Андрей Воронин
ПОВЕЛИТЕЛЬ БУРЬ
ГЛАВА 1
К пяти утра воздух стал сухим и теплым, как в хорошо натопленной комнате, а через пару часов тепло превратилось в изнуряющий зной, от которого не было спасения даже в тени. Воздух напоминал жидкое стекло, разогретое до температуры плавления, он слегка подрагивал, струился, лениво тек снизу вверх, заставляя заметно колебаться очертания предметов. Лес застыл в мертвенной неподвижности, вплавленный в это струящееся раскаленное марево, больше напоминая брошенный запылившийся макет или студийную декорацию. Не было ни шелеста листвы, ни шепота ветра в раскидистых кронах старых сосен, ни птичьего гомона — ни звука, ни шевеления, как будто лес не желал растрачивать по мелочам остатки сил, необходимые ему для того, чтобы противостоять убийственной жаре. Краски казались тусклыми, выцветшими, и даже привычные запахи хвои, разогретой сосновой смолы, мха и грибной прели вовсе отсутствовали. Лес пах горячей пылью, и при одном взгляде на него начинала мучить жажда. Под ногами при каждом шаге трещало, шуршало и похрустывало — трещал мелкий пересохший хворост, шуршала жесткая, будто вырезанная из пыльной бумаги, трава, похрустывал полумертвый от жары мох. Кое-где — редко, очень редко — из него выглядывали сморщенные, заживо мумифицированные шляпки каких-то полоумных сыроежек, чудом вылезших из земли себе на погибель.
В мертвом горячем воздухе разлилось какое-то недоброе напряжение, как будто ожидание и жажда были некими физическими величинами — осязаемыми, весомыми и способными постепенно накапливаться, как статическое электричество. Лес ждал воды — той самой воды, которая где-то далеко топила прибрежные поселки и мутными потоками низвергалась с горных склонов, сметая все на своем пути. Воды не предвиделось, зато огонь прятался где-то рядышком, поджидая удобный момент, чтобы вырваться на свободу и пуститься в бешеную пляску.
Грабарь понимал это как никто, потому что наблюдал эту печальную картину ежедневно. Лес был его рабочим местом, за сохранность коего Грабарь нес всю полноту ответственности — и по долгу службы, и по убеждению. Не то чтобы он был ярым защитником живой природы наподобие парней и девушек из «Гринпис», которые осаждают химические заводы, ядерные электростанции и берут на абордаж нефтеналивные танкеры. Ничего подобного! Андрей Грабарь ушел в лес не для того, чтобы оказаться поближе к деревьям, а для того, чтобы пореже встречаться с людьми. Люди неизменно ставили Грабаря в тупик с тех пор, как он вернулся с войны. Он их совершенно не понимал, а они, похоже, не понимали его, будто вернулся он не с Кавказа, а с другой планеты, и не вернулся даже, а так, прилетел в летающем блюдце с неизвестными целями. Он промучился в городе полтора года, а потом плюнул на все и ушел в лес — надел форменную фуражку с дубовыми листьями и поселился на старом кордоне.
Лес принял его больную душу, и здесь бывший сержант Грабарь обрел относительный покой. С начальством он не конфликтовал: не настолько оно, начальство, сошло с ума, чтобы ссориться с энергичным, исполнительным и непьющим лесником, который — вот чудеса-то! — работал не за страх и даже не за деньги, а вот именно за совесть. Обидишь его чем-нибудь, уйдет он — где потом другого такого найдешь? Что же до порубщиков, браконьеров и прочих нарушителей, то с ними разговор у Грабаря был короткий и жесткий. Под зеленой форменной рубашкой он носил линялый тельник в голубую полоску, а на плече — тяжелую тульскую двустволку, из которой, как было доподлинно известно всем жителям окрестных деревень, мог подстрелить комара на лету. Реакция у Грабаря была отменная, рука тяжелая, и на компромиссы он, как правило, не шел: денег ему хватало, а высказанные в сердцах угрозы местных алкашей — подстеречь, отполировать мослы, подстрелить, спалить и т. п. — вызывали у него только презрительную усмешку. Семьи у Грабаря не было и, похоже, не предвиделось, а за себя лично он не боялся, благо после близкого знакомства с орлами Басаева и Хаттаба здешние вечно пьяные ханурики выглядели безобидными.
В деревне его, мягко говоря, недолюбливали, но Грабарь по этому поводу не переживал. Лесник, егерь, участковый и вообще любой представитель власти, как ни крути, навсегда останется для людей опасным чужаком, притеснителем. Сколько бы он ни юлил, сколько бы ни прогибался, пытаясь сойти за своего, это у него все равно не получится: не тот у нашего народа менталитет. Он, народ, выпьет с тобой и поцелуется, а когда ты отвернешься, с наслаждением харкнет тебе на спину и за глаза обзовет дураком, а то и похлеще. Так стоит ли, в таком случае, прогибаться? Делай свое дело, охраняй лес и будь уверен: уж кто-кто, а деревья и кусты тебя не предадут.
Грабарь неторопливо двигался сухим сосновым бором, привычно придерживая на плече ремень висевшей дулом вниз двустволки и отгоняя веточкой назойливую мошкару, которая так и липла к разгоряченному, потному лицу. Потертый кожаный планшет дружески похлопывал его по левой ягодице, а по ребрам, противно щекоча кожу, медленно сползали струйки горячего пота. Под ногами тихо похрустывал пересохший мох, горячий воздух был густым, как кисель. Лес был сухим, как порох — настолько сухим, что Грабарю все время мерещился запах гари. На самом деле никакого запаха, конечно же, не было, и дыма не было тоже, но Грабарь то и дело останавливался и старательно принюхивался. Он понимал, что фантомный запах лесного пожара — шутка подсознания. В конце концов, если твердо уверовать в то, что в твоем доме поселилось привидение, и все время ждать встречи с ним, рано или поздно ты его обязательно увидишь. То же и с пожаром: Грабарь знал, что лес может загореться в любую минуту, днем и ночью думал, как этого избежать, засыпал с этой мыслью и с нею же вставал, так что не было ничего удивительного в том, что ему повсюду мерещился запах дыма.
Дорога шла под уклон, ежедневный обход участка близился к концу. Оставалось осмотреть только обширную, густо заросшую молодым осинником ложбину, образовавшуюся на месте давно пересохшего торфяного болота, и можно было с чистой совестью поворачивать домой. Грабарь не любил это место: в непролазном чахлом кустарнике не было ни красоты, ни пользы, а то, что лежало под корнями, в данный момент представляло собой реальную угрозу — сухой торфяник мог вспыхнуть от любой случайной искры, превратив остаток лета в сплошной кошмар.
Пологий склон кончился, земля стала ровной. Под сапогами Грабаря зашуршал полумертвый от недостатка влаги черничник с жесткими и темными, будто лакированными, листьями и голубоватыми шариками сморщенных ягод. Не останавливаясь, Грабарь отстегнул от пояса солдатскую фляжку в линялом полотняном чехле, открутил колпачок и поднес к губам горячее алюминиевое горлышко. Вода во фляжке была теплая и отдавала металлом. Грабарь без всякого удовольствия прополоскал ею рот, запрокинул голову, немного побулькал, смачивая пересохшее горло, выплюнул воду и завинтил фляжку.
Впереди сквозь частокол сосновых стволов уже замаячило белесое от жары небо. Грабарь снова прицепил фляжку к поясу, поправил на плече брезентовый ремень ружья (рубашка под ремнем была горячая и влажная от пота) и, хрустя мелкими сучками, двинулся вперед.
Он ловко перепрыгнул вырытую в позапрошлом году противопожарную канаву и выбрался на грунтовую дорогу, на другой стороне которой сплошной стеной стоял подлесок, выросший на месте пересохшего болота. Темная листва безжизненно висела в неподвижном воздухе, над кустами дрожало мутноватое знойное марево. В блекло-голубом небе слепящим белым пятном горело свирепое июльское солнце, белый песок дороги отбрасывал его лучи прямо в лицо. От дороги несло жаром, как от раскаленной печки, в воздухе, казалось, почти не осталось кислорода. Кое-где из подлеска торчали верхушки сосен. Грабарь увидел, как с одной из них сорвалась крупная ворона и, лениво взмахивая широкими крыльями, полетела куда-то в сторону Москвы. Издалека донеслось ее недовольное хриплое «карр!», и снова стало тихо.
Грабарь подозрительно повел носом и тут же чихнул. Он не ошибся: в воздухе висела тончайшая, невидимая глазу дымка поднятой с дороги пыли. Он опустил глаза и увидел следы недавно проехавшего здесь легкового автомобиля. Да, машина прошла тут буквально несколько минут назад, даже пыль еще не улеглась… Кто бы это мог быть?
Вопрос был далеко не праздный. Грибникам и ягодникам совершенно нечего делать в пересохшем, изнемогающем от свирепого зноя лесу. Да и вообще, посторонним в такую погоду в лес лучше не соваться, особенно на машине и особенно если они — горожане. Горожанам почему-то кажется, что расставленные вдоль всех дорог щиты с призывом беречь лес от пожара несут на себе столько же смысловой нагрузки, сколько канувшие в лету транспаранты «Слава КПСС» или «Тебе, родная партия, наш вдохновенный труд!». И если сказано, что от посещений «зеленого друга» в данный момент настоятельно рекомендуется воздержаться, то непременно найдется кто-то, кому вот именно сейчас необходимо отправиться в лес и устроить там пикничок с костерком до неба, с шашлыками и с таким количеством водки, что им можно споить целую деревню. И, что характерно, погода этим «любителям природы» совершенно по барабану: будут потеть, задыхаться, зарабатывать тепловые удары, но костер все равно разведут, потому что не мыслят себе «культурного» отдыха без огня, водки и пьяных танцулек под завывающий магнитофон…
Грабарь тоскливо выругался: меньше всего ему сейчас хотелось играть в следопыта, выясняя, куда поехала какая-то там машина и чем в данный момент заняты ее пассажиры. До кордона было шесть километров лесом — тоже, между прочим, конец немаленький, особенно с учетом погоды. Там, на кордоне, имелся прохладный бревенчатый дом с мягкой постелью, а главное — колодец с журавлем, почти доверху наполненный прозрачной ключевой водой, такой студеной, что ломило зубы и немел лоб. В конце концов, выслеживание автомобилей не входило в его прямые обязанности; он, Грабарь, мог просто не заметить этой колеи, а заметив, не придать никакого значения: мало ли, кто тут мог проехать!
Он еще раз матюкнулся сквозь зубы, поправил на вспотевшей голове форменную фуражку и двинулся по дороге, держа путь прочь от шоссе, которое пролегало километрах в восьми отсюда. Он рассуждал просто: если машина, следы которой ясно виднелись на песке, ехала в сторону шоссе, то есть из леса, то, как говорится, скатертью ей дорога. А вот если она, наоборот, ехала со стороны шоссе в глубь леса, то за ней не мешало бы присмотреть. Понятное дело, он, Грабарь, — не дорожный инспектор, и до каких-то там машин ему дела нет. Но если что, тушить лесной пожар и подсчитывать убытки придется не дорожному инспектору, а ему, Андрею Грабарю… Да, ему жарко, лень, ему, и как и всем, не нужны лишние проблемы, но лес… Лес не виноват, что Грабарю жарко и что некоторые люди, отправляясь на природу, ведут себя как безответственные дебилы.
Метрах в пятидесяти от того места, где он впервые увидел следы, дорога ныряла в глубокую яму, на дне которой виднелась покрытая затейливым узором корка высохшей грязи. На том краю ямы, что был ближе к Грабарю, остался след торможения — здесь водитель погасил скорость, не желая гробить подвеску. Грабарь вздохнул: увы, его догадка оказалась верна, машина ехала со стороны шоссе, оставленная заблокированными колесами борозда в песке указывала на это так же ясно, как старательно нарисованная на дороге стрелка. Что ж, если дерьмо может упасть тебе на голову, то оно непременно так и сделает, это закон природы…
Грабарь решил, что пройдет по следу машины до границы своего участка, и ни метром дальше. Это был разумный компромисс между усталостью и чувством долга. Вернувшись на кордон, можно будет связаться с соседом, сообщить ему о машине и попросить присмотреть за городскими, чтобы не натворили бед. Правда, сосед в такую жару вряд ли захочет оторвать свою задницу от скамейки, но это, черт побери, уже его проблемы.
Он обогнул яму слева, под ногами опять тихонько захрустел сухой мох. «Чертова сушь», — подумал Грабарь и вдруг увидел окурок.
Истлевший почти до самого фильтра бычок валялся на желтоватом песке в каком-нибудь сантиметре от пучка сухой, как порох, мертвой травы. Он еще дымился, на нем нарос длинный кривой столбик пепла — тот, кто выбросил из окна машины дымящуюся сигарету, не выкурил ее и до половины.
На секунду Грабарь прикрыл глаза, чтобы побороть вспышку неконтролируемой ярости. «Твари, — пронеслось в мозгу. — Отморозки, скоты… Закурил, сделал пару затяжек и вышвырнул сигарету в открытое окошко, как будто там, за окошком, — город с его сплошным асфальтом… Идиоты безмозглые! Все их рассуждения сводятся к одному: авось, пронесет. А если не пронесет и лес все-таки загорится, мне-то что до этого? К тому времени, когда пожар заметят, я буду уже далеко, а леса на мой век хватит.
С этого момента он перестал обращать внимание на жару и усталость. Грабарь шел по следу; возможно, со стороны все это выглядело примитивно и глупо, но отступать и поворачивать обратно он не собирался. В мире, где грань, отделяющая друзей от врагов, давно потеряла четкость очертаний, размылась и исчезла, было просто необходимо поддерживать хотя бы видимость порядка. Он, Андрей Грабарь, нуждался в этом, к этому привык и не хотел меняться. Там, в Чечне, отличить своих от чужих было просто; здесь, в лесу, это было не сложнее. Деревья — это были свои, а те, кто разбрасывал в сухом, как порох, лесу тлеющие окурки, находились по другую сторону баррикады. Задача Грабаря была проста: настигнуть, взять с поличным, повязать и доставить к участковому. А дальше… Что ж, дальше пусть решают те, кому доверено решать. Будь на то воля Грабаря, он убивал бы сволочей на месте, без суда и следствия. Почему? Да по кочану, блин! Деревья — они хоть кислород вырабатывают. А что, скажите на милость, вырабатывает человек, кроме дерьма и мусора? Пока он, человек, не приносит прямого вреда, его еще можно терпеть, но, когда он переступает грань дозволенного, вести с ним душеспасительные беседы бесполезно.
Машину он увидел сразу же за поворотом дороги. Это была пятидверная «нива» баклажанного цвета, казавшаяся непропорционально длинной, почти уродливой по сравнению со своим укороченным прототипом. Темно-лиловые крылья были сильно запылены, на них виднелся причудливый узор, оставленный царапавшими борта ветвями. На пыльном капоте сидела лимонно-желтая бабочка, еще одна беспорядочно трепыхалась в пустом салоне, ежесекундно ударяясь о ветровое стекло — видимо, бедолага залетела в машину через приоткрытое для вентиляции окно. Грабарь скользящим охотничьим шагом приблизился к машине и подергал переднюю дверцу. Как и следовало ожидать, та оказалась запертой. Номера на машине были московские, из щели приоткрытого окна тянуло жаром, как из разогретой духовки, и пахло ванилью пополам с табачным дымом. Весь передок машины — бампер, номерной знак, фары, решетка радиатора и массивная защитная дуга с укрепленными на ней дополнительными противотуманными прожекторами — был густо облеплен присохшей мошкарой.
Грабарь отступил на пару шагов, расстегнул клапан планшета, вынул блокнот, ручку и старательно списал номер машины. Лучше всего было бы, конечно, снять номерные знаки, но они были намертво прикручены саморезами, а отвертки Грабарь с собой не прихватил. Да и как ему могло прийти в голову, что в лесу не обойтись без отвертки?
Он огляделся. Поблизости никого не было. На песке отпечатались следы обутых в кроссовки ног, и уходили эти следы вовсе не в лес, что было бы логично, а, напротив, в непролазную чащобу разросшегося на торфянике подлеска, кишевшего мошкарой и свирепыми кровожадными слепнями. Грабарь даже слегка растерялся: какого дьявола? По нужде, что ли, приспичило? Так ведь вокруг — ни единой живой души, можешь оправляться хоть посреди дороги. Зачем же в кусты-то лезть, да еще в такие, сквозь которые не больно-то и продерешься? Да еще, мать твою, почти наверняка с сигаретой. У наших людей одно без другого не бывает: если уж сел орлом, так тут же непременно и сигарета — чтобы, значит, сделать свои дела обстоятельно и со вкусом. Да и комары, опять же, не так пристают…
Грабарь озадаченно почесал в затылке. Лезть в кусты ему не хотелось, но образ удобно расположившегося на корточках со спущенными штанами и дымящейся в зубах сигаретой наглого городского фраера неотступно маячил перед его внутренним взором. О том, куда полетит тлеющий окурок, гадать не приходилось: конечно же, в кусты! В густые, непролазные, перевитые прошлогодней травой, по колено засыпанные мертвой листвой, сухие, как порох, кусты, ждущие случайной искорки, чтобы вспыхнуть и запылать с веселым треском…
Тут ему вдруг вспомнилась ворона, которая без всякой видимой причины сорвалась с верхушки старой сосны. Что ее спугнуло? Вернее, кто? Конечно, невозможно угадать, что взбредет в ее птичьи мозги в тот или иной момент. Надоело торчать на ветке, вот она и улетела. Может быть, так. А может быть, и как-нибудь по-другому…
Пятясь, Грабарь отступил на несколько шагов, задрал голову и отыскал глазами торчавшую над морем чахлого осинника пополам с березняком верхушку сосны. Как он и предполагал, дерево теперь было гораздо ближе к нему, чем в тот момент, когда он увидел ворону. От него до баклажанной «нивы» было метров сто — напрямик, через кусты, — и замеченные Грабарем следы кроссовок уходили примерно в его направлении. Это заставило Грабаря задуматься: вряд ли кто-то взял бы себе за труд, ломясь через путаницу ветвей, продираться в самую гущу зарослей только для того, чтобы справить там нужду. Ну а для чего же тогда? Не грибы же он там собирает, в самом-то деле… Даже самому распоследнему городскому идиоту, уверенному, что картошка растет на деревьях, должно быть ясно, что в такую чертову засуху ни о каких грибах не может быть и речи…
Грабарь снова поднял голову, отыскал взглядом верхушку сосны и старательно зафиксировал в мозгу направление, ориентируясь по солнцу. Компас у него был — как же без компаса? — но возиться с определением азимута для того, чтобы пройти несчастную сотню метров, казалось смешным и глупым. Грабарь решительно передвинул за спину свою полевую сумку, снял с плеча ружье — не потому, что собрался в кого-то стрелять, а просто чтобы не цеплялось, — и, заранее пригибаясь, нырнул в кусты.
В густых осиново-березовых джунглях было особенно душно. Воздух, который и на открытом пространстве дороги казался густым и неподвижным, раскаленной массой струился между чахлых стволов. Пахло баней — странной баней, в которой имелось множество березовых веников и сколько угодно сухого горячего пара, но не было ни капли воды. К знойному аромату березовых веток примешивался запах пыли — не измельченной земли, но гнилого, перепревшего и высохшего органического праха, бывшего некогда листвой, травой и ветвями. Жесткие, как проволока, ветки с громким шорохом цеплялись за одежду и все время норовили хлестнуть по лицу. Землю сплошным ковром устилал сухой хворост, который неприятно напоминал кости. Некоторые из «костей» все еще носили на себе следы огня, который бушевал здесь лет десять назад. Грабарь продирался вперед, борясь со странным чувством, будто шагает по бренным останкам миллионов живых существ, по какому-то фантастическому могильнику, куда десятилетиями сбрасывали трупы. Это жутковатое сравнение навело его на мысль о том, чем мог заниматься впереди водитель баклажанной «нивы». Непролазная чаща перепутанного мелколесья, раскинувшаяся на добрых полтора гектара, была идеальным местом для того, кто хотел избавиться от мертвого тела. Даже он, Грабарь, знаток и, можно сказать, хозяин здешних мест, забирался в эту чащобу всего пару раз, и оба раза горько об этом жалел: посещения торфяника неизменно вызывали у него острое чувство собственного бессилия. В своем нынешнем виде эти джунгли представляли собой тлеющий фитиль, вставленный в пороховую бочку; навести здесь порядок было невозможно, потому как дело упиралось в недостаток финансирования. Грибникам здесь ничего не светило даже в хорошую погоду, ягоды тоже не могли пробиться на свет сквозь переплетение мертвого горелого хвороста, так что нога человека ступала здесь предельно редко — можно сказать, совсем не ступала. Сбрось сюда труп, и он проваляется тут до Страшного Суда. А если еще не полениться и выкопать яму, то тело наверняка не обнаружат — никто, никогда и ни за что…
Осененный этой мыслью, Грабарь даже остановился, пытаясь, наконец, решить, зачем ему все это нужно. Нет, в самом деле, ему что — больше всех надо? Он немного поразмыслил на эту тему, точно зная при этом, что, чем больше уважительных причин, оправдывающих его нежелание идти дальше, придет ему в голову, тем вернее он, Андрей Грабарь, двинется по следу, уводящему в чащу осинника. Пожалуй, даже несколько гипертрофированное чувство ответственности и долга было одним из врожденных недостатков, которые мешали Грабарю нормально жить среди людей. Ну не получалось у него жить по принципу «моя хата с краю»!
Грабарь переломил вертикалку и на всякий случай проверил стволы. Медные цоколи патронов весело поблескивали на солнце, вселяя в душу уверенность. Пластиковые гильзы были заряжены картечью — охотой на мелкую дичь Грабарь не увлекался, а что касается самозащиты, то тут он всегда предпочитал психологическому воздействию убойную силу. В окрестных деревнях об этом знала каждая собака, и застуканные с поличным нарушители никогда не рисковали вступать с Грабарем в пререкания, справедливо полагая, что лучше не испытывать судьбу. Кто его знает, черта бешеного, что ему взбредет в его контуженную башку? Еще, чего доброго, и вправду пальнет… Пускай не в голову и даже не в брюхо, а, к примеру, пониже спины — что толку? В стволах-то у него картечь! Снесет ползадкицы, а она, задница, у человека одна.
Конечно, никаких задниц Грабарь никому не отстреливал, потому что до сих пор во всей округе не нашлось героя, который рискнул бы это проверить. Но с заряженной картечью вертикалкой Грабарь все равно не расставался: лес — он лес и есть. Случись что, постового мента не дозовешься, потому что нет его здесь, этого самого постового…
Стволы стали на место с негромким металлическим щелчком. Грабарь поправил фуражку и двинулся вперед, думая о том, что он, наверное, на самом деле «того». Ну с чего он взял, что здесь имеет место какой-то мрачный криминал? В конце концов, владелец баклажанной «нивы» мог просто заготавливать здесь веники для бани, а так глубоко в кусты забрался в поисках веток, которые, по его мнению, были получше, чем те, что растут с краю. Грабарю показался любопытным тот факт, что это, самое простое и естественное, объяснение пришло ему в голову последним.
«Война не отпускает, — решил он. — Уж сколько лет прошло, а до сих пор жмурики мерещатся. С таким мировоззрением вам, товарищ сержант, в лесу самое место».
Перед ним возник высокий, чуть ли не по пояс, вал, состоявший из кое-как набросанных толстых сосновых стволов — трухлявых, гнилых, местами обугленных, уже наполовину превратившихся в землю, густо заросших крапивой и малинником. Грабарь знал, что обходить этот вал бесполезно — он тянулся в обе стороны как минимум на полкилометра. Рискуя переломать себе ноги в опасном переплетении скользкого гнилья, он преодолел преграду.
Здесь мелколесье было пореже, и древесный мусор под ногами почти исчез. Грабарь узнал это место: пару лет назад тут пытались-таки навести порядок. Восемь человек в поте лица вкалывали здесь целую неделю, собирая гнилые ветки в кучи, чтобы потом вывезти их на какую-нибудь пустошь и сжечь от греха подальше. Но потом, как водится, возникли перебои с горючим, машины не пришли, и начальство махнуло на все рукой: гнил этот мусор десять лет, и пускай себе гниет дальше.
Грабарь распрямился, сориентировался по солнцу и, стараясь не шуметь, зашагал в избранном направлении. Он сомневался, что водитель «нивы» дожидается его, сидя у сосны, но никаких следов на земле обнаружить не удалось, так что волей-неволей приходилось придерживаться намеченного маршрута. Грабарь сознавал, что запросто может разминуться с человеком, которого искал, но это его не беспокоило: в конце концов, никто не ставил перед ним задачи непременно изловить водителя «нивы». Грабарю нужно было убедиться в том, что лесу ничто не угрожает, а что до машины и ее водителя, то в случае необходимости их можно будет разыскать по номеру.
Вскоре впереди показалась широкая прогалина, посреди которой стояла та самая сосна. Теперь Грабарь окончательно вспомнил это место: именно сюда в позапрошлом году он и нанятые лесхозом рабочие стаскивали сухой валежник. Под ногами у него теперь не было ничего, кроме сухих кочек, что давало ему возможность подобраться к прогалине, не производя шума. Не то чтобы он крался, но и заранее предупреждать водителя «нивы» о своем приближении ему не хотелось.
Пройдя еще метров десять, он вдруг остановился и принюхался. Так и есть: в горячем неподвижном воздухе чувствовался запах дыма — на сей раз вполне реальный, горький и едкий запах беды. Грабарь торопливо двинулся вперед и, дойдя до прогалины, осторожно раздвинул осиновые ветки.
Человек, которого он искал, сидел на корточках спиной к нему перед большой кучей сухого валежника и, старательно размахивая каким-то журналом, раздувал лениво лизавший мертвые ветки огонь.
Иван был доволен жизнью, хотя и понимал, что радоваться, по большому счету, нечему. Нет, в самом деле, смешно: взрослый, самостоятельный, неглупый мужик, а радуется, как пацан, которому добрый дядя дал порулить. А впрочем… Впрочем, насчет своей самостоятельности Иван в последнее время начал сильно сомневаться, да и насчет ума тоже. Уж очень упорно ему в последнее время не везло — так упорно, что он поневоле начал задумываться: полно, да в невезении ли дело? Если здоровый, крепкий мужик к тридцати пяти годам ухитрился растерять то немногое, что у него было, то ему, наверное, есть о чем задуматься. Самостоятельный человек не пошел бы на поводу у приятеля, который втянул его в поганую историю и был таков. Умный нашел бы выход из положения. Да и не попал бы он в такое положение, умный-то… Что там еще осталось? Взрослый, да? Эх!.. Взрослый человек — это тот, кто способен отвечать за свои поступки, тот, кто может постоять за себя. Некоторые и в двенадцать лет достаточно взрослые, чтобы не нуждаться ни в чьей помощи и покровительстве, а некоторые — вот, как Иван Зубов, к примеру, — так и помирают от старости, не успев войти в настоящий разум.
В мертвом горячем воздухе разлилось какое-то недоброе напряжение, как будто ожидание и жажда были некими физическими величинами — осязаемыми, весомыми и способными постепенно накапливаться, как статическое электричество. Лес ждал воды — той самой воды, которая где-то далеко топила прибрежные поселки и мутными потоками низвергалась с горных склонов, сметая все на своем пути. Воды не предвиделось, зато огонь прятался где-то рядышком, поджидая удобный момент, чтобы вырваться на свободу и пуститься в бешеную пляску.
Грабарь понимал это как никто, потому что наблюдал эту печальную картину ежедневно. Лес был его рабочим местом, за сохранность коего Грабарь нес всю полноту ответственности — и по долгу службы, и по убеждению. Не то чтобы он был ярым защитником живой природы наподобие парней и девушек из «Гринпис», которые осаждают химические заводы, ядерные электростанции и берут на абордаж нефтеналивные танкеры. Ничего подобного! Андрей Грабарь ушел в лес не для того, чтобы оказаться поближе к деревьям, а для того, чтобы пореже встречаться с людьми. Люди неизменно ставили Грабаря в тупик с тех пор, как он вернулся с войны. Он их совершенно не понимал, а они, похоже, не понимали его, будто вернулся он не с Кавказа, а с другой планеты, и не вернулся даже, а так, прилетел в летающем блюдце с неизвестными целями. Он промучился в городе полтора года, а потом плюнул на все и ушел в лес — надел форменную фуражку с дубовыми листьями и поселился на старом кордоне.
Лес принял его больную душу, и здесь бывший сержант Грабарь обрел относительный покой. С начальством он не конфликтовал: не настолько оно, начальство, сошло с ума, чтобы ссориться с энергичным, исполнительным и непьющим лесником, который — вот чудеса-то! — работал не за страх и даже не за деньги, а вот именно за совесть. Обидишь его чем-нибудь, уйдет он — где потом другого такого найдешь? Что же до порубщиков, браконьеров и прочих нарушителей, то с ними разговор у Грабаря был короткий и жесткий. Под зеленой форменной рубашкой он носил линялый тельник в голубую полоску, а на плече — тяжелую тульскую двустволку, из которой, как было доподлинно известно всем жителям окрестных деревень, мог подстрелить комара на лету. Реакция у Грабаря была отменная, рука тяжелая, и на компромиссы он, как правило, не шел: денег ему хватало, а высказанные в сердцах угрозы местных алкашей — подстеречь, отполировать мослы, подстрелить, спалить и т. п. — вызывали у него только презрительную усмешку. Семьи у Грабаря не было и, похоже, не предвиделось, а за себя лично он не боялся, благо после близкого знакомства с орлами Басаева и Хаттаба здешние вечно пьяные ханурики выглядели безобидными.
В деревне его, мягко говоря, недолюбливали, но Грабарь по этому поводу не переживал. Лесник, егерь, участковый и вообще любой представитель власти, как ни крути, навсегда останется для людей опасным чужаком, притеснителем. Сколько бы он ни юлил, сколько бы ни прогибался, пытаясь сойти за своего, это у него все равно не получится: не тот у нашего народа менталитет. Он, народ, выпьет с тобой и поцелуется, а когда ты отвернешься, с наслаждением харкнет тебе на спину и за глаза обзовет дураком, а то и похлеще. Так стоит ли, в таком случае, прогибаться? Делай свое дело, охраняй лес и будь уверен: уж кто-кто, а деревья и кусты тебя не предадут.
Грабарь неторопливо двигался сухим сосновым бором, привычно придерживая на плече ремень висевшей дулом вниз двустволки и отгоняя веточкой назойливую мошкару, которая так и липла к разгоряченному, потному лицу. Потертый кожаный планшет дружески похлопывал его по левой ягодице, а по ребрам, противно щекоча кожу, медленно сползали струйки горячего пота. Под ногами тихо похрустывал пересохший мох, горячий воздух был густым, как кисель. Лес был сухим, как порох — настолько сухим, что Грабарю все время мерещился запах гари. На самом деле никакого запаха, конечно же, не было, и дыма не было тоже, но Грабарь то и дело останавливался и старательно принюхивался. Он понимал, что фантомный запах лесного пожара — шутка подсознания. В конце концов, если твердо уверовать в то, что в твоем доме поселилось привидение, и все время ждать встречи с ним, рано или поздно ты его обязательно увидишь. То же и с пожаром: Грабарь знал, что лес может загореться в любую минуту, днем и ночью думал, как этого избежать, засыпал с этой мыслью и с нею же вставал, так что не было ничего удивительного в том, что ему повсюду мерещился запах дыма.
Дорога шла под уклон, ежедневный обход участка близился к концу. Оставалось осмотреть только обширную, густо заросшую молодым осинником ложбину, образовавшуюся на месте давно пересохшего торфяного болота, и можно было с чистой совестью поворачивать домой. Грабарь не любил это место: в непролазном чахлом кустарнике не было ни красоты, ни пользы, а то, что лежало под корнями, в данный момент представляло собой реальную угрозу — сухой торфяник мог вспыхнуть от любой случайной искры, превратив остаток лета в сплошной кошмар.
Пологий склон кончился, земля стала ровной. Под сапогами Грабаря зашуршал полумертвый от недостатка влаги черничник с жесткими и темными, будто лакированными, листьями и голубоватыми шариками сморщенных ягод. Не останавливаясь, Грабарь отстегнул от пояса солдатскую фляжку в линялом полотняном чехле, открутил колпачок и поднес к губам горячее алюминиевое горлышко. Вода во фляжке была теплая и отдавала металлом. Грабарь без всякого удовольствия прополоскал ею рот, запрокинул голову, немного побулькал, смачивая пересохшее горло, выплюнул воду и завинтил фляжку.
Впереди сквозь частокол сосновых стволов уже замаячило белесое от жары небо. Грабарь снова прицепил фляжку к поясу, поправил на плече брезентовый ремень ружья (рубашка под ремнем была горячая и влажная от пота) и, хрустя мелкими сучками, двинулся вперед.
Он ловко перепрыгнул вырытую в позапрошлом году противопожарную канаву и выбрался на грунтовую дорогу, на другой стороне которой сплошной стеной стоял подлесок, выросший на месте пересохшего болота. Темная листва безжизненно висела в неподвижном воздухе, над кустами дрожало мутноватое знойное марево. В блекло-голубом небе слепящим белым пятном горело свирепое июльское солнце, белый песок дороги отбрасывал его лучи прямо в лицо. От дороги несло жаром, как от раскаленной печки, в воздухе, казалось, почти не осталось кислорода. Кое-где из подлеска торчали верхушки сосен. Грабарь увидел, как с одной из них сорвалась крупная ворона и, лениво взмахивая широкими крыльями, полетела куда-то в сторону Москвы. Издалека донеслось ее недовольное хриплое «карр!», и снова стало тихо.
Грабарь подозрительно повел носом и тут же чихнул. Он не ошибся: в воздухе висела тончайшая, невидимая глазу дымка поднятой с дороги пыли. Он опустил глаза и увидел следы недавно проехавшего здесь легкового автомобиля. Да, машина прошла тут буквально несколько минут назад, даже пыль еще не улеглась… Кто бы это мог быть?
Вопрос был далеко не праздный. Грибникам и ягодникам совершенно нечего делать в пересохшем, изнемогающем от свирепого зноя лесу. Да и вообще, посторонним в такую погоду в лес лучше не соваться, особенно на машине и особенно если они — горожане. Горожанам почему-то кажется, что расставленные вдоль всех дорог щиты с призывом беречь лес от пожара несут на себе столько же смысловой нагрузки, сколько канувшие в лету транспаранты «Слава КПСС» или «Тебе, родная партия, наш вдохновенный труд!». И если сказано, что от посещений «зеленого друга» в данный момент настоятельно рекомендуется воздержаться, то непременно найдется кто-то, кому вот именно сейчас необходимо отправиться в лес и устроить там пикничок с костерком до неба, с шашлыками и с таким количеством водки, что им можно споить целую деревню. И, что характерно, погода этим «любителям природы» совершенно по барабану: будут потеть, задыхаться, зарабатывать тепловые удары, но костер все равно разведут, потому что не мыслят себе «культурного» отдыха без огня, водки и пьяных танцулек под завывающий магнитофон…
Грабарь тоскливо выругался: меньше всего ему сейчас хотелось играть в следопыта, выясняя, куда поехала какая-то там машина и чем в данный момент заняты ее пассажиры. До кордона было шесть километров лесом — тоже, между прочим, конец немаленький, особенно с учетом погоды. Там, на кордоне, имелся прохладный бревенчатый дом с мягкой постелью, а главное — колодец с журавлем, почти доверху наполненный прозрачной ключевой водой, такой студеной, что ломило зубы и немел лоб. В конце концов, выслеживание автомобилей не входило в его прямые обязанности; он, Грабарь, мог просто не заметить этой колеи, а заметив, не придать никакого значения: мало ли, кто тут мог проехать!
Он еще раз матюкнулся сквозь зубы, поправил на вспотевшей голове форменную фуражку и двинулся по дороге, держа путь прочь от шоссе, которое пролегало километрах в восьми отсюда. Он рассуждал просто: если машина, следы которой ясно виднелись на песке, ехала в сторону шоссе, то есть из леса, то, как говорится, скатертью ей дорога. А вот если она, наоборот, ехала со стороны шоссе в глубь леса, то за ней не мешало бы присмотреть. Понятное дело, он, Грабарь, — не дорожный инспектор, и до каких-то там машин ему дела нет. Но если что, тушить лесной пожар и подсчитывать убытки придется не дорожному инспектору, а ему, Андрею Грабарю… Да, ему жарко, лень, ему, и как и всем, не нужны лишние проблемы, но лес… Лес не виноват, что Грабарю жарко и что некоторые люди, отправляясь на природу, ведут себя как безответственные дебилы.
Метрах в пятидесяти от того места, где он впервые увидел следы, дорога ныряла в глубокую яму, на дне которой виднелась покрытая затейливым узором корка высохшей грязи. На том краю ямы, что был ближе к Грабарю, остался след торможения — здесь водитель погасил скорость, не желая гробить подвеску. Грабарь вздохнул: увы, его догадка оказалась верна, машина ехала со стороны шоссе, оставленная заблокированными колесами борозда в песке указывала на это так же ясно, как старательно нарисованная на дороге стрелка. Что ж, если дерьмо может упасть тебе на голову, то оно непременно так и сделает, это закон природы…
Грабарь решил, что пройдет по следу машины до границы своего участка, и ни метром дальше. Это был разумный компромисс между усталостью и чувством долга. Вернувшись на кордон, можно будет связаться с соседом, сообщить ему о машине и попросить присмотреть за городскими, чтобы не натворили бед. Правда, сосед в такую жару вряд ли захочет оторвать свою задницу от скамейки, но это, черт побери, уже его проблемы.
Он обогнул яму слева, под ногами опять тихонько захрустел сухой мох. «Чертова сушь», — подумал Грабарь и вдруг увидел окурок.
Истлевший почти до самого фильтра бычок валялся на желтоватом песке в каком-нибудь сантиметре от пучка сухой, как порох, мертвой травы. Он еще дымился, на нем нарос длинный кривой столбик пепла — тот, кто выбросил из окна машины дымящуюся сигарету, не выкурил ее и до половины.
На секунду Грабарь прикрыл глаза, чтобы побороть вспышку неконтролируемой ярости. «Твари, — пронеслось в мозгу. — Отморозки, скоты… Закурил, сделал пару затяжек и вышвырнул сигарету в открытое окошко, как будто там, за окошком, — город с его сплошным асфальтом… Идиоты безмозглые! Все их рассуждения сводятся к одному: авось, пронесет. А если не пронесет и лес все-таки загорится, мне-то что до этого? К тому времени, когда пожар заметят, я буду уже далеко, а леса на мой век хватит.
С этого момента он перестал обращать внимание на жару и усталость. Грабарь шел по следу; возможно, со стороны все это выглядело примитивно и глупо, но отступать и поворачивать обратно он не собирался. В мире, где грань, отделяющая друзей от врагов, давно потеряла четкость очертаний, размылась и исчезла, было просто необходимо поддерживать хотя бы видимость порядка. Он, Андрей Грабарь, нуждался в этом, к этому привык и не хотел меняться. Там, в Чечне, отличить своих от чужих было просто; здесь, в лесу, это было не сложнее. Деревья — это были свои, а те, кто разбрасывал в сухом, как порох, лесу тлеющие окурки, находились по другую сторону баррикады. Задача Грабаря была проста: настигнуть, взять с поличным, повязать и доставить к участковому. А дальше… Что ж, дальше пусть решают те, кому доверено решать. Будь на то воля Грабаря, он убивал бы сволочей на месте, без суда и следствия. Почему? Да по кочану, блин! Деревья — они хоть кислород вырабатывают. А что, скажите на милость, вырабатывает человек, кроме дерьма и мусора? Пока он, человек, не приносит прямого вреда, его еще можно терпеть, но, когда он переступает грань дозволенного, вести с ним душеспасительные беседы бесполезно.
Машину он увидел сразу же за поворотом дороги. Это была пятидверная «нива» баклажанного цвета, казавшаяся непропорционально длинной, почти уродливой по сравнению со своим укороченным прототипом. Темно-лиловые крылья были сильно запылены, на них виднелся причудливый узор, оставленный царапавшими борта ветвями. На пыльном капоте сидела лимонно-желтая бабочка, еще одна беспорядочно трепыхалась в пустом салоне, ежесекундно ударяясь о ветровое стекло — видимо, бедолага залетела в машину через приоткрытое для вентиляции окно. Грабарь скользящим охотничьим шагом приблизился к машине и подергал переднюю дверцу. Как и следовало ожидать, та оказалась запертой. Номера на машине были московские, из щели приоткрытого окна тянуло жаром, как из разогретой духовки, и пахло ванилью пополам с табачным дымом. Весь передок машины — бампер, номерной знак, фары, решетка радиатора и массивная защитная дуга с укрепленными на ней дополнительными противотуманными прожекторами — был густо облеплен присохшей мошкарой.
Грабарь отступил на пару шагов, расстегнул клапан планшета, вынул блокнот, ручку и старательно списал номер машины. Лучше всего было бы, конечно, снять номерные знаки, но они были намертво прикручены саморезами, а отвертки Грабарь с собой не прихватил. Да и как ему могло прийти в голову, что в лесу не обойтись без отвертки?
Он огляделся. Поблизости никого не было. На песке отпечатались следы обутых в кроссовки ног, и уходили эти следы вовсе не в лес, что было бы логично, а, напротив, в непролазную чащобу разросшегося на торфянике подлеска, кишевшего мошкарой и свирепыми кровожадными слепнями. Грабарь даже слегка растерялся: какого дьявола? По нужде, что ли, приспичило? Так ведь вокруг — ни единой живой души, можешь оправляться хоть посреди дороги. Зачем же в кусты-то лезть, да еще в такие, сквозь которые не больно-то и продерешься? Да еще, мать твою, почти наверняка с сигаретой. У наших людей одно без другого не бывает: если уж сел орлом, так тут же непременно и сигарета — чтобы, значит, сделать свои дела обстоятельно и со вкусом. Да и комары, опять же, не так пристают…
Грабарь озадаченно почесал в затылке. Лезть в кусты ему не хотелось, но образ удобно расположившегося на корточках со спущенными штанами и дымящейся в зубах сигаретой наглого городского фраера неотступно маячил перед его внутренним взором. О том, куда полетит тлеющий окурок, гадать не приходилось: конечно же, в кусты! В густые, непролазные, перевитые прошлогодней травой, по колено засыпанные мертвой листвой, сухие, как порох, кусты, ждущие случайной искорки, чтобы вспыхнуть и запылать с веселым треском…
Тут ему вдруг вспомнилась ворона, которая без всякой видимой причины сорвалась с верхушки старой сосны. Что ее спугнуло? Вернее, кто? Конечно, невозможно угадать, что взбредет в ее птичьи мозги в тот или иной момент. Надоело торчать на ветке, вот она и улетела. Может быть, так. А может быть, и как-нибудь по-другому…
Пятясь, Грабарь отступил на несколько шагов, задрал голову и отыскал глазами торчавшую над морем чахлого осинника пополам с березняком верхушку сосны. Как он и предполагал, дерево теперь было гораздо ближе к нему, чем в тот момент, когда он увидел ворону. От него до баклажанной «нивы» было метров сто — напрямик, через кусты, — и замеченные Грабарем следы кроссовок уходили примерно в его направлении. Это заставило Грабаря задуматься: вряд ли кто-то взял бы себе за труд, ломясь через путаницу ветвей, продираться в самую гущу зарослей только для того, чтобы справить там нужду. Ну а для чего же тогда? Не грибы же он там собирает, в самом-то деле… Даже самому распоследнему городскому идиоту, уверенному, что картошка растет на деревьях, должно быть ясно, что в такую чертову засуху ни о каких грибах не может быть и речи…
Грабарь снова поднял голову, отыскал взглядом верхушку сосны и старательно зафиксировал в мозгу направление, ориентируясь по солнцу. Компас у него был — как же без компаса? — но возиться с определением азимута для того, чтобы пройти несчастную сотню метров, казалось смешным и глупым. Грабарь решительно передвинул за спину свою полевую сумку, снял с плеча ружье — не потому, что собрался в кого-то стрелять, а просто чтобы не цеплялось, — и, заранее пригибаясь, нырнул в кусты.
В густых осиново-березовых джунглях было особенно душно. Воздух, который и на открытом пространстве дороги казался густым и неподвижным, раскаленной массой струился между чахлых стволов. Пахло баней — странной баней, в которой имелось множество березовых веников и сколько угодно сухого горячего пара, но не было ни капли воды. К знойному аромату березовых веток примешивался запах пыли — не измельченной земли, но гнилого, перепревшего и высохшего органического праха, бывшего некогда листвой, травой и ветвями. Жесткие, как проволока, ветки с громким шорохом цеплялись за одежду и все время норовили хлестнуть по лицу. Землю сплошным ковром устилал сухой хворост, который неприятно напоминал кости. Некоторые из «костей» все еще носили на себе следы огня, который бушевал здесь лет десять назад. Грабарь продирался вперед, борясь со странным чувством, будто шагает по бренным останкам миллионов живых существ, по какому-то фантастическому могильнику, куда десятилетиями сбрасывали трупы. Это жутковатое сравнение навело его на мысль о том, чем мог заниматься впереди водитель баклажанной «нивы». Непролазная чаща перепутанного мелколесья, раскинувшаяся на добрых полтора гектара, была идеальным местом для того, кто хотел избавиться от мертвого тела. Даже он, Грабарь, знаток и, можно сказать, хозяин здешних мест, забирался в эту чащобу всего пару раз, и оба раза горько об этом жалел: посещения торфяника неизменно вызывали у него острое чувство собственного бессилия. В своем нынешнем виде эти джунгли представляли собой тлеющий фитиль, вставленный в пороховую бочку; навести здесь порядок было невозможно, потому как дело упиралось в недостаток финансирования. Грибникам здесь ничего не светило даже в хорошую погоду, ягоды тоже не могли пробиться на свет сквозь переплетение мертвого горелого хвороста, так что нога человека ступала здесь предельно редко — можно сказать, совсем не ступала. Сбрось сюда труп, и он проваляется тут до Страшного Суда. А если еще не полениться и выкопать яму, то тело наверняка не обнаружат — никто, никогда и ни за что…
Осененный этой мыслью, Грабарь даже остановился, пытаясь, наконец, решить, зачем ему все это нужно. Нет, в самом деле, ему что — больше всех надо? Он немного поразмыслил на эту тему, точно зная при этом, что, чем больше уважительных причин, оправдывающих его нежелание идти дальше, придет ему в голову, тем вернее он, Андрей Грабарь, двинется по следу, уводящему в чащу осинника. Пожалуй, даже несколько гипертрофированное чувство ответственности и долга было одним из врожденных недостатков, которые мешали Грабарю нормально жить среди людей. Ну не получалось у него жить по принципу «моя хата с краю»!
Грабарь переломил вертикалку и на всякий случай проверил стволы. Медные цоколи патронов весело поблескивали на солнце, вселяя в душу уверенность. Пластиковые гильзы были заряжены картечью — охотой на мелкую дичь Грабарь не увлекался, а что касается самозащиты, то тут он всегда предпочитал психологическому воздействию убойную силу. В окрестных деревнях об этом знала каждая собака, и застуканные с поличным нарушители никогда не рисковали вступать с Грабарем в пререкания, справедливо полагая, что лучше не испытывать судьбу. Кто его знает, черта бешеного, что ему взбредет в его контуженную башку? Еще, чего доброго, и вправду пальнет… Пускай не в голову и даже не в брюхо, а, к примеру, пониже спины — что толку? В стволах-то у него картечь! Снесет ползадкицы, а она, задница, у человека одна.
Конечно, никаких задниц Грабарь никому не отстреливал, потому что до сих пор во всей округе не нашлось героя, который рискнул бы это проверить. Но с заряженной картечью вертикалкой Грабарь все равно не расставался: лес — он лес и есть. Случись что, постового мента не дозовешься, потому что нет его здесь, этого самого постового…
Стволы стали на место с негромким металлическим щелчком. Грабарь поправил фуражку и двинулся вперед, думая о том, что он, наверное, на самом деле «того». Ну с чего он взял, что здесь имеет место какой-то мрачный криминал? В конце концов, владелец баклажанной «нивы» мог просто заготавливать здесь веники для бани, а так глубоко в кусты забрался в поисках веток, которые, по его мнению, были получше, чем те, что растут с краю. Грабарю показался любопытным тот факт, что это, самое простое и естественное, объяснение пришло ему в голову последним.
«Война не отпускает, — решил он. — Уж сколько лет прошло, а до сих пор жмурики мерещатся. С таким мировоззрением вам, товарищ сержант, в лесу самое место».
Перед ним возник высокий, чуть ли не по пояс, вал, состоявший из кое-как набросанных толстых сосновых стволов — трухлявых, гнилых, местами обугленных, уже наполовину превратившихся в землю, густо заросших крапивой и малинником. Грабарь знал, что обходить этот вал бесполезно — он тянулся в обе стороны как минимум на полкилометра. Рискуя переломать себе ноги в опасном переплетении скользкого гнилья, он преодолел преграду.
Здесь мелколесье было пореже, и древесный мусор под ногами почти исчез. Грабарь узнал это место: пару лет назад тут пытались-таки навести порядок. Восемь человек в поте лица вкалывали здесь целую неделю, собирая гнилые ветки в кучи, чтобы потом вывезти их на какую-нибудь пустошь и сжечь от греха подальше. Но потом, как водится, возникли перебои с горючим, машины не пришли, и начальство махнуло на все рукой: гнил этот мусор десять лет, и пускай себе гниет дальше.
Грабарь распрямился, сориентировался по солнцу и, стараясь не шуметь, зашагал в избранном направлении. Он сомневался, что водитель «нивы» дожидается его, сидя у сосны, но никаких следов на земле обнаружить не удалось, так что волей-неволей приходилось придерживаться намеченного маршрута. Грабарь сознавал, что запросто может разминуться с человеком, которого искал, но это его не беспокоило: в конце концов, никто не ставил перед ним задачи непременно изловить водителя «нивы». Грабарю нужно было убедиться в том, что лесу ничто не угрожает, а что до машины и ее водителя, то в случае необходимости их можно будет разыскать по номеру.
Вскоре впереди показалась широкая прогалина, посреди которой стояла та самая сосна. Теперь Грабарь окончательно вспомнил это место: именно сюда в позапрошлом году он и нанятые лесхозом рабочие стаскивали сухой валежник. Под ногами у него теперь не было ничего, кроме сухих кочек, что давало ему возможность подобраться к прогалине, не производя шума. Не то чтобы он крался, но и заранее предупреждать водителя «нивы» о своем приближении ему не хотелось.
Пройдя еще метров десять, он вдруг остановился и принюхался. Так и есть: в горячем неподвижном воздухе чувствовался запах дыма — на сей раз вполне реальный, горький и едкий запах беды. Грабарь торопливо двинулся вперед и, дойдя до прогалины, осторожно раздвинул осиновые ветки.
Человек, которого он искал, сидел на корточках спиной к нему перед большой кучей сухого валежника и, старательно размахивая каким-то журналом, раздувал лениво лизавший мертвые ветки огонь.
***
Иван был доволен жизнью, хотя и понимал, что радоваться, по большому счету, нечему. Нет, в самом деле, смешно: взрослый, самостоятельный, неглупый мужик, а радуется, как пацан, которому добрый дядя дал порулить. А впрочем… Впрочем, насчет своей самостоятельности Иван в последнее время начал сильно сомневаться, да и насчет ума тоже. Уж очень упорно ему в последнее время не везло — так упорно, что он поневоле начал задумываться: полно, да в невезении ли дело? Если здоровый, крепкий мужик к тридцати пяти годам ухитрился растерять то немногое, что у него было, то ему, наверное, есть о чем задуматься. Самостоятельный человек не пошел бы на поводу у приятеля, который втянул его в поганую историю и был таков. Умный нашел бы выход из положения. Да и не попал бы он в такое положение, умный-то… Что там еще осталось? Взрослый, да? Эх!.. Взрослый человек — это тот, кто способен отвечать за свои поступки, тот, кто может постоять за себя. Некоторые и в двенадцать лет достаточно взрослые, чтобы не нуждаться ни в чьей помощи и покровительстве, а некоторые — вот, как Иван Зубов, к примеру, — так и помирают от старости, не успев войти в настоящий разум.