Страница:
– Вот на том холме?
– Нет. Это холм бога Арея. Там собирается ареопаг. Судят разных преступников.
– А это, перед нами, Акрополь?
– Да.
Александр поднял голову к Акрополю, Отвесная темно-серая скала, по которой карабкаются тускло-зеленые кусты и кое-где на уступах обгоревшими факелами стоят кипарисы. Такие же темные, серые стены наверху, на краю скалы. Александру показалось, что они наклонены внутрь, словно боятся рухнуть вниз с крутизны. А над этими мрачными стенами, как радостное видение, поднятый к небу Акрополь, светящийся теплым мрамором своих торжественных колонн… Александру захотелось немедленно соскочить с коня и побежать по тропе, огибающей холм Акрополя, и ступить на мраморную лестницу, и подняться туда, войти в этот прекрасный мир, где, как думал Александр, живут эллинские боги!
На площади македонян встретили афинские правители. Все они были очень любезные люди, давние приверженцы македонского царя. Александр обрадовался, увидев знакомые лица, ему улыбался белокурый щеголеватый Эсхин, который не раз сидел за столом у Филиппа, его приветствовал Демад… Демократы, противники Македонии, не пришли встречать македонских послов.
Македоняне сошли с коней, и Александр, окруженный свитой, сопровождаемый государственными людьми Афин, вступил в прохладный зал, где их ждал Фокион, старый, спокойный и мудрый человек.
Пока афинские вожди обсуждали между собой условия мира, продиктованные Филиппом, пока они готовились к Народному собранию, Александр, сопровождаемый охраной, и македонской и афинской, осматривал город. Иногда, отгородившись молчанием, он забывал о людях, окружавших его. С ним незримо ходил Аристотель, его учитель. Александр слышал его голос:
«Персы ворвались в Аттику и опустошили Афины…»
– Трудно поверить, – сказал Александр, – что этот город был когда-то опустошен!
– Да, – ответил со вздохом афинянин, который был среди этеров Александра. – Мы не забываем об этом.
– Они были и в Македонии, – задумчиво сказал Александр, – но Македония тогда была слаба. А как могли афиняне допустить варваров в свой город?
– Это были несметные полчища. Они, как море, вышедшее из берегов, хлынули в Аттику.
Пока поднимались к Акрополю, афинянин успел рассказать, как все это было.
– У нас, в храме Афины Паллады, обитает большая змея, страж Акрополя. Каждый месяц, лишь народится новая луна, ей в жертву приносят медовую лепешку. И змея ее съедает.
На этот раз лепешку принесли, а она осталась нетронутой. Когда жрица сказала об этом, все поняли, что богиня больше не охраняет их, она покинула Акрополь.
И тогда афиняне ушли из города. Женщин и детей отправили кого в Трезену, кого на остров Эгину. А сами вооружились и собрались на Саламине. В городе осталось лишь несколько жрецов в храмах да бедняки – им не с чем было уходить на Саламин.
К тому же пифия сказала, что их спасет деревянная стена – она будет неодолима. Афиняне поняли так: деревянная стена – это корабли. Но те, кто остался в Акрополе, решили, что это просто доски и бревна. Поэтому они досками и бревнами загородили вход в Акрополь и стали отбиваться от врага – горстка отважных людей против несметной армии персов… Вот на этом холме, что против Акрополя, стояли персы. Отсюда они вели осаду. Они завертывали стрелы в паклю, зажигали, а потом стреляли ими из луков. Афины горели. Укрепления обрушились, и варвары вошли в Акрополь. Те, которые защищали Акрополь, погибли. Одни бросились вниз со стены, другие бежали в храм, под защиту богини. Но богиня не защитила их, она ведь ушла из города. Персы их всех перебили в храме. А потом сожгли и храм, так же, как сожгли весь город…
Александр живо представил себе это опустошение, дым, и пепел, и горящие развалины… Такими были Афины.
Но прошло время, и вот город снова стоит во всей красоте, полный кипучей жизни. И Акрополь сияет и светится над ним чистым пентелийским[30] мрамором своих стен и колонн.
К Акрополю поднимались по неширокой тропе, которая вела их по уступам холма вокруг Парфенона – большого храма Афины Паллады. Парфенон был виден им то с одной стороны, то с другой. И вот наконец настала минута, когда нога Александра ступила на белый мрамор лестницы Пропилей…
С высоты Акрополя взгляд уходил очень далеко, до самых границ всей афинской земли, – легкие очертания гор, синева лесов, сбегающих в долину по холмам и отрогам, глубокая голубизна моря с белой извилистой кромкой прибоя…
Земля суха, гориста, бесплодна. И все-таки сколько затаенной радости в этой солнечной стране, сколько светлой красоты! Недаром сложилась легенда, что боги избрали ее, что они живут здесь и даже спорят из-за этой страны, как поспорили Посейдон с Афиной. Каждый из них хотел сделать что-то очень доброе для афинской земли. Бог морей ударил трезубцем в скалу, и оттуда полилась солоноватая целебная вода. А богиня мудрости Афина посадила на бесплодной почве оливу и этим принесла много добра афинянам. Потому и стала Афина у них самой почитаемой богиней, покровительницей их государства, потому и выстроили ей этот великолепный храм Парфенон.
Величавые в своем спокойствии дорические колонны, окружая храм, словно оберегали его. Александр, следуя за жрецом ко входу, жадно разглядывал мраморный барельеф, который тянулся над колоннами, – всадники, девушки, погоняющие быков, женщины с ветками пальмы – эмблемой мира, шествие старцев… Краски фронтона – красная, желтая, голубая – радостно и нарядно сияли среди благородной белизны мрамора.
Александр с волнением вошел в храм, в мягкий полумрак. Свет жаркого, ослепительного дня проникал сюда только через распахнутые двери, рассеиваясь среди красно-синих стен. Афина стояла во весь свой огромный рост, в сиянье золотых одежд и высокого золотого шлема. Александр поднял глаза и встретился со сверкающим в полутьме взглядом богини. Она смотрела на него, чуть склонив голову, внимательно, испытующе, может быть, даже грозя…
И он, содрогнувшись, опустил ресницы.
Мир, названный Демадовым, был заключен. Все, что было задумано в мегароне царского дворца в Пелле, послы Филиппа осуществили в Афинах. Условия македонского царя были поставлены и приняты.
Афины во всем, что касается их внутренних дел, остаются свободными и независимыми. Македонская армия не должна вступать на афинскую землю. В афинские гавани не должно входить ни одно македонское судно. Область беотийского города Оропа, что на северо-восточной границе Аттики, захваченная Фивами, присоединяется к афинским землям. Филипп оставляет афинские границы нетронутыми. И без всякого выкупа отпускает военнопленных афинян.
Но Афины должны уступить Филиппу фракийский Херсонес. А вместе с Херсонесом Филипп взял проливы, контроль над черноморской торговлей, особенно торговлей хлебом. В привозном хлебе Афины постоянно нуждались, и теперь это ставило их в полную зависимость от Филиппа – может пропустить к ним корабли с хлебом, а может и не пропустить. Но что же делать? С этим теперь приходилось мириться. И афиняне радовались и боялись радоваться, не веря своей удаче. Они не надеялись отделаться так легко от войны, которая угрожала им полной гибелью.
Афинские правители с почетом проводили македонских послов. Филиппу в благодарность постановили воздвигнуть статую в Афинах, на рынке, в самой людной части города. И обоим – царю Филиппу и его сыну Александру – даровали право афинского гражданства.
Александр возвращался счастливый и торжествующий. Все сделано, как надо. Ему не придется краснеть и смущаться перед отцом.
Всю долгую дорогу, в часы отдыха и во время ночевок в палатках, сидя по вечерам у костров, послы вспоминали о том, что видели, что слышали, что говорили.
– А Демосфен так и не показался, – с удивлением сказал Александр, когда они после ужина сидели у огня, – мне так хотелось посмотреть на него.
– Он уехал из Афин, – ответил Антипатр, – я тоже спросил о нем.
– Куда уехал?
– Взял военный корабль и отправился куда-то. Будто бы собирать дань с афинских союзников. Или за провиантом для города.
– А он не мог уехать позже?
– Конечно, мог бы. Но, видно, не хотел видеть нас, послов Филиппа. Да еще приехавших мириться. Ему надо было воевать с нами, ему надо было сокрушить царя македонского. Ну, а народу воевать вовсе не сладко. Видели, как поспешно погнали домой своих быков поселяне? Войны не будет, мир. Можно жить спокойно. У них еще и хлеб в полях не везде убран…
– А вы заметили, как много бедноты в Афинах? – сказал Гефестион. – Я просто поражен. Такой могущественный город, так украшен – и столько нищеты! Почему это?
– У них слишком много рабов, – нахмурясь, сказал Антипатр.
– А разве плохо, когда много рабов? – удивился Александр. – Чем больше рабов, тем больше рабочих рук, тем легче жить свободным гражданам.
– Это так. Но если всеми работами завладеют рабы, то что же делать свободным?
– А ты знаешь, Антипа, что говорил мой учитель Аристотель? «Необходимо, чтобы существовали рабы для всяких работ, а свободные люди, граждане, должны управлять ими». Видишь, я запомнил.
– Я тоже помню это, – сказал Гефестион, – он еще привел пример из «Илиады»…
– Да! – перебил Александр. – Он сказал: «Если бы каждое орудие могло выполнять свойственное ему дело само по данному ему приказанию…» Как те треножники Гефеста:[31]
– Это одна сторона дела, – упрямо продолжал Антипатр, – а есть и другая, о которой Аристотель тоже говорил. Он говорил, что общение с рабами разлагает граждан, не говоря уже о том, что они лишают граждан работы. Вот ремесленник. Он придет и починит кому-то крышу – он заработал и, значит, сыт. Сошьет кому-то обувь или обожжет и продаст горшок. Опять-таки он заработал – и сыт. А если все это делают рабы, и притом бесплатно, – что же делать ремесленнику? Как ему быть? Вот и наполняется город нищетой. Рабы съедят Афины.
– Значит, по-твоему, Антипа, – сказал Александр, нахмурясь, – рабство нужно уничтожить?
– О нет! – Антипатр покачал головой. – Рабство должно существовать вечно. Рабы должны делать свое дело – работать в рудниках, рыть канавы, таскать камни, выполнять все грубые и грязные работы.
Что еще мог сказать Антипатр, если даже Аристотель, человек великого ума и таланта, считал, что рабство необходимо? Люди своего времени, они и не могли мыслить иначе, не могли представить себе, что рабство – это позор их общества, их государства.
– Но свободные тоже не должны сидеть дома без дела, – продолжал Антипатр. – А их дело – постигать воинскую науку, воевать, властвовать, покорять чужие страны, а не посылать вместо себя наемников, как делают афиняне. А что за воин наемник?
Говорили о многом, вспоминали о многом. Особенно о том, что видели в Акрополе. И о большом храме Афины Паллады. И о той Афине, бронзовой, что стоит под открытым небом и чье копье светит золотой звездой морякам, плывущим домой. И о храме Эрехтейоне, храме Посейдона, где внутри на скале остался след его трезубца. Как хороши белые мраморные фигуры его фриза на фоне из фиолетово-черного элевсинского известняка, как изящны его ионические колонны!..
Но одно воспоминание Александр хранил про себя – воспоминание о той минуте, когда он встретился взглядом со сверкающими глазами богини…
«Да, отец прав, – думал он, – нельзя разорять Афины. Нельзя их разорять».
И какой безвестной, глухой и печальной казалась ему теперь Пелла, затерянная в македонских горах!
– Нет. Это холм бога Арея. Там собирается ареопаг. Судят разных преступников.
– А это, перед нами, Акрополь?
– Да.
Александр поднял голову к Акрополю, Отвесная темно-серая скала, по которой карабкаются тускло-зеленые кусты и кое-где на уступах обгоревшими факелами стоят кипарисы. Такие же темные, серые стены наверху, на краю скалы. Александру показалось, что они наклонены внутрь, словно боятся рухнуть вниз с крутизны. А над этими мрачными стенами, как радостное видение, поднятый к небу Акрополь, светящийся теплым мрамором своих торжественных колонн… Александру захотелось немедленно соскочить с коня и побежать по тропе, огибающей холм Акрополя, и ступить на мраморную лестницу, и подняться туда, войти в этот прекрасный мир, где, как думал Александр, живут эллинские боги!
На площади македонян встретили афинские правители. Все они были очень любезные люди, давние приверженцы македонского царя. Александр обрадовался, увидев знакомые лица, ему улыбался белокурый щеголеватый Эсхин, который не раз сидел за столом у Филиппа, его приветствовал Демад… Демократы, противники Македонии, не пришли встречать македонских послов.
Македоняне сошли с коней, и Александр, окруженный свитой, сопровождаемый государственными людьми Афин, вступил в прохладный зал, где их ждал Фокион, старый, спокойный и мудрый человек.
Пока афинские вожди обсуждали между собой условия мира, продиктованные Филиппом, пока они готовились к Народному собранию, Александр, сопровождаемый охраной, и македонской и афинской, осматривал город. Иногда, отгородившись молчанием, он забывал о людях, окружавших его. С ним незримо ходил Аристотель, его учитель. Александр слышал его голос:
«Персы ворвались в Аттику и опустошили Афины…»
– Трудно поверить, – сказал Александр, – что этот город был когда-то опустошен!
– Да, – ответил со вздохом афинянин, который был среди этеров Александра. – Мы не забываем об этом.
– Они были и в Македонии, – задумчиво сказал Александр, – но Македония тогда была слаба. А как могли афиняне допустить варваров в свой город?
– Это были несметные полчища. Они, как море, вышедшее из берегов, хлынули в Аттику.
Пока поднимались к Акрополю, афинянин успел рассказать, как все это было.
– У нас, в храме Афины Паллады, обитает большая змея, страж Акрополя. Каждый месяц, лишь народится новая луна, ей в жертву приносят медовую лепешку. И змея ее съедает.
На этот раз лепешку принесли, а она осталась нетронутой. Когда жрица сказала об этом, все поняли, что богиня больше не охраняет их, она покинула Акрополь.
И тогда афиняне ушли из города. Женщин и детей отправили кого в Трезену, кого на остров Эгину. А сами вооружились и собрались на Саламине. В городе осталось лишь несколько жрецов в храмах да бедняки – им не с чем было уходить на Саламин.
К тому же пифия сказала, что их спасет деревянная стена – она будет неодолима. Афиняне поняли так: деревянная стена – это корабли. Но те, кто остался в Акрополе, решили, что это просто доски и бревна. Поэтому они досками и бревнами загородили вход в Акрополь и стали отбиваться от врага – горстка отважных людей против несметной армии персов… Вот на этом холме, что против Акрополя, стояли персы. Отсюда они вели осаду. Они завертывали стрелы в паклю, зажигали, а потом стреляли ими из луков. Афины горели. Укрепления обрушились, и варвары вошли в Акрополь. Те, которые защищали Акрополь, погибли. Одни бросились вниз со стены, другие бежали в храм, под защиту богини. Но богиня не защитила их, она ведь ушла из города. Персы их всех перебили в храме. А потом сожгли и храм, так же, как сожгли весь город…
Александр живо представил себе это опустошение, дым, и пепел, и горящие развалины… Такими были Афины.
Но прошло время, и вот город снова стоит во всей красоте, полный кипучей жизни. И Акрополь сияет и светится над ним чистым пентелийским[30] мрамором своих стен и колонн.
К Акрополю поднимались по неширокой тропе, которая вела их по уступам холма вокруг Парфенона – большого храма Афины Паллады. Парфенон был виден им то с одной стороны, то с другой. И вот наконец настала минута, когда нога Александра ступила на белый мрамор лестницы Пропилей…
С высоты Акрополя взгляд уходил очень далеко, до самых границ всей афинской земли, – легкие очертания гор, синева лесов, сбегающих в долину по холмам и отрогам, глубокая голубизна моря с белой извилистой кромкой прибоя…
Земля суха, гориста, бесплодна. И все-таки сколько затаенной радости в этой солнечной стране, сколько светлой красоты! Недаром сложилась легенда, что боги избрали ее, что они живут здесь и даже спорят из-за этой страны, как поспорили Посейдон с Афиной. Каждый из них хотел сделать что-то очень доброе для афинской земли. Бог морей ударил трезубцем в скалу, и оттуда полилась солоноватая целебная вода. А богиня мудрости Афина посадила на бесплодной почве оливу и этим принесла много добра афинянам. Потому и стала Афина у них самой почитаемой богиней, покровительницей их государства, потому и выстроили ей этот великолепный храм Парфенон.
Величавые в своем спокойствии дорические колонны, окружая храм, словно оберегали его. Александр, следуя за жрецом ко входу, жадно разглядывал мраморный барельеф, который тянулся над колоннами, – всадники, девушки, погоняющие быков, женщины с ветками пальмы – эмблемой мира, шествие старцев… Краски фронтона – красная, желтая, голубая – радостно и нарядно сияли среди благородной белизны мрамора.
Александр с волнением вошел в храм, в мягкий полумрак. Свет жаркого, ослепительного дня проникал сюда только через распахнутые двери, рассеиваясь среди красно-синих стен. Афина стояла во весь свой огромный рост, в сиянье золотых одежд и высокого золотого шлема. Александр поднял глаза и встретился со сверкающим в полутьме взглядом богини. Она смотрела на него, чуть склонив голову, внимательно, испытующе, может быть, даже грозя…
И он, содрогнувшись, опустил ресницы.
Мир, названный Демадовым, был заключен. Все, что было задумано в мегароне царского дворца в Пелле, послы Филиппа осуществили в Афинах. Условия македонского царя были поставлены и приняты.
Афины во всем, что касается их внутренних дел, остаются свободными и независимыми. Македонская армия не должна вступать на афинскую землю. В афинские гавани не должно входить ни одно македонское судно. Область беотийского города Оропа, что на северо-восточной границе Аттики, захваченная Фивами, присоединяется к афинским землям. Филипп оставляет афинские границы нетронутыми. И без всякого выкупа отпускает военнопленных афинян.
Но Афины должны уступить Филиппу фракийский Херсонес. А вместе с Херсонесом Филипп взял проливы, контроль над черноморской торговлей, особенно торговлей хлебом. В привозном хлебе Афины постоянно нуждались, и теперь это ставило их в полную зависимость от Филиппа – может пропустить к ним корабли с хлебом, а может и не пропустить. Но что же делать? С этим теперь приходилось мириться. И афиняне радовались и боялись радоваться, не веря своей удаче. Они не надеялись отделаться так легко от войны, которая угрожала им полной гибелью.
Афинские правители с почетом проводили македонских послов. Филиппу в благодарность постановили воздвигнуть статую в Афинах, на рынке, в самой людной части города. И обоим – царю Филиппу и его сыну Александру – даровали право афинского гражданства.
Александр возвращался счастливый и торжествующий. Все сделано, как надо. Ему не придется краснеть и смущаться перед отцом.
Всю долгую дорогу, в часы отдыха и во время ночевок в палатках, сидя по вечерам у костров, послы вспоминали о том, что видели, что слышали, что говорили.
– А Демосфен так и не показался, – с удивлением сказал Александр, когда они после ужина сидели у огня, – мне так хотелось посмотреть на него.
– Он уехал из Афин, – ответил Антипатр, – я тоже спросил о нем.
– Куда уехал?
– Взял военный корабль и отправился куда-то. Будто бы собирать дань с афинских союзников. Или за провиантом для города.
– А он не мог уехать позже?
– Конечно, мог бы. Но, видно, не хотел видеть нас, послов Филиппа. Да еще приехавших мириться. Ему надо было воевать с нами, ему надо было сокрушить царя македонского. Ну, а народу воевать вовсе не сладко. Видели, как поспешно погнали домой своих быков поселяне? Войны не будет, мир. Можно жить спокойно. У них еще и хлеб в полях не везде убран…
– А вы заметили, как много бедноты в Афинах? – сказал Гефестион. – Я просто поражен. Такой могущественный город, так украшен – и столько нищеты! Почему это?
– У них слишком много рабов, – нахмурясь, сказал Антипатр.
– А разве плохо, когда много рабов? – удивился Александр. – Чем больше рабов, тем больше рабочих рук, тем легче жить свободным гражданам.
– Это так. Но если всеми работами завладеют рабы, то что же делать свободным?
– А ты знаешь, Антипа, что говорил мой учитель Аристотель? «Необходимо, чтобы существовали рабы для всяких работ, а свободные люди, граждане, должны управлять ими». Видишь, я запомнил.
– Я тоже помню это, – сказал Гефестион, – он еще привел пример из «Илиады»…
– Да! – перебил Александр. – Он сказал: «Если бы каждое орудие могло выполнять свойственное ему дело само по данному ему приказанию…» Как те треножники Гефеста:[31]
Аристотель против того, чтобы с рабами обращаться дурно. Но он считает, что без рабов никак нельзя. Это только у Гефеста могли треножники катиться сами собой.
…Готовил он двадцать треножников разом,
Чтоб их расставить вдоль стен своего благозданного дома.
К ножкам треножников он золотые приделал колеса,
Чтобы в собранье богов они сами собою катились.
– Это одна сторона дела, – упрямо продолжал Антипатр, – а есть и другая, о которой Аристотель тоже говорил. Он говорил, что общение с рабами разлагает граждан, не говоря уже о том, что они лишают граждан работы. Вот ремесленник. Он придет и починит кому-то крышу – он заработал и, значит, сыт. Сошьет кому-то обувь или обожжет и продаст горшок. Опять-таки он заработал – и сыт. А если все это делают рабы, и притом бесплатно, – что же делать ремесленнику? Как ему быть? Вот и наполняется город нищетой. Рабы съедят Афины.
– Значит, по-твоему, Антипа, – сказал Александр, нахмурясь, – рабство нужно уничтожить?
– О нет! – Антипатр покачал головой. – Рабство должно существовать вечно. Рабы должны делать свое дело – работать в рудниках, рыть канавы, таскать камни, выполнять все грубые и грязные работы.
Что еще мог сказать Антипатр, если даже Аристотель, человек великого ума и таланта, считал, что рабство необходимо? Люди своего времени, они и не могли мыслить иначе, не могли представить себе, что рабство – это позор их общества, их государства.
– Но свободные тоже не должны сидеть дома без дела, – продолжал Антипатр. – А их дело – постигать воинскую науку, воевать, властвовать, покорять чужие страны, а не посылать вместо себя наемников, как делают афиняне. А что за воин наемник?
Говорили о многом, вспоминали о многом. Особенно о том, что видели в Акрополе. И о большом храме Афины Паллады. И о той Афине, бронзовой, что стоит под открытым небом и чье копье светит золотой звездой морякам, плывущим домой. И о храме Эрехтейоне, храме Посейдона, где внутри на скале остался след его трезубца. Как хороши белые мраморные фигуры его фриза на фоне из фиолетово-черного элевсинского известняка, как изящны его ионические колонны!..
Но одно воспоминание Александр хранил про себя – воспоминание о той минуте, когда он встретился взглядом со сверкающими глазами богини…
«Да, отец прав, – думал он, – нельзя разорять Афины. Нельзя их разорять».
И какой безвестной, глухой и печальной казалась ему теперь Пелла, затерянная в македонских горах!
РАЗЛАД
Наступила осень, начались дожди. Горы стояли нахмуренные, одетые мокрым лесом. По каменистым вершинам ползли, переваливая через них, тяжелые темные облака…
Филиппу не было покоя.
С Афинами все улажено – наконец-то! Маленькие эллинские города молча впустили македонский гарнизон, – Халкида, Амбракия, Акрокоринф…
На съезде в Коринфе, созванном Филиппом, провозглашен всеобщий мир. Между Македонией и эллинскими государствами со всеми, кроме Спарты, заключен оборонительный и наступательный союз. В числе других пунктов, принятых на этом съезде, утверждено одно, очень важное для замыслов Филиппа решение: каждый гражданин союзного города, который, будучи наемником на службе чужой державы, обнажит оружие против союза или против царя, должен как изменник быть изгнанным, а имущество его отобрано. Это решение лишало персидского царя эллинских наемников, которые могли бы выступить против Филиппа, когда он пойдет воевать с Персией, а воевать с Персией он пойдет скоро. Этой войны хочет и Эллада, чтобы отомстить за все зло и горе, принесенные персами, чтобы освободить от персидского владычества эллинские города в Азии. И захватить новые земли, чтобы было куда отправить весь нищий народ Эллады, которому не хватало ни земли, ни работы, ни хлеба в своей родной стране.
На этом же съезде в Коринфе Филиппу поручили верховное командование всеми военными силами эллинских государств. Он был признан гегемоном[32] эллинов и стратегом-автократом[33] войск эллинского союза. Филипп хотел этого, и он этого добился.
И все-таки ему не было покоя.
Спарта, как всегда, не признавала никаких эллинских союзов. Она, как всегда, отказалась кому-либо подчиняться, отказалась дать свое войско для войны с Персией. Он вступил со своим ободренным победами войском в долину реки Эврота, опустошил и разорил Лакедемон. Пощадил только Спарту, – слишком древним и далеко известным был этот город. Но пограничные земли, когда-то отнятые спартанцами у соседей, Филипп отрезал и отдал тому, кому они принадлежали раньше, – Аргосу, Мессении, Мегалополю…
Все было так, как хотел Филипп. Он, македонянин, хозяйничал и распоряжался в Элладе. Теперь он, царь македонский и вождь Эллады, поведет объединенное войско на войну с персидским царем, освободит эллинские города от дани персу и сам станет получать эту дань. Ему по-прежнему нужны были деньги.
Да, все делалось так, как он хотел. А Филипп ходил по своему большому царскому дому задумчивый, молчаливый. Иногда он вдруг устраивал большой пир, напивался, бушевал, старался веселиться, как бы отбиваясь от неотвязной мысли, которая не давала ему покоя.
Александр, уже привыкший к доверию отца, хотел понять, что происходит с ним. Но тот глядел на него мрачно и отчужденно.
Нехорошо было и в покоях Олимпиады. Александру там нечем было дышать: намеки, недомолвки, яростно сверкающие глаза, красные под сурьмой веки… Царский дом, несмотря на все огромные победы царя, был сумрачен, тревожен, несчастлив.
От этой гнетущей атмосферы дворца Александра защищали друзья: Гефестион, Неарх, Гарпал, Эригий.
Они вместе проводили досуг, тренировались, готовились к дальнему походу.
В Персию! В Персию! В Персию!
Это было главной темой их разговоров, их честолюбивых мечтаний о победах, о славе, о богатстве персидских царей, которое, с тех пор как великий царь Кир завоевал Азию, стало у них несметным…
И только удивлялись, почему Филипп медлит с этим походом.
Но вот наступил день, когда все стало понятным.
– Ты что-нибудь слышал, Александр? – каменным голосом спросила Олимпиада.
– О чем?
– О том, что задумал твой отец?
– Что ж он мог задумать, кроме похода в Азию?
– Он задумал жениться, Александр.
Александр онемел. Он знал, что на пирах отца присутствует много женщин, что они пьют вместе с его этерами вино, забавляют их игрой на кифарах, пением, плясками… Александр не любил их общества, он презирал их. Если отцу весело с ними, это его дело.
Но жениться!..
– А разве у него нет жены, разве ты не жена его?
– Он оставил меня, Александр.
У Александра потемнело лицо. Он любил свою мать, он все время страдал за нее, за унижение, за обиды, которыми отец без конца ее угнетал.
И теперь такое тяжелое оскорбление! А ведь Олимпиада не какая-то безвестная женщина, она сама из царского рода, из рода Ахиллеса! И, наконец, она его, Александра, мать!
– Кто же войдет в наш дом? – помолчав, спросил он.
– Клеопатра, племянница Аттала.
– Клеопатра! Она же почти ровесница мне! А он уже старый, ему сорок шесть лет!
Олимпиада плакала от возмущения, от ненависти. Она бы убила сейчас Филиппа и растерзала бы эту бесстыдную Клеопатру, которая осмелилась согласиться стать женой македонского царя!
Александр, стиснув зубы, вышел из гинекея. Решительным шагом он направился прямо в покои Филиппа. Гефестион, заглянув в его потемневшие, полные бешенства глаза, остановил Александра:
– Успокойся сначала. Обдумай, что сказать…
Но Александр оттолкнул его.
Филипп, увидев сына на пороге своей спальни, нахмурился. Александр подошел к нему:
– Отец, это правда?
Филипп кивнул головой.
– Что ты делаешь? Ты уже старый, отец!
– Я мог бы сейчас выгнать тебя отсюда и ничего не ответить.
Александр выпрямился, вскинув подбородок.
– Но я тебе отвечу, – продолжал Филипп. – Я люблю Клеопатру, и я на ней женюсь. Старый!.. Ты еще ничего не понимаешь. Ты поймешь это, когда сам станешь старым, как я. Не раньше.
Александр вышел. В пустынном дворе гудел осенний ветер, красные и желтые листья крутились на мокрых каменных плитах.
Александр стоял сдвинув брови, думал, старался освоиться с тем, что произошло, старался понять отца.
– Когда буду старым, тогда пойму… Ну что ж, подожду до тех пор, когда буду старым.
Но этого ему понять так и не привелось, потому что ему не суждено было дожить до старости.
Филиппу не было покоя.
С Афинами все улажено – наконец-то! Маленькие эллинские города молча впустили македонский гарнизон, – Халкида, Амбракия, Акрокоринф…
На съезде в Коринфе, созванном Филиппом, провозглашен всеобщий мир. Между Македонией и эллинскими государствами со всеми, кроме Спарты, заключен оборонительный и наступательный союз. В числе других пунктов, принятых на этом съезде, утверждено одно, очень важное для замыслов Филиппа решение: каждый гражданин союзного города, который, будучи наемником на службе чужой державы, обнажит оружие против союза или против царя, должен как изменник быть изгнанным, а имущество его отобрано. Это решение лишало персидского царя эллинских наемников, которые могли бы выступить против Филиппа, когда он пойдет воевать с Персией, а воевать с Персией он пойдет скоро. Этой войны хочет и Эллада, чтобы отомстить за все зло и горе, принесенные персами, чтобы освободить от персидского владычества эллинские города в Азии. И захватить новые земли, чтобы было куда отправить весь нищий народ Эллады, которому не хватало ни земли, ни работы, ни хлеба в своей родной стране.
На этом же съезде в Коринфе Филиппу поручили верховное командование всеми военными силами эллинских государств. Он был признан гегемоном[32] эллинов и стратегом-автократом[33] войск эллинского союза. Филипп хотел этого, и он этого добился.
И все-таки ему не было покоя.
Спарта, как всегда, не признавала никаких эллинских союзов. Она, как всегда, отказалась кому-либо подчиняться, отказалась дать свое войско для войны с Персией. Он вступил со своим ободренным победами войском в долину реки Эврота, опустошил и разорил Лакедемон. Пощадил только Спарту, – слишком древним и далеко известным был этот город. Но пограничные земли, когда-то отнятые спартанцами у соседей, Филипп отрезал и отдал тому, кому они принадлежали раньше, – Аргосу, Мессении, Мегалополю…
Все было так, как хотел Филипп. Он, македонянин, хозяйничал и распоряжался в Элладе. Теперь он, царь македонский и вождь Эллады, поведет объединенное войско на войну с персидским царем, освободит эллинские города от дани персу и сам станет получать эту дань. Ему по-прежнему нужны были деньги.
Да, все делалось так, как он хотел. А Филипп ходил по своему большому царскому дому задумчивый, молчаливый. Иногда он вдруг устраивал большой пир, напивался, бушевал, старался веселиться, как бы отбиваясь от неотвязной мысли, которая не давала ему покоя.
Александр, уже привыкший к доверию отца, хотел понять, что происходит с ним. Но тот глядел на него мрачно и отчужденно.
Нехорошо было и в покоях Олимпиады. Александру там нечем было дышать: намеки, недомолвки, яростно сверкающие глаза, красные под сурьмой веки… Царский дом, несмотря на все огромные победы царя, был сумрачен, тревожен, несчастлив.
От этой гнетущей атмосферы дворца Александра защищали друзья: Гефестион, Неарх, Гарпал, Эригий.
Они вместе проводили досуг, тренировались, готовились к дальнему походу.
В Персию! В Персию! В Персию!
Это было главной темой их разговоров, их честолюбивых мечтаний о победах, о славе, о богатстве персидских царей, которое, с тех пор как великий царь Кир завоевал Азию, стало у них несметным…
И только удивлялись, почему Филипп медлит с этим походом.
Но вот наступил день, когда все стало понятным.
– Ты что-нибудь слышал, Александр? – каменным голосом спросила Олимпиада.
– О чем?
– О том, что задумал твой отец?
– Что ж он мог задумать, кроме похода в Азию?
– Он задумал жениться, Александр.
Александр онемел. Он знал, что на пирах отца присутствует много женщин, что они пьют вместе с его этерами вино, забавляют их игрой на кифарах, пением, плясками… Александр не любил их общества, он презирал их. Если отцу весело с ними, это его дело.
Но жениться!..
– А разве у него нет жены, разве ты не жена его?
– Он оставил меня, Александр.
У Александра потемнело лицо. Он любил свою мать, он все время страдал за нее, за унижение, за обиды, которыми отец без конца ее угнетал.
И теперь такое тяжелое оскорбление! А ведь Олимпиада не какая-то безвестная женщина, она сама из царского рода, из рода Ахиллеса! И, наконец, она его, Александра, мать!
– Кто же войдет в наш дом? – помолчав, спросил он.
– Клеопатра, племянница Аттала.
– Клеопатра! Она же почти ровесница мне! А он уже старый, ему сорок шесть лет!
Олимпиада плакала от возмущения, от ненависти. Она бы убила сейчас Филиппа и растерзала бы эту бесстыдную Клеопатру, которая осмелилась согласиться стать женой македонского царя!
Александр, стиснув зубы, вышел из гинекея. Решительным шагом он направился прямо в покои Филиппа. Гефестион, заглянув в его потемневшие, полные бешенства глаза, остановил Александра:
– Успокойся сначала. Обдумай, что сказать…
Но Александр оттолкнул его.
Филипп, увидев сына на пороге своей спальни, нахмурился. Александр подошел к нему:
– Отец, это правда?
Филипп кивнул головой.
– Что ты делаешь? Ты уже старый, отец!
– Я мог бы сейчас выгнать тебя отсюда и ничего не ответить.
Александр выпрямился, вскинув подбородок.
– Но я тебе отвечу, – продолжал Филипп. – Я люблю Клеопатру, и я на ней женюсь. Старый!.. Ты еще ничего не понимаешь. Ты поймешь это, когда сам станешь старым, как я. Не раньше.
Александр вышел. В пустынном дворе гудел осенний ветер, красные и желтые листья крутились на мокрых каменных плитах.
Александр стоял сдвинув брови, думал, старался освоиться с тем, что произошло, старался понять отца.
– Когда буду старым, тогда пойму… Ну что ж, подожду до тех пор, когда буду старым.
Но этого ему понять так и не привелось, потому что ему не суждено было дожить до старости.
СВАДЬБА
Тяжелым шагом брела по горам Македонии поздняя осень, волоча по склонам сырые туманы, проливая холодные, пахнущие снегом дожди. Веселая Лудия утратила свой алмазный блеск, стала тусклой, неприветливой. На небольшом озере под Пеллой по утрам появлялась серебристая кромка прибрежного льда. Мир был замкнут тяжелой стеной гор и черных лесов…
День свадьбы Филиппа приближался. Олимпиада поняла, что она не сможет отвратить этого. И оставаться во дворце, когда сюда войдет молодая жена ее бывшего мужа, она тоже не сможет. Рано утром, ни с кем не простясь, она села в повозку и покинула Пеллу. Небольшой отряд телохранителей молча последовал за царицей. Антипатр велел проводить ее до самого дома.
Снова каменистая дорога, уводящая в глубину сумрачных гор Эпира. Миновали оголенные дубовые и платановые леса высокой Пенейской долины. Толстый лохматый слой коричневой листвы жестко шуршал под колесами повозки. Этот шум опавших листьев будил воспоминания о юности, о счастье… Сколько раз еще совсем девочкой проезжала здесь Олимпиада, направляясь в Самофракию, на празднества Кабиров!
Все теснее горы, все выше темно-лиловые, почти черные базальтовые[34] вершины. Если остановиться и оглянуться, то увидишь отсюда богатую хлебом долину Фессалии. Но сейчас эта долина погружена в холодный туман и молчание – зима уже бродит по пустынным полям.
Все ближе и ближе Мецовский перевал. Вот и поднялись, и перевалили. И сразу закрылись фессалийские леса и равнины. Голые мрачные скалы приняли путников в свое суровое царство. Глубокие, похожие на ущелья долины, грохот бешеных горных потоков, неистовое завывание ветра, снеговые вершины, смутно белеющие среди синих тяжелых туч. Все давно виденное, давно знакомое. Но уже не озаренное ни радостью детства, ни надеждами юности, ни ликованием любви.
Показалась голая вершина горы Томароса с полосками снега в глубоких длинных морщинах. Там в сырой и печально-красивой долине Додонское святилище, самое древнее, самое почитаемое. Сюда приходят все эллинские народы посоветоваться с оракулом о своих делах, о судьбе. Афиняне отправляют сюда торжественные процессии с дарами великому Зевсу и богине Дионее – Земле, кормящей человека. Олимпиаде показалось, что она слышит далекий, длинный, переливчатый звон медных чаш, что висят в священной роще вокруг дуба, в котором таинственно присутствует Зевс. Медным пением этих чаш оракул отвечает на чьи-то вопросы.
«…Могучий Зевс, бог Пеласгов, царящий далеко отсюда, в холодной Додоне…» – так обращался к Зевсу Ахиллес, родившийся в Эпире.
И вот она, Олимпиада, из рода Ахиллеса, возвращается домой бесконечно униженной и оскорбленной.
Дяди ее Аррибы к этому времени уже не было в Эпире. Филипп не забыл его недоброжелательства. Однажды он напал на Эпир. Арриба отбился. Но позже Филипп напал еще раз и прогнал его из Эпира. Арриба ушел в Афины. Теперь Эпиром правит брат Олимпиады, Александр.
Александр принял сестру с большим сочувствием. Олимпиада снова поселилась в своем гинекее…
Ей казалось, что здесь, в тишине покоев эпирского дворца, ей будет легче вынести свое горе. Но проходили дни, проходили ночи, а мысли тянулись все туда же, в Пеллу. Там теперь готовится пир, свадебный пир. Ее муж… женится. Ненавистная Клеопатра с рыжими волосами войдет в его дом – в ее, Олимпиады, дом!
– О Гера, ты сама знаешь, как тяжела эта обида! Но ты могла мстить и всегда мстила за измену. Помоги же и мне отомстить Филиппу, забывшему совесть!
Она в отчаянии бросалась на свое богатое ложе, слезы смывали с ее лица белила и румяна. Тяжкий камень давил ей сердце, не отпуская ни на минуту. Ложась ночью в постель, она боялась, что этот камень совсем задушит ее.
– Как пережить это, о Гера и все боги?!
В ясные дни Олимпиада поднималась на высокую скалу, которая возвышалась над городом. Отсюда ей видно было дорогу, ту самую дорогу, по которой когда-то явился к ней жених из Македонии, царь македонский… Она часами смотрела на нее. Чего-то ждала. Может, гонцов из Пеллы, которые примчатся к ней и скажут, что никакой свадьбы не будет, что Филипп одумался, что он приказывает ей вернуться…
Но путники шли и ехали по дороге. И уходили дальше, исчезая в тумане. Чтобы отвлечься, отрешиться от себя самой, Олимпиада пыталась вспоминать сказания, слышанные в детстве.
Говорят, здесь, в Эпире, когда-то был потоп. Зевс, рассердившись на людей за то, что они перестали почитать его, затопил землю. Все эти вершины, которые теперь так величаво смотрят в небо, были под водой. Ни гор, ни леса, ни полей – только вода и тучи. И еще молнии – огненные стрелы разгневанного бога…
Лишь маленький самодельный корабль праведного человека Девкалиона одиноко плавал по этому безбрежному печальному морю. Девкалиона предупредил о грядущем бедствии его несчастный отец Прометей. Так вот они и спаслись – Девкалион и его жена Пирра. Они плавали девять суток. А потом вода стала убывать, высунулись вершины гор. И корабль их остановился на Парнасе.
Девкалион и Пирра спаслись от потопа. Но могли ли они остаться только двое на всей огромной земле? Нет, не могли. Нигде никого. Ни в лесу, ни в полях… Ни одной хижины.
Девкалион и Пирра испугались одиночества и попросили Зевса снова заселить землю. Зевс принял их просьбу. Он велел набрать камушков и бросать их за спину. Те камушки, что бросал Девкалион, превратились в мальчиков. А те, что бросала Пирра, стали девочками.
Так вот отсюда, от царя эпирского Девкалиона и его жены, и пошел по земле весь человеческий род. От ее, Олимпиады, предков пошел весь род человеческий!
Но кто же помнит об этом?
Если бы так же, как населили землю, цари эпирские могли и уничтожить того, кого хотели бы… Но этого им не дано. Не дано. А если бы было дано, Олимпиада послала бы наводнение в долину Пеллы!
…А в Пелле уже шумел праздник. Народ целый день толпился на улицах – всем хотелось посмотреть, как их царь Филипп проедет во дворец со своей молодой женой. Ни мрачных лиц не было в толпе, ни осуждения. Это хорошо, что Филипп берет в жены македонянку. И хорошо, что колдунья Олимпиада убралась из Пеллы в свой Эпир!
В час, когда начали возникать сумерки, в городе вспыхнули оранжевые огни факелов. Они загорелись около дома Аттала, где расположились певцы и музыканты, ожидая появления свадебной процессии, толпился народ. Но вот отворились ворота, богатая колесница, запряженная рослыми мулами, появилась на улице. Кончился веселый обед в доме невесты. Теперь она сидит в колеснице рядом с Филиппом, укрытая сверкающим покрывалом.
А Филипп, роскошно одетый, с царской диадемой, утонувшей в его густых мелких кудрях, торжествующий, счастливый, улыбался направо и налево, отвечая на поздравления.
Зазвенели форминги, запели чистыми голосами флейты, ликующая эпиталама[35] разлилась по улицам Пеллы:
День свадьбы Филиппа приближался. Олимпиада поняла, что она не сможет отвратить этого. И оставаться во дворце, когда сюда войдет молодая жена ее бывшего мужа, она тоже не сможет. Рано утром, ни с кем не простясь, она села в повозку и покинула Пеллу. Небольшой отряд телохранителей молча последовал за царицей. Антипатр велел проводить ее до самого дома.
Снова каменистая дорога, уводящая в глубину сумрачных гор Эпира. Миновали оголенные дубовые и платановые леса высокой Пенейской долины. Толстый лохматый слой коричневой листвы жестко шуршал под колесами повозки. Этот шум опавших листьев будил воспоминания о юности, о счастье… Сколько раз еще совсем девочкой проезжала здесь Олимпиада, направляясь в Самофракию, на празднества Кабиров!
Все теснее горы, все выше темно-лиловые, почти черные базальтовые[34] вершины. Если остановиться и оглянуться, то увидишь отсюда богатую хлебом долину Фессалии. Но сейчас эта долина погружена в холодный туман и молчание – зима уже бродит по пустынным полям.
Все ближе и ближе Мецовский перевал. Вот и поднялись, и перевалили. И сразу закрылись фессалийские леса и равнины. Голые мрачные скалы приняли путников в свое суровое царство. Глубокие, похожие на ущелья долины, грохот бешеных горных потоков, неистовое завывание ветра, снеговые вершины, смутно белеющие среди синих тяжелых туч. Все давно виденное, давно знакомое. Но уже не озаренное ни радостью детства, ни надеждами юности, ни ликованием любви.
Показалась голая вершина горы Томароса с полосками снега в глубоких длинных морщинах. Там в сырой и печально-красивой долине Додонское святилище, самое древнее, самое почитаемое. Сюда приходят все эллинские народы посоветоваться с оракулом о своих делах, о судьбе. Афиняне отправляют сюда торжественные процессии с дарами великому Зевсу и богине Дионее – Земле, кормящей человека. Олимпиаде показалось, что она слышит далекий, длинный, переливчатый звон медных чаш, что висят в священной роще вокруг дуба, в котором таинственно присутствует Зевс. Медным пением этих чаш оракул отвечает на чьи-то вопросы.
«…Могучий Зевс, бог Пеласгов, царящий далеко отсюда, в холодной Додоне…» – так обращался к Зевсу Ахиллес, родившийся в Эпире.
И вот она, Олимпиада, из рода Ахиллеса, возвращается домой бесконечно униженной и оскорбленной.
Дяди ее Аррибы к этому времени уже не было в Эпире. Филипп не забыл его недоброжелательства. Однажды он напал на Эпир. Арриба отбился. Но позже Филипп напал еще раз и прогнал его из Эпира. Арриба ушел в Афины. Теперь Эпиром правит брат Олимпиады, Александр.
Александр принял сестру с большим сочувствием. Олимпиада снова поселилась в своем гинекее…
Ей казалось, что здесь, в тишине покоев эпирского дворца, ей будет легче вынести свое горе. Но проходили дни, проходили ночи, а мысли тянулись все туда же, в Пеллу. Там теперь готовится пир, свадебный пир. Ее муж… женится. Ненавистная Клеопатра с рыжими волосами войдет в его дом – в ее, Олимпиады, дом!
– О Гера, ты сама знаешь, как тяжела эта обида! Но ты могла мстить и всегда мстила за измену. Помоги же и мне отомстить Филиппу, забывшему совесть!
Она в отчаянии бросалась на свое богатое ложе, слезы смывали с ее лица белила и румяна. Тяжкий камень давил ей сердце, не отпуская ни на минуту. Ложась ночью в постель, она боялась, что этот камень совсем задушит ее.
– Как пережить это, о Гера и все боги?!
В ясные дни Олимпиада поднималась на высокую скалу, которая возвышалась над городом. Отсюда ей видно было дорогу, ту самую дорогу, по которой когда-то явился к ней жених из Македонии, царь македонский… Она часами смотрела на нее. Чего-то ждала. Может, гонцов из Пеллы, которые примчатся к ней и скажут, что никакой свадьбы не будет, что Филипп одумался, что он приказывает ей вернуться…
Но путники шли и ехали по дороге. И уходили дальше, исчезая в тумане. Чтобы отвлечься, отрешиться от себя самой, Олимпиада пыталась вспоминать сказания, слышанные в детстве.
Говорят, здесь, в Эпире, когда-то был потоп. Зевс, рассердившись на людей за то, что они перестали почитать его, затопил землю. Все эти вершины, которые теперь так величаво смотрят в небо, были под водой. Ни гор, ни леса, ни полей – только вода и тучи. И еще молнии – огненные стрелы разгневанного бога…
Лишь маленький самодельный корабль праведного человека Девкалиона одиноко плавал по этому безбрежному печальному морю. Девкалиона предупредил о грядущем бедствии его несчастный отец Прометей. Так вот они и спаслись – Девкалион и его жена Пирра. Они плавали девять суток. А потом вода стала убывать, высунулись вершины гор. И корабль их остановился на Парнасе.
Девкалион и Пирра спаслись от потопа. Но могли ли они остаться только двое на всей огромной земле? Нет, не могли. Нигде никого. Ни в лесу, ни в полях… Ни одной хижины.
Девкалион и Пирра испугались одиночества и попросили Зевса снова заселить землю. Зевс принял их просьбу. Он велел набрать камушков и бросать их за спину. Те камушки, что бросал Девкалион, превратились в мальчиков. А те, что бросала Пирра, стали девочками.
Так вот отсюда, от царя эпирского Девкалиона и его жены, и пошел по земле весь человеческий род. От ее, Олимпиады, предков пошел весь род человеческий!
Но кто же помнит об этом?
Если бы так же, как населили землю, цари эпирские могли и уничтожить того, кого хотели бы… Но этого им не дано. Не дано. А если бы было дано, Олимпиада послала бы наводнение в долину Пеллы!
…А в Пелле уже шумел праздник. Народ целый день толпился на улицах – всем хотелось посмотреть, как их царь Филипп проедет во дворец со своей молодой женой. Ни мрачных лиц не было в толпе, ни осуждения. Это хорошо, что Филипп берет в жены македонянку. И хорошо, что колдунья Олимпиада убралась из Пеллы в свой Эпир!
В час, когда начали возникать сумерки, в городе вспыхнули оранжевые огни факелов. Они загорелись около дома Аттала, где расположились певцы и музыканты, ожидая появления свадебной процессии, толпился народ. Но вот отворились ворота, богатая колесница, запряженная рослыми мулами, появилась на улице. Кончился веселый обед в доме невесты. Теперь она сидит в колеснице рядом с Филиппом, укрытая сверкающим покрывалом.
А Филипп, роскошно одетый, с царской диадемой, утонувшей в его густых мелких кудрях, торжествующий, счастливый, улыбался направо и налево, отвечая на поздравления.
Зазвенели форминги, запели чистыми голосами флейты, ликующая эпиталама[35] разлилась по улицам Пеллы:
Торжественная процессия медленно направлялась к царскому дворцу, щедро украшенному цветами.
…Сладкое яблоко ярко алеет на ветке высокой,
Очень высоко на ветке; забыли сорвать его люди.
Нет, не забыли сорвать, а достать его не сумели!..