Страница:
Озадаченный этой резкой отповедью, незнакомец в камуфляжных штанах немного помедлил с ответом, делая вид, что помешивает в котелке и подкладывает в костер щепки, без которых тот вполне мог обойтись.
— Ты вот что, друг симпатичный, — сказал он, наконец, сурово и почему-то не заикаясь. — Я так тебе скажу: твое дело какое? Твое дело — прибор испытать. Тебе деньги заплатили?
— Пообещали, — буркнул Артур Вениаминович, почти уверенный, что незнакомец сейчас снова примется вешать ему лапшу на уши, уверяя, что деньги он получил сполна, а потом забыл об этом.
Тут его окатило новой волной страха: а вдруг и вправду заплатили? Заплатили, а он их взял и потерял. Или, к примеру, пропил, отсюда и амнезия… Да нет, пропив такие деньги, он бы, наверное, вовсе не проснулся…
Вопреки его ожиданиям, незнакомец ничего подобного говорить не стал.
— Раз пообещали, значит, заплатят, — уверенно заявил он. — Наш Юрьич — золотой мужик, слово держать умеет. Заплатит сполна, да еще и от себя что-нибудь подкинет, если все будет тип-топ. Даже не сомневайся. От тебя что требуется? Машинку опробовать, верно? Ну, и пробуй себе на здоровье. А где пробовать — какая разница? Тебе, что ли, не все равно, где под дождиком мокнуть? Палатка у нас мировая, будешь сухой, как ковбой «Хаггис». У начальства, браток, свои резоны имеются, и нам в их дела нос совать — последнее дело. Твое дело — на скрипке пиликать и не задавать лишних вопросов. Нажимай свои кнопки и ни о чем не беспокойся. На-ка вот, поправь голову-то…
С этими словами он извлек откуда-то из-за спины солдатскую фляжку, вынул из лежавшего под рукой открытого рюкзака пластиковый стаканчик, плеснул в него и протянул Артуру Вениаминовичу. Ляшенко шарахнулся от стакана, как от рассерженной гадюки, но незнакомец продолжал настойчиво протягивать ему угощение, и он, подумав, все-таки решил выпить. В стаканчике оказалась водка. Ляшенко проглотил ее с отвращением, как горькое лекарство, и водка, в отличие от лекарства, помогла мгновенно. Тошнота и дрожь в коленях сразу пошли на убыль, и все происходящее, хоть и не сделалось более понятным, обрело и резкость очертаний. Иными словами, Артуру Вениаминовичу перестало казаться, что он спит или бредит. Горы? Ну, что ж, горы так горы. В конце концов, сам, по собственной инициативе и за свой счет, он бы в горы никогда не выбрался. Это все, конечно, странно, но выбирать, похоже, не приходится…
Незнакомец забрал у него пустой стаканчик, помешал алюминиевой ложкой в котелке и с видимым удовольствием втянул ноздрями поднимавшийся от варева душистый пар. Артур Вениаминович тоже принюхался и неожиданно для себя понял, что умирает от голода. Рот его наполнился слюной, и он непроизвольно сглотнул. Заметив это, незнакомец понимающе усмехнулся.
— Ушица — первый сорт, — заявил он. — Скоро поспеет. Давай, браток, умойся, причешись, а то глядеть на тебя противно. Там, за палаткой, ведро с водой. Перекусим и за работу. Да веселей гляди! Ну, перебрал маленько, ну, водка попалась поганая, так что ж теперь — вешаться? Ты не бойся, я не из болтливых. Могила! Да и о чем тут рассказывать? Со всеми случается…
Артур Вениаминович мысленно махнул на все рукой и побрел за палатку умываться. Положение его более или менее разъяснилось — скорее менее, чем более, но он полагал, что торопить события не стоит. Судя по всему, ему предстояло узнать много нового и о себе, и об окружающем мире, а такую информацию лучше получать мелкими порциями, чтобы ненароком не свихнуться. Всему свое время, а пока что лучше всего было последовать совету незнакомца в камуфляжных штанах: привести себя в порядок, перекусить и браться за работу, которая, как известно, является наилучшим лекарством от всех скорбей.
Он отыскал ведро, до краев наполненное идеально прозрачной водой. Вода была ледяная — скорее всего, из какого-то горного ручья. Артур Вениаминович снял мятый, лопнувший под мышкой пиджак и закатал рукава несвежей рубашки. Наклоняясь над ведром, он привычным жестом поддернул закатанные рукава повыше и вдруг замер, расширенными глазами уставившись на сгиб левого локтя.
Там, в укромной, незащищенной впадинке, виднелся преизрядный синяк неприятного багрового оттенка, и посреди этого синяка чернели предательские точки — закупоренные корочками запекшейся крови отверстия, оставленные иглой для внутривенных инъекций.
Гроза бушевала где-то высоко в горах, давая о себе знать только редкими бледными вспышками молний на фиолетовом фоне неба да невнятным ворчанием далекого грома. Там, наверху, наверняка хлестал ливень, а здесь, над турбазой, небо было бледно-серым, и по нему время от времени проплывали рваные клочья дождевых облаков. Из них периодически сеялся мелкий занудливый дождик — шуршал по шиферу двускатных крыш, тихонько бормотал в водостоках, шептался в траве, каплями сползал по оконным стеклам, оставляя на них извилистые дорожки. В крытом загоне, изредка переступая ногами, скучали над кормушками лошади. Оттуда доносилось звучное фырканье, хрупанье, перестук копыт; заглушая эти звуки, бренчала плохо настроенная гитара — собравшись на веранде одного из домиков, туристы нестройным хором, но с большим чувством пели походные песни в ожидании погоды.
Слушая хоровые завывания про «солнышко лесное», Глеб начинал жалеть, что поддался на уговоры и дал затащить себя в это гиблое место. Впрочем, здесь действительно было сказочно красиво, а что до погоды, так в течение всей последней недели она оставалась одинаковой — что здесь, что внизу, на побережье. Ну а туристы… Поразмыслив, Слепой пришел к выводу, что туристы все-таки лучше курортников — хотя бы тем, что их меньше. Если бы не эти песни под гитару, их можно было бы вообще не замечать.
К неоспоримым плюсам пребывания здесь, а не у моря, относилось также присутствие неунывающего Арчила Гургенидзе, который буквально расшибался в лепешку, стараясь услужить дорогим гостям и при этом ухитряясь быть ненавязчивым. Он ужасно переживал, когда испортилась погода, и многословно извинялся перед Ириной и Глебом. В целом они беззаботно проводили время, а бесконечно возникавшие в поле их зрения туристы были просто неизбежным злом. В минуты раздражения Глебу начинало казаться, что на планете развелось чересчур много народа, так что спастись от посторонних, наверное, уже не удастся даже на верхушке заброшенного маяка.
Они с Ириной много гуляли по окрестностям — и верхом, и пешком. Первое время Арчил старался сопровождать их, опасаясь, что они заблудятся в горах, но потом успокоился и занялся своими прямыми обязанностями, убедившись, что его командир по-прежнему помнит, как вести себя среди скал и ущелий.
Время близилось к полудню, хотя из-за серых туч, скрывших вершины гор, казалось, будто вот-вот наступит вечер. Глеб спешился у загона, набросил поводья на перекладину ограды и помог Ирине слезть с мокрого седла. «Взорвется в небе самолет, сгорит автомобиль, и лишь турист везде пройдет, глотая пыль», — доносилась со стороны веранды веселая разноголосица. Сиверов поморщился: эта песенка показалась ему немного странной еще в те далекие времена, когда он услышал ее впервые. В ту пору никто и слыхом не слыхал о террористических актах, а теперь развеселая мелодия в сочетании с подобными словами звучала кощунственно. «Традиция, — подумал Слепой. — Святое дело — традиция! Песня старая, обкатанная несколькими поколениями туристов-гитаристов, и скажи им сейчас, что в наше время она звучит как гимн мусульманских камикадзе, ребята наверняка удивятся и даже обидятся».
— Потонет в море пароход, состав с путей сойдет, и лишь турист идет вперед, поскольку он урод, — не удержавшись, пробормотал Глеб, дергая намокшую, жесткую, как дерево, подпругу.
— Старый ворчун, — сказала Ирина. — Людям весело, а ты недоволен.
— А чему радоваться? — поинтересовался Глеб, снимая с лошадиной спины мокрое седло.
— Как это — чему? — удивилась Ирина. — Людям весело без водки, это ли не повод для радости?
Слепой пожал плечами, взгромоздил седло на коновязь и принялся расседлывать вторую лошадь.
— Не знаю, — ответил он из-под лошадиного брюха. — Я не нарколог и не постовой милиционер, так что мне трудно об этом судить. Например, с точки зрения производителей спиртных напитков в таком веселье нет ничего хорошего.
— Ну эти-то внакладе не останутся! — воскликнула Ирина. — А с чего это ты о них так беспокоишься? Неужто Потапчук в свободное время разводит в гараже технический спирт водой и развозит поддельную водку по торговым точкам на служебном автомобиле?
— Тише, тише! Зачем же разглашать государственные секреты? Это строго между нами, договорились? — обратился он к лошадям и снова повернулся к Ирине. — Ты в душ?
— Ага.
— Ну давай. А я найду Арчила, расскажу ему про ручей.
Необыкновенно чистый ручей, питавший водой не только турбазу, но и несколько расположенных ниже селений, был местной достопримечательностью. Он брал начало в горном озере — действительно кристально чистом и необыкновенно красивом. Говорливый Арчил ни капельки не врал, превознося красоты этого водоема и утверждая, что в нем страшно купаться. Купаться действительно было страшно: бездонный провал в скалах был до краев заполнен такой ледяной водой, что соваться в нее было равносильно самоубийству. Малейшая судорога привела бы к неминуемой гибели, поскольку дно в озере действительно отсутствовало — во всяком случае, нащупать ею никому до сих пор не удалось.
От базы до ручья было чуть больше километра. Здесь, на берегу, был сооружен примитивный водозабор, из которого вода по трубам подавалась на турбазу — точнее, в установленную на столбах двухтонную емкость, откуда она поступала в водопроводные краны и питьевые фонтанчики. Никакой нужды в столь сложном способе получения воды не было, и причиной сооружения этого, с позволения сказать, водопровода послужило желание прежней администрации турбазы, во-первых, освоить бюджетные средства, а во-вторых, успокоить некоторых излишне цивилизованных туристов. Они, видите ли, никак не могли понять, как это можно пить воду прямо из ручья, не прогнав ее предварительно по ржавым трубам и не выдержав несколько суток в не менее ржавой бочке. Единственным достоинством этого водопровода была предельная простота устройства, благодаря которой он безотказно функционировал на протяжении нескольких десятков лет.
Ирина и Глеб любили гулять вдоль ручья — это был один из самых живописных маршрутов. Сегодня прогулка оказалась испорченной, поскольку выяснилось, что ручей пересох. По каменистому дну, извиваясь между мокрыми валунами, текла тоненькая струйка дождевой воды, и это было все. На турбазе этого до сих пор не заметили благодаря двухтонному запасу воды и тому обстоятельству, что в дождь гораздо меньше хочется пить. Тем не менее, Глеб не на шутку встревожился. Действительно, пересохший ручей выглядел крайне загадочно, особенно если учесть, что в горах уже целую неделю гремели грозы и шумели едва ли не тропические ливни. Еще позавчера вода в ручье заметно поднялась, норовя выйти из берегов, а сегодня…
Он отыскал Арчила в комнате. Задрав ноги в ботинках на спинку кровати, тот сладко спал, оглашая помещение заливистым храпом абсолютно здорового человека, которому не о чем волноваться. Можно было подумать, что всю ночь он бродил по горам или разгружал вагоны с цементом. Глеб, однако, точно знал, что это не так: они с Ириной жили в соседнем домике, и храп Арчила Вахтанговича всю ночь долетал до них через открытую форточку, временами перекрывая далекие громовые раскаты. Поэтому Сиверов не стал деликатничать и, остановившись на пороге, во всю глотку гаркнул:
— Рота, подъем! Тревога!
Он хорошо помнил времена, когда подобный выкрик мгновенно поднял бы Гургенидзе на ноги. С тех пор, однако, утекло уже очень много воды, и Гургенидзе ограничился тем, что вздрогнул и открыл глаза. Его черные щетинистые усы поползли вверх и в стороны, из-под них сверкнула полоска белых, очень крупных зубов — Арчил Вахтангович улыбался.
— А, командир? Что такое, дорогой? Зачем кричишь? Палец поранил?
Глеб сжато, но исчерпывающе, объяснил Арчилу Вахтанговичу, почему кричит и что произошло. Гургенидзе спустил ноги с кровати, сел и шибко почесал заросший затылок. Вид у него сделался озабоченный.
— А ты уверен, дорогой? — спросил он, дослушав до конца. — Так-таки и пересох? В такой дождь? А может быть, ты немного заблудился — совсем чуть-чуть,
— он показал пальцами, на сколько, по его мнению, мог заблудиться Глеб, — и нечаянно вышел на старое русло? Оно здесь совсем недалеко, километра три, три с половиной. А что такое несчастные пять километров, когда рядом с тобой красивая женщина? Вах! С такой женщиной я бы прошел тысячу и ничего не заметил, кроме ее красоты! А потом удивлялся бы, спрашивал прохожих: скажи, дорогой, откуда возле моего дома тайга? Зачем белые медведи?
Примерно на середине этой речи он пришел в великолепное расположение духа, и к концу ее уже не столько говорил, сколько пел, сверкая черными глазами и оживленно жестикулируя. На Глеба, однако, его декламация не произвела никакого впечатления.
— Ты дурака-то не валяй, — сказал он. — Сначала разберись, куда у тебя из-под носа ручей подевался. Вот выпьют твои «солнышки лесные» всю воду из цистерны, будешь тогда рассказывать, что это им только кажется, будто воды нет. Небось, к озеру с ведрами не набегаешься. Десять километров — не шутка, а Ирину я тебе в сопровождающие не дам. И, кстати, в тайге белые медведи не водятся.
— Ну, бурые, — уже без прежнего запала поправился Гургенидзе и нехотя поднялся. — Какая разница? Так, говоришь, не заблудился? Ну да, конечно, такой, как ты, не заблудится, даже если ему заплатить… Хорошо, сейчас поеду, посмотрю. Наверное, где-то обвал случился, русло засыпало. Вообще-то, ничего страшного. Завал рано или поздно размоет.
— А если не размоет?
— А если не размоет, вода в ручье поднимется, перельется через завал и потечет дальше.
— А если ее наберется слишком много?
— Э, генацвале, зачем пугаешь нервного человека? Если ее наберется слишком много… Как унитаз работает, знаешь? Пшшшш!!! — Арчил губами, руками, глазами и вообще всем своим телом изобразил, как бурно низвергается в унитаз вода из смывного бачка. — Вот так и здесь. А мы с тобой сейчас находимся на дне этого унитаза.
— Очень мило, — сказал Глеб. — Спасибо, кацо. Утешил.
— Э, шутка! — Гургенидзе махнул длинной рукой. — Я же говорю, ничего страшного нет. Но на всякий случай надо проверить. На всякий случай, понимаешь? Я горы люблю, жить без них не могу, но знаю, что пакости от них всегда можно ждать. Они как красавица с плохим характером, понимаешь? Люби ее, на руках носи, песни пой, а она все равно так и норовит тебе в волосы вцепиться. А бросить нельзя, потому что — любовь.
Он открыл стенной шкаф, в самый последний момент ловко подхватив и прислонив к стене дверцу, которая вознамерилась обрушиться ему на голову.
— Э, шалишь! — со смехом воскликнул грузин, обращаясь к дверце. — Один раз ты меня поймала, больше не получится! Дождешься, возьму молоток и забью тебя наглухо!
Он вынул из шкафа брезентовую куртку с капюшоном и решительно протолкнул руки в жесткие, как пожарные шланги, рукава.
— Подожди, я с тобой, — сказал Глеб. — Только предупрежу Ирину, и поедем.
— Ничего подобного, — возразил Гургенидзе. — Посмотри на себя, весь мокрый. Полдня под дождем гулял, сам намок, Ирину вымочил, а теперь еще хочешь ее одну здесь оставить? Смотри, командир, пока ты будешь по камням ползать, как бы к ней какой-нибудь красавец с гитарой не подкатился. Ты вернешься, а у них уже дуэт…
— Чепуха, — отмахнулся Глеб. — Если у меня здесь и есть конкурент, так это ты.
— Вай! — с притворным испугом воскликнул Арчил. — Откуда знаешь, кто сказал? Сам заметил, да? Что делать будешь? Зарежешь? Вай, пропал Арчил, совсем пропал!
— Кончай художественную самодеятельность, сержант, — сердито сказал Глеб. — Одному в горах опасно. Пойдем вместе.
Гургенидзе перестал улыбаться и крепко взял Глеба за плечо.
— Скажи, командир, откуда на свете берется порядок? Что это такое — порядок? Это совсем просто, слушай! Кому положено работать — работает, кому положено отдыхать — отдыхает, и кругом полный порядок! А когда кто-то берется не за свое дело, тогда получается художественная самодеятельность. Опасно! Кому в горах опасно — мне? Слушай, вот ты у себя в Москве из дома в булочную выходишь, это опасно? А когда в ванную идешь — опасно? Ты у себя дома, какая может быть опасность? А я — у себя дома, понимаешь? Все, все, не спорь! Здесь я командир, мои приказы не обсуждаются. Иди к Ирине, корми, пои, песни пой, руки целуй, от меня привет передавай. Вечером вернусь, шашлык кушать будем!
Глеб понял, что спорить бесполезно. Понял он и то, о чем Гургенидзе умолчал из деликатности: там, наверху, под проливным дождем, отвыкший от скользких горных троп москвич мог оказаться для профессионального проводника не столько помощью, сколько обузой. У Сиверова было, что возразить по этому поводу, но он решил оставить возражения при себе: спор отнял бы слишком много времени, и в ходе этого спора ему пришлось бы познакомить Гургенидзе с некоторыми фактами своей биографии, о которых лучше было помалкивать. Поэтому он молча проводил Арчила до коновязи, посмотрел, как тот сноровисто седлает свежую лошадь, и только когда тот уже всунул в стремя носок ботинка, спросил:
— А оружие?
Гургенидзе посмотрел на него непонимающим взглядом, потом лицо его просветлело, он вынул ногу из стремени и убежал в инструментальную кладовую. Глеб посмотрел на хлипкий дощатый сарайчик, в котором скрылся Арчил, и озадаченно поскреб макушку: они что, хранят огнестрельное оружие в этой собачьей конуре? О, времена, о, нравы!
Вскоре грузин вернулся, неся на плече длинный брезентовый чехол, в котором глухо брякало какое-то железо. В этом чехле, пожалуй, мог бы без труда уместиться ручной пулемет, и даже не один, но, когда Арчил принялся укреплять чехол позади седла, Глеб увидел только деревянный черенок лопаты и плоский конец увесистого стального лома.
— Вот спасибо, командир, — приговаривал Гургенидзе, ловко затягивая узлы. — Ай, молодец, как вовремя напомнил! Что бы я там делал без инструментов?
— Так и поедешь без оружия? — почему-то чувствуя себя пристыженным, буркнул Сиверов. — А вдруг это диверсия?
Гургенидзе уже сидел в седле — сидел прямо, нарочито небрежно, с врожденным изяществом настоящего джигита.
— Какая диверсия? — усмехнулся он. — Прости, командир, но вы там, в Москве, помешались на террористах, клянусь! Где Чечня, а где мы?
Сиверов махнул рукой. Умом Глеб понимал, что Гургенидзе прав на все сто процентов, и наверху, в горах, его не подстерегали никакие опасности, кроме тех, к которым он давно привык и с которыми справлялся чисто автоматически, не напрягаясь.
Арчил тронул каблуками лошадиное брюхо и выехал из-под навеса. Застоявшаяся кобыла с места взяла ровной рысью. Дождь радостно забарабанил по надвинутому брезентовому капюшону. Гургенидзе хлестнул лошадь плеткой и запел что-то гортанное, переливчатое.
— Рацию! — крикнул вслед ему Глеб, — Рацию возьми, Арчил!
Гургенидзе не услышал. Копыта его лошади глухо простучали по сырой каменистой почве, и через секунду он уже скрылся из виду.
ГЛАВА 6
— Ты вот что, друг симпатичный, — сказал он, наконец, сурово и почему-то не заикаясь. — Я так тебе скажу: твое дело какое? Твое дело — прибор испытать. Тебе деньги заплатили?
— Пообещали, — буркнул Артур Вениаминович, почти уверенный, что незнакомец сейчас снова примется вешать ему лапшу на уши, уверяя, что деньги он получил сполна, а потом забыл об этом.
Тут его окатило новой волной страха: а вдруг и вправду заплатили? Заплатили, а он их взял и потерял. Или, к примеру, пропил, отсюда и амнезия… Да нет, пропив такие деньги, он бы, наверное, вовсе не проснулся…
Вопреки его ожиданиям, незнакомец ничего подобного говорить не стал.
— Раз пообещали, значит, заплатят, — уверенно заявил он. — Наш Юрьич — золотой мужик, слово держать умеет. Заплатит сполна, да еще и от себя что-нибудь подкинет, если все будет тип-топ. Даже не сомневайся. От тебя что требуется? Машинку опробовать, верно? Ну, и пробуй себе на здоровье. А где пробовать — какая разница? Тебе, что ли, не все равно, где под дождиком мокнуть? Палатка у нас мировая, будешь сухой, как ковбой «Хаггис». У начальства, браток, свои резоны имеются, и нам в их дела нос совать — последнее дело. Твое дело — на скрипке пиликать и не задавать лишних вопросов. Нажимай свои кнопки и ни о чем не беспокойся. На-ка вот, поправь голову-то…
С этими словами он извлек откуда-то из-за спины солдатскую фляжку, вынул из лежавшего под рукой открытого рюкзака пластиковый стаканчик, плеснул в него и протянул Артуру Вениаминовичу. Ляшенко шарахнулся от стакана, как от рассерженной гадюки, но незнакомец продолжал настойчиво протягивать ему угощение, и он, подумав, все-таки решил выпить. В стаканчике оказалась водка. Ляшенко проглотил ее с отвращением, как горькое лекарство, и водка, в отличие от лекарства, помогла мгновенно. Тошнота и дрожь в коленях сразу пошли на убыль, и все происходящее, хоть и не сделалось более понятным, обрело и резкость очертаний. Иными словами, Артуру Вениаминовичу перестало казаться, что он спит или бредит. Горы? Ну, что ж, горы так горы. В конце концов, сам, по собственной инициативе и за свой счет, он бы в горы никогда не выбрался. Это все, конечно, странно, но выбирать, похоже, не приходится…
Незнакомец забрал у него пустой стаканчик, помешал алюминиевой ложкой в котелке и с видимым удовольствием втянул ноздрями поднимавшийся от варева душистый пар. Артур Вениаминович тоже принюхался и неожиданно для себя понял, что умирает от голода. Рот его наполнился слюной, и он непроизвольно сглотнул. Заметив это, незнакомец понимающе усмехнулся.
— Ушица — первый сорт, — заявил он. — Скоро поспеет. Давай, браток, умойся, причешись, а то глядеть на тебя противно. Там, за палаткой, ведро с водой. Перекусим и за работу. Да веселей гляди! Ну, перебрал маленько, ну, водка попалась поганая, так что ж теперь — вешаться? Ты не бойся, я не из болтливых. Могила! Да и о чем тут рассказывать? Со всеми случается…
Артур Вениаминович мысленно махнул на все рукой и побрел за палатку умываться. Положение его более или менее разъяснилось — скорее менее, чем более, но он полагал, что торопить события не стоит. Судя по всему, ему предстояло узнать много нового и о себе, и об окружающем мире, а такую информацию лучше получать мелкими порциями, чтобы ненароком не свихнуться. Всему свое время, а пока что лучше всего было последовать совету незнакомца в камуфляжных штанах: привести себя в порядок, перекусить и браться за работу, которая, как известно, является наилучшим лекарством от всех скорбей.
Он отыскал ведро, до краев наполненное идеально прозрачной водой. Вода была ледяная — скорее всего, из какого-то горного ручья. Артур Вениаминович снял мятый, лопнувший под мышкой пиджак и закатал рукава несвежей рубашки. Наклоняясь над ведром, он привычным жестом поддернул закатанные рукава повыше и вдруг замер, расширенными глазами уставившись на сгиб левого локтя.
Там, в укромной, незащищенной впадинке, виднелся преизрядный синяк неприятного багрового оттенка, и посреди этого синяка чернели предательские точки — закупоренные корочками запекшейся крови отверстия, оставленные иглой для внутривенных инъекций.
***
Гроза бушевала где-то высоко в горах, давая о себе знать только редкими бледными вспышками молний на фиолетовом фоне неба да невнятным ворчанием далекого грома. Там, наверху, наверняка хлестал ливень, а здесь, над турбазой, небо было бледно-серым, и по нему время от времени проплывали рваные клочья дождевых облаков. Из них периодически сеялся мелкий занудливый дождик — шуршал по шиферу двускатных крыш, тихонько бормотал в водостоках, шептался в траве, каплями сползал по оконным стеклам, оставляя на них извилистые дорожки. В крытом загоне, изредка переступая ногами, скучали над кормушками лошади. Оттуда доносилось звучное фырканье, хрупанье, перестук копыт; заглушая эти звуки, бренчала плохо настроенная гитара — собравшись на веранде одного из домиков, туристы нестройным хором, но с большим чувством пели походные песни в ожидании погоды.
Слушая хоровые завывания про «солнышко лесное», Глеб начинал жалеть, что поддался на уговоры и дал затащить себя в это гиблое место. Впрочем, здесь действительно было сказочно красиво, а что до погоды, так в течение всей последней недели она оставалась одинаковой — что здесь, что внизу, на побережье. Ну а туристы… Поразмыслив, Слепой пришел к выводу, что туристы все-таки лучше курортников — хотя бы тем, что их меньше. Если бы не эти песни под гитару, их можно было бы вообще не замечать.
К неоспоримым плюсам пребывания здесь, а не у моря, относилось также присутствие неунывающего Арчила Гургенидзе, который буквально расшибался в лепешку, стараясь услужить дорогим гостям и при этом ухитряясь быть ненавязчивым. Он ужасно переживал, когда испортилась погода, и многословно извинялся перед Ириной и Глебом. В целом они беззаботно проводили время, а бесконечно возникавшие в поле их зрения туристы были просто неизбежным злом. В минуты раздражения Глебу начинало казаться, что на планете развелось чересчур много народа, так что спастись от посторонних, наверное, уже не удастся даже на верхушке заброшенного маяка.
Они с Ириной много гуляли по окрестностям — и верхом, и пешком. Первое время Арчил старался сопровождать их, опасаясь, что они заблудятся в горах, но потом успокоился и занялся своими прямыми обязанностями, убедившись, что его командир по-прежнему помнит, как вести себя среди скал и ущелий.
Время близилось к полудню, хотя из-за серых туч, скрывших вершины гор, казалось, будто вот-вот наступит вечер. Глеб спешился у загона, набросил поводья на перекладину ограды и помог Ирине слезть с мокрого седла. «Взорвется в небе самолет, сгорит автомобиль, и лишь турист везде пройдет, глотая пыль», — доносилась со стороны веранды веселая разноголосица. Сиверов поморщился: эта песенка показалась ему немного странной еще в те далекие времена, когда он услышал ее впервые. В ту пору никто и слыхом не слыхал о террористических актах, а теперь развеселая мелодия в сочетании с подобными словами звучала кощунственно. «Традиция, — подумал Слепой. — Святое дело — традиция! Песня старая, обкатанная несколькими поколениями туристов-гитаристов, и скажи им сейчас, что в наше время она звучит как гимн мусульманских камикадзе, ребята наверняка удивятся и даже обидятся».
— Потонет в море пароход, состав с путей сойдет, и лишь турист идет вперед, поскольку он урод, — не удержавшись, пробормотал Глеб, дергая намокшую, жесткую, как дерево, подпругу.
— Старый ворчун, — сказала Ирина. — Людям весело, а ты недоволен.
— А чему радоваться? — поинтересовался Глеб, снимая с лошадиной спины мокрое седло.
— Как это — чему? — удивилась Ирина. — Людям весело без водки, это ли не повод для радости?
Слепой пожал плечами, взгромоздил седло на коновязь и принялся расседлывать вторую лошадь.
— Не знаю, — ответил он из-под лошадиного брюха. — Я не нарколог и не постовой милиционер, так что мне трудно об этом судить. Например, с точки зрения производителей спиртных напитков в таком веселье нет ничего хорошего.
— Ну эти-то внакладе не останутся! — воскликнула Ирина. — А с чего это ты о них так беспокоишься? Неужто Потапчук в свободное время разводит в гараже технический спирт водой и развозит поддельную водку по торговым точкам на служебном автомобиле?
— Тише, тише! Зачем же разглашать государственные секреты? Это строго между нами, договорились? — обратился он к лошадям и снова повернулся к Ирине. — Ты в душ?
— Ага.
— Ну давай. А я найду Арчила, расскажу ему про ручей.
Необыкновенно чистый ручей, питавший водой не только турбазу, но и несколько расположенных ниже селений, был местной достопримечательностью. Он брал начало в горном озере — действительно кристально чистом и необыкновенно красивом. Говорливый Арчил ни капельки не врал, превознося красоты этого водоема и утверждая, что в нем страшно купаться. Купаться действительно было страшно: бездонный провал в скалах был до краев заполнен такой ледяной водой, что соваться в нее было равносильно самоубийству. Малейшая судорога привела бы к неминуемой гибели, поскольку дно в озере действительно отсутствовало — во всяком случае, нащупать ею никому до сих пор не удалось.
От базы до ручья было чуть больше километра. Здесь, на берегу, был сооружен примитивный водозабор, из которого вода по трубам подавалась на турбазу — точнее, в установленную на столбах двухтонную емкость, откуда она поступала в водопроводные краны и питьевые фонтанчики. Никакой нужды в столь сложном способе получения воды не было, и причиной сооружения этого, с позволения сказать, водопровода послужило желание прежней администрации турбазы, во-первых, освоить бюджетные средства, а во-вторых, успокоить некоторых излишне цивилизованных туристов. Они, видите ли, никак не могли понять, как это можно пить воду прямо из ручья, не прогнав ее предварительно по ржавым трубам и не выдержав несколько суток в не менее ржавой бочке. Единственным достоинством этого водопровода была предельная простота устройства, благодаря которой он безотказно функционировал на протяжении нескольких десятков лет.
Ирина и Глеб любили гулять вдоль ручья — это был один из самых живописных маршрутов. Сегодня прогулка оказалась испорченной, поскольку выяснилось, что ручей пересох. По каменистому дну, извиваясь между мокрыми валунами, текла тоненькая струйка дождевой воды, и это было все. На турбазе этого до сих пор не заметили благодаря двухтонному запасу воды и тому обстоятельству, что в дождь гораздо меньше хочется пить. Тем не менее, Глеб не на шутку встревожился. Действительно, пересохший ручей выглядел крайне загадочно, особенно если учесть, что в горах уже целую неделю гремели грозы и шумели едва ли не тропические ливни. Еще позавчера вода в ручье заметно поднялась, норовя выйти из берегов, а сегодня…
Он отыскал Арчила в комнате. Задрав ноги в ботинках на спинку кровати, тот сладко спал, оглашая помещение заливистым храпом абсолютно здорового человека, которому не о чем волноваться. Можно было подумать, что всю ночь он бродил по горам или разгружал вагоны с цементом. Глеб, однако, точно знал, что это не так: они с Ириной жили в соседнем домике, и храп Арчила Вахтанговича всю ночь долетал до них через открытую форточку, временами перекрывая далекие громовые раскаты. Поэтому Сиверов не стал деликатничать и, остановившись на пороге, во всю глотку гаркнул:
— Рота, подъем! Тревога!
Он хорошо помнил времена, когда подобный выкрик мгновенно поднял бы Гургенидзе на ноги. С тех пор, однако, утекло уже очень много воды, и Гургенидзе ограничился тем, что вздрогнул и открыл глаза. Его черные щетинистые усы поползли вверх и в стороны, из-под них сверкнула полоска белых, очень крупных зубов — Арчил Вахтангович улыбался.
— А, командир? Что такое, дорогой? Зачем кричишь? Палец поранил?
Глеб сжато, но исчерпывающе, объяснил Арчилу Вахтанговичу, почему кричит и что произошло. Гургенидзе спустил ноги с кровати, сел и шибко почесал заросший затылок. Вид у него сделался озабоченный.
— А ты уверен, дорогой? — спросил он, дослушав до конца. — Так-таки и пересох? В такой дождь? А может быть, ты немного заблудился — совсем чуть-чуть,
— он показал пальцами, на сколько, по его мнению, мог заблудиться Глеб, — и нечаянно вышел на старое русло? Оно здесь совсем недалеко, километра три, три с половиной. А что такое несчастные пять километров, когда рядом с тобой красивая женщина? Вах! С такой женщиной я бы прошел тысячу и ничего не заметил, кроме ее красоты! А потом удивлялся бы, спрашивал прохожих: скажи, дорогой, откуда возле моего дома тайга? Зачем белые медведи?
Примерно на середине этой речи он пришел в великолепное расположение духа, и к концу ее уже не столько говорил, сколько пел, сверкая черными глазами и оживленно жестикулируя. На Глеба, однако, его декламация не произвела никакого впечатления.
— Ты дурака-то не валяй, — сказал он. — Сначала разберись, куда у тебя из-под носа ручей подевался. Вот выпьют твои «солнышки лесные» всю воду из цистерны, будешь тогда рассказывать, что это им только кажется, будто воды нет. Небось, к озеру с ведрами не набегаешься. Десять километров — не шутка, а Ирину я тебе в сопровождающие не дам. И, кстати, в тайге белые медведи не водятся.
— Ну, бурые, — уже без прежнего запала поправился Гургенидзе и нехотя поднялся. — Какая разница? Так, говоришь, не заблудился? Ну да, конечно, такой, как ты, не заблудится, даже если ему заплатить… Хорошо, сейчас поеду, посмотрю. Наверное, где-то обвал случился, русло засыпало. Вообще-то, ничего страшного. Завал рано или поздно размоет.
— А если не размоет?
— А если не размоет, вода в ручье поднимется, перельется через завал и потечет дальше.
— А если ее наберется слишком много?
— Э, генацвале, зачем пугаешь нервного человека? Если ее наберется слишком много… Как унитаз работает, знаешь? Пшшшш!!! — Арчил губами, руками, глазами и вообще всем своим телом изобразил, как бурно низвергается в унитаз вода из смывного бачка. — Вот так и здесь. А мы с тобой сейчас находимся на дне этого унитаза.
— Очень мило, — сказал Глеб. — Спасибо, кацо. Утешил.
— Э, шутка! — Гургенидзе махнул длинной рукой. — Я же говорю, ничего страшного нет. Но на всякий случай надо проверить. На всякий случай, понимаешь? Я горы люблю, жить без них не могу, но знаю, что пакости от них всегда можно ждать. Они как красавица с плохим характером, понимаешь? Люби ее, на руках носи, песни пой, а она все равно так и норовит тебе в волосы вцепиться. А бросить нельзя, потому что — любовь.
Он открыл стенной шкаф, в самый последний момент ловко подхватив и прислонив к стене дверцу, которая вознамерилась обрушиться ему на голову.
— Э, шалишь! — со смехом воскликнул грузин, обращаясь к дверце. — Один раз ты меня поймала, больше не получится! Дождешься, возьму молоток и забью тебя наглухо!
Он вынул из шкафа брезентовую куртку с капюшоном и решительно протолкнул руки в жесткие, как пожарные шланги, рукава.
— Подожди, я с тобой, — сказал Глеб. — Только предупрежу Ирину, и поедем.
— Ничего подобного, — возразил Гургенидзе. — Посмотри на себя, весь мокрый. Полдня под дождем гулял, сам намок, Ирину вымочил, а теперь еще хочешь ее одну здесь оставить? Смотри, командир, пока ты будешь по камням ползать, как бы к ней какой-нибудь красавец с гитарой не подкатился. Ты вернешься, а у них уже дуэт…
— Чепуха, — отмахнулся Глеб. — Если у меня здесь и есть конкурент, так это ты.
— Вай! — с притворным испугом воскликнул Арчил. — Откуда знаешь, кто сказал? Сам заметил, да? Что делать будешь? Зарежешь? Вай, пропал Арчил, совсем пропал!
— Кончай художественную самодеятельность, сержант, — сердито сказал Глеб. — Одному в горах опасно. Пойдем вместе.
Гургенидзе перестал улыбаться и крепко взял Глеба за плечо.
— Скажи, командир, откуда на свете берется порядок? Что это такое — порядок? Это совсем просто, слушай! Кому положено работать — работает, кому положено отдыхать — отдыхает, и кругом полный порядок! А когда кто-то берется не за свое дело, тогда получается художественная самодеятельность. Опасно! Кому в горах опасно — мне? Слушай, вот ты у себя в Москве из дома в булочную выходишь, это опасно? А когда в ванную идешь — опасно? Ты у себя дома, какая может быть опасность? А я — у себя дома, понимаешь? Все, все, не спорь! Здесь я командир, мои приказы не обсуждаются. Иди к Ирине, корми, пои, песни пой, руки целуй, от меня привет передавай. Вечером вернусь, шашлык кушать будем!
Глеб понял, что спорить бесполезно. Понял он и то, о чем Гургенидзе умолчал из деликатности: там, наверху, под проливным дождем, отвыкший от скользких горных троп москвич мог оказаться для профессионального проводника не столько помощью, сколько обузой. У Сиверова было, что возразить по этому поводу, но он решил оставить возражения при себе: спор отнял бы слишком много времени, и в ходе этого спора ему пришлось бы познакомить Гургенидзе с некоторыми фактами своей биографии, о которых лучше было помалкивать. Поэтому он молча проводил Арчила до коновязи, посмотрел, как тот сноровисто седлает свежую лошадь, и только когда тот уже всунул в стремя носок ботинка, спросил:
— А оружие?
Гургенидзе посмотрел на него непонимающим взглядом, потом лицо его просветлело, он вынул ногу из стремени и убежал в инструментальную кладовую. Глеб посмотрел на хлипкий дощатый сарайчик, в котором скрылся Арчил, и озадаченно поскреб макушку: они что, хранят огнестрельное оружие в этой собачьей конуре? О, времена, о, нравы!
Вскоре грузин вернулся, неся на плече длинный брезентовый чехол, в котором глухо брякало какое-то железо. В этом чехле, пожалуй, мог бы без труда уместиться ручной пулемет, и даже не один, но, когда Арчил принялся укреплять чехол позади седла, Глеб увидел только деревянный черенок лопаты и плоский конец увесистого стального лома.
— Вот спасибо, командир, — приговаривал Гургенидзе, ловко затягивая узлы. — Ай, молодец, как вовремя напомнил! Что бы я там делал без инструментов?
— Так и поедешь без оружия? — почему-то чувствуя себя пристыженным, буркнул Сиверов. — А вдруг это диверсия?
Гургенидзе уже сидел в седле — сидел прямо, нарочито небрежно, с врожденным изяществом настоящего джигита.
— Какая диверсия? — усмехнулся он. — Прости, командир, но вы там, в Москве, помешались на террористах, клянусь! Где Чечня, а где мы?
Сиверов махнул рукой. Умом Глеб понимал, что Гургенидзе прав на все сто процентов, и наверху, в горах, его не подстерегали никакие опасности, кроме тех, к которым он давно привык и с которыми справлялся чисто автоматически, не напрягаясь.
Арчил тронул каблуками лошадиное брюхо и выехал из-под навеса. Застоявшаяся кобыла с места взяла ровной рысью. Дождь радостно забарабанил по надвинутому брезентовому капюшону. Гургенидзе хлестнул лошадь плеткой и запел что-то гортанное, переливчатое.
— Рацию! — крикнул вслед ему Глеб, — Рацию возьми, Арчил!
Гургенидзе не услышал. Копыта его лошади глухо простучали по сырой каменистой почве, и через секунду он уже скрылся из виду.
ГЛАВА 6
Максим Юрьевич Становой затормозил у тротуара, выключил двигатель и посмотрел на часы, сверив их с теми, что были на приборной доске. Часы шли минута в минуту, и Становой удовлетворенно кивнул: он любил точность в мелочах, хотя в больших делах, как правило, предпочитал работать по наитию, вдохновенно — что называется, «с брызгами». Порой случалось так, что, начиная скрупулезно продуманную операцию, он по ходу дела увлекался новой идеей, принимался вносить поправки в детально разработанный план, украшать его новыми подробностями, залихватски перекраивать на ходу, и в результате вместо того, что затевалось изначально, получалось нечто иное, зачастую прямо противоположное. Результаты этих его затей всегда были на удивление успешными, а рутинная, по большому счету, работа превращалась в праздник, в веселый карнавал с фейерверками, перевоплощениями и коллективным разгадыванием шарад. Сам Становой в этом ничего удивительного не усматривал: ведь поправки вносились в план именно для его улучшения! Но вот его пухлощекий приятель Димочка Вострецов, великий финансист и большой почитатель порядка, не раз говорил, что Становой когда-нибудь доведет его до сердечного приступа. Он очень не любил новшества и вообще всякое беспокойство, и с выходками Макса Станового его примиряло только то обстоятельство, что все эти самоуправства неизменно приносили солидную прибыль. И, тем не менее, даже держа в руках живые деньги, заработанные для него Становым, этот зануда не уставал повторять, что превыше всего должен стоять Его Величество План.
В общем-то, умом Становой понимал, что толстяк во многом прав. Планы для того и составляются, чтобы свести к минимуму неприятные последствия всяческих неожиданностей, все предусмотреть и иметь запасные варианты на любой случай жизни. Начиная на ходу вносить поправки в скрупулезно составленную диспозицию, Максим Юрьевич всегда испытывал легкое сопротивление: у него была отличная память, и он не забыл, к чему приводили порой его художества. Но сомнения посещали его только в минуты раздумий; стоило Максиму Юрьевичу начать действовать, как от колебаний не оставалось и следа. Процесс увлекал его, затягивал в водоворот событий, и позже, благополучно вынырнув из этого водоворота, Становой всякий раз вместе с радостью победы испытывал легкое разочарование из-за того, что все закончилось.
За окнами машины неподвижно висела густая дымная муть, воздух попахивал гарью. От этого запаха не было спасения, он проникал повсюду, и Становой с большим удовольствием думал о том, что очень скоро ему придется уехать из Москвы в горы, на свежий воздух. Там будет чертовски много грязной работы, но Максим Юрьевич не боялся трудностей, потому что любил свою работу. Пророчество армейского особиста сбылось: Макс Становой нашел-таки место, где мог с полной отдачей применить способности на пользу людям, не забывая в то же время о себе. Единственное, о чем он сейчас жалел, так это о том, что не сможет быть на месте в момент, когда витиевато закрученная пружина его плана, наконец, развернется, дав толчок событиям. Мысленно он сравнивал себя с автором гениальной пьесы, не попавшим на триумфальную премьеру своего творения и вынужденным довольствоваться гонорарами и хвалебными статьями театральных критиков. Да что там автор! Максим Становой не мог даже признаться в своем авторстве.
Нет, подумал он, не то. Он не драматург и не режиссер, он нечто большее…
Сравнение самого себя с Господом Богом показалось ему забавным, хотя и несколько рискованным. Там, наверху, такое сравнение могло кое-кому не понравиться. А с другой стороны, что ж тут такого? Человек давно научился творить чудеса не хуже своего создателя. Вот, например, автомобиль. Конечно, Богу под силу заставить груду мертвого железа двигаться одним лишь усилием мысли, а человеку для этого потребовались столетия упорного труда, ну и что с того? Важен результат, а результат — вот он.
Он снова посмотрел на часы, распахнул дверцу и вышел из машины. Сейчас было самое время закурить, но дыма в воздухе хватало и без сигареты. Становой запер дверцу и не спеша направился к зеленевшему поодаль скверу. Редкие прохожие равнодушно скользили взглядами по его высокой стройной фигуре, одетой в демократичный полевой камуфляж. Люди в камуфляже уже очень давно перестали привлекать внимание москвичей; даже белый «лендровер» с мигалками на крыше, оставленный Становым у края проезжей части, никого не удивлял, кроме разве что каких-нибудь гостей столицы, приехавших из самой что ни на есть глубинки.
До сквера он добрался минута в минуту и сразу же увидел, как с другого конца аллеи навстречу ему торопится Вострецов. Наблюдать за Вострецовым вот так, на вольном воздухе, Становому приходилось нечасто, и сейчас он от души веселился, глядя, как этот увалень, пыхтя он непривычных усилий, перебирает своими жирными короткими ногами. По-настоящему толстым Вострецов не был, но его полнота уже достигла той степени, когда она начинает доставлять человеку определенные неудобства. Издалека Дмитрий Алексеевич выглядел так потешно, что Становой не отказал себе в удовольствии продлить это зрелище. С этой целью он уселся на первую же подвернувшуюся скамейку, предоставив Вострецову самостоятельно преодолеть разделявшее их расстояние.
Правильно истолковав его маневр, Вострецов сбавил ход и пошел не спеша, с солидной неторопливостью знающего себе цену, высокопоставленного московского чинуши. Несмотря на чертово пекло, он был в темном костюме и даже при галстуке, а в правой руке держал солидный матерчатый портфель. Даже издали было отлично видно, что лицо и шея у него побагровели от жары, и, разглядев это, Становой улыбнулся. В своем стремлении во что бы то ни стало избежать любых мыслимых и немыслимых неприятностей Дмитрий Алексеевич Вострецов доходил до смешного. Он был образцовым чиновником, которого впору помещать под стекло в каком-нибудь музее делопроизводства. Сюда вписывались не только надетые в жару костюм и галстук, но даже и портфель. Насколько было известно Становому, Дмитрий Алексеевич всю жизнь предпочитал натуральную кожу, но, как только движение в защиту братьев наших меньших набрало силу и вошло в моду, одним из первых сменил свой кожаный кейс на такой вот черный демократичный портфельчик из прочной синтетической ткани. Даже брючный ремень у него был матерчатый, не говоря уже о часовом ремешке.
В общем-то, умом Становой понимал, что толстяк во многом прав. Планы для того и составляются, чтобы свести к минимуму неприятные последствия всяческих неожиданностей, все предусмотреть и иметь запасные варианты на любой случай жизни. Начиная на ходу вносить поправки в скрупулезно составленную диспозицию, Максим Юрьевич всегда испытывал легкое сопротивление: у него была отличная память, и он не забыл, к чему приводили порой его художества. Но сомнения посещали его только в минуты раздумий; стоило Максиму Юрьевичу начать действовать, как от колебаний не оставалось и следа. Процесс увлекал его, затягивал в водоворот событий, и позже, благополучно вынырнув из этого водоворота, Становой всякий раз вместе с радостью победы испытывал легкое разочарование из-за того, что все закончилось.
За окнами машины неподвижно висела густая дымная муть, воздух попахивал гарью. От этого запаха не было спасения, он проникал повсюду, и Становой с большим удовольствием думал о том, что очень скоро ему придется уехать из Москвы в горы, на свежий воздух. Там будет чертовски много грязной работы, но Максим Юрьевич не боялся трудностей, потому что любил свою работу. Пророчество армейского особиста сбылось: Макс Становой нашел-таки место, где мог с полной отдачей применить способности на пользу людям, не забывая в то же время о себе. Единственное, о чем он сейчас жалел, так это о том, что не сможет быть на месте в момент, когда витиевато закрученная пружина его плана, наконец, развернется, дав толчок событиям. Мысленно он сравнивал себя с автором гениальной пьесы, не попавшим на триумфальную премьеру своего творения и вынужденным довольствоваться гонорарами и хвалебными статьями театральных критиков. Да что там автор! Максим Становой не мог даже признаться в своем авторстве.
Нет, подумал он, не то. Он не драматург и не режиссер, он нечто большее…
Сравнение самого себя с Господом Богом показалось ему забавным, хотя и несколько рискованным. Там, наверху, такое сравнение могло кое-кому не понравиться. А с другой стороны, что ж тут такого? Человек давно научился творить чудеса не хуже своего создателя. Вот, например, автомобиль. Конечно, Богу под силу заставить груду мертвого железа двигаться одним лишь усилием мысли, а человеку для этого потребовались столетия упорного труда, ну и что с того? Важен результат, а результат — вот он.
Он снова посмотрел на часы, распахнул дверцу и вышел из машины. Сейчас было самое время закурить, но дыма в воздухе хватало и без сигареты. Становой запер дверцу и не спеша направился к зеленевшему поодаль скверу. Редкие прохожие равнодушно скользили взглядами по его высокой стройной фигуре, одетой в демократичный полевой камуфляж. Люди в камуфляже уже очень давно перестали привлекать внимание москвичей; даже белый «лендровер» с мигалками на крыше, оставленный Становым у края проезжей части, никого не удивлял, кроме разве что каких-нибудь гостей столицы, приехавших из самой что ни на есть глубинки.
До сквера он добрался минута в минуту и сразу же увидел, как с другого конца аллеи навстречу ему торопится Вострецов. Наблюдать за Вострецовым вот так, на вольном воздухе, Становому приходилось нечасто, и сейчас он от души веселился, глядя, как этот увалень, пыхтя он непривычных усилий, перебирает своими жирными короткими ногами. По-настоящему толстым Вострецов не был, но его полнота уже достигла той степени, когда она начинает доставлять человеку определенные неудобства. Издалека Дмитрий Алексеевич выглядел так потешно, что Становой не отказал себе в удовольствии продлить это зрелище. С этой целью он уселся на первую же подвернувшуюся скамейку, предоставив Вострецову самостоятельно преодолеть разделявшее их расстояние.
Правильно истолковав его маневр, Вострецов сбавил ход и пошел не спеша, с солидной неторопливостью знающего себе цену, высокопоставленного московского чинуши. Несмотря на чертово пекло, он был в темном костюме и даже при галстуке, а в правой руке держал солидный матерчатый портфель. Даже издали было отлично видно, что лицо и шея у него побагровели от жары, и, разглядев это, Становой улыбнулся. В своем стремлении во что бы то ни стало избежать любых мыслимых и немыслимых неприятностей Дмитрий Алексеевич Вострецов доходил до смешного. Он был образцовым чиновником, которого впору помещать под стекло в каком-нибудь музее делопроизводства. Сюда вписывались не только надетые в жару костюм и галстук, но даже и портфель. Насколько было известно Становому, Дмитрий Алексеевич всю жизнь предпочитал натуральную кожу, но, как только движение в защиту братьев наших меньших набрало силу и вошло в моду, одним из первых сменил свой кожаный кейс на такой вот черный демократичный портфельчик из прочной синтетической ткани. Даже брючный ремень у него был матерчатый, не говоря уже о часовом ремешке.