Страница:
— Бывает, — медленно повторил он и характерным жестом сунул в зубы сигарету. Глаза у грузина сделались совсем круглые — очевидно, этот жест тоже показался ему мучительно знакомым. — Всякое бывает, генацвале. Бывает, похоронишь человека, а лет этак через пятнадцать-двадцать сталкиваешься с ним в каком-нибудь шалмане и ну голову ломать: он или не он? Так-то, Арчил Вахтангович. Так-то, кацо.
Он щелкнул зажигалкой и погрузил кончик сигареты в ровный голубоватый огонек, краем глаза заметив удивленный, и слегка встревоженный взгляд Ирины. Ему вдруг стало легко, тепло и немного грустно. Он знал, что принял верное решение, и грустил оттого, что не испытывает по этому поводу той радости, какую, по идее, должен был испытывать.
— Вай, — тихонько проговорил, почти пропел грузин. — Вай! Командир, дорогой, это правда ты?
Последний вопрос прозвучал уже как вопль. На них начали оглядываться, и Глеб поспешно дернул Арчила Вахтанговича за штанину, силой усадив его на свободный, стул.
— Тише ты, джигит, — сказал он. — Чего орешь-то?
— Вай, узнаю! — немного тише, но все еще гораздо громче, чем нужно, запел грузин, — Узнаю командира! Такой вежливый, такой ласковый, клянусь! Слушай, я сплю, нет? Как такое может быть, э? Глазам не верю! Ущипни, меня, генацвале, клянусь!
Глеб с удовольствием выполнил его просьбу. Грузин подскочил и затих, потирая предплечье.
— …а, — сказал он, — теперь вижу, что живой. Поверить трудно, но… Нам сказали, ты погиб. Теперь своими глазами вижу: нет, не погиб, живой. Кому верить — тому, кто сказал, что ты мертвый, или собственным глазам? Слушай, так можно с ума сойти! Где другое лицо взял, слушай? Я Москву посмотреть хотел, но у меня лицо не той национальности, понимаешь? Куплю себе другое, буду ходить, все мне будут улыбаться, милиция честь отдавать станет. Скажи, где брал, сколько платил?
— Где брал, там больше нет, — сказал Глеб, — А сколько платил… Другое лицо — другая жизнь, Арчил. Прежней жизнью я и расплатился. Так что мой тебе совет, живи с тем лицом, которое папа с мамой подарили. Тем более что оно тебе очень идет. И, умоляю, перестань орать. Люди же кругом! Не заставляй меня жалеть о нашей встрече.
Грузин на мгновение погрустнел, крякнул, — крутанул ус. — Понимаю, дорогой, — сказал он. — Прости…
— Ни черта ты не понимаешь, — перебил его Глеб. — И не надо. Я очень рад тебя видеть. Познакомься, это Ирина. Ирина, это Арчил.
Грузин опять вскочил, галантно склонился над протянутой Ириной рукой и темпераментно приложился к ней губами, после чего немедленно затянул горячий и продолжительный монолог, сплошь состоявший из цветистых комплиментов и выражений преданности и восхищения. Монолог сей вполне органично перешел в тост и, только произнеся его до конца, Арчил Вахтангович обнаружил, что в руке у него нет стакана с вином. Он пошарил глазами по столу, не нашел третьего бокала и принялся гортанно вопить, призывая официанта.
Жуликоватая личность с грязной салфеткой немедленно материализовалась рядом с ним из табачного дыма, и между двумя сыновьями одной нации произошел короткий, непонятный окружающим, очень эмоциональный разговор. Не прошло и трех минут, как стол перед Ириной и Глебом волшебным образом преобразился. Теперь он напоминал скатерть-самобранку — в представлении кавказца, разумеется.
После третьего стакана вина возникшая было неловкость бесследно улетучилась, чему немало способствовала горячая и дружелюбная болтовня грузина, не касавшаяся личных обстоятельств и странно изменившейся внешности Глеба. Слушая своего бывшего взводного сержанта, смеясь его шуткам и отвечая на ничего не значащие вопросы, Сиверов думал о том, что парень по-настоящему умен и чертовски проницателен, раз сумел сразу же подавить любопытство. Впрочем, события двух последних десятилетий кого угодно могли научить не задавать лишних вопросов. На фоне миллионов исковерканных судеб, множества смертей и границ, которые пролегли через дружбы и семьи, чье-то изменившееся лицо было не такой уж важной деталью, чтобы обращать на нее особое внимание.
— Сам-то как, кацо? — спросил Глеб, вклинившись в паузу между двумя тостами. — Чем занимаешься? Бизнес?
Арчил махнул рукой и заметно помрачнел.
— Какой бизнес, командир? О чем говоришь? Тут, недалеко, в горах турбаза. Инструктор, проводник… Туристов на лошадях катаю, понимаешь? Был бизнес, теперь весь вышел. Какой может быть бизнес в наше время? Арчил, дорогой, возьми автомат, стреляй абхазов, жди, когда надо будет русских стрелять… Почему не хочешь, генацвале? Ты что, не грузин? Ты не кавказец, да? Сам ты не кавказец, обезьяна, сын осла! Кавказец в брата стрелять не станет! Кто будет в русских стрелять — Арчил Гургенидзе? Сейчас, дорогой, бегу! Только галоши надену, клянусь! Если бы не один русский, где бы сейчас Арчил Гургенидзе был, кому бы ты свой автомат в руки давал?
— Ну-ну, — сказал Глеб. — Не горячись, Арчил.
— Почему же? — вмешалась Ирина. — По-моему, все правильно. И где был бы Арчил Гургенидзе, если бы не один русский?
— Вай, не спрашивай! Как подумаю, где бы я был, плакать хочу, клянусь! Этот человек меня с того света на руках вынес.
— Арчил, — с нажимом повторил Глеб.
— Что, дорогой? Я неправду говорю? Десять километров по горам кто меня на спине тащил?
— Кто? — заинтересованно спросила Ирина. Грузин повернул к ней носатое лицо и расплылся в широкой улыбке.
— Вах, красавица! Не женщина — солнце! Не знаешь, кто? Он сейчас тут сидит, вино пьет, шашлык кушает. Смотри, какой хмурый. Не любит, когда про него хорошо говорят. Ему неинтересно, что Арчил почти двадцать лет мучился, горевал: вай, Арчил, вай, ишак, месяц без памяти лежал, не успел брату «спасибо» сказать! Зачем такой ишак живой остался, если брата убили?
— Считай, что сказал, — хмуро перебил его Глеб, испытывавший мучительную неловкость от этих горских песнопений в его честь. — Может, хватит об этом?
— Как скажешь, дорогой. Уйду в горы, песни петь буду, пускай меня камни слушают, если ты не хочешь. Слушай, пошли со мной! Я здесь случайно, всего на одну ночь. Завтра забираю группу туристов и — домой, на базу. Поехали, генацвале! У меня там хорошо, тихо. Посидим, вина выпьем настоящего, шашлык сам сделаю, поговорим, вспомним наших ребят… А? Я хорошо придумал, клянусь! Зачем вам этот курорт?
Глеб посмотрел на Ирину. Предложение было заманчивое, но вот море…
— Там же моря нет, — сказал он неуверенно.
— Озеро есть, — быстро возразил Гургенидзе. — Не вода — хрусталь! Посмотришь — пить хочется, купаться страшно. А воздух! Сладкий, как молодое вино, клянусь!
— Кислятина это ваше молодое вино, — сказал Сиверов.
— Зачем обижаешь? Сначала пробуй, потом говори! Ты такого вина в жизни не пил! И не выпьешь, если Арчил тебя не угостит.
— Да? — с сомнением обронил Глеб. Он действительно не знал, как поступить.
— Ты же сам мечтал о заброшенном маяке, — напомнила Ирина. Она была очарована Арчилом Гургенидзе и обрадовалась возможности побольше разузнать о прошлом своего мужа. Впрочем, Глеба это не слишком шокировало: в том, что Арчил мог бы рассказать о нем Ирине, не было ничего постыдного или секретного. «Засекреченная» жизнь Слепого началась уже после того, как душманская граната разлучила лейтенанта Сиверова и сержанта Гургенидзе — как им обоим тогда казалось, навеки.
— Ладно, — сказал он. — Считай, что договорились. Только учти, джигит: если ты опять начнешь вокруг меня хороводы водить, ноги моей там не будет в течение часа.
ГЛАВА 5
Он щелкнул зажигалкой и погрузил кончик сигареты в ровный голубоватый огонек, краем глаза заметив удивленный, и слегка встревоженный взгляд Ирины. Ему вдруг стало легко, тепло и немного грустно. Он знал, что принял верное решение, и грустил оттого, что не испытывает по этому поводу той радости, какую, по идее, должен был испытывать.
— Вай, — тихонько проговорил, почти пропел грузин. — Вай! Командир, дорогой, это правда ты?
Последний вопрос прозвучал уже как вопль. На них начали оглядываться, и Глеб поспешно дернул Арчила Вахтанговича за штанину, силой усадив его на свободный, стул.
— Тише ты, джигит, — сказал он. — Чего орешь-то?
— Вай, узнаю! — немного тише, но все еще гораздо громче, чем нужно, запел грузин, — Узнаю командира! Такой вежливый, такой ласковый, клянусь! Слушай, я сплю, нет? Как такое может быть, э? Глазам не верю! Ущипни, меня, генацвале, клянусь!
Глеб с удовольствием выполнил его просьбу. Грузин подскочил и затих, потирая предплечье.
— …а, — сказал он, — теперь вижу, что живой. Поверить трудно, но… Нам сказали, ты погиб. Теперь своими глазами вижу: нет, не погиб, живой. Кому верить — тому, кто сказал, что ты мертвый, или собственным глазам? Слушай, так можно с ума сойти! Где другое лицо взял, слушай? Я Москву посмотреть хотел, но у меня лицо не той национальности, понимаешь? Куплю себе другое, буду ходить, все мне будут улыбаться, милиция честь отдавать станет. Скажи, где брал, сколько платил?
— Где брал, там больше нет, — сказал Глеб, — А сколько платил… Другое лицо — другая жизнь, Арчил. Прежней жизнью я и расплатился. Так что мой тебе совет, живи с тем лицом, которое папа с мамой подарили. Тем более что оно тебе очень идет. И, умоляю, перестань орать. Люди же кругом! Не заставляй меня жалеть о нашей встрече.
Грузин на мгновение погрустнел, крякнул, — крутанул ус. — Понимаю, дорогой, — сказал он. — Прости…
— Ни черта ты не понимаешь, — перебил его Глеб. — И не надо. Я очень рад тебя видеть. Познакомься, это Ирина. Ирина, это Арчил.
Грузин опять вскочил, галантно склонился над протянутой Ириной рукой и темпераментно приложился к ней губами, после чего немедленно затянул горячий и продолжительный монолог, сплошь состоявший из цветистых комплиментов и выражений преданности и восхищения. Монолог сей вполне органично перешел в тост и, только произнеся его до конца, Арчил Вахтангович обнаружил, что в руке у него нет стакана с вином. Он пошарил глазами по столу, не нашел третьего бокала и принялся гортанно вопить, призывая официанта.
Жуликоватая личность с грязной салфеткой немедленно материализовалась рядом с ним из табачного дыма, и между двумя сыновьями одной нации произошел короткий, непонятный окружающим, очень эмоциональный разговор. Не прошло и трех минут, как стол перед Ириной и Глебом волшебным образом преобразился. Теперь он напоминал скатерть-самобранку — в представлении кавказца, разумеется.
После третьего стакана вина возникшая было неловкость бесследно улетучилась, чему немало способствовала горячая и дружелюбная болтовня грузина, не касавшаяся личных обстоятельств и странно изменившейся внешности Глеба. Слушая своего бывшего взводного сержанта, смеясь его шуткам и отвечая на ничего не значащие вопросы, Сиверов думал о том, что парень по-настоящему умен и чертовски проницателен, раз сумел сразу же подавить любопытство. Впрочем, события двух последних десятилетий кого угодно могли научить не задавать лишних вопросов. На фоне миллионов исковерканных судеб, множества смертей и границ, которые пролегли через дружбы и семьи, чье-то изменившееся лицо было не такой уж важной деталью, чтобы обращать на нее особое внимание.
— Сам-то как, кацо? — спросил Глеб, вклинившись в паузу между двумя тостами. — Чем занимаешься? Бизнес?
Арчил махнул рукой и заметно помрачнел.
— Какой бизнес, командир? О чем говоришь? Тут, недалеко, в горах турбаза. Инструктор, проводник… Туристов на лошадях катаю, понимаешь? Был бизнес, теперь весь вышел. Какой может быть бизнес в наше время? Арчил, дорогой, возьми автомат, стреляй абхазов, жди, когда надо будет русских стрелять… Почему не хочешь, генацвале? Ты что, не грузин? Ты не кавказец, да? Сам ты не кавказец, обезьяна, сын осла! Кавказец в брата стрелять не станет! Кто будет в русских стрелять — Арчил Гургенидзе? Сейчас, дорогой, бегу! Только галоши надену, клянусь! Если бы не один русский, где бы сейчас Арчил Гургенидзе был, кому бы ты свой автомат в руки давал?
— Ну-ну, — сказал Глеб. — Не горячись, Арчил.
— Почему же? — вмешалась Ирина. — По-моему, все правильно. И где был бы Арчил Гургенидзе, если бы не один русский?
— Вай, не спрашивай! Как подумаю, где бы я был, плакать хочу, клянусь! Этот человек меня с того света на руках вынес.
— Арчил, — с нажимом повторил Глеб.
— Что, дорогой? Я неправду говорю? Десять километров по горам кто меня на спине тащил?
— Кто? — заинтересованно спросила Ирина. Грузин повернул к ней носатое лицо и расплылся в широкой улыбке.
— Вах, красавица! Не женщина — солнце! Не знаешь, кто? Он сейчас тут сидит, вино пьет, шашлык кушает. Смотри, какой хмурый. Не любит, когда про него хорошо говорят. Ему неинтересно, что Арчил почти двадцать лет мучился, горевал: вай, Арчил, вай, ишак, месяц без памяти лежал, не успел брату «спасибо» сказать! Зачем такой ишак живой остался, если брата убили?
— Считай, что сказал, — хмуро перебил его Глеб, испытывавший мучительную неловкость от этих горских песнопений в его честь. — Может, хватит об этом?
— Как скажешь, дорогой. Уйду в горы, песни петь буду, пускай меня камни слушают, если ты не хочешь. Слушай, пошли со мной! Я здесь случайно, всего на одну ночь. Завтра забираю группу туристов и — домой, на базу. Поехали, генацвале! У меня там хорошо, тихо. Посидим, вина выпьем настоящего, шашлык сам сделаю, поговорим, вспомним наших ребят… А? Я хорошо придумал, клянусь! Зачем вам этот курорт?
Глеб посмотрел на Ирину. Предложение было заманчивое, но вот море…
— Там же моря нет, — сказал он неуверенно.
— Озеро есть, — быстро возразил Гургенидзе. — Не вода — хрусталь! Посмотришь — пить хочется, купаться страшно. А воздух! Сладкий, как молодое вино, клянусь!
— Кислятина это ваше молодое вино, — сказал Сиверов.
— Зачем обижаешь? Сначала пробуй, потом говори! Ты такого вина в жизни не пил! И не выпьешь, если Арчил тебя не угостит.
— Да? — с сомнением обронил Глеб. Он действительно не знал, как поступить.
— Ты же сам мечтал о заброшенном маяке, — напомнила Ирина. Она была очарована Арчилом Гургенидзе и обрадовалась возможности побольше разузнать о прошлом своего мужа. Впрочем, Глеба это не слишком шокировало: в том, что Арчил мог бы рассказать о нем Ирине, не было ничего постыдного или секретного. «Засекреченная» жизнь Слепого началась уже после того, как душманская граната разлучила лейтенанта Сиверова и сержанта Гургенидзе — как им обоим тогда казалось, навеки.
— Ладно, — сказал он. — Считай, что договорились. Только учти, джигит: если ты опять начнешь вокруг меня хороводы водить, ноги моей там не будет в течение часа.
ГЛАВА 5
Артур Вениаминович Ляшенко открыл глаза и вместо белого потолка гостиничного номера увидел у себя над головой ярко-желтый полог палатки. Сквозь затянутое частой сеткой окошечко в матерчатой стенке проникало непривычно яркое солнце, и было на удивление тихо.
Артур Вениаминович спросонья почмокал пересохшими губами, несколько раз моргнул слипшимися глазами и попытался протереть их кулаком, как это делает любой человек, проснувшийся в незнакомой обстановке и не понимающий, как он, собственно, здесь очутился. Протереть глаза ему не удалось: не поднималась рука. Ляшенко попробовал шевельнуть второй рукой, и с тем же успехом. Не то чтобы он не чувствовал своих конечностей: и руки, и ноги послушно отзывались на посылаемые мозгом нервные импульсы, но что-то стесняло движения, словно он был громадной мухой, которую спеленал паутиной неведомый современной науке паук. Придя к такому выводу, Артур Вениаминович отчаянно забился в мягком коконе, и ценой неимоверных усилий выпростал из него правую руку.
Успех немного окрылил его и успокоил, первая волна неконтролируемой паники схлынула, и Ляшенко обнаружил, что никакой паутины на нем нет, а есть обычный спальный мешок — правда, очень хороший, теплый и мягкий, почти невесомый, из какой-то немнущейся, приятно поблескивающей ткани, напоминающей на ощупь шелк, но, несомненно, синтетической. Такого спального мешка у Артура Вениаминовича никогда не было, да и палатка, которой он пользовался во время полевых испытаний аппаратуры, была, мягко говоря, попроще — обыкновенный брезентовый шатер армейского образца, без пола, вмещавший в себя пять человек и натягивавшийся на вырубленные в ближайшем лесу сосновые колья.
Артур Вениаминович только было собрался удивиться, как вдруг ему стало не до удивления, не до испуга и вообще ни до чего. Неведомо откуда взявшаяся волна тошноты и головной боли — зверской, немилосердной, убийственной — накатила на него и накрыла с головой, заставив бессильно опрокинуться навзничь и закрыть глаза, которые, казалось, готовы были выскочить из орбит.
Когда приступ прошел, оставив после себя только слабость и легкую дурноту, Артур Вениаминович дрожащей рукой распустил застежку спального мешка и огляделся, почти уверенный, что увидит больничную палату. Пробуждение в незнакомой палатке, скорее всего, было обыкновенным болезненным бредом. Где же это его так угораздило?
Увы, чужая палатка была на месте, и солнце по-прежнему заглядывало в забранное частой сеткой окошечко. В этом солнце было что-то неправильное; у Артура Вениаминовича сложилось впечатление, что никакого солнца за окошком быть не должно, а должна быть какая-то серо-желтая туманная мгла, душная муть… дым, одним словом.
Дым!
В голове у Артура Вениаминовича прояснилось — не настолько, впрочем, чтобы он понял, куда и каким образом его занесла нелегкая. Зато он вспомнил, где был и чем занимался до того, как в его воспоминаниях образовался непонятный провал.
Он приехал в Москву по приглашению сотрудника российского МЧС — симпатичного и разговорчивого дядьки по имени Максим Юрьевич, командира какого-то там не то отдельного, не то мобильного отряда. В сопровождении этого мобильного Максима Юрьевича Артур Вениаминович посетил заместителя директора финансового управления МЧС Вострецова и получил от него «добро» на проведение испытаний генератора туч под эгидой МЧС — точнее, под крылом все того же Максима Юрьевича. Да, Максим Юрьевич был золотой человек. Это он устроил все так, что никому не известный изобретатель из Минска мог опробовать свое изобретение в деле, и притом не за собственный счет, как это пришлось бы делать дома, а за деньги МЧС. Да еще и получить за это материальное вознаграждение, которого ему при условии некоторой экономии могло хватить на год безбедной жизни… Благодетель! И ведь, что ни говори, как ни иронизируй, а так оно и есть: без Максима Юрьевича ничего бы у Ляшенко не получилось. Этот надутый индюк Вострецов ни в какую не хотел давать деньги под сомнительный с его точки зрения эксперимент. По-своему, по-чиновничьи, тот был прав. Это он, Артур Вениаминович, точно знал, что его детище — не плод фантазии, не подведет, будет работать именно так, как требуется. А чиновнику подавай бумаги — патенты, технические описания, заключение компетентной комиссии, акт о сертификации… Чиновники, конечно, правы, но где взять все эти бумажки, если прибор не испытан? А испытывать его без бумажек не разрешают, вот и получается замкнутый круг…
Итак, с этим все ясно. Договоренность была достигнута, срок испытаний назначен, а вот что произошло потом? Судя по палатке и спальному мешку, Артур Вениаминович находился за городом — надо полагать, на тех самых испытаниях, ради которых приехал в Москву. Но вот как он сюда попал и что вообще происходит, он, как ни бился, вспомнить не мог. Ну ладно, провалы в памяти случались с ним и раньше, и возникали они при совершенно определенных обстоятельствах. Вызывала их, как правило, обыкновенная водка, употребленная сверх меры. Но обычно Артур Вениаминович хотя бы помнил, где, с кем и, главное, по какому поводу пил. А тут…
А тут еще эта палатка. Испытания прибора? Ну-ну. Допустим, испытания. Допустим, импровизированный банкет по случаю их успешного завершения… Тем более что за окном — ни дыма, ни туч, ни дождя, одно только солнышко и свежий, кристально чистый воздух. Это сколько же надо было выпить, чтобы длившиеся не меньше двух недель полевые испытания вылетели из памяти, как будто их и вовсе не было? Ведь ничего же не осталось, ровным счетом ничегошеньки! В Москву он приехал один, без помощников — из экономии, естественно. Значит, рядом с ним все это время были какие-то посторонние люди. Какие? И где они все? Водка, что ли, была паленая? Так ведь такую амнезию способен вызвать далеко не каждый нервно-паралитический газ, ей-богу…
Или испытания еще не начались? Точно! Артуру Вениаминовичу вдруг вспомнилось, что после визита к Вострецову они с Максимом Юрьевичем решили, как водится, слегка спрыснуть это дело. Выходит, спрыснули не слегка, а очень даже основательно, и господина изобретателя пришлось транспортировать к месту проведения испытаний волоком, как дубовое бревно. Вот позорище-то! Называется, дорвался до бесплатного…
Хотя, позвольте! Если это место испытаний, то где же вездесущий дым? Где горящие торфяники, ждущие проливного дождя? Опять ничего не понятно, опять концы с концами не сходятся…
Артур Вениаминович еще немного полежал, пережидая дурноту и слабость. Если бы не это чудовищное похмелье, он давно выбрался бы из палатки и осмотрелся на местности. Тогда, по крайней мере, прояснилось бы хоть что-то, а так… Среди роившихся в его голове полубредовых идей неожиданной жемчужиной блеснула, например, такая: развеселый Максим Юрьевич, находясь под воздействием алкоголя, решил слегка пошутить и уложил своего гостя спать в палатке, которую для смеха разбил в хорошо освещенном лампами дневного света помещении с кондиционированным воздухом. Дескать, пускай гость, проснувшись, поломает себе голову, а потом вместе посмеемся над его испугом…
Версия была заманчивая, хоть и глупая. Вот только воздух, который вдыхал Артур Вениаминович, не был похож на охлажденную мертвую смесь, подающуюся в закрытое помещение через пыльную решетку кондиционера. Воздух был живой, свежий, и даже ветерок как будто угадывался…
Он снова осмотрелся, упрямо пытаясь отыскать разгадку в предметах окружающей обстановки. Да нет, на розыгрыш не похоже — во всяком случае, на пьяный розыгрыш. На дюралевом каркасе палатки было понавешено множество всякой всячины, начиная от незнакомой брезентовой куртки и кончая масляной лампой наподобие шахтерской. Был тут и мощный электрический фонарь, и потертый офицерский планшет на длинном ремне, и даже устрашающего вида охотничий нож с роговой рукояткой, наполовину засунутый в лежавшие на легком складном столике меховые ножны. Словом, привычная походная обстановка была здесь воссоздана до мелочей, и Артур Вениаминович очень сомневался, что кто-то, пребывая в подпитии, пошел бы на такие хлопоты ради одной лишь глупой шутки.
Так что же это, черт подери, было?!
Его бесцельно блуждавший взгляд вдруг наткнулся на заляпанные дощатые ящики, похожие на те, в которых перевозят боеприпасы. «Не кантовать! Не бросать! Хрупкие приборы!» — криком кричали надписи. Ящиков было два, и они показались Артуру Вениаминовичу подозрительно знакомыми. Он окончательно проморгался и понял, что смотрит на свое собственное имущество, которое романтически настроенный телерепортер окрестил «генератором туч». Поверх ящиков лежал потрепанный дорожный чемодан, также принадлежавший Артуру Вениаминовичу и содержавший в себе, помимо его личных вещей и туалетных принадлежностей, драгоценные монтажные схемы, чертежи и спецификации установки.
Забыв о своем странном, трудно объяснимом с точки зрения медицины похмелье, Ляшенко кое-как выдрался из пуховых объятий импортного спальника и на четвереньках подбежал к чемодану. Папка с бумагами лежала на прежнем месте — под стопкой нижнего белья и свежих рубашек; заначка, состоявшая из ста двенадцати долларов и нескольких сотен российских рублей, тоже никуда не исчезла, так что беспокойные мысли об ограблении, похищении и т. п. можно было смело отбросить. На всякий случай Артур Вениаминович заглянул в оба ящика. Серые жестяные коробки приборов с виду были в полном порядке, похоже к ним никто не прикасался с тех пор, как Ляшенко собственноручно упаковал их после пробной демонстрации, так впечатлившей милейшего Максима Юрьевича.
Он наспех оглядел себя и обнаружил, что одет в свой единственный приличный костюм, выглядевший так, будто его в течение нескольких дней не снимали даже на ночь. При этом подбородок Артура Вениаминовича оказался гладко выбритым. Ляшенко провел ладонью по щекам и зачем-то поднес ее к носу. Ладонь пахла одеколоном — не самым дорогим, конечно, но и не какой-нибудь «Гвоздикой». Это было загадочно.
Он кое-как присел на корточки, встал, разогнулся и ткнулся головой в матерчатую крышу палатки. Снова согнувшись, Артур Вениаминович на непослушных ногах добрался до выхода, отдернул полог и зажмурился, ослепленный ярким солнечным светом.
Впрочем, жмурился он не только от света. Представшая перед ним картина показалась Артуру Вениаминовичу настолько фантастической, что он не поверил собственным глазам, решив, что все-таки спит и видит необыкновенно яркий, изобилующий правдивыми деталями сон.
Палатка стояла на небольшом, поросшем травой скалистом выступе. Вокруг, доставая, казалось, до самого неба, громоздились огромные массы дикого камня, далеко внизу по крутым склонам рваным зеленым покрывалом курчавился лес, похожий отсюда на макет из крашеной стружки, а над всем этим раскинулось неправдоподобно синее небо с белыми мазками полупрозрачных перистых облаков.
Артур Вениаминович снова закрыл глаза и про себя сосчитал до десяти, страстно мечтая только об одном: поскорее проснуться в гостиничном номере — пускай с больной головой, но в более или менее здравом рассудке. Того, что он видел перед собой, просто не могло быть. В свободное от основных занятий время инженер-исследователь Ляшенко любил поваляться на диване со сборником научно-фантастических рассказов. Ситуация, в которой он очутился, была словно взята оттуда: мгновенный перенос в пространстве, а может быть, чем черт не шутит, даже и во времени. Ничем иным невозможно было объяснить его странную амнезию: кажется, всего минуту назад он, потирая руки, усаживался за накрытый стол в приятной компании улыбчивого Максима Юрьевича, а в следующее мгновение открыл глаза в незнакомом месте, притом таком, где ему совершенно нечего было делать.
Пока изобретатель генератора туч стоял перед палаткой с закрытыми глазами, подул ветерок, и откуда-то потянуло дымком. Ага, мысленно сказал себе Артур Вениаминович, вот это уже на что-то похоже. Кажется, я начинаю просыпаться. Вот и паленым запахло — из форточки, надо полагать. Сейчас мы осторожно откроем глаза и увидим обшарпанные желто-зеленые обои, гостиничную тумбочку с перекошенной дверцей и фотографию храма Христа Спасителя в рамочке под засиженным мухами стеклом…
Он осторожно открыл глаза, но не увидел ничего из того, что так мечтал увидеть. Перед ним по-прежнему расстилался дикий горный пейзаж, откуда-то по-прежнему тянуло дымком — не удушливой вонью медленно тлеющего под спудом торфа, а уютным дымком мирного туристского костра.
Уже ничего не желая, совершенно оглушенный непонятностью происходящего, Ляшенко со стоном повернул голову и увидел костер, возле которого сидел на корточках плотный коренастый мужчина лет пятидесяти или около того. На нем были заметно поношенные камуфляжные брюки, уже не новые кроссовки и выцветший полосатый тельник без рукавов. Ловко орудуя перочинным ножом, мужчина потрошил крупную, серебристо поблескивающую рыбину. Плоский камень, заменявший собою стол, потемнел от крови, из чего следовало, что рыбина была далеко не первая. Над костром, подвешенный на металлической треноге, аппетитно булькал закопченный котелок. Артур Вениаминович даже не попытался понять, откуда в горах могла взяться свежая рыба; единственное, что он в данный момент понимал, так это то, что мужчина у костра ему решительно не знаком. Камуфляжные штаны этого плечистого гражданина опять навели Артура Вениаминовича на дикую мысль, что он похищен чеченскими террористами с целью получения за него и за изобретенный им прибор солидного выкупа. Что с того, что и белорусское, и российское правительства плевать хотели и на прибор, и на того, кто его изобрел? Чеченцы, вероятно, составили по данному вопросу свое собственное мнение, и Артур Вениаминович очень сомневался, что ему удастся переубедить этих диких горных баранов.
Услышав слабый, полный сдержанной муки стон Артура Вениаминовича, мужчина повернул голову. У Ляшенко немного отлегло от сердца: кем бы ни оказался незнакомец, кавказцем он не был наверняка. Начавшие редеть на лбу русые волосы были откинуты назад, открывая кирпично-красное, нуждавшееся в бритье, но типично славянское лицо с насмешливыми серо-зелеными глазами.
— А! — неизвестно чему обрадовавшись, весело воскликнул незнакомец. — С д-добрым утром! Ну, б-брат, и зд-д-доров же ты д-дрыхнуть! Нам работать п-пора, а тебя не д-добудиться.
Бред продолжался, и конца ему не было видно.
— Простите, — еле ворочая непослушным языком, пробормотал Артур Вениаминович. — Я, собственно… Работать? Извините, а… мы знакомы? Я как-то не припоминаю…
Мужчина с плеском бросил рыбину в котелок и медленно вытер об штаны испачканные кровью и чешуей ладони. Вид у него был озадаченный.
— Т-то есть, как это — не п-припоминаешь? Т-ты что же — ничего не п-помнишь?
Ляшенко отчаянно замотал гудящей головой. Ему было мучительно стыдно, и к стыду примешивался страх, испытываемый всяким нормальным человеком, неожиданно обнаружившим, что у него явные нелады с психикой.
— Эк т-тебя взяло. — Незнакомец почесал в затылке и вынул из кармана сигареты. — Да, брат… Что же, и как водку в д-деревне покупали, т-тоже не помнишь?
— В какой деревне? — с огромным трудом подавляя внезапно возникший позыв к заиканию, уныло спросил Ляшенко. — Где мы, а? Что я тут делаю?
— Т-так. Н-надо же, а! Мне вчера с-сразу показалось, что водка п-паленая. Это же не водка, а нервно-п-паралитический г-газ! А что ты п-помнишь?
Ляшенко развел руками. Ноги у него вдруг ослабели, и он сел прямо на траву. Трава была жесткая, колючая и шуршала, как оберточная бумага.
— Москву помню, — сказал он. — Максима Юрьевича помню. Такси…
Незнакомец протяжно присвистнул и от полноты чувств звонко хлопнул себя ладонями по бедрам, выбив из своих пятнистых штанов небольшое облачко пыли.
— Ни хрена с-себе! Т-так это же т-три дня назад б-было! А Максим Юрьевич, Становой его фамилия, мой шеф. Он меня т-тебе в помощники определил, чтоб тебе, значит, не с-скучно б-было. Вчера мы тут лагерь разбили, о-отметили это д-дело, как п… п… полагается,.. В-вот так отметили! У т-тебя же память начисто отшибло! Т-три дня п-потерял! Впервые слышу про такое. С-сам, бывает, не помню, что под банкой вытворяю, но чтобы т-так…
Артур Вениаминович принялся раскачиваться из стороны в сторону, как от сильной зубной боли. Стыд понемногу таял под лучами доброжелательной улыбки косноязычного незнакомца, зато страх подступающего сумасшествия, тоскливого прозябания в нищем загородном интернате для умалишенных неимоверно разросся, заслонив и вытеснив собой все остальные эмоции.
— Господи, — простонал Артур Вениаминович, — да что же это?! Где я? Почему горы?
— Да какие это горы, — небрежно сказал незнакомец. — Г-горы — это о-го-го! А здесь т-так, чепуха на п-постном масле, Валдайская в-возвышенность.
Несмотря на весь ужас своего положения, Артур Вениаминович нашел в себе силы горько улыбнуться.
— О боже! — воскликнул он. — Что вы несете? Где вы видели на Валдае снежные вершины?
В доказательство своих слов он ткнул пальцем в видневшуюся на недалеком горизонте дымчато-синюю остроконечную глыбу, увенчанную, как на картинке, треугольной снеговой папахой.
— В ней же тысячи три будет, а то и все четыре, — добавил он. — Какой же это, к чертям собачьим, Валдай? За кого вы меня принимаете? Что это за идиотский розыгрыш?
Артур Вениаминович спросонья почмокал пересохшими губами, несколько раз моргнул слипшимися глазами и попытался протереть их кулаком, как это делает любой человек, проснувшийся в незнакомой обстановке и не понимающий, как он, собственно, здесь очутился. Протереть глаза ему не удалось: не поднималась рука. Ляшенко попробовал шевельнуть второй рукой, и с тем же успехом. Не то чтобы он не чувствовал своих конечностей: и руки, и ноги послушно отзывались на посылаемые мозгом нервные импульсы, но что-то стесняло движения, словно он был громадной мухой, которую спеленал паутиной неведомый современной науке паук. Придя к такому выводу, Артур Вениаминович отчаянно забился в мягком коконе, и ценой неимоверных усилий выпростал из него правую руку.
Успех немного окрылил его и успокоил, первая волна неконтролируемой паники схлынула, и Ляшенко обнаружил, что никакой паутины на нем нет, а есть обычный спальный мешок — правда, очень хороший, теплый и мягкий, почти невесомый, из какой-то немнущейся, приятно поблескивающей ткани, напоминающей на ощупь шелк, но, несомненно, синтетической. Такого спального мешка у Артура Вениаминовича никогда не было, да и палатка, которой он пользовался во время полевых испытаний аппаратуры, была, мягко говоря, попроще — обыкновенный брезентовый шатер армейского образца, без пола, вмещавший в себя пять человек и натягивавшийся на вырубленные в ближайшем лесу сосновые колья.
Артур Вениаминович только было собрался удивиться, как вдруг ему стало не до удивления, не до испуга и вообще ни до чего. Неведомо откуда взявшаяся волна тошноты и головной боли — зверской, немилосердной, убийственной — накатила на него и накрыла с головой, заставив бессильно опрокинуться навзничь и закрыть глаза, которые, казалось, готовы были выскочить из орбит.
Когда приступ прошел, оставив после себя только слабость и легкую дурноту, Артур Вениаминович дрожащей рукой распустил застежку спального мешка и огляделся, почти уверенный, что увидит больничную палату. Пробуждение в незнакомой палатке, скорее всего, было обыкновенным болезненным бредом. Где же это его так угораздило?
Увы, чужая палатка была на месте, и солнце по-прежнему заглядывало в забранное частой сеткой окошечко. В этом солнце было что-то неправильное; у Артура Вениаминовича сложилось впечатление, что никакого солнца за окошком быть не должно, а должна быть какая-то серо-желтая туманная мгла, душная муть… дым, одним словом.
Дым!
В голове у Артура Вениаминовича прояснилось — не настолько, впрочем, чтобы он понял, куда и каким образом его занесла нелегкая. Зато он вспомнил, где был и чем занимался до того, как в его воспоминаниях образовался непонятный провал.
Он приехал в Москву по приглашению сотрудника российского МЧС — симпатичного и разговорчивого дядьки по имени Максим Юрьевич, командира какого-то там не то отдельного, не то мобильного отряда. В сопровождении этого мобильного Максима Юрьевича Артур Вениаминович посетил заместителя директора финансового управления МЧС Вострецова и получил от него «добро» на проведение испытаний генератора туч под эгидой МЧС — точнее, под крылом все того же Максима Юрьевича. Да, Максим Юрьевич был золотой человек. Это он устроил все так, что никому не известный изобретатель из Минска мог опробовать свое изобретение в деле, и притом не за собственный счет, как это пришлось бы делать дома, а за деньги МЧС. Да еще и получить за это материальное вознаграждение, которого ему при условии некоторой экономии могло хватить на год безбедной жизни… Благодетель! И ведь, что ни говори, как ни иронизируй, а так оно и есть: без Максима Юрьевича ничего бы у Ляшенко не получилось. Этот надутый индюк Вострецов ни в какую не хотел давать деньги под сомнительный с его точки зрения эксперимент. По-своему, по-чиновничьи, тот был прав. Это он, Артур Вениаминович, точно знал, что его детище — не плод фантазии, не подведет, будет работать именно так, как требуется. А чиновнику подавай бумаги — патенты, технические описания, заключение компетентной комиссии, акт о сертификации… Чиновники, конечно, правы, но где взять все эти бумажки, если прибор не испытан? А испытывать его без бумажек не разрешают, вот и получается замкнутый круг…
Итак, с этим все ясно. Договоренность была достигнута, срок испытаний назначен, а вот что произошло потом? Судя по палатке и спальному мешку, Артур Вениаминович находился за городом — надо полагать, на тех самых испытаниях, ради которых приехал в Москву. Но вот как он сюда попал и что вообще происходит, он, как ни бился, вспомнить не мог. Ну ладно, провалы в памяти случались с ним и раньше, и возникали они при совершенно определенных обстоятельствах. Вызывала их, как правило, обыкновенная водка, употребленная сверх меры. Но обычно Артур Вениаминович хотя бы помнил, где, с кем и, главное, по какому поводу пил. А тут…
А тут еще эта палатка. Испытания прибора? Ну-ну. Допустим, испытания. Допустим, импровизированный банкет по случаю их успешного завершения… Тем более что за окном — ни дыма, ни туч, ни дождя, одно только солнышко и свежий, кристально чистый воздух. Это сколько же надо было выпить, чтобы длившиеся не меньше двух недель полевые испытания вылетели из памяти, как будто их и вовсе не было? Ведь ничего же не осталось, ровным счетом ничегошеньки! В Москву он приехал один, без помощников — из экономии, естественно. Значит, рядом с ним все это время были какие-то посторонние люди. Какие? И где они все? Водка, что ли, была паленая? Так ведь такую амнезию способен вызвать далеко не каждый нервно-паралитический газ, ей-богу…
Или испытания еще не начались? Точно! Артуру Вениаминовичу вдруг вспомнилось, что после визита к Вострецову они с Максимом Юрьевичем решили, как водится, слегка спрыснуть это дело. Выходит, спрыснули не слегка, а очень даже основательно, и господина изобретателя пришлось транспортировать к месту проведения испытаний волоком, как дубовое бревно. Вот позорище-то! Называется, дорвался до бесплатного…
Хотя, позвольте! Если это место испытаний, то где же вездесущий дым? Где горящие торфяники, ждущие проливного дождя? Опять ничего не понятно, опять концы с концами не сходятся…
Артур Вениаминович еще немного полежал, пережидая дурноту и слабость. Если бы не это чудовищное похмелье, он давно выбрался бы из палатки и осмотрелся на местности. Тогда, по крайней мере, прояснилось бы хоть что-то, а так… Среди роившихся в его голове полубредовых идей неожиданной жемчужиной блеснула, например, такая: развеселый Максим Юрьевич, находясь под воздействием алкоголя, решил слегка пошутить и уложил своего гостя спать в палатке, которую для смеха разбил в хорошо освещенном лампами дневного света помещении с кондиционированным воздухом. Дескать, пускай гость, проснувшись, поломает себе голову, а потом вместе посмеемся над его испугом…
Версия была заманчивая, хоть и глупая. Вот только воздух, который вдыхал Артур Вениаминович, не был похож на охлажденную мертвую смесь, подающуюся в закрытое помещение через пыльную решетку кондиционера. Воздух был живой, свежий, и даже ветерок как будто угадывался…
Он снова осмотрелся, упрямо пытаясь отыскать разгадку в предметах окружающей обстановки. Да нет, на розыгрыш не похоже — во всяком случае, на пьяный розыгрыш. На дюралевом каркасе палатки было понавешено множество всякой всячины, начиная от незнакомой брезентовой куртки и кончая масляной лампой наподобие шахтерской. Был тут и мощный электрический фонарь, и потертый офицерский планшет на длинном ремне, и даже устрашающего вида охотничий нож с роговой рукояткой, наполовину засунутый в лежавшие на легком складном столике меховые ножны. Словом, привычная походная обстановка была здесь воссоздана до мелочей, и Артур Вениаминович очень сомневался, что кто-то, пребывая в подпитии, пошел бы на такие хлопоты ради одной лишь глупой шутки.
Так что же это, черт подери, было?!
Его бесцельно блуждавший взгляд вдруг наткнулся на заляпанные дощатые ящики, похожие на те, в которых перевозят боеприпасы. «Не кантовать! Не бросать! Хрупкие приборы!» — криком кричали надписи. Ящиков было два, и они показались Артуру Вениаминовичу подозрительно знакомыми. Он окончательно проморгался и понял, что смотрит на свое собственное имущество, которое романтически настроенный телерепортер окрестил «генератором туч». Поверх ящиков лежал потрепанный дорожный чемодан, также принадлежавший Артуру Вениаминовичу и содержавший в себе, помимо его личных вещей и туалетных принадлежностей, драгоценные монтажные схемы, чертежи и спецификации установки.
Забыв о своем странном, трудно объяснимом с точки зрения медицины похмелье, Ляшенко кое-как выдрался из пуховых объятий импортного спальника и на четвереньках подбежал к чемодану. Папка с бумагами лежала на прежнем месте — под стопкой нижнего белья и свежих рубашек; заначка, состоявшая из ста двенадцати долларов и нескольких сотен российских рублей, тоже никуда не исчезла, так что беспокойные мысли об ограблении, похищении и т. п. можно было смело отбросить. На всякий случай Артур Вениаминович заглянул в оба ящика. Серые жестяные коробки приборов с виду были в полном порядке, похоже к ним никто не прикасался с тех пор, как Ляшенко собственноручно упаковал их после пробной демонстрации, так впечатлившей милейшего Максима Юрьевича.
Он наспех оглядел себя и обнаружил, что одет в свой единственный приличный костюм, выглядевший так, будто его в течение нескольких дней не снимали даже на ночь. При этом подбородок Артура Вениаминовича оказался гладко выбритым. Ляшенко провел ладонью по щекам и зачем-то поднес ее к носу. Ладонь пахла одеколоном — не самым дорогим, конечно, но и не какой-нибудь «Гвоздикой». Это было загадочно.
Он кое-как присел на корточки, встал, разогнулся и ткнулся головой в матерчатую крышу палатки. Снова согнувшись, Артур Вениаминович на непослушных ногах добрался до выхода, отдернул полог и зажмурился, ослепленный ярким солнечным светом.
Впрочем, жмурился он не только от света. Представшая перед ним картина показалась Артуру Вениаминовичу настолько фантастической, что он не поверил собственным глазам, решив, что все-таки спит и видит необыкновенно яркий, изобилующий правдивыми деталями сон.
Палатка стояла на небольшом, поросшем травой скалистом выступе. Вокруг, доставая, казалось, до самого неба, громоздились огромные массы дикого камня, далеко внизу по крутым склонам рваным зеленым покрывалом курчавился лес, похожий отсюда на макет из крашеной стружки, а над всем этим раскинулось неправдоподобно синее небо с белыми мазками полупрозрачных перистых облаков.
Артур Вениаминович снова закрыл глаза и про себя сосчитал до десяти, страстно мечтая только об одном: поскорее проснуться в гостиничном номере — пускай с больной головой, но в более или менее здравом рассудке. Того, что он видел перед собой, просто не могло быть. В свободное от основных занятий время инженер-исследователь Ляшенко любил поваляться на диване со сборником научно-фантастических рассказов. Ситуация, в которой он очутился, была словно взята оттуда: мгновенный перенос в пространстве, а может быть, чем черт не шутит, даже и во времени. Ничем иным невозможно было объяснить его странную амнезию: кажется, всего минуту назад он, потирая руки, усаживался за накрытый стол в приятной компании улыбчивого Максима Юрьевича, а в следующее мгновение открыл глаза в незнакомом месте, притом таком, где ему совершенно нечего было делать.
Пока изобретатель генератора туч стоял перед палаткой с закрытыми глазами, подул ветерок, и откуда-то потянуло дымком. Ага, мысленно сказал себе Артур Вениаминович, вот это уже на что-то похоже. Кажется, я начинаю просыпаться. Вот и паленым запахло — из форточки, надо полагать. Сейчас мы осторожно откроем глаза и увидим обшарпанные желто-зеленые обои, гостиничную тумбочку с перекошенной дверцей и фотографию храма Христа Спасителя в рамочке под засиженным мухами стеклом…
Он осторожно открыл глаза, но не увидел ничего из того, что так мечтал увидеть. Перед ним по-прежнему расстилался дикий горный пейзаж, откуда-то по-прежнему тянуло дымком — не удушливой вонью медленно тлеющего под спудом торфа, а уютным дымком мирного туристского костра.
Уже ничего не желая, совершенно оглушенный непонятностью происходящего, Ляшенко со стоном повернул голову и увидел костер, возле которого сидел на корточках плотный коренастый мужчина лет пятидесяти или около того. На нем были заметно поношенные камуфляжные брюки, уже не новые кроссовки и выцветший полосатый тельник без рукавов. Ловко орудуя перочинным ножом, мужчина потрошил крупную, серебристо поблескивающую рыбину. Плоский камень, заменявший собою стол, потемнел от крови, из чего следовало, что рыбина была далеко не первая. Над костром, подвешенный на металлической треноге, аппетитно булькал закопченный котелок. Артур Вениаминович даже не попытался понять, откуда в горах могла взяться свежая рыба; единственное, что он в данный момент понимал, так это то, что мужчина у костра ему решительно не знаком. Камуфляжные штаны этого плечистого гражданина опять навели Артура Вениаминовича на дикую мысль, что он похищен чеченскими террористами с целью получения за него и за изобретенный им прибор солидного выкупа. Что с того, что и белорусское, и российское правительства плевать хотели и на прибор, и на того, кто его изобрел? Чеченцы, вероятно, составили по данному вопросу свое собственное мнение, и Артур Вениаминович очень сомневался, что ему удастся переубедить этих диких горных баранов.
Услышав слабый, полный сдержанной муки стон Артура Вениаминовича, мужчина повернул голову. У Ляшенко немного отлегло от сердца: кем бы ни оказался незнакомец, кавказцем он не был наверняка. Начавшие редеть на лбу русые волосы были откинуты назад, открывая кирпично-красное, нуждавшееся в бритье, но типично славянское лицо с насмешливыми серо-зелеными глазами.
— А! — неизвестно чему обрадовавшись, весело воскликнул незнакомец. — С д-добрым утром! Ну, б-брат, и зд-д-доров же ты д-дрыхнуть! Нам работать п-пора, а тебя не д-добудиться.
Бред продолжался, и конца ему не было видно.
— Простите, — еле ворочая непослушным языком, пробормотал Артур Вениаминович. — Я, собственно… Работать? Извините, а… мы знакомы? Я как-то не припоминаю…
Мужчина с плеском бросил рыбину в котелок и медленно вытер об штаны испачканные кровью и чешуей ладони. Вид у него был озадаченный.
— Т-то есть, как это — не п-припоминаешь? Т-ты что же — ничего не п-помнишь?
Ляшенко отчаянно замотал гудящей головой. Ему было мучительно стыдно, и к стыду примешивался страх, испытываемый всяким нормальным человеком, неожиданно обнаружившим, что у него явные нелады с психикой.
— Эк т-тебя взяло. — Незнакомец почесал в затылке и вынул из кармана сигареты. — Да, брат… Что же, и как водку в д-деревне покупали, т-тоже не помнишь?
— В какой деревне? — с огромным трудом подавляя внезапно возникший позыв к заиканию, уныло спросил Ляшенко. — Где мы, а? Что я тут делаю?
— Т-так. Н-надо же, а! Мне вчера с-сразу показалось, что водка п-паленая. Это же не водка, а нервно-п-паралитический г-газ! А что ты п-помнишь?
Ляшенко развел руками. Ноги у него вдруг ослабели, и он сел прямо на траву. Трава была жесткая, колючая и шуршала, как оберточная бумага.
— Москву помню, — сказал он. — Максима Юрьевича помню. Такси…
Незнакомец протяжно присвистнул и от полноты чувств звонко хлопнул себя ладонями по бедрам, выбив из своих пятнистых штанов небольшое облачко пыли.
— Ни хрена с-себе! Т-так это же т-три дня назад б-было! А Максим Юрьевич, Становой его фамилия, мой шеф. Он меня т-тебе в помощники определил, чтоб тебе, значит, не с-скучно б-было. Вчера мы тут лагерь разбили, о-отметили это д-дело, как п… п… полагается,.. В-вот так отметили! У т-тебя же память начисто отшибло! Т-три дня п-потерял! Впервые слышу про такое. С-сам, бывает, не помню, что под банкой вытворяю, но чтобы т-так…
Артур Вениаминович принялся раскачиваться из стороны в сторону, как от сильной зубной боли. Стыд понемногу таял под лучами доброжелательной улыбки косноязычного незнакомца, зато страх подступающего сумасшествия, тоскливого прозябания в нищем загородном интернате для умалишенных неимоверно разросся, заслонив и вытеснив собой все остальные эмоции.
— Господи, — простонал Артур Вениаминович, — да что же это?! Где я? Почему горы?
— Да какие это горы, — небрежно сказал незнакомец. — Г-горы — это о-го-го! А здесь т-так, чепуха на п-постном масле, Валдайская в-возвышенность.
Несмотря на весь ужас своего положения, Артур Вениаминович нашел в себе силы горько улыбнуться.
— О боже! — воскликнул он. — Что вы несете? Где вы видели на Валдае снежные вершины?
В доказательство своих слов он ткнул пальцем в видневшуюся на недалеком горизонте дымчато-синюю остроконечную глыбу, увенчанную, как на картинке, треугольной снеговой папахой.
— В ней же тысячи три будет, а то и все четыре, — добавил он. — Какой же это, к чертям собачьим, Валдай? За кого вы меня принимаете? Что это за идиотский розыгрыш?