Страница:
– Могу себе представить, – сказал Илларион. Он выпил коньяк и теперь задумчиво жевал ломтик лимона, почти не ощущая вкуса. Лицо стало понемногу деревенеть, а мысли путаться.
– Ни хрена ты не можешь этого представить, – отрезал Балашихин. Илларион пожал плечами: в самом деле, откуда ему знать все тонкости провинциальной жизни? – Пенсия – слезы, – продолжал Балашихин, – да и платят ее, мягко говоря, не всегда. Образование у меня сам знаешь какое: в народном хозяйстве такие спецы не требуются. В школу идти? В дворники, в сторожа? Пробовал бизнесом заняться – с души воротит…
Илларион медленно кивнул: это он понимал вполне.
Бизнес – это очень хорошо, если у тебя подходящий склад ума и соответствующий характер. Особенно малый бизнес…
– В общем, попал я в полное окружение, – продолжал Балашихин. – Жрать, сам понимаешь, охота, а денег нет…
Он прервался, еще немного повертел под носом рюмку, тоже глянул сквозь нее на свет и выпил залпом, как какой-нибудь самогон. Илларион подвинул к нему блюдечко с нарезанным лимоном, но Балашихин только отмахнулся от него и закурил. Забродов заметил, что его сослуживец, несмотря на богатый костюм и туфли немецкой работы, сохранил верность отечественному «Пегасу».
Некоторое время Илларион пытался решить, что это – принципиальная позиция или просто рецидив полунищего существования, но в конце концов махнул рукой: какая, в сущности, разница?
– Беженцы, беженцы, – противным старушечьим голосом проскрипел Илларион. – Бегут и бегут, и все в Москву, как будто других мест нету. Как мухи на это самое…
– Во-во, – хохотнув, поддакнул Балашихин. Он уже вернулся в свое всегдашнее прекрасное расположение духа: он вообще был отходчив и не умел долго злиться. – В целом верно, но не совсем. Я ведь ехал не на пустое место…
– Вот как? – удивленно поднял брови Илларион.
Это уже было что-то новенькое.
– Ага, – кивнул Балашихин, разливая коньяк. Он покрутил перед глазами опустевшую бутылку и не глядя сунул ее под стол. Под столом звякнуло – бутылка была не первой и даже не второй. – Понимаешь, – продолжал он, выдувая в потолок толстую струю дыма, – буквально через пару дней после увольнения подкатил ко мне один, предложил работу. Ну я его, как водится, послал – примерно теми же словами, что ты мне говорил минуту назад.
Квалификация у меня, говорю, слишком высокая, чтобы на бандитов горбатить… Он, само собой, спорить не стал – не в том я тогда был настроении, чтобы в диспутах участвовать, и он, видать, это дело просек, не стал нарываться…
Ну, подался он обратно в столицу, но визиточку, ясное дело, оставил. Я ее тогда почему-то не выкинул…
– Почему-то? – с сомнением переспросил Илларион. Он выгрыз из дольки лимона мякоть и теперь, прищурив левый глаз, правым разглядывал Балашихина сквозь колечко кожуры, как сквозь лупу.
– Ну допустим, была у меня мысль, – признался тот. – Да и как не быть? Я ведь в нашем Краснополянске родился и вырос, знаю, с чем его едят… Запасной вариант никогда не помешает, а уж в нашей глухомани и подавно.
А тут еще такой случай… Это когда я бизнесом заняться решил. Гонял я, понимаешь, из Литвы тачки. Ну ты эту галиматью знаешь: навар минимальный, а нервотрепки выше крыши. А тут наша краснополянская братва решила на меня слегка наехать. Понятное дело, поговорили по душам.., трое в хирургии, один в реанимации…
– Ай-яй-яй, – укоризненно сказал Илларион, глядя на него уже через два колечка лимонной цедры, как через очки.
– Не зря тебя Федотов клоуном обзывал, – проворчал Балашихин.
– Федотову можно, он генерал, – живо откликнулся Илларион, – а ты не смей. Нет ничего страшнее разъяренного шута. Если не веришь, почитай По. Эдгара Аллана. У него про это подробнейшим образом прописано.
– Сейчас, – буркнул майор. – Вот только допьем все, и сразу начну читать. И Эдгара, и Аллана. – Это что, братья, как Вайнеры?
– Ну, – сказал Илларион, рассеянно принимаясь жевать, – и кто из нас после этого клоун? Ладно, трави дальше. Я так понимаю, что тебя после этого дела замели в ментовку.
– Какой слог! – восхитился Балашихин. – Не понимаю, что ты имеешь против бандитов? В натуре.
– Ты забыл добавить «бля буду», – с видом знатока сказал Илларион. – Рассказывай, не томи.
– Да что рассказывать, – скривился Балашихин. – Ну замели… Сам понимаешь, процент раскрываемое™ – экономический фактор…
– От слова «фак», – не сдержавшись, вставил Илларион.
– Приятно поговорить с умным человеком, – заметил майор. – В общем, начали меня раскручивать.
Не знаю, сунули эти мои.., гм.., пострадавшие что-нибудь следователю или нет, но процесс, как говорится, пошел: злостное хулиганство, тяжкие телесные, и тэ дэ, и тэ пэ…
Сунулся я к нашим – шарахаются как черт от ладана, тем более что я на прощание начальнику сказал пару ласковых. Ну тогда я визиточку-то и достал…
– Отмазали, – не спрашивая, констатировал Илларион. – Что и требовалось доказать.
– Дурак ты, а не клоун, – с обидой отозвался Балашихин. – Просто прислали хорошего адвоката, и проблемы как не бывало. Дело даже до суда не дошло.
– Ну ясно, – сказал Забродов. – И ты решил, что свой бизнес – хорошо, а хорошая «крыша» лучше.
– Что-то я тебя не пойму, – проговорил Балашихин. – Что ты меня все время колешь, как тот следователь?
При чем тут «крыша»? Мне предложили высокооплачиваемую работу по специальности… Ну почти по специальности…
Что же я, должен был отказаться из принципиальных соображений? Да и нет у меня по этому поводу никаких особенных соображений. Работа как работа, вполне законная и даже, можно сказать, благородная – людей охраняю.
– И как успехи? – спросил Илларион.
– Представь себе, успехи есть. Квалификация – великая вещь. Я уже старший группы, денег навалом… Честно говоря, я раньше столько сразу и не видел, сколько сейчас в месяц получаю.
– Жизнь прекрасна, – с неопределенной интонацией добавил Илларион.
– Жизнь – дерьмо, и ты об этом прекрасно знаешь, – огрызнулся Балашихин. – И не говори мне об идеалах и принципах. Мы с тобой черт знает сколько лет служили идеалам. И что вышло?
– Только не надо о политике, – с видом утомленной куртизанки попросил Илларион. – Принципы и идеалы размещаются внутри человека, а вовсе не снаружи.., не в Кремле и не в Белом доме, если ты это имел в виду, говоря о долгих годах безупречной службы.
– Ладно, – набычившись, сказал Балашихин. – О политике не будем. А о чем будем? О поэзии? Принципы, идеалы – это ведь все, согласись, поэзия. Лирика, так сказать. Делом надо заниматься. Живым, настоящим делом. Ты же с головы до ног покрылся книжной пылью, дальше своих книжных полок не видишь…
– Гм, – с сомнением произнес Илларион, но спорить не стал. Ему вдруг сделалось скучно и неуютно в собственном доме, и сомнения полезли из своих затхлых щелей, бередя душу. А что, если Балашихин все-таки прав?
– Вот тебе и «гм», – напирал майор. – Бросай свою рыбалку и айда ко мне под начало! Я договорюсь, меня там ценят.
– Я подумаю, Коля, – пообещал Илларион. – Толь ко хочу тебя предостеречь. Ты не обижайся, но Москва все-таки не твой Краснополянск. Тут, если попадешь под «раздачу», никакой адвокат тебя не отмажет.
– Ну-у-у, – разочарованно протянул Балашихин, – вот уж не думал, что в тебе гонор этот московский тоже сидит. Тоже мне! Третий Рим, столица мира…
– Ты все-таки обиделся, – со вздохом сказал Илларион, – а напрасно. Я вовсе не хотел тебя обижать, но еще меньше мне хотелось бы, чтобы тебя здесь проглотили, как мошку.
Балашихин перегнулся через стол и дружески похлопал его по руке.
– Ну-ну, – успокаивающе сказал он, – перестань.
Я уже не маленький, разберусь как-нибудь. А не разберусь, так ты поможешь. Поможешь ведь?
– Само собой, – кивнул Илларион. – Успеть бы только. И я тебя прошу, Коля: не лезь ты в политику. Это уж точно такое дерьмо, что потом всю жизнь не отмоешься!
– Что-то ты у меня совсем скис, – сноровисто откупоривая очередную бутылку, бодро заметил Балашихин. – Давай-ка дернем для поднятия боевого духа.
– Угу, – кивнул Илларион и нараспев, с подвыванием продекламировал: "Что-то нос твой повис, как слива.
Тем не менее, все же налей. Социальная справедливость так и прет изо всех щелей…"
– «Бьет фонтаном со страшной силой, – немедленно подхватил Балашихин, – и порой вышибает дух. Почирикаем за справедливость, если ты не совсем потух». А?
Сила! Это тебе не братья По – Эдгар и Аллан… Как его звали, этого пацана?
– Костик, кажется, – задумчиво сказал Илларион, выпивая полную рюмку. – Точно, Костик. Рядовой Славин.
– Ну, земля ему пухом, – салютуя своей рюмкой, сказал майор.
– Да какая там, к черту, земля, – ответил Илларион, чокаясь с ним. – Один камень…
Они разошлись в начале третьего – точнее, это Балашихин разошелся, точнее уехал на такси. Провожая его до дверей, Илларион почувствовал, что пьян просто-напросто до полного остекленения, и в очередной раз позавидовал майору, который выглядел как огурчик: перепить Балашихина, насколько было известно Иллариону, не удавалось никому и никогда. Балашихин оставил ему свою визитку, и они условились, что в начале недели Илларион позвонит или заедет, чтобы сообщить о принятом решении. Балашихин был настойчив, и теперь, ведя изнурительный бой с тенью в скверике у фонтана, Забродов никак не мог избавиться от ощущения, что они чего-то не договорили с отставным майором. О чем-то Илларион не догадался его спросить, что-то осталось недосказанным или непонятым, и это беспокоило, как заноза.
– Разберемся, – пообещал Илларион своему невидимому противнику, тесня его к фонтану под привычно удивленными взглядами собачников, выведших на прогулку своих разномастных питомцев.
Похмелья как не бывало, а через час, когда Забродов все той же мерной рысью подбежал к арке, которая вела с Малой Грузинской во двор его дома, тучи незаметно разошлись, и с очистившегося неба сверкнуло солнце.
Глава 3
– Ни хрена ты не можешь этого представить, – отрезал Балашихин. Илларион пожал плечами: в самом деле, откуда ему знать все тонкости провинциальной жизни? – Пенсия – слезы, – продолжал Балашихин, – да и платят ее, мягко говоря, не всегда. Образование у меня сам знаешь какое: в народном хозяйстве такие спецы не требуются. В школу идти? В дворники, в сторожа? Пробовал бизнесом заняться – с души воротит…
Илларион медленно кивнул: это он понимал вполне.
Бизнес – это очень хорошо, если у тебя подходящий склад ума и соответствующий характер. Особенно малый бизнес…
– В общем, попал я в полное окружение, – продолжал Балашихин. – Жрать, сам понимаешь, охота, а денег нет…
Он прервался, еще немного повертел под носом рюмку, тоже глянул сквозь нее на свет и выпил залпом, как какой-нибудь самогон. Илларион подвинул к нему блюдечко с нарезанным лимоном, но Балашихин только отмахнулся от него и закурил. Забродов заметил, что его сослуживец, несмотря на богатый костюм и туфли немецкой работы, сохранил верность отечественному «Пегасу».
Некоторое время Илларион пытался решить, что это – принципиальная позиция или просто рецидив полунищего существования, но в конце концов махнул рукой: какая, в сущности, разница?
– Беженцы, беженцы, – противным старушечьим голосом проскрипел Илларион. – Бегут и бегут, и все в Москву, как будто других мест нету. Как мухи на это самое…
– Во-во, – хохотнув, поддакнул Балашихин. Он уже вернулся в свое всегдашнее прекрасное расположение духа: он вообще был отходчив и не умел долго злиться. – В целом верно, но не совсем. Я ведь ехал не на пустое место…
– Вот как? – удивленно поднял брови Илларион.
Это уже было что-то новенькое.
– Ага, – кивнул Балашихин, разливая коньяк. Он покрутил перед глазами опустевшую бутылку и не глядя сунул ее под стол. Под столом звякнуло – бутылка была не первой и даже не второй. – Понимаешь, – продолжал он, выдувая в потолок толстую струю дыма, – буквально через пару дней после увольнения подкатил ко мне один, предложил работу. Ну я его, как водится, послал – примерно теми же словами, что ты мне говорил минуту назад.
Квалификация у меня, говорю, слишком высокая, чтобы на бандитов горбатить… Он, само собой, спорить не стал – не в том я тогда был настроении, чтобы в диспутах участвовать, и он, видать, это дело просек, не стал нарываться…
Ну, подался он обратно в столицу, но визиточку, ясное дело, оставил. Я ее тогда почему-то не выкинул…
– Почему-то? – с сомнением переспросил Илларион. Он выгрыз из дольки лимона мякоть и теперь, прищурив левый глаз, правым разглядывал Балашихина сквозь колечко кожуры, как сквозь лупу.
– Ну допустим, была у меня мысль, – признался тот. – Да и как не быть? Я ведь в нашем Краснополянске родился и вырос, знаю, с чем его едят… Запасной вариант никогда не помешает, а уж в нашей глухомани и подавно.
А тут еще такой случай… Это когда я бизнесом заняться решил. Гонял я, понимаешь, из Литвы тачки. Ну ты эту галиматью знаешь: навар минимальный, а нервотрепки выше крыши. А тут наша краснополянская братва решила на меня слегка наехать. Понятное дело, поговорили по душам.., трое в хирургии, один в реанимации…
– Ай-яй-яй, – укоризненно сказал Илларион, глядя на него уже через два колечка лимонной цедры, как через очки.
– Не зря тебя Федотов клоуном обзывал, – проворчал Балашихин.
– Федотову можно, он генерал, – живо откликнулся Илларион, – а ты не смей. Нет ничего страшнее разъяренного шута. Если не веришь, почитай По. Эдгара Аллана. У него про это подробнейшим образом прописано.
– Сейчас, – буркнул майор. – Вот только допьем все, и сразу начну читать. И Эдгара, и Аллана. – Это что, братья, как Вайнеры?
– Ну, – сказал Илларион, рассеянно принимаясь жевать, – и кто из нас после этого клоун? Ладно, трави дальше. Я так понимаю, что тебя после этого дела замели в ментовку.
– Какой слог! – восхитился Балашихин. – Не понимаю, что ты имеешь против бандитов? В натуре.
– Ты забыл добавить «бля буду», – с видом знатока сказал Илларион. – Рассказывай, не томи.
– Да что рассказывать, – скривился Балашихин. – Ну замели… Сам понимаешь, процент раскрываемое™ – экономический фактор…
– От слова «фак», – не сдержавшись, вставил Илларион.
– Приятно поговорить с умным человеком, – заметил майор. – В общем, начали меня раскручивать.
Не знаю, сунули эти мои.., гм.., пострадавшие что-нибудь следователю или нет, но процесс, как говорится, пошел: злостное хулиганство, тяжкие телесные, и тэ дэ, и тэ пэ…
Сунулся я к нашим – шарахаются как черт от ладана, тем более что я на прощание начальнику сказал пару ласковых. Ну тогда я визиточку-то и достал…
– Отмазали, – не спрашивая, констатировал Илларион. – Что и требовалось доказать.
– Дурак ты, а не клоун, – с обидой отозвался Балашихин. – Просто прислали хорошего адвоката, и проблемы как не бывало. Дело даже до суда не дошло.
– Ну ясно, – сказал Забродов. – И ты решил, что свой бизнес – хорошо, а хорошая «крыша» лучше.
– Что-то я тебя не пойму, – проговорил Балашихин. – Что ты меня все время колешь, как тот следователь?
При чем тут «крыша»? Мне предложили высокооплачиваемую работу по специальности… Ну почти по специальности…
Что же я, должен был отказаться из принципиальных соображений? Да и нет у меня по этому поводу никаких особенных соображений. Работа как работа, вполне законная и даже, можно сказать, благородная – людей охраняю.
– И как успехи? – спросил Илларион.
– Представь себе, успехи есть. Квалификация – великая вещь. Я уже старший группы, денег навалом… Честно говоря, я раньше столько сразу и не видел, сколько сейчас в месяц получаю.
– Жизнь прекрасна, – с неопределенной интонацией добавил Илларион.
– Жизнь – дерьмо, и ты об этом прекрасно знаешь, – огрызнулся Балашихин. – И не говори мне об идеалах и принципах. Мы с тобой черт знает сколько лет служили идеалам. И что вышло?
– Только не надо о политике, – с видом утомленной куртизанки попросил Илларион. – Принципы и идеалы размещаются внутри человека, а вовсе не снаружи.., не в Кремле и не в Белом доме, если ты это имел в виду, говоря о долгих годах безупречной службы.
– Ладно, – набычившись, сказал Балашихин. – О политике не будем. А о чем будем? О поэзии? Принципы, идеалы – это ведь все, согласись, поэзия. Лирика, так сказать. Делом надо заниматься. Живым, настоящим делом. Ты же с головы до ног покрылся книжной пылью, дальше своих книжных полок не видишь…
– Гм, – с сомнением произнес Илларион, но спорить не стал. Ему вдруг сделалось скучно и неуютно в собственном доме, и сомнения полезли из своих затхлых щелей, бередя душу. А что, если Балашихин все-таки прав?
– Вот тебе и «гм», – напирал майор. – Бросай свою рыбалку и айда ко мне под начало! Я договорюсь, меня там ценят.
– Я подумаю, Коля, – пообещал Илларион. – Толь ко хочу тебя предостеречь. Ты не обижайся, но Москва все-таки не твой Краснополянск. Тут, если попадешь под «раздачу», никакой адвокат тебя не отмажет.
– Ну-у-у, – разочарованно протянул Балашихин, – вот уж не думал, что в тебе гонор этот московский тоже сидит. Тоже мне! Третий Рим, столица мира…
– Ты все-таки обиделся, – со вздохом сказал Илларион, – а напрасно. Я вовсе не хотел тебя обижать, но еще меньше мне хотелось бы, чтобы тебя здесь проглотили, как мошку.
Балашихин перегнулся через стол и дружески похлопал его по руке.
– Ну-ну, – успокаивающе сказал он, – перестань.
Я уже не маленький, разберусь как-нибудь. А не разберусь, так ты поможешь. Поможешь ведь?
– Само собой, – кивнул Илларион. – Успеть бы только. И я тебя прошу, Коля: не лезь ты в политику. Это уж точно такое дерьмо, что потом всю жизнь не отмоешься!
– Что-то ты у меня совсем скис, – сноровисто откупоривая очередную бутылку, бодро заметил Балашихин. – Давай-ка дернем для поднятия боевого духа.
– Угу, – кивнул Илларион и нараспев, с подвыванием продекламировал: "Что-то нос твой повис, как слива.
Тем не менее, все же налей. Социальная справедливость так и прет изо всех щелей…"
– «Бьет фонтаном со страшной силой, – немедленно подхватил Балашихин, – и порой вышибает дух. Почирикаем за справедливость, если ты не совсем потух». А?
Сила! Это тебе не братья По – Эдгар и Аллан… Как его звали, этого пацана?
– Костик, кажется, – задумчиво сказал Илларион, выпивая полную рюмку. – Точно, Костик. Рядовой Славин.
– Ну, земля ему пухом, – салютуя своей рюмкой, сказал майор.
– Да какая там, к черту, земля, – ответил Илларион, чокаясь с ним. – Один камень…
Они разошлись в начале третьего – точнее, это Балашихин разошелся, точнее уехал на такси. Провожая его до дверей, Илларион почувствовал, что пьян просто-напросто до полного остекленения, и в очередной раз позавидовал майору, который выглядел как огурчик: перепить Балашихина, насколько было известно Иллариону, не удавалось никому и никогда. Балашихин оставил ему свою визитку, и они условились, что в начале недели Илларион позвонит или заедет, чтобы сообщить о принятом решении. Балашихин был настойчив, и теперь, ведя изнурительный бой с тенью в скверике у фонтана, Забродов никак не мог избавиться от ощущения, что они чего-то не договорили с отставным майором. О чем-то Илларион не догадался его спросить, что-то осталось недосказанным или непонятым, и это беспокоило, как заноза.
– Разберемся, – пообещал Илларион своему невидимому противнику, тесня его к фонтану под привычно удивленными взглядами собачников, выведших на прогулку своих разномастных питомцев.
Похмелья как не бывало, а через час, когда Забродов все той же мерной рысью подбежал к арке, которая вела с Малой Грузинской во двор его дома, тучи незаметно разошлись, и с очистившегося неба сверкнуло солнце.
Глава 3
Расположенный на Крымском Валу офис был подчеркнуто скромным. Здесь не было ничего от прославленной широты славянской натуры – это была Европа, скромная и практичная, и так же, как в Европе, за этой показной скромностью каменной стеной стояли большие деньги, едва уловимый запах которых, казалось, пропитал здесь каждую молекулу воздуха. «Это чепуха, что деньги не пахнут, – подумал директор частного охранного агентства „Борей“ Андрей Званцев. – Пахнут, и весьма приятно.»
Он отпер собственным ключом дверь своего кабинета и вошел, по-хозяйски стуча каблуками по голому плиточному полу. Прислонив кейс к тумбе массивного черного стола, он уселся в кресло и закурил первую в этот день сигарету. Он давно ограничивал себя в курении, но это был ритуал – без сигареты в самом начале рабочий день никак не получался полноценным.
Он выкурил сигарету до конца, старательно получая удовольствие от процесса и ни о чем не думая. Он даже прикрыл глаза, чтобы в них не лезла обстановка кабинета, в которой все – и длинный стол для совещаний с застывшими по обе его стороны стульями и с пятью отмытыми до скрипа хрустальными пепельницами, и даже стоявшая в углу тумба с видеодвойкой – напоминало о делах и о необходимости зарабатывать хлеб свой насущный. Необходимость эта не слишком тяготила Званцева: он давным-давно миновал стадию накопления начального капитала, на которой хлеб насущный дается именно потом и кровавыми мозолями, а в его конкретном случае еще и дырками в шкуре, и теперь труд его был ближе к творчеству, чем к труду как таковому. Но творчество – вещь тонкая и требует тонкой же психологической настройки, особенно когда инструментами служат не кисти или клавиши пишущей машинки, а живые люди, которые и сами не прочь время от времени что-нибудь этакое сотворить.., и творят-таки, сплошь и рядом творят, а порой и вытворяют, превращая с такой любовью и тщанием создаваемое тобой произведение искусства черт знает во что. Что делают с негодным инструментом? Все правильно: выбрасывают и покупают – или делают – новый.
«Вот об этом забывать нельзя, – подумал Званцев, делая последнюю затяжку и с силой вдавливая окурок в пепельницу. – Нельзя забывать о том, что ты не сам по себе – над тобой, творцом, стоит заказчик, который тоже творец. Для него твое произведение – камешек в мозаике, а сам ты – точно такой же инструмент, как и те, кто работает на тебя. Инструмент, который в любую минуту могут выбросить на помойку.»
Отодвинутая в сторону пепельница негромко стукнула о крышку стола, и через секунду дверь без стука отворилась – его привычки здесь знали назубок, по крайней мере те, которые он не считал нужным скрывать. Секретарша Оля принесла утренний кофе, смешанный с коньяком именно в той пропорции, которую предпочитал шеф – на грани понятий «кофе с коньяком» и «коньяк с кофе». Что она думала по этому поводу, Званцева не интересовало. Это его личное дело, тем более что на его работоспособности это никак не отражалось. В личные дела Оля, в отличие от подавляющего большинства других секретарш и вообще женщин, не лезла никогда: в этом плане у нее не так давно была масса собственных проблем, так что чужие ее не интересовали. Званцев был уверен, что, попроси он у своей секретарши шприц с героином или пистолет с одним патроном, она принесла бы ему требуемое так же спокойно, как кофе с коньяком.
Секретарша была находкой Званцева, которой он гордился – и тайно, и явно. Начинала она на заре перестройки как валютная проститутка и долгое время пользовалась в этом амплуа бешеным успехом, пока не открыла в себе другой, гораздо более высокооплачиваемый талант. С девяносто первого по девяносто шестой эта хрупкая женщина с восточными чертами лица и точеной фигурой китайской статуэтки отстреливала бизнесменов и политиков, как целлулоидных уток в тире: ни одна из ее жертв не выжила, и ни одно из убийств не было раскрыто, ни тогда, ни потом.
В ранний период становления «Борея» Званцев пару раз прибегал к ее услугам, поскольку был сторонником активной защиты и вообще любителем превентивных мер. Потом настал день, когда один из Олиных заказчиков решил, что она слишком много знает, и попытался убрать ее. Заказчик мирно отошел к праотцам, Званцеву пришлось выбросить в Москву-реку свой любимый, оставшийся у него еще с Афгана «кольт», а Оля стала бессменной и незаменимой секретаршей директора «Борея». Некоторое время они делили постель, но потом это варево остыло в горшке, встречи во внеслужебное время стали периодическими, а вскоре и вовсе сошли на нет, сведясь к нечастым развлечениям за запертой дверью званцевского кабинета. Тем не менее, на Олю можно было положиться во всем… «До определенного момента», – напомнил себе Званцев, принимая чашечку с кофе и кивая секретарше с рассеянной благодарностью. В ее секретарском столе всегда лежал снятый с предохранителя «Макаров», и никто, включая и Званцева, не мог бы сказать, что творится за фарфоровым фасадом ее кукольного восточного личика.
Званцев отхлебнул кофе и прикрыл глаза, наслаждаясь разлившимся по всему телу теплом.
– Спасибо, девочка, – сказал он.
Оля, как всегда, не ответила, только бросила на него взгляд своих раскосых глаз из-под полуопущенных мохнатых ресниц. И, как всегда, Званцеву пришлось усилием воли подавить невольное содрогание, которое вызывал у него этот взгляд. Пожалуй, из-за этого он и перестал с ней спать, и она об этом прекрасно знала. «Женщины всегда знают такие вещи, – подумал Званцев, – и пользуются ими без зазрения совести.»
«Парадоксальное сочетание – моя секретарша и совесть, подумал он. – Аллигатор с внешностью манекенщицы, вот тебе и вся Оля. За то и люблю…»
– Есть что-нибудь важное? – спросил он.
Секретарша отрицательно качнула аккуратной головкой.
– Присядь-ка, – пригласил Званцев, – разговор есть.
Все так же молча она опустилась на стул и приготовилась слушать, положив на край стола для заседаний свой секретарский блокнот и плотно сдвинув колени.
Спина у нее была прямая, как доска, а взгляд внимательный и сосредоточенный – ни дать ни взять идеальная секретарша из рекламного ролика.
«Обалдеть можно», – подумал Званцев, в который раз внимательно изучая ее лицо в поисках хоть каких-нибудь следов бурного прошлого. И, как всегда, ничего подобного он не обнаружил. У Оли было лицо восемнадцатилетней студентки – холеной и вышколенной. "Двадцать восемь лет, – с уважением подумал Званцев, – и ни одной морщинки.
Так иногда выглядят полные дуры. Жизнь просто проходит мимо них, ничуть их не задевая и не оставляя на них отпечатков своих грязных лап. Но она-то далеко не дура…"
– Блокнот можешь закрыть, – сказал он вслух, – разговор у меня.., гм.., не для прессы.
Оля послушно закрыла блокнот и опустила его на колени.
– Слушаю вас, – сказала она.
Голос у нее был как хрустальный колокольчик. Сравнение получилось избитое, но другого Званцев подобрать не мог – что же делать, если Один голос звучал именно так, а не иначе!
– Дело вот какое, – стал излагать Званцев, борясь с желанием снова закурить. – Твои старые связи сохранились?
– Какие именно? – уточнила Оля.
– Самые старые, – ответил Званцев, сильно выделив первое слово.
– Нет, – сказала Оля, – никого из тех, кто лежал со мной в роддоме, я не помню.
Званцев, не удержавшись, рассмеялся. Напряжение ушло, он успокоился. В самом деле, подумал он, чего я дергаюсь? Если берешься делать дело, то его надо делать всеми возможными способами, наиболее быстро и эффективно.
– Меня интересуют самые ранние связи из тех, что относятся к твоей самостоятельной жизни, – все еще улыбаясь, сказал он.
– Вам нужна девушка по вызову? – прямо спросила Оля. Здесь, в этом кабинете и с этим человеком, она никогда не притворялась скромницей.
– Мне нужна артистка, – сказал Званцев. – Не тебе объяснять, что б…ей в Москве навалом. По Тверской из-за них не пройти. Мороженое купить сложнее, чем телку снять… Так вот, телка мне не нужна. Мне нужен человек, которому я мог бы поручить серьезную работу.
– Тогда возьмите меня, – не задумываясь, сказала Оля.
– Тебя? Это, конечно, был бы идеальный вариант, – колеблясь, проговорил Званцев. – Просто идеальный.
Но мне не хотелось бы тебя засвечивать , а такая возможность имеется. Ты ведь у меня в приемной сидишь, как на витрине.., и потом, есть еще и другие соображения. В общем, нет, это не пойдет. Не потому не пойдет, что я тебе не доверяю, а потому, что ты для этой работы не подходишь в принципе. Здесь не должно быть никакой связи с «Бореем», понимаешь?
– Понимаю, – сказала Оля. – В таком случае я должна подумать, – Думай, – кивнул Званцев, – только не долго.
Время поджимает.
– Мне нужно сделать несколько звонков, – сказала она. – Звонить начну после одиннадцати: девушки долго спят после ночной смены. К обеду постараюсь что-нибудь придумать.
– Можешь так не торопиться, – разрешил Званцев. – Я могу подождать до завтра.
Оля не ответила: обмен информацией закончился, а просто трепотни она не признавала, будучи девушкой строго функциональной, как кухонный комбайн или реактивный истребитель.
– Можешь идти, – сказал Званцев и тут же спохватился. – Нет, постой… Балашихин уже здесь?
– Пришел десять минут назад. Ждет в приемной.
– Ах, даже так? Ну и славно. Гони его сюда, мне с ним потолковать надо.
Оля вышла, и на смену ей в кабинет вошел Балашихин.
Был он, как обычно, бодр и подтянут, но под глазами набрякли нездоровые мешки, а сами глаза имели нехороший розоватый оттенок, что яснее всяких слов свидетельствовало о бурно проведенной ночи.
– Привет гениям администрирования! – фамильярно приветствовал он Званцева, без приглашения усаживаясь на только что покинутый секретаршей стул. – Как спалось?
– Наверняка лучше, чем тебе, – язвительно ответил Званцев. – Опять всю ночь куролесил?
– И вовсе не всю, – массируя предательские мешки под глазами, сказал Балашихин, – а только половину.
Просто здоровье уже не то, что прежде.
– Смотри, – на полном серьезе предупредил Званцев. – Вот так погуляешь однажды, а проснешься в гробу.
– – Ну и что? – пожал плечами Балашихин. – Я все равно паду на той, на той единственной Афганской, и бородатые дехкане склонятся молча надо мной, – дурашливо пропел он голосом Окуджавы.
Званцев едва заметно поморщился. Клоунские выходки Балашихина всегда напоминали ему о другом клоуне, и в этих воспоминаниях не было ничего приятного.
– Кстати, – словно подслушав мысли Званцева, продолжал Балашихин, – ты знаешь, с кем я сегодня ночью керосинил? Нипочем не догадаешься! Иду это я по улице и вдруг вижу: стоит «Лендровер»… Ну, не догадался?
«Черт побери, – подумал Званцев. – Только этого мне и не хватало для полного счастья. Надо же, как вовремя я про него вспомнил… Да нет, не может быть. Неужели?..»
– Забродов, – обреченно сказал он. – Неужели на том "самом «Лендровере»?
– Ага, – кивнул Балашихин. – На том самом, с точностью до шести знаков.
– Ну, – изо всех сил изображая заинтересованность, спросил Званцев, – и как он?
– Представь себе, тоже в отставке, – сообщил Балашихин. – Я его, можно сказать, к нам почти сосватал. Ты как, не против?
– Нет! – не заботясь о том, что ответ может показаться Балашихину чересчур резким, отрезал Званцев. – То есть, да. Против. Категорически.
– Что такое? – растерянно спросил Балашихин. – Почему?
– Потому, что он идеалист, – с видимым усилием беря тоном ниже, ответил Званцев. – Идеалист и романтик, а таким на нашей работе делать нечего. Он живет в мире сказок, а мы работаем с конкретными людьми в конкретных обстоятельствах. Он же дурак, ты что, не знаешь? Он может свернуть шею тому, кого будет охранять, если ему вдруг покажется, что его объект некорректно обошелся с дамой. Нет, и даже не проси. Кроме того, у нас нет вакансий.
Он раздраженно щелкнул крышкой портсигара и закурил, с силой выпуская дым через ноздри.
– Да, – медленно проговорил Балашихин, – да. Пожалуй, ты прав. Мне тоже так показалось. Жизнь его ничему не научила.
– Вот именно, – буркнул Званцев. – Что затвердил в военном училище, тем и живет… За веру, царя и Отечество. Ты много ему сказал?
– Обижаешь, Андрей Игоревич, – развел руками Балашихин. – За кого ты меня, собственно, держишь?
Никаких имен, никаких названий, вообще никакой конкретной информации. Договорились, что он позвонит или зайдет ко мне домой в начале недели.., вот только телефон я у него взять забыл.
– Не нравится мне все это, – сказал Званцев, глубоко затягиваясь сигаретой.
– А мне не нравится, что тебе это так активно не нравится, – глядя на него в упор, ответил Балашихин. – Какая муха тебя укусила? Это же Илларион! Ну не хочешь ты брать его на работу, так не бери.., в конце концов, ты здесь хозяин, и никто не собирается оспаривать твои решения. Я не в курсе вашей ссоры. Меня, если помнишь, тогда перевели на другой участок. Но, черт подери, столько лет прошло! Можно было бы и остыть за это время.
Он замолчал и снова принялся массировать мешки под глазами.
– Ты все сказал? – тяжело спросил Званцев, глядя в крышку стола остановившимся взглядом разом сделавшихся тусклыми, как свинец, глаз. Кончик сигареты, которую он держал между указательным и средним пальцами левой руки, ни разу не дрогнул.
– Все, – тоже глядя в сторону, ответил Балашихин. – Фонтан моего красноречия иссяк. В конце концов, ваши отношения – это ваше личное дело.
– У нас нет никаких отношений, – сказал Званцев, – и, надеюсь, не будет. И закроем эту тему, ладно?
– Как прикажешь, – пожал плечами Балашихин. – Ты начальник, я дурак. Я начальник – ты дурак… Ты морячка, я моряк, мы не встретимся никак. Так я пошел?
– Как так – пошел? – вскинулся Званцев. – Мы с тобой еще о деле не говорили.
– Ах, есть еще и дело? – удивился Балашихин.
– Обязательно, – сказал Званцев. Он позвонил Оле и велел принести для себя еще кофе, а для Балашихина коньяк. – Голову поправишь, – ответил он на удивленный взгляд отставного майора. – Мне нужно, чтобы голова у тебя была свежая.
Он немного лукавил: коньяк был ему нужен вовсе не для этого. Как всякий талантливый руководитель, Званцев превыше всего ценил в своих подчиненных преданность, а преданность требовала сохранения хороших отношений.
Они выпили – Званцев кофе с коньяком, а Балашихин коньяка без кофе – и больше часа говорили о деле. Разговор получился содержательным и очень непростым, но в конце концов они достигли полного взаимопонимания, тем более что в пылу спора оба начисто забыли о Забродове или сделали вид, что забыли, – во всяком случае; имя отставного инструктора спецназа ГРУ по кличке Ас в их беседе больше не упоминалось.
«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…». В роли бабушки в данном случае выступала мадам Лопатина, а в роли дедушки – его двенадцатилетний отпрыск, принципиальный балбес и двоечник Юрий Константинович, знать ничего не желающий, кроме своих чертовых компьютеров.
Он отпер собственным ключом дверь своего кабинета и вошел, по-хозяйски стуча каблуками по голому плиточному полу. Прислонив кейс к тумбе массивного черного стола, он уселся в кресло и закурил первую в этот день сигарету. Он давно ограничивал себя в курении, но это был ритуал – без сигареты в самом начале рабочий день никак не получался полноценным.
Он выкурил сигарету до конца, старательно получая удовольствие от процесса и ни о чем не думая. Он даже прикрыл глаза, чтобы в них не лезла обстановка кабинета, в которой все – и длинный стол для совещаний с застывшими по обе его стороны стульями и с пятью отмытыми до скрипа хрустальными пепельницами, и даже стоявшая в углу тумба с видеодвойкой – напоминало о делах и о необходимости зарабатывать хлеб свой насущный. Необходимость эта не слишком тяготила Званцева: он давным-давно миновал стадию накопления начального капитала, на которой хлеб насущный дается именно потом и кровавыми мозолями, а в его конкретном случае еще и дырками в шкуре, и теперь труд его был ближе к творчеству, чем к труду как таковому. Но творчество – вещь тонкая и требует тонкой же психологической настройки, особенно когда инструментами служат не кисти или клавиши пишущей машинки, а живые люди, которые и сами не прочь время от времени что-нибудь этакое сотворить.., и творят-таки, сплошь и рядом творят, а порой и вытворяют, превращая с такой любовью и тщанием создаваемое тобой произведение искусства черт знает во что. Что делают с негодным инструментом? Все правильно: выбрасывают и покупают – или делают – новый.
«Вот об этом забывать нельзя, – подумал Званцев, делая последнюю затяжку и с силой вдавливая окурок в пепельницу. – Нельзя забывать о том, что ты не сам по себе – над тобой, творцом, стоит заказчик, который тоже творец. Для него твое произведение – камешек в мозаике, а сам ты – точно такой же инструмент, как и те, кто работает на тебя. Инструмент, который в любую минуту могут выбросить на помойку.»
Отодвинутая в сторону пепельница негромко стукнула о крышку стола, и через секунду дверь без стука отворилась – его привычки здесь знали назубок, по крайней мере те, которые он не считал нужным скрывать. Секретарша Оля принесла утренний кофе, смешанный с коньяком именно в той пропорции, которую предпочитал шеф – на грани понятий «кофе с коньяком» и «коньяк с кофе». Что она думала по этому поводу, Званцева не интересовало. Это его личное дело, тем более что на его работоспособности это никак не отражалось. В личные дела Оля, в отличие от подавляющего большинства других секретарш и вообще женщин, не лезла никогда: в этом плане у нее не так давно была масса собственных проблем, так что чужие ее не интересовали. Званцев был уверен, что, попроси он у своей секретарши шприц с героином или пистолет с одним патроном, она принесла бы ему требуемое так же спокойно, как кофе с коньяком.
Секретарша была находкой Званцева, которой он гордился – и тайно, и явно. Начинала она на заре перестройки как валютная проститутка и долгое время пользовалась в этом амплуа бешеным успехом, пока не открыла в себе другой, гораздо более высокооплачиваемый талант. С девяносто первого по девяносто шестой эта хрупкая женщина с восточными чертами лица и точеной фигурой китайской статуэтки отстреливала бизнесменов и политиков, как целлулоидных уток в тире: ни одна из ее жертв не выжила, и ни одно из убийств не было раскрыто, ни тогда, ни потом.
В ранний период становления «Борея» Званцев пару раз прибегал к ее услугам, поскольку был сторонником активной защиты и вообще любителем превентивных мер. Потом настал день, когда один из Олиных заказчиков решил, что она слишком много знает, и попытался убрать ее. Заказчик мирно отошел к праотцам, Званцеву пришлось выбросить в Москву-реку свой любимый, оставшийся у него еще с Афгана «кольт», а Оля стала бессменной и незаменимой секретаршей директора «Борея». Некоторое время они делили постель, но потом это варево остыло в горшке, встречи во внеслужебное время стали периодическими, а вскоре и вовсе сошли на нет, сведясь к нечастым развлечениям за запертой дверью званцевского кабинета. Тем не менее, на Олю можно было положиться во всем… «До определенного момента», – напомнил себе Званцев, принимая чашечку с кофе и кивая секретарше с рассеянной благодарностью. В ее секретарском столе всегда лежал снятый с предохранителя «Макаров», и никто, включая и Званцева, не мог бы сказать, что творится за фарфоровым фасадом ее кукольного восточного личика.
Званцев отхлебнул кофе и прикрыл глаза, наслаждаясь разлившимся по всему телу теплом.
– Спасибо, девочка, – сказал он.
Оля, как всегда, не ответила, только бросила на него взгляд своих раскосых глаз из-под полуопущенных мохнатых ресниц. И, как всегда, Званцеву пришлось усилием воли подавить невольное содрогание, которое вызывал у него этот взгляд. Пожалуй, из-за этого он и перестал с ней спать, и она об этом прекрасно знала. «Женщины всегда знают такие вещи, – подумал Званцев, – и пользуются ими без зазрения совести.»
«Парадоксальное сочетание – моя секретарша и совесть, подумал он. – Аллигатор с внешностью манекенщицы, вот тебе и вся Оля. За то и люблю…»
– Есть что-нибудь важное? – спросил он.
Секретарша отрицательно качнула аккуратной головкой.
– Присядь-ка, – пригласил Званцев, – разговор есть.
Все так же молча она опустилась на стул и приготовилась слушать, положив на край стола для заседаний свой секретарский блокнот и плотно сдвинув колени.
Спина у нее была прямая, как доска, а взгляд внимательный и сосредоточенный – ни дать ни взять идеальная секретарша из рекламного ролика.
«Обалдеть можно», – подумал Званцев, в который раз внимательно изучая ее лицо в поисках хоть каких-нибудь следов бурного прошлого. И, как всегда, ничего подобного он не обнаружил. У Оли было лицо восемнадцатилетней студентки – холеной и вышколенной. "Двадцать восемь лет, – с уважением подумал Званцев, – и ни одной морщинки.
Так иногда выглядят полные дуры. Жизнь просто проходит мимо них, ничуть их не задевая и не оставляя на них отпечатков своих грязных лап. Но она-то далеко не дура…"
– Блокнот можешь закрыть, – сказал он вслух, – разговор у меня.., гм.., не для прессы.
Оля послушно закрыла блокнот и опустила его на колени.
– Слушаю вас, – сказала она.
Голос у нее был как хрустальный колокольчик. Сравнение получилось избитое, но другого Званцев подобрать не мог – что же делать, если Один голос звучал именно так, а не иначе!
– Дело вот какое, – стал излагать Званцев, борясь с желанием снова закурить. – Твои старые связи сохранились?
– Какие именно? – уточнила Оля.
– Самые старые, – ответил Званцев, сильно выделив первое слово.
– Нет, – сказала Оля, – никого из тех, кто лежал со мной в роддоме, я не помню.
Званцев, не удержавшись, рассмеялся. Напряжение ушло, он успокоился. В самом деле, подумал он, чего я дергаюсь? Если берешься делать дело, то его надо делать всеми возможными способами, наиболее быстро и эффективно.
– Меня интересуют самые ранние связи из тех, что относятся к твоей самостоятельной жизни, – все еще улыбаясь, сказал он.
– Вам нужна девушка по вызову? – прямо спросила Оля. Здесь, в этом кабинете и с этим человеком, она никогда не притворялась скромницей.
– Мне нужна артистка, – сказал Званцев. – Не тебе объяснять, что б…ей в Москве навалом. По Тверской из-за них не пройти. Мороженое купить сложнее, чем телку снять… Так вот, телка мне не нужна. Мне нужен человек, которому я мог бы поручить серьезную работу.
– Тогда возьмите меня, – не задумываясь, сказала Оля.
– Тебя? Это, конечно, был бы идеальный вариант, – колеблясь, проговорил Званцев. – Просто идеальный.
Но мне не хотелось бы тебя засвечивать , а такая возможность имеется. Ты ведь у меня в приемной сидишь, как на витрине.., и потом, есть еще и другие соображения. В общем, нет, это не пойдет. Не потому не пойдет, что я тебе не доверяю, а потому, что ты для этой работы не подходишь в принципе. Здесь не должно быть никакой связи с «Бореем», понимаешь?
– Понимаю, – сказала Оля. – В таком случае я должна подумать, – Думай, – кивнул Званцев, – только не долго.
Время поджимает.
– Мне нужно сделать несколько звонков, – сказала она. – Звонить начну после одиннадцати: девушки долго спят после ночной смены. К обеду постараюсь что-нибудь придумать.
– Можешь так не торопиться, – разрешил Званцев. – Я могу подождать до завтра.
Оля не ответила: обмен информацией закончился, а просто трепотни она не признавала, будучи девушкой строго функциональной, как кухонный комбайн или реактивный истребитель.
– Можешь идти, – сказал Званцев и тут же спохватился. – Нет, постой… Балашихин уже здесь?
– Пришел десять минут назад. Ждет в приемной.
– Ах, даже так? Ну и славно. Гони его сюда, мне с ним потолковать надо.
Оля вышла, и на смену ей в кабинет вошел Балашихин.
Был он, как обычно, бодр и подтянут, но под глазами набрякли нездоровые мешки, а сами глаза имели нехороший розоватый оттенок, что яснее всяких слов свидетельствовало о бурно проведенной ночи.
– Привет гениям администрирования! – фамильярно приветствовал он Званцева, без приглашения усаживаясь на только что покинутый секретаршей стул. – Как спалось?
– Наверняка лучше, чем тебе, – язвительно ответил Званцев. – Опять всю ночь куролесил?
– И вовсе не всю, – массируя предательские мешки под глазами, сказал Балашихин, – а только половину.
Просто здоровье уже не то, что прежде.
– Смотри, – на полном серьезе предупредил Званцев. – Вот так погуляешь однажды, а проснешься в гробу.
– – Ну и что? – пожал плечами Балашихин. – Я все равно паду на той, на той единственной Афганской, и бородатые дехкане склонятся молча надо мной, – дурашливо пропел он голосом Окуджавы.
Званцев едва заметно поморщился. Клоунские выходки Балашихина всегда напоминали ему о другом клоуне, и в этих воспоминаниях не было ничего приятного.
– Кстати, – словно подслушав мысли Званцева, продолжал Балашихин, – ты знаешь, с кем я сегодня ночью керосинил? Нипочем не догадаешься! Иду это я по улице и вдруг вижу: стоит «Лендровер»… Ну, не догадался?
«Черт побери, – подумал Званцев. – Только этого мне и не хватало для полного счастья. Надо же, как вовремя я про него вспомнил… Да нет, не может быть. Неужели?..»
– Забродов, – обреченно сказал он. – Неужели на том "самом «Лендровере»?
– Ага, – кивнул Балашихин. – На том самом, с точностью до шести знаков.
– Ну, – изо всех сил изображая заинтересованность, спросил Званцев, – и как он?
– Представь себе, тоже в отставке, – сообщил Балашихин. – Я его, можно сказать, к нам почти сосватал. Ты как, не против?
– Нет! – не заботясь о том, что ответ может показаться Балашихину чересчур резким, отрезал Званцев. – То есть, да. Против. Категорически.
– Что такое? – растерянно спросил Балашихин. – Почему?
– Потому, что он идеалист, – с видимым усилием беря тоном ниже, ответил Званцев. – Идеалист и романтик, а таким на нашей работе делать нечего. Он живет в мире сказок, а мы работаем с конкретными людьми в конкретных обстоятельствах. Он же дурак, ты что, не знаешь? Он может свернуть шею тому, кого будет охранять, если ему вдруг покажется, что его объект некорректно обошелся с дамой. Нет, и даже не проси. Кроме того, у нас нет вакансий.
Он раздраженно щелкнул крышкой портсигара и закурил, с силой выпуская дым через ноздри.
– Да, – медленно проговорил Балашихин, – да. Пожалуй, ты прав. Мне тоже так показалось. Жизнь его ничему не научила.
– Вот именно, – буркнул Званцев. – Что затвердил в военном училище, тем и живет… За веру, царя и Отечество. Ты много ему сказал?
– Обижаешь, Андрей Игоревич, – развел руками Балашихин. – За кого ты меня, собственно, держишь?
Никаких имен, никаких названий, вообще никакой конкретной информации. Договорились, что он позвонит или зайдет ко мне домой в начале недели.., вот только телефон я у него взять забыл.
– Не нравится мне все это, – сказал Званцев, глубоко затягиваясь сигаретой.
– А мне не нравится, что тебе это так активно не нравится, – глядя на него в упор, ответил Балашихин. – Какая муха тебя укусила? Это же Илларион! Ну не хочешь ты брать его на работу, так не бери.., в конце концов, ты здесь хозяин, и никто не собирается оспаривать твои решения. Я не в курсе вашей ссоры. Меня, если помнишь, тогда перевели на другой участок. Но, черт подери, столько лет прошло! Можно было бы и остыть за это время.
Он замолчал и снова принялся массировать мешки под глазами.
– Ты все сказал? – тяжело спросил Званцев, глядя в крышку стола остановившимся взглядом разом сделавшихся тусклыми, как свинец, глаз. Кончик сигареты, которую он держал между указательным и средним пальцами левой руки, ни разу не дрогнул.
– Все, – тоже глядя в сторону, ответил Балашихин. – Фонтан моего красноречия иссяк. В конце концов, ваши отношения – это ваше личное дело.
– У нас нет никаких отношений, – сказал Званцев, – и, надеюсь, не будет. И закроем эту тему, ладно?
– Как прикажешь, – пожал плечами Балашихин. – Ты начальник, я дурак. Я начальник – ты дурак… Ты морячка, я моряк, мы не встретимся никак. Так я пошел?
– Как так – пошел? – вскинулся Званцев. – Мы с тобой еще о деле не говорили.
– Ах, есть еще и дело? – удивился Балашихин.
– Обязательно, – сказал Званцев. Он позвонил Оле и велел принести для себя еще кофе, а для Балашихина коньяк. – Голову поправишь, – ответил он на удивленный взгляд отставного майора. – Мне нужно, чтобы голова у тебя была свежая.
Он немного лукавил: коньяк был ему нужен вовсе не для этого. Как всякий талантливый руководитель, Званцев превыше всего ценил в своих подчиненных преданность, а преданность требовала сохранения хороших отношений.
Они выпили – Званцев кофе с коньяком, а Балашихин коньяка без кофе – и больше часа говорили о деле. Разговор получился содержательным и очень непростым, но в конце концов они достигли полного взаимопонимания, тем более что в пылу спора оба начисто забыли о Забродове или сделали вид, что забыли, – во всяком случае; имя отставного инструктора спецназа ГРУ по кличке Ас в их беседе больше не упоминалось.
* * *
Следователь городской прокуратуры Константин Андреевич Лопатин проводил глазами пыльно-зеленый хвост пригородной электрички, с трудом преодолевая детское желание показать ей вслед язык. В голове неотвязно вертелась бессмертная цитата из народного эпоса о Колобке:«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…». В роли бабушки в данном случае выступала мадам Лопатина, а в роли дедушки – его двенадцатилетний отпрыск, принципиальный балбес и двоечник Юрий Константинович, знать ничего не желающий, кроме своих чертовых компьютеров.