Воронин Андрей Николаевич. Возвращение с того света

   К семнадцати годам Коля понял, что ничего общего у него с героями телесериалов нет и не будет, если он не под суетится. Красоты особенной ни он сам, ни тем более крапивинские девицы в нем не находили, умом он тоже не блистал… Стоит ли в таком случае говорить о независимости?
   Это было время, когда «братва» стриглась наголо и носила укороченные кожаные куртки и спортивные брюки диких расцветок, исполосованные крупными, заметными издалека надписями. Коля Силаев смотрел на этих ребят со страхом и завистью, они же его не видели в упор, а сделаться «крутым» в одиночку он даже и пытаться не стал, кишка у него для этого была тонка, да и «братва» навряд ли дала бы развернуться.
   Перспективы впереди маячили самые что ни на есть унылые – какое-нибудь ПТУ, лимит, фрезерный станок и (лет через десять) похожая на афипиную тумбу жена и парочка сопливых спиногрызов, зачатых по пьяни от нечего делать. Когда он думал об этом, ему хотелось выть. Впрочем, он не столько думал, сколько ощущал, поскольку думать был сызмальства не приучен.
   Он был дурак, этот Коля Силаев, и, как и все настоящие, природные дураки, считал себя несправедливо обойденным.
   Это его качество настолько бросалось в глаза, что представитель Особого отдела в его части капитан Ромашин сразу положил глаз на новобранца. Капитан Ромашин много пил и потому практически не продвигался по службе, но глаз у него был наметанный, и, едва увидев прыщавого, вечно сохранявшего по-детски обиженное выражение лица мозгляка, он понял: перед ним готовый стукач.
   Это дело оказалось Коле настолько по нутру, что он привык считать себя чуть ли не штатным сотрудником Особого отдела и в мечтах видел себя уже не меньше чем полковником – КГБ, естественно, не артиллерии же… Капитан Ромашин, как мог, поддерживал в своем подчиненном эту мечту, хотя отлично понимал, с кем имеет дело: любая служба крепка исполнительными дураками, но не до такой же степени… Иногда, как правило после третьего стакана, капитану даже становилось жалко прыщавого ефрейтора. Именно в таком состоянии он как-то раз накатал вдохновенный рапорт, в котором доказывал своему начальству, что ефрейтор Силаев будет просто находкой для органов и что ему самое место в рядах славной российской милиции. Свой человек в ментовке – это всегда полезно, даже если он способен только кое-как собирать и передавать информацию.
   Рапорт капитана Ромашина был принят к сведению. Капитан, узнав об этом, сильно удивился: был он в ту минуту трезв и даже не сразу вспомнил, о каком таком рапорте идет речь. И по истечении срока службы младший сержант запаса Силаев сменил застиранную и ушитую по неизменной армейской моде «афганку» на мышастый мундир курсанта школы милиции. Сам процесс поступления в школу почти не оставил следа в его памяти. Он вообще жил как в тумане, принимая удачи как должное, а неприятности как несправедливые обиды со стороны жестокого мира.
   На новом месте он продолжал работать по призванию – до тех пор, пока его куратор, убедившись в природной тупости своего нового осведомителя, не махнул на него рукой. О Силаеве не без некоторого облегчения забыли, и он, предоставленный самому себе, кое-как закончил школу и был сослан тащить лямку в родное Крапивино. К двадцати шести годам он ничуть не повзрослел, успев лишь окончательно озлобиться и полностью разочароваться в жизни.
   А потом в его жизни появился Волков, и вместе с ним пришло то, о чем душными ночами мечтал лейтенант Силаев, лежа под чересчур жарким одеялом и вдыхая запах собственного тела: деньги, женщины, какая-то, пусть призрачная, власть и, главное, осознание своей нужности, правильности своих поступков и упоительное, ни с чем не сравнимое чувство высокого предназначения, бескорыстного служения, за которое тем не менее обещана желанная награда. Так, наверное, чувствует себя бродячий пес, когда кто-то наконец надевает на него ошейник с лязгающей цепью, ставит перед ним миску с помоями и, потрепав по загривку, разрешает: гавкай. На кого хочешь и сколько хочешь. Можешь даже кусать.
   Впрочем, кусать оказалось совсем не так просто, как это выглядело на экране телевизора. Колышев едва не отправил его на тот свет. И отправил бы, если бы не этот истопник. Силаев тогда даже обмочился. Слегка, совсем незаметно для окружающих, поскольку, к счастью, успел справить нужду заранее.
   Застрелив майора ФСБ, он испытал что-то вроде мстительного триумфа. Вот вам, суки, подумал он так, словно перед ним на полу лицом вниз лежал не продажный майор, а вся вонючая контора, отвергшая его, Коли Силаева, услуги, Он рассчитывал на благодарность и получил ее:
   Волков был с ним ласков, выдал премию за храбрость и преданность, а вечером к нему пришла рыжая Алена – в платье на голое тело и с бутылкой коньяка, полностью готовая к употреблению.
   Силаев не был бы Силаевым, если бы немедленно не возомнил о себе невесть что. Он был теперь героем вообще и героем-любовником в частности, перед которым падали все: мужики – с простреленными затылками, а бабы – с раздвинутыми ногами.
   И вот такой человек должен был пешком тащиться к черту на рога, за пять километров, в Мокрое, посмотреть, что из себя представляет новый поп, присланный на смену бесследно сгинувшему отцу Силантию. Это раздражало его безумно. Впрочем, обсуждать и тем более осуждать приказы Волкова он не осмеливался даже мысленно, и потому все его раздражение было обращено против попа, которого он ни разу в глаза не видел.
   Размышляя, точнее, ощущая, лейтенант миновал устье «мусорного тракта», из которого, как из канализационной трубы, потянуло дрянью, и зашагал в сторону Мокрого. Лес уже начинал зеленеть и буквально звенел от птичьих голосов, но Силаев не испытывал ничего, кроме глухого раздражения. Пешком… Как последний лох! Курам на смех, честное слово…
   Вскоре лес кончился, словно обрезанный ножом, и лейтенант увидел впереди, в каком-нибудь километре от себя, лениво разлегшиеся на склоне невысокого пологого холма дома и огороды Мокрого, над которыми вонзалась в небо заново вызолоченной маковкой белая стрела церкви. Силаев демонстративно сплюнул под ноги, вздохнул и запылил в ту сторону, придерживая молотивший по бедру планшет, который он прицепил для солидности. Теперь еще в гору карабкаться…
   Строителей возле церкви не оказалось, хотя время было самое что ни на есть рабочее – начало двенадцатого. Силаев прошелся взад-вперед по двору, сам не зная, зачем ему это понадобилось, – скорее следуя укоренившейся привычке высматривать и вынюхивать, чем руководствуясь каким-то конкретными соображениями, – и, поднявшись по широким каменным ступеням, вошел в полутемный прохладный притвор.
   В ноздри ударил сладковато-приторный запах ладана – тошнотворный дух лживой веры. Здесь была территория противника, и Силаев немедленно почувствовал себя бесстрашным разведчиком, заброшенным в тыл врага. Фантазировать на эту тему было легко, поскольку никакой реальной опасности здесь, конечно же, не было и быть не могло. Тем не менее, продолжая разыгрывать перед самим собой бесконечный моноспектакль, лейтенант вежливо снял фуражку и покашлял в кулак.
   Навстречу ему немедленно вышел новый батюшка – молодой, лет тридцати пяти, с жидковатой волнистой бородой, смешливым ртом и светло-серыми глазами.
   – Отец Алексий, – представился он, ощупывая глазами фигуру лейтенанта с головы до ног и обратно. («Как голубой», – подумал Силаев.) – Чему обязан визитом?
   – Лейтенант Силаев, – представился лейтенант. – Вот, зашел познакомиться. Заодно хотел расспросить, не слышно ли чего о старом батюшке.
   – Об отце Силантии? – переспросил поп, удивленно задрав брови. – Помилуйте, откуда? Я как раз у вас хотел спросить. Откуда же мне-то знать?
   – Ну мало ли, – пожал плечами Силаев. – Может, прихожане что-нибудь…
   – О нет, – легко рассмеялся поп. – Прихожане нынче все больше молчат. Наверное, не слишком верят в тайну исповеди… Как и я, впрочем. Да вы проходите, что мы стоим в дверях?
   Вслед за попом Силаев вошел в церковь. Здесь пахло краской, а слева от входа громоздились леса, с которых как раз в этот момент спустился похожий на ушедшего в разбойники Карла Маркса тип в заляпанном краской рабочем комбинезоне и старых черных кедах.
   – А! – воскликнул тип, приветственно поднимая испачканную голубой краской руку. – Моя милиция меня бережет!
   – Сначала ловит, а потом стережет, – в тон ему откликнулся поп, и Силаев немедленно подумал, что поп этот какой-то странный, юмор у него был совершенно не поповский… – Эх, – воскликнул вдруг отец Алексий и потянулся, хрустнув суставами, – любо в храме Божьем!
   – Гм, – откликнулся Силаев.
   Поп и вправду был странный. Ну то, что кровь с молоком и косая сажень в плечах – это ладно, это бывает, тем более что кормят их хорошо.
   Но в этой бородатой насмешливой роже не было ни грамма благочестия, а уж уважения к представителю власти в этих прозрачных глазах не набралось бы и на воробьиную погадку. Ряса у него была перемазана цементной пылью, а кое-где и вообще заляпана свежим раствором, словно батюшка только что клал кирпичи, как какой-нибудь ссыльный монах на Соловках.
   Оглядевшись, Силаев заметил и источник этой грязи – в углу, возле восточной стены, каменный пол был разобран, плиты покосившейся стопкой лежали в сторонке, неуместно темнела выброшенная из ямы земля, и тут же рядом стояло большое, светло-серое от засохшего причудливыми наплывами цемента огромное мятое корыто со свежим раствором.
   – Чего это у вас? – привычно переходя на всегдашний свой нагловатый тон, спросил лейтенант, указывая в ту сторону.
   – Это? – переспросил отец Алексий. – Старый батюшка, не в укор ему будь сказано, предавался пагубной страсти – любил старик выпить, чего уж греха таить. А за строителями, сами понимаете, глаз да глаз нужен. Ну и не уследил. Схалтурили рабы Божьи, цементик налево пустили, а пол положили, прости меня, Господи, на соплях – вверх, мол, не полетит… Прошелся я вчера – гуляет пол-то! Гуляет… Ну я их, болезных, попер, грешным делом, взашей. Теперь вот новую бригаду ждем, а пока, чтобы дело не стояло, я решил сам маленько потрудиться во славу Божью.
   Пока поп распинался о славе Божьей и о нерадивых шабашниках, Силаев подошел поближе и заглянул в пролом. Ему было интересно, откуда столько земли. Клад они, что ли, искали?
   Так и есть – яма… Глубокая яма, метра полтора, а то и все два. Темнит что-то отец Алексий. Что-то они тут хотели спрятать с этим художником.
   Но что? Иконы, утварь какую-нибудь? Вот была бы потеха… Или это они подкоп делают, чтобы втихаря к бабам шастать?
   – А яма зачем? – спросил лейтенант.
   – Яма? – деланно удивился отец Алексий. – Какая яма? Ах, эта… Экий вы, право, любопытный…
   Слова его, и в особенности тон, очень не понравились лейтенанту Силаеву. Батюшка был непрост, и между делом Силаев с восхищением подумал о Волкове – не зря, ох, не зря отправил тот его сюда! К батюшке действительно стоило приглядеться попристальнее, а то чего доброго и пощупать, что у него там, под рясой…
   – Зачем яма? – скрипучим официальным голосом повторил лейтенант.
   Сейчас он казался себе большим и сильным – представитель власти при исполнении, в полный рост и при всех регалиях, от погон и кобуры до пустого планшета включительно. Эта парочка – поп и богомаз – что-то затеяла, что-то темное или, во всяком случае, тайное. Не зря же они отправили рабочих.
   И лейтенант Силаев был полон служебного рвения.
   Чего было больше в этом рвении: желания ущучить преступников или не менее жгучего желания насолить длиннополому охмуряле народных масс, – лейтенант и сам не знал, но настроен он был весьма решительно, и поп, как видно, учуял это его настроение, потому что примирительно махнул в сторону Силаева широким рукавом рясы и сказал:
   – Да что вы, право, лейтенант… Вы что же, криминал здесь хотите найти? Да Господь с вами! Просто как-то неловко было говорить, чем мы с Анатолием Григорьевичем на старости лет развлекаемся…
   Сказать? – спросил он у художника.
   Тот пожал плечами.
   – По-моему, лучше сказать, – ответил он. – А то как бы лейтенант нас не упек. Видите, какой он серьезный.
   Силаев бросил на него быстрый недобрый взгляд.
   Разговорился что-то богомаз, а раньше такой был тихий… Похоже было на то, что он отлично спелся с новым батюшкой, и эта парочка нравилась лейтенанту все меньше. Тем более что господа явно изволили шутить, и даже не просто шутить, а подшучивать, то есть, попросту говоря, издеваться, а лейтенант Силаев понимал юмор только в той его части, которая не касалась его лично. Он немедленно надулся как индюк и железным голосом потребовал:
   – Потрудитесь объяснить, зачем здесь эта яма?
   Это был его любимый оборот: «потрудитесь объяснить». Это было твердо и в то же время достаточно вежливо. Это было совсем как в том фильме, из которого лейтенант почерпнул эту старорежимную фигуру речи, то есть, попросту говоря, это было шикарно.
   На попа, однако, весь этот шик вкупе со звучавшим в голосе лейтенанта металлом не произвел никакого впечатления. Похоже, батюшка не заметил ни того, ни другого. Все ему, бородатому, было хихоньки, все ему было трын-трава. Он сделал испуганное лицо, наклонился поближе к лейтенанту и прошептал заговорщицким шепотом, прикрывая рот сложенными домиком ладонями:
   – Только никому… Мы погреб копаем.., для солений.
   Силаев вздрогнул, как от пощечины. Вот теперь… То поп точно издевался, причем настолько неприкрыто, словно ему было доподлинно известно, что через десять минут приключится конец света, и он торопился натешиться всласть, прежде чем предстать перед Страшным судом. Это было уже не подозрительно, а просто-напросто страшно, страшно настолько, что даже толстокожий лейтенант ощутил некое мучительное неудобство, словно сдуру забрел в женский сортир и был застукан там за подглядыванием.
   – Не понял, – сказал он самым наглым тоном, на какой был способен. Способен он в этом плане был на многое, так что веселый поп даже скривился, словно раскусил лимон, а заросший, как папуас, художник сокрушенно покачал головой: вот, мол, какая нынче пошла молодежь.
   – Пустое, лейтенант, – сказал поп. – Извините, Христа ради, и не обращайте на меня внимания.
   Настроение у меня сегодня.., не праведное, в общем, настроение нехорошее.
   Он приобнял Силаева за плечи и развернул его спиной к яме.
   – Понимаете, – доверительно сообщил он, – я ведь только что принял этот приход. Само собой, полез копаться в церковных книгах. Любопытен, есть за мной такой грех. И вот натыкаюсь я в одной чудом сохранившейся книге, за восемнадцатый, заметьте, год, на зашифрованную запись. Что, думаю, за притча?
   Силаев забыл о своих обидах и слушал, развесив уши. Он даже забыл о том, что долгополый – насмешник и идейный враг – дружески обнимает его за плечи, как голубой. Начиналось то, о чем Коля Силаев мечтал чуть ли не с пеленок: зашифрованные чуть ли не сто лет назад записки, тайные раскопки, потерянные и вновь найденные сокровища – настоящий детектив, главным героем которого был бесстрашный лейтенант Силаев, сумевший взять с поличным и расколоть хитрого попа-мародера.
   – Надо вам сказать, – продолжал поп, – что, когда я учился в.., гм.., семинарии, то немало времени посвятил именно изучению различных систем и способов шифровки.., ну и дешифровки, разумеется.
   Этакое, знаете ли, хобби. Не стану утомлять вас подробностями, но вычитал я в этой шифровке, что вот здесь, – он махнул бородой через плечо, в сторону ямы, – тогдашний батюшка, отец Серафим, схоронил от большевиков клад – церковную утварь, книги, уборы, некоторые, самые ценные, иконы… Одного золота, если верить отцу Серафиму, пуда на два, не говоря уже о каменьях и прочем. Думал я, думал и решил-таки рискнуть. И что вы думаете?
   Он сделал паузу, и лейтенант, послушно купившись, заполнил ее вопросом.
   – Что? – спросил он.
   – Да ничего! – почти радостно сообщил поп. – Представьте: ничего, кроме земли!
   Силаев двинул плечами, сбрасывая руку длиннополого со своего плеча.
   – Одно из двух, – сказал он сухо. – Либо вы не там копали, либо укрываете найденный вами клад, который принадлежит государству.
   – Да Бог с вами, батюшка! – снова замахал своими крыльями поп. – Да что угодно: обыск, детектор лжи.., что угодно, добровольно и без ордера! Нет тут никакого клада и, как я понимаю, никогда не было.
   Место указано очень точно, ошибиться невозможно, но сделано это было, похоже, для отвода глаз. Хитер был отец Серафим. Лежит где-то золотишко…
   – М-да, – скептически сказал лейтенант. С одной стороны, он ни на грош не верил этому попу, а с другой – ну зачем ему было рассказывать все это кому бы то ни было, тем более милиционеру, если бы они с этим Карлом Марксом действительно откопали клад?
   – Про сон расскажите, – подал голос Карл Маркс.
   – А? Про сон? Да, пожалуй, – согласился поп, – про сон это интересно и как раз по милицейской части.
   – Что это еще за сны по милицейской части? – подозрительно спросил Силаев.
   – А вот я вам расскажу, – пообещал батюшка. – Клад-то мы с Анатолием Григорьевичем вчера копали. Аккурат к вечеру управились. Солнышко село, благодать, прохлада, золотом, опять же, и не пахнет… В общем, сел я во дворе на штабель отдохнуть, и сморило меня с непривычки, давно, знаете ли, лопатой не махал. И явился мне во сне священник – в годах, облачение землей перепачкано, а лицо синее, как у удавленника, и над головой сияние – нимб, значит. И смекаю я, что это невинно убиенный отец Силантий, предшественник мой, с того света знак мне подает. Вот и говорит он мне: убили, говорит, меня без вины, живого в яме схоронили, аккурат на свалке, вместе со свиньей, которая уже неделю как издохла… Грешил я, говорит, много, но за смерть мою мученическую попал прямиком в царствие небесное. Всем, говорит, здесь хорошо, но нет мне, говорит, ни сна, ни покоя: не могу я, говорит, отсюда, из царствия небесного, следствию помочь.
   – Бред какой-то, – не слишком вежливо сказал Силаев.
   Ему вдруг очень захотелось оказаться подальше отсюда. Где угодно, но подальше.
   – Что вы мне сказки рассказываете?
   – Сказка – ложь, да в ней намек, – ответствовал отец Алексий, снова обнимая Силаева за плечи. – Ты дальше слушай. Так вот, говорит мне отец Силантий: ты, говорит, батюшка, должен мне помочь.
   Лейтенант-то наш, Коля Силаев, будет небось по округе бегать, про меня расспрашивать: не видал ли кто чего, не слыхал ли… Жалко ведь, говорит, парня-то. Ты, говорит, ямку-то, в которой клад искал, не закапывай. Вот придет к тебе Коля, ты его в ямку положи, земелькой накрой, а уж я его тут встречу и все как есть ему расскажу: кто убил, как убил, когда и где. Так что ямку мы не закапывали.
   – Да ты.., да вы что?! – завопил Силаев, выворачиваясь из-под начавшей опасно сжиматься поповской ладони и отскакивая в сторону. – Белены вы тут объелись, что ли? Лечиться надо, богомольцы!
   Ему очень не нравились звучавшие в его голосе истерические нотки, и еще больше ему не нравился заляпанный краской Карл Маркс, который вдруг сделал шаг вперед, перекрывая ему дорогу к казавшемуся теперь очень далеким выходу. Чувствуя, как предательски слабеют ноги, лейтенант метнулся в сторону, слепо шаря пальцами по застежке кобуры. Отец Алексий шагнул ему наперерез, на ходу задирая рясу с правой стороны и вполголоса шепча черные ругательства. Взгляд Силаева с ненужной четкостью зафиксировал тот факт, что под рясой у попа были потертые джинсы и разбитые кроссовки фирмы «Рибок», а двигался батюшка, как недоброй памяти майор Колышев: мягко, бесшумно, словно не шел, а скользил по полу, как гладкий камешек по льду или как дождевая капля по стеклу.
   Ряса задиралась все выше, и уже виден был кончик щегольской желтой кобуры, но Силаев все никак не мог до конца поверить в реальность происходящего. Кто? Поп и богомаз! И кого? Его, лейтенанта милиции Силаева, любимца духов земли и неба и лично Александра Волкова, и где – в церкви, в двух шагах от алтаря, на который они, по идее, молятся…
   Отец Алексий вынул из желтой кобуры большой черный пистолет, а из кармана длинный глушитель и принялся неторопливо навинчивать его на дуло.
   Силаев наконец справился с застежкой, одним четким, отработанным движением, как техасский рейнджер, выхватил свой «Макаров» и сразу же навел его на попа, поддерживая для надежности далеко вытянутую вперед правую руку левой.
   – Не двигаться! – прокаркал он, пружиня полусогнутыми ногами и снова начиная ощущать себя хозяином положения.
   Поп продолжал навинчивать глушитель на свой страховидный обшарпанный «люгер», словно не видя направленного на него пистолета.
   – С предохранителя сними, – посоветовал он, не поднимая головы. Что-то у него там не заладилось, глушитель никак не желал навинчиваться, и он терпеливо сражался с неподатливой резьбой, почти не обращая на лейтенанта внимания.
   Силаев заскрипел зубами и нажал на спуск. Он напрягся в ожидании грохота, который здесь, под каменными сводами, должен был прозвучать просто оглушительно, но ничего не произошло – пистолет действительно был на предохранителе. Он нащупал большим пальцем кнопку предохранителя, но тут сбоку подошел Карл Маркс, выдернул у него из потной руки пистолет, а свободной рукой наподдал лейтенанту по шее.
   – Вовремя все надо делать, понял? – сказал он, убирая пистолет в карман комбинезона.
   – Ты что делаешь, козел?! – плачущим голосом закричал лейтенант Силаев. – Это же табельное оружие! А ну, отдай!
   – Слушай, – глядя мимо лейтенанта, обратился богомаз к попу, – мне говорили, что этот парень идиот, но не сказали какой.
   – Блаженны нищие духом, – заметил в ответ батюшка. Он наконец справился с глушителем, с металлическим щелчком передернул затвор и навел пистолет на Силаева. – Полезай в яму, сын мой, – буднично предложил он.
   – Не имеете права, – мертвеющими губами прошептал Силаев. – Я при исполнении…
   – И все-то ты врешь, – добродушно сказал отец Алексий. – При каком ты, к дьяволу, исполнении?
   Кто тебя сюда послал? Начальник? Или, может быть, Волков? Что ж ты врешь-то в Божьем храме, говноед?
   Прости меня, Господи, – добавил он, покосившись в сторону алтаря и криво перекрестившись левой рукой: в правой у него был зажат наведенный на Силаева «люгер». – Ну давай, не тяни, полезай в яму.
   Тон его был таким повелительным, что привыкший повиноваться каждому, в чьем голосе звучали командные нотки, лейтенант покорно двинулся в сторону ямы, едва переставляя непослушные ноги, в знакомом только трусам состоянии полного ступора, вряд ли сознавая, что плачет.
   – Смотри, – сказал попу Карл Маркс, указывая на протянувшуюся по полу за лейтенантом мокрую дорожку, – обмочился, сволочь.
   – Ай-яй-яй, – укоризненно качая головой, сказал батюшка. – В Божьем храме… Это ж богохульство!
   Или нет? – неуверенно спросил он у богомаза.
   – Богохульство, богохульство, – подтвердил тот. – Да пошевеливайся, что ты как дохлый! – прикрикнул он на Силаева.
   Лейтенант покорно ускорился – настолько, насколько мог сейчас это сделать. Совсем по-детски всхлипывая и глотая слезы, он неловко съехал в яму и оттуда поднял к своим мучителям мучнисто-бледное, усеянное красными точками прыщей лицо. Отец Алексий подошел поближе и остановился у края ямы, опустив «люгер» дулом вниз.
   – Ну что, сын мой, – спросил он, – умирать-то неохота?
   Силаев, сделав над собой гигантское усилие, отвел полные слез собачьи глаза от пистолета и взглянул в лицо лжесвященнику. Отец Алексий улыбался – искренне и открыто, почти радостно, словно только что отмочил или, наоборот, собирался вот-вот отмочить отличную шутку. Лейтенант медленно, истово опустился в яме на колени и еще больше запрокинул кверху лицо. Говорить он не мог, из груди вырывалось только тонкое, едва слышное поскуливание.
   – Вижу, что неохота, – сказал батюшка. – Ну а как ты мыслишь: Колышеву охота было помирать?
   Ну давай, ложись поудобнее. Лежать! – выкрикнул он, видя, что Силаев продолжает неподвижно стоять на коленях.
   Лейтенант улегся лицом вверх, слегка подогнув ноги: яма была коротковата. Он посмотрел вверх и увидел черный зрачок пистолетного дула. Он зарыдал в голос, не смея даже прикрыть лицо руками, хотя бояться ему, по сути дела, было уже нечего. По ногам снова потекла горячая струйка, лейтенант зажмурил глаза и сжался в комок, а в следующее мгновение захлопали выстрелы. Они звучали один за другим, пока в обойме «люгера» не кончились патроны, но лейтенант Силаев их уже не слышал.
   – Иди с миром, – сказал «батюшка», свинчивая с пистолета глушитель. – Экая все-таки мразь!
   Он убрал пистолет и глушитель, выудил откуда-то из-под рясы трубку сотового телефона, нажал кнопку вызова и сказал:
   – Ты, Волк? Все в ажуре.
   Потом он набрал другой номер и сообщил то же самое полковнику Лесных. Его похожий на Карла Маркса коллега в это время, натужно кряхтя, приволок откуда-то из-за лесов большую канистру из нержавеющей стали. Нес он ее слегка на отлете, словно боялся запачкаться, хотя поверхность канистры была сухой и чистой.
   – Не знаю, – недовольно сказал он, ставя канистру возле ямы, – за каким хреном тебе каждый раз этот цирк?