший в воздухе мутный кисель создавал ощущение, что на дворе не август, а вторая половина октября — время сырых туманов и листопада. И, как это часто бывает в октябре, пахло горьким дымом, как будто тысячи дворников, сговорившись между собой, разом подожгли миллионы тонн опавших листьев, собранных в огромные кучи.
Генерал Потапчук тяжело опустился в кресло, поставив рядышком свой заметно обносившийся портфель. Вид у генерала был не ахти, но Глеб все-таки рискнул предложить кофе. Федор Филиппович отрицательно покачал головой, и Сиверов снова поразился тому, как сильно Потапчук сдал за то время, что они не виделись. И ведь прошло-то всего несколько дней!
— Не хочу я твоего кофе, — озвучил генерал свой отказ. — Обоняние у меня уже не то, что в юности…
— А при чем тут обоняние? — удивился Глеб, выключая пыхтящую кофеварку и сливая содержимое прозрачной колбы в большую керамическую кружку. Изящные фарфоровые чашки, которые он приготовил для себя и генерала, остались нетронутыми.
— Все труднее становится различать оттенки запахов, — пояснил генерал. — Есть очень похожие запахи, есть просто похожие, есть отдаленно похожие… А для меня теперь все едино — что кофе, что жареные подсолнухи, что… гм… горелый торф. Вот у меня где этот запах! — Он резко провел ребром ладони по кадыку. — Вот смотрю сейчас на тебя и не могу избавиться от ощущения, что ты пьешь торфяной отвар.
— Гм…
Глеб отставил в сторону кружку, успев сделать всего пару малюсеньких глотков. Желание выпить по-настоящему хорошего кофе, донимавшее его на протяжении всей поездки, бесследно улетучилось. Ему вдруг показалось, что его любимый напиток и впрямь воняет дымом горящих торфяников. Он покосился на окно. Сквозь планки горизонтальных жалюзи сочился жемчужно-серый, с неприятным желтоватым оттенком свет — ни дать, ни взять, раннее осеннее утро, прямо как в романсе: утро туманное, утро седое… Глеб взглянул на часы: четырнадцать тридцать. Ч-черт…
— Спасибо, Федор Филиппович, — сказал он. — Вот это, между прочим, и называется: сам не гам, и другому не дам.
Генерал вдруг полез в нагрудный кармашек светлого летнего пиджака и вынул оттуда тонкую стеклянную трубочку с какими-то пилюлями. Поддев ногтями, вынул пластмассовую пробку, выкатил на ладонь таблетку, резким жестом бросил ее под язык, снова закупорил флакон и убрал его на место. Глеб мысленно присвистнул.
— Что это? — встревоженно спросил он. — Вам нехорошо?
— Мне просто превосходно, — причмокивая, проворчал генерал, — а это — мятные пилюли. Освежает… Пей свой кофе, сколько влезет, кто тебе запрещает? А я вот «холодок» пососу…
— Ты смотри, что делается, — сказали позади него.
— Да, — откликнулся другой голос, — леса горят. Горят, горят… Каждый год горят, и никому дела нет.
Окончательно проснувшись, Глеб защелкнул на животе пряжку привязного ремня. Ремень был потертый, с тусклой от долгого употребления оловянной пряжкой и заметно разлохмаченными краями. На матерчатом чехле переднего сиденья красовалось большое жирное пятно. Смотреть на него почему-то было неприятно. Глеб отвернулся к иллюминатору.
Теперь самолет шел еще ниже, давая возможность убедиться в том, что серая муть, поначалу принятая за туман, оказалась дымом лесного пожара. Дым косматым ватным одеялом застилал землю почти до самого горизонта. Порой в серой дымке встречались просветы, в которых можно было разглядеть то черную щетину леса, то нитку шоссе, то кажущиеся с высоты неправдоподобно ровными квадратики возделанных полей. Потом промелькнувший ландшафт снова заволакивался непрозрачным серым маревом. Глеб потянул носом: ему почудилось, что в салоне пахнет горелым.
— Ай, что творится! — сказали где-то впереди. — Давно такого не было. Страшное дело — пожар на торфяниках.
Какой-то разговорчивый пассажир, не спрашивая ничьего согласия, принялся пространно и с излишними подробностями излагать, какая это страшная штука — пожар на торфяниках. Он говорил, что провалившийся в горячий торф человек мгновенно превращается в головешку, горстку раскаленного праха, в ничто. Некоторое время Глеб боролся с острым желанием встать и попросить добровольного лектора заткнуться, а потом усилием воли отключил внимание и закрыл глаза. Болтовня разговорчивого пассажира сразу превратилась в назойливое бормотание, лишенное всякого смысла, и, устранив досадную помеху, Глеб стал думать об Ирине.
В изолированном мирке, который Глеб создал для себя за опущенными веками, было темно и тихо. Голос самозванного лектора и гудение двигателей сливались в сплошной монотонный гул, сильно ныл задетый пулей бок, и в болезненной полудреме Глебу казалось, что боль и доносившиеся снаружи звуки находятся в какой-то странной взаимосвязи: не то боль звучала, как крупная навозная муха, не то, напротив, гудение и жужжание вызывали боль в боку. Он упрямо заставлял себя думать о том, как вернется домой и встретит Ирину, пытался представить ее в домашнем платье на пороге или в фартуке у плиты, или в вечернем наряде за столиком дорогого ресторана, но изображение почему-то получалось плоским и размытым, как на скверной газетной фотографии. Ирино лицо все время норовило смениться другим лицом — широким, почти квадратным, с приплюснутым носом и густыми, черными с проседью усами. Мутноватые глаза, упрятанные, как у ящерицы, в кожистых складках и морщинах, смотрели с холодной угрозой. Это лицо выглядело живым, хотя его обладатель был мертв уже в течение сорока восьми часов.
Глеб сдался. В конце концов, его последнее задание, хоть и было выполнено, заслуживало того, чтобы о нем призадуматься. Пуля из безотказного «вальтера», оцарапавшая ему ребра, одним махом превратила поставленную Глебом жирную точку в многозначительное многоточие. Глеб под диктовку генерала Потапчука написал: «Конец», пользуясь снайперской винтовкой вместо шариковой ручки, а некто, пожелавший остаться неизвестным, при помощи старого девятимиллиметрового «вальтера» зачеркнул эту надпись и дописал снизу: «Продолжение следует». Это было чертовски неприятно. Глеб терпеть не мог историй с продолжениями, более того, его работа как раз и заключалась в том, чтобы беспощадно раз и навсегда отсекать всякие продолжения.
«Так оно и бывает, — подумал Глеб. — Так оно бывает всякий раз, когда работаешь по чужой наводке, по разработанному без твоего участия неизвестному плану. Так оно и происходит, когда соглашаешься на роль тупого исполнителя: поехал, куда сказано, сел, где велено, и шлепнул того, кто изображен на фотографии. А потом оглянуться не успеешь, как за тобой уже тянется хвост длиной в километр, и какие-то небритые типы, вынырнув из-за угла, палят в тебя из музейных пистолетов…
Усилием воли он подавил вспыхнувшее раздражение. Давая ему это задание, генерал Потапчук наверняка знал, что делает и, если использовал своего лучшего агента втемную, то, видимо, имел на то веские причины. Как говорится, меньше знаешь — лучше спишь; но в данном случае из-за своей неосведомленности Глеб едва не уснул навеки, и данное обстоятельство его ничуть не радовало.
***
…В Екатеринбурге стояла несусветная жара, солнце сверкало так, что Глеб с его повышенной чувствительностью к свету не снимал темные очки даже в помещении. Одноместный люкс в обветшалой гостинице послевоенной постройки был раскален, как духовка газовой плиты, и мог вызвать острый приступ клаустрофобии даже у моллюска. Глеб провел в этой обшарпанной душегубке полдня и часть ночи, но ему показалось, что эта пытка тянулась год. Выйти из номера и просто прогуляться по городу он не мог — Потапчук запретил лишний раз высовываться за дверь во избежание неожиданностей. Все действия Глеба были заранее расписаны по минутам; в принципе, это было привычное явление, если не считать того, что расписание составил не сам Глеб, а какой-то анонимный умник в полковничьих погонах. А может, и не в полковничьих, а в майорских или даже капитанских… Судя по результатам, профессиональный уровень человека, который составил план, оставлял желать лучшего.
Поначалу все шло, как по нотам. В назначенный час Глеб занял позицию на плоской крыше какого-то промышленного сооружения, имевшего заброшенный вид. Длинный брезентовый сверток обнаружился в условленном месте, а именно за широкой квадратной трубой вентиляции, третьей с краю в длинном ряду точно таких же склепанных из оцинкованной жести труб. Развернув брезент и дотронувшись до вороненой стали казенника, Глеб про себя отметил, что контора, кажется, начинает выходить из многолетнего кризиса. Направляясь сюда, он не без оснований побаивался, что длинная цепочка исполнителей где-нибудь даст сбой, возникнет привычная путаница, и ему придется срочно искать выход из положения, а то и вовсе возвращаться в Москву ни с чем. Но, вопреки его ожиданиям, этого не случилось: громоздкий механизм федеральной службы на сей раз сработал без осечки, и агенту по кличке Слепой оставалось только добросовестно выполнить свою часть работы.
Времени у него было сколько угодно и Глеб воспользовался этим, чтобы не торопясь, обстоятельно проверить свой «инвентарь». Механизм и оптика винтовки были в полном порядке, в магазине маслянисто поблескивали патроны, цифровая камера тоже функционировала нормально — Глеб проверил это, засняв безрадостную панораму покинутой промышленной зоны. После этого он установил штатив, прикрепил к нему камеру и стал ждать, от нечего делать используя оптический прицел винтовки в качестве подзорной трубы.
За час до контрольного времени прибыли быки. Они приехали на старом белом джипе, загнали свое корыто в ворота соседнего цеха и затаились где-то внутри. Их было пятеро, но Глеб сразу сбросил их со счетов: цех, в котором они засели, был одноэтажный, и со своего места Сиверов отлично видел его плоскую, пятнистую от многочисленных заплат крышу. Засечь его снизу быки не могли, так что о них можно было забыть — на время, а может быть, и навсегда. На всякий случай Глеб заснял все что можно — и цех, и быков, и белый джип, и даже его номер крупным планом, — хотя понимал, что генерала Потапчука подобная информация, скорее всего, не заинтересует.
Потом объявился клиент. Он прикатил на тяжелом, вызывающе белом мерседесовском лимузине с тонированными стеклами в сопровождении двух джипов, набитых вооруженными людьми. Дождавшись, пока машины остановятся, Глеб навел на них и намертво зафиксировал камеру. При этом он не преминул отметить про себя, что Потапчук, кажется, не зря вмешался в это дело самолично, не передоверяя его местным органам: судя по повадкам, клиент набрал в здешних местах такую силу, подмял под себя весь край, и укоротить его можно было только так, и никаким иным способом. Местным властям он был не по зубам, потому что давным-давно сам стал властью и мог свысока поглядывать на суетящихся внизу людишек в погонах.
Глеб проверил, ведется ли запись, и перешел к выполнению более привычных для него обязанностей. Затвор винтовки привычно клацнул, дослав в патронник первую порцию верной смерти. И сейчас же, как будто щелчок затвора явился неким условным сигналом, на подъездной дороге появилась еще одна группа автомобилей — широкий плоский «линкольн» в сопровождении двух «мерседесов». Глеб на мгновение оторвался от прицела и бросил взгляд на часы. Участники встречи прибывали в точном соответствии с расписанием, прямо как троллейбусы на идеально отлаженной линии. Это хорошо. Он пронаблюдал всю процедуру встречи почти до самого конца, и, когда договаривающиеся стороны сошлись посередине замусоренной асфальтированной стоянки, плавно потянул спусковой крючок. Винтовка издала характерный хлесткий звук, и клиент — коренастый, начавший грузнеть мужчина с блестящей лысиной в обрамлении благородных седин — тяжело опустился на землю, пачкая серый асфальт темной кровью, которая текла из пробитой лысины.
Его визави хищно присел на полусогнутых ногах, продолжая цепляться за плоский серебристый кейс, и неуловимым движением извлек откуда-то из-под пиджака большой, солидный пистолет. Перекрестие прицела подрагивало где-то возле выреза его белой рубашки, но Глеб увел ствол винтовки в сторону, нашел другую мишень и положил рядом с трупом клиента тело его помощника, который тоже сжимал в руке некий кейс. На запястье этой руки что-то блеснуло, и Глеб понял, что кейс был прикован к руке наручниками.
В обойме оставалось еще целых восемь патронов, но дело было сделано. Внизу поднялась отчаянная пальба. Потрепанный белый джип, пулей выскочив из ворот заброшенного цеха, с ходу протаранил приземистый «линкольн». Стрельба достигла пика, на стоянке с грохотом разорвалась граната. Глеб спокойно отложил в сторону отслужившую винтовку, встал, выключил камеру, снял ее со штатива и не спеша зашагал к лестнице. Проходя мимо жестяного оголовка вентиляционной трубы, он стащил с ладоней и бросил в оцинкованный короб перчатки, которые беззвучно канули вниз.
Беспощадная война на взаимное уничтожение была объявлена. С этого момента ликвидация двух крупнейших преступных группировок в данном регионе стала делом времени. Местные власти могли ускорить этот процесс, но даже при условии их полного бездействия повернуть его вспять было невозможно. Глеб покинул промышленную зону, стараясь не думать о том, что своей меткой стрельбой положил начало очередному переделу собственности. Два человека, набравшие чересчур большую силу, были выведены из игры, и теперь их место, наверное, займут другие — менее самостоятельные, более сговорчивые и, возможно, зависимые от ФСБ. Впрочем, его это уже не касалось; те двое, которых он застрелил, и все остальные, кого убили и еще убьют с его подачи, заслуживали самой суровой кары. Закон был бессилен против них, но Глеб Сиверов давно понял, что законы пишутся не для всех. Да и как может быть иначе? Правила, установленные для стада, не годятся для пастухов. Если стерегущая отару овчарка вдруг начнет проповедовать непротивление злу насилием, овцам не позавидуешь. Быть овцой, конечно, спокойнее, и хлопот поменьше, но, если родился овчаркой или волком, трава тебе в глотку уже не полезет…
Вернувшись в город, он зашел в интернет-кафе, адрес которого ему еще в Москве дал генерал Потапчук, отыскал там нужного человека и через две минуты получил все, что ему требовалось. Вскоре сделанная им запись, превратившись в набор электронных импульсов, ушла по телефонным проводам в Москву, чтобы практически мгновенно оказаться на жестком диске установленного в кабинете генерала Потапчука компьютера. Глеб понятия не имел, зачем генералу понадобилась эта запись. Оставалось только предположить, что у Федора Филипповича были личные счеты с кем-то из главных героев этого ролика, и снятый Глебом кровавый сюжет был нужен генералу исключительно для собственного удовольствия. Такое предположение выглядело весьма сомнительно, но ничего другого Глебу не приходило в голову: обычно Потапчук не требовал от него доказательств того, что работа выполнена.
Да нет, подумал Глеб, — при чем тут доказательства? Подробный отчет об этой бойне наверняка выйдет в эфир уже в вечернем выпуске новостей, так что доказательств будет предостаточно и без моего любительского фильма. Тогда в чем дело?
Закончив передачу, Глеб наведался в мужской туалет этого же кафе, извлек из камеры кассету, сломал пластиковый корпус и сжег в унитазе пленку. Выходя из кабинки, он неожиданно наткнулся на небритого типа с «вальтером». Тип не стал вступать с ним в переговоры, не стал требовать у Глеба кошелек в обмен на жизнь, а просто поднял пистолет и спустил курок. Глеб метнулся в сторону раньше, чем мозг успел до конца осознать увиденное, но перегородка кабинки остановила его, не дав полностью уйти с линии огня, и тупоносая пистолетная пуля, вспоров кожу на боку, с противным скрежетом скользнула по ребрам. В правой руке у Глеба по-прежнему была компактная цифровая видеокамера, и этой камерой он с размаху ударил киллера по лицу, вложив в удар все, что мог. Небритый стрелок с рассеченной скулой отлетел к стене и впечатался лопатками в грязноватый кафель. Глеб прыгнул следом, отбросив в угол разбитую камеру, и первым делом придавил к стене запястье, сжимавшее пистолет. Киллер рванулся, но его ход уже был сделан, причем неудачно, так что все остальное не заняло много времени.
Перед уходом Глеб старательно собрал с пола все пластмассовые обломки, на которых могли сохраниться отпечатки его пальцев. Легкая спортивная куртка была у него в сумке, и он надел ее, хотя на улице стояла такая жара, что хотелось выскочить вон из собственной кожи. В ближайшем аптечном киоске он купил все необходимое для перевязки и обработал рану, как только смог уединиться.
Больше ничего не произошло, но и того, что уже случилось, ему показалось достаточно. До самого вечера Глеб кружил по городу, пытаясь засечь слежку, но так ничего и не обнаружил. Все это было чертовски странно и, несмотря на рану в боку, он отправился домой кружным путем. В результате дорога, которая должна была занять несколько часов, отняла у него четверо суток. Это были не самые лучшие дни в его жизни. Оставленная пулей борозда все-таки воспалилась. Но гораздо больше, чем боль, ему досаждали собственные мысли о причинах неудавшегося на него покушения. Что это было? Почему? Как киллеру удалось на него выйти? Там, в промышленной зоне, Глеб все сделал чисто, и хвоста за ним не было. На подходах к кафе он тоже не заметил ничего подозрительного, и все-таки убийца настиг его там — пожалуй, с некоторым опозданием, но все-таки настиг. Вряд ли тот тип с «вальтером» был обыкновенным маньяком; скорее всего, это был рядовой и не слишком квалифицированный исполнитель, посланный туда специально, чтобы убрать столичного гостя. Но кто мог знать о его приезде? Но об этом знал тот, кто оборудовал для Глеба огневую позицию…
Такой вывод не нравился Глебу, потому что напрямую связывал неизвестного организатора покушения с генералом Потапчуком. Впрочем, Сиверов решил не пороть горячку: во-первых, у Федора Филипповича не было причин желать ему смерти, а во-вторых, если бы такие причины и существовали, то генерал ФСБ Потапчук повел бы дело совсем не так. Скорее всего, решил он, несмотря на все меры предосторожности, где-то произошла утечка информации, и кто-то, имевший заинтересованность в этом деле, попытался сделать ответный ход. Сделано это было из рук вон плохо, и тот факт, что Глеб до сих пор оставался в живых, служил тому наилучшим подтверждением. Ведь если там, в Екатеринбурге, Глеба взяли под колпак, то шансов добраться до дома живым у него практически не было. Он был у своего невидимого противника как на ладони: хочешь, сразу придави, а хочешь — посмотри, в какую сторону побежит. Да и чего смотреть-то? Противник и так знал, откуда Глеб приехал и куда намерен уехать. Возможно, этот человек знал даже, кто он такой.
Но слежка отсутствовала. В этом Глеб был уверен. Его путь из Екатеринбурга был таким извилистым и непредсказуемым, он столько раз менял направление движения, пересаживаясь из угнанных автомобилей в электрички, с электричек на поезда дальнего следования, а из поездов на «кукурузники» местных авиалиний, что уследить за ним, оставшись при этом незамеченным, не смог бы даже человек-невидимка.
…Через двадцать минут самолет благополучно приземлился. Смешавшись с толпой пассажиров, Глеб быстро спустился по трапу. Был полдень, но солнце едва пробивалось сквозь туманную дымку, которой было затянуто все вокруг. Было жарко и сухо, но висевший в воздухе мутный кисель создавал ощущение, что на дворе не август, а вторая половина октября — время сырых туманов и листопада. И, как это часто бывает в октябре, пахло горьким дымом, как будто тысячи дворников, сговорившись между собой, разом подожгли миллионы тонн опавших листьев, собранных в огромные кучи.
***
Генерал Потапчук тяжело опустился в кресло, поставив рядышком свой заметно обносившийся портфель. Вид у генерала был не ахти, но Глеб все-таки рискнул предложить кофе. Федор Филиппович отрицательно покачал головой, и Сиверов снова поразился тому, как сильно Потапчук сдал за то время, что они не виделись. И ведь прошло-то всего несколько дней!
— Не хочу я твоего кофе, — озвучил генерал свой отказ. — Обоняние у меня уже не то, что в юности…
— А при чем тут обоняние? — удивился Глеб, выключая пыхтящую кофеварку и сливая содержимое прозрачной колбы в большую керамическую кружку. Изящные фарфоровые чашки, которые он приготовил для себя и генерала, остались нетронутыми.
— Все труднее становится различать оттенки запахов, — пояснил генерал. — Есть очень похожие запахи, есть просто похожие, есть отдаленно похожие… А для меня теперь все едино — что кофе, что жареные подсолнухи, что… гм… горелый торф. Вот у меня где этот запах! — Он резко провел ребром ладони по кадыку. — Вот смотрю сейчас на тебя и не могу избавиться от ощущения, что ты пьешь торфяной отвар.
— Гм…
Глеб отставил в сторону кружку, успев сделать всего пару малюсеньких глотков. Желание выпить по-настоящему хорошего кофе, донимавшее его на протяжении всей поездки, бесследно улетучилось. Ему вдруг показалось, что его любимый напиток и впрямь воняет дымом горящих торфяников. Он покосился на окно. Сквозь планки горизонтальных жалюзи сочился жемчужно-серый, с неприятным желтоватым оттенком свет — ни дать, ни взять, раннее осеннее утро, прямо как в романсе: утро туманное, утро седое… Глеб взглянул на часы: четырнадцать тридцать. Ч-черт…
— Спасибо, Федор Филиппович, — сказал он. — Вот это, между прочим, и называется: сам не гам, и другому не дам.
Генерал вдруг полез в нагрудный кармашек светлого летнего пиджака и вынул оттуда тонкую стеклянную трубочку с какими-то пилюлями. Поддев ногтями, вынул пластмассовую пробку, выкатил на ладонь таблетку, резким жестом бросил ее под язык, снова закупорил флакон и убрал его на место. Глеб мысленно присвистнул.
— Что это? — встревоженно спросил он. — Вам нехорошо?
— Мне просто превосходно, — причмокивая, проворчал генерал, — а это — мятные пилюли. Освежает… Пей свой кофе, сколько влезет, кто тебе запрещает? А я вот «холодок» пососу…