...Иевлев Сильвестр Петрович, продув трубку, бросил любезную в глубокий, как степной колодец, карман кафтана; направился к Никодиму, да вот незадача! Путь преградила телега-двойчатка с запряжкой аж в восемь коней-битюгов[53]. На подводах везли крепостные ворота, скроенные из толстых железных листов, с «репьями» и «жалами», с шипами и крутыми занозами. Следом за воротами грудастые битюги волокли кованые подборы, все вокруг лязгало, грохотало, гремело – не приведи Господь!
   – Мать-то вашу!.. Принесло вас, чертей, ни раньше, ни позже!.. – Иевлев, нетерпеливо дернув коленом, пошел в обход конного поезда, когда зычный голос таможенника Крыкова заставил его обернуться.
   – Капитан-командор! – Афанасий, чавкая сапогами по краю жирнючей зеленой лужи, не мог скрыть радости: – Милостью Божьей прибыл ваш капитан! Верно бают: «Обещанного три года ждут!»
   – ?но! Когда? – Иевлев светился лицом.
   – Да вот... совсем ничего, из Архангельска... От воеводы князя Прозоровского... прямой наводкой сюды, на рыбальском карбасе. Так шо ж прикажешь, Сильвестр Петрович?
   – Ох, Крыков, Крыков!.. Лиходей ты! Некому тебя анафеме предать, таможня! Еще ёрничать будет! – усмехнулся в серые волчьи усы Иевлев; голос его звенел радостью. – Давай, Афанасий, его сюда! Немедля!
   – Эгэ-гэ-эй! Господин капитан! – Крыков сорвал с головы красную, обшитую черным соболем стрелецкую шапку, призывно махнул. – Сюда-а! Сюда-а!
   ...Встреча двух капитанов произошла под грохот свозимых камней и ядер, под звонкий стук топоров, ржание тягловых лошадей и крики работников.
   – Здравия желаю! – Морской офицер остановился перед командиром Новодвинской цитадели, отдал честь, доложил: – Капитан Лунев Григорий Алексеевич. По решению Адмиралтейской коллегии и графа Ягужинского лично предписан на воинскую службу под начало капитан-командора господина Иевлева. Честь имею.
   – Добре, капитан Лунев! – Иевлев по-хозяйски кивнул прибывшему и протянул руку. – Рад прибытию, капитан. Врать не буду – заждались. Будем знакомы.
   Лунев встретил доброжелательный, цепкий взгляд старшего офицера в преображенском кафтане, в треуголке, при шпаге и в забрызганных грязью ботфортах.
   Он был немногим старше Лунева, лет не более двадцати восьми – по виду молод и по-молодому суров, открыт и резок; с нарочитой, подчеркнутой твердостью были сжаты его губы, схваченные по-волчьи серыми красивыми усами.
   – Однако что ж тут в грязи стоять на семи ветрах, капитан?.. Успеется. – Иевлев обратился к Григорию, чуть приметно улыбаясь. – Бриг шведский успел разглядеть? Вот и славно. Завтре же принимать его станешь. Время не ждет. Афанасий! – Сильвестр Петрович вскользь, чтоб не обидеть вновь прибывшего, что-то шепнул на ухо Крыкову. – Так мы ждем, Афанасий.
   – Одна нога тут, другая здеся!
   – Идемте, Григорий Лексеич, до командирского дому. Доложишь не спеша нам, здешним моржам да медведям, – где бывал, чего видал... Как там наш отец бомбардир[54] Петр Алексеевич? Да и так, за мир, за войну покалякаем. Швед, брат, не родная тетка, верно? Идемте, капитан Лунев.
* * *
   – Черта с два! Завтра же бриг примешь! Швед ждать не будет... И так уж, сволочь, припер штыком – не вздохнуть.
   – Я не барышня, чтоб меня упрашивать. – Приблизив лицо к пылавшим свечам и осветив высокий лоб, строгий абрис прямого носа, Григорий раскурил трубку. – Завтра так завтра. За тем и прибыл сюда, капитан-командор.
   – Однако каков наш новый капитан «Тритона», а, Крыков?
   – Поживем – увидим, – откашлялся в вечерней полутьме горницы начальник таможни.
   – Поглядим, – трезво согласился Лунев, но тут же пыхнул порохом. – Только вот отчего «Тритон»? Ужли мы, православные, своего славного имени кораблю не сыщем?
   – Молодец! В само сердце! – Крыков на радостях забыл про рыбный пирог; в хмельных глазах его сверкнули огоньки, вздернутая кверху бровь задрожала.
   – А что, ежли наречь «Виват» иль «Виктория»?.. «Победа» по-нашему?
   – Зело борзо! – Капитан-командор тряхнул рассыпанными по плечам каштановыми волосами, на щеке весело заиграл сабельный шрам.
   Рука в алой с золотом манжете круто с ног на голову опрокинула синего стекла бутылку. Темное, как гранат, вино запузырилось в чарках.
   – За «Викторию», господа! Пущай швед, сукин кот, знает, за чьей сметаной в погреб полез! Петру Алексеичу виват!
   Господа опустошили чарки. Сели за стол угощаться. Афонька Крыков щерил щербатый рот; заедал утятину клюквой и подавал рукой знак Луневу: дескать, давай, не скромничай, налегай на закуску!
   – Теперь у нас, слава Христу, все имеется: и капитан, и команда, и... – Здесь набранный «аллюр» командира Новодвинской цитадели сбился на ступь, но Григорий будто ждал – исправил на ходу положение:
   – И государев штандарт!
   – Да ну?! Прям чудеса в решете! А ну закажи, коль не шутишь.
   – Таким, брат, не шутят. Сильвестр Петрович, прикажи добавить свечей. – Григорий поднялся с лавки, взял с дальнего конца стола седельный подсумок, расстегнул обе латунные пряжки.
   Посыльный Авдей споро оживил еще два шестилапых шандала. Андреевский флаг сочно вспыхнул весенней свежестью в пальцах Лунева.
   – У-ух ты! Сильвестр Петрович! – Крыков не мог оторвать восторженных глаз от штандарта. – Гля-ка, капитан-то наш... будто кусок неба Христова в руках держит.
   Григорий зарделся верхами скул: гордясь и волнуясь своей миссией, расстелил на скобленом сосновом полу знамя.
   – Эва, море-окиян!.. – зачарованно охнул Афанасий. – Почитай, всю горницу затопило. Красотиш-ша! А? Капитан-командор! Под таким штандартом одно удовольствие шведов топить да самому смерть принимать, ребята!
   – Афонька! – Иевлев резанул гневным взором. – Придержи язык, ирод. Ишь ты, нашел ребят. Выпил, закусил, упал на сундук и спи, коль язычину на цепи держать не можешь.
   Крыков надуто уставился в чарку: «Вечно начальство душу не даст распахнуть!..»
   Командир цитадели поднялся из-за стола. Брякая ножнами шпаги, подошел к знамени, будто к кромке морской воды. Скрипя натертой кожей ботфортов, присел возле; бережно тронул шелковистую плотную ткань.
   Притихший Афанасий, красный, как рак, в своем стрелецком кафтане, подбил под скамью ноги в грязных сапогах; забыв про обиду, он взирал на белое полотнище Андреевского флага, и небесная голубая гладь скрещенных полос отражалась в его карих глазах.
   Григорий начал сворачивать флаг:
   – Ежли завтра бриг принимать, завтра и клятву верности команда примет. Пусть каждый матрос, прежде чем водрузим на кормовой флагшток государев штандарт, с оружием, на коленях целует знамя. А уж потом, – Лунев осенился крестом, – можно и в море идти сторожить.
   – А ну, погоди убирать сию красоту, капитан! – Иевлев, одергивая камзол и полы кафтана, подошел к Григорию, подхватил край знамени, словно держал в пригоршнях голубую воду. Склонился, будто собрался испить. Трижды поцеловал штандарт: как родную мать, как любимую жену, как ненаглядное чадо. А потом гордо вскинул голову, забросив за плечи длинные пряди:
   – Разбили под Азовом турок, опрокинем и шведов. С нами Бог! С нами государь Петр Алексеевич! Ур-ра!
   – Ур-ра! Ура! Ура!
* * *
   ...Бражничали офицеры третий час кряду после того, как с радостной вестью объявился начальник таможни Афанасий Крыков. Намолчавшись за долгое ожидание встречи, господа открыли шлюзы. За стуком чарок и трубочным табаком беседы-разговоры велись нараспашку, так что брало за душу: помянули не раз тех, кто сложил головы за Отечество, спорили о предстоящей войне, «долго ли быти крови» с неистовым королем шведским; рассуждали и о русском парусном флоте, о делах государственных; перемыли наново кости старому воеводе князю Прозоровскому.
   – Тебе известно, Григорий Алексеич, что шведские корабли миновали Зунд[55]... и вот-вот должны объявиться в Белом море?
   – Известно, Сильвестр Петрович. При мне еще из Москвы к вам в Архангельск эстафету[56] отсылали с нарочным. Кстати, сколько их ожидается? Два, три, более?
   – Эх, если бы. – Капитан-командор усмехнулся в усы, глаза его остро блеснули: – В том-то и дело-беда, Григорий Лексеич... Не корабли, а эскадра! Пальцев не хватит загибать.
   – И на каждом фрегате[57] – дюжий десант! – зло ударил кулаком по столу Крыков. – Отборные шведские псы, мать их в дышло... племенные выкормыши!
   – Ты только вникни в сие, Григорий! Головою вникни, умом своим... Да и черт с ней, с вражьей силой. Не числом она, брат, страшна, а уменьем своим да сноровкою. Шутка ли? – пол-Европы Карла на штык насадил, аки курей на вертел! И вот теперь... на Русь ясноглазую зуб заточил.
   – М-да, и впрямь силен швед. Ну так ведь на то и враг? Слабый на сильного руки не подымет. Тем победа будет дороже. А что же ваш воевода? Как бишь его? – Григорий свел брови.
   – Князь Прозоровский, ни дна ему, ни покрышки! – Крыков с ненавистью сузил глаза.
   – Ну-ну, полегче, Афонька! – Иевлев отложил вилку.
   – Да куды уж легче, командор? Правда, она завсегда глаза колет! Как есть, так и глаголю! Сволота и гад он ползучий. Паук старый... разбросал повсюду тенеты свои... До последней поры жили как мухи, ни ногой, ни рукой без евонной указки шевельнуть не могли. Он и есть первый враг делу Петрову! Старой закалки он. Все дерзанья государя Петра Алексеича для него – кость в горле.
   – Молчать, Афанасий! Меру и устав помни!
   – Да что ж тут у вас, капитан-командор?! – Лунев с настороженным недоверием посмотрел на Иевлева.
   – Увы, брат, увы... в семье не без урода. Правду глаголет таможня. Все так и есть. Изменник Прозоровский и трус. Верно народишко бает: «Воевода-воин – сидит под кустом да воет». И так всю дорогу потакал шведу. Негоциантам ихним красную дорогу давал, а наших поморов в затвор... А уж как прознал про эскадру шведскую, так дрожь стала бить, решил ключи от Архангельска на подушке бархатной ворогу выдать...
   – Дак это ж!.. – Григорий схватился за шпагу.
   – Да то уж уладили, Исусе Христе! – Крыков ухватил за рукав капитана. – Ты сядь... Сядь, Григорий Лексеич, не свирепей. Успеешь еще свою прыть в бою показать.
   – Угомонись, капитан. – Сильвестр Петрович наполнил чарки. – Мы – слуги государевы – тут тоже лаптем щи не хлебали, ворон не подсчитывали... Третьего дня поутру... взяли его, жирного порося, за бока... и теплого, с перины, под конвоем отправили от греха в Холмогоры, подале от Архангельска. Пусть теперь дознаватели, Петра Алексеича заплечных дел мастера, с этим кровопивцем разбираются. То не нашего ума дело. У нас враг пострашней будет.
   – Ну и дела! – Лунев вместе с офицерами без оглядки хватил черного вина, однако не удержался: – Он ведь тоже власть грозная... государем поставлен?
   – Так-то оно так, да на старых заслугах далеко не уедешь. Пужал воевода, топал ногами, метал молнии! – что-де нашим словам супротив него не поверят в столице... Ан государь насквозь зрит! Разрешил сковырнуть вурдалака. А то ведь у него как былоче, у Прозоровского то бишь: «всюду клеветники, воры да обидчики... всюду люд подлый, на измену шведу готовый!» Меня лично пужал-поносил: «Ай, высоко вознесся, капитан-командор, ай, высоко! Мятежников, татей, государевых злых ворогов на свободу?! Азов забыл? Стрелецкий бунт забыл?! Горько нынешний год помянешь, да поздно будет! Мне, князю Прозоровскому, Петр Алексеевич во всем поверит, тебе ж со сволочью твоей веры дадено не будет!» А потом, веришь ли, Григорий Лексеич, и моих верных офицеров обвинил в измене! При сем бросил в лицо: «Вижу, не веришь мне, Иевлев? Ну так сие оттого, что сам таков! Я вашего безродного брата, голь перекатную, выскочек перевидал на своем веку, этаких прытких вертунов! Перевидал да пережил... Нынче твой час, а завтре поглядим. Доживем еще и поглядим!..» Ну-с, вот и поглядели... – усмехнулся Сильвестр Петрович и бросил в рот соленый груздок. – Пусть теперь в Холмогорах, среди теток да нянек своей благоверной, тайных вражин ищет. При его недугах да запорах... в Холмогорах куда как славно!
   – Эт точно, – злорадно хохотнул в тарелку Крыков. – Для хворого человека, особливо на затылок, нет лучше, как Холмогоры. Тихо там... опять же царевы пытники не дадут скучать. Разгонят кровушку, вытянут клещами амуры с плезирами.
   – Ладно, други. – Капитан-командор поднял чарку. – Пора и честь знать. По последней. Завтра рано вставать. Еще раз – за Андреевский флаг.
* * *
   ...Синяя звездная ночь затопила Новодвинскую цитадель. Афанасий Крыков, покидая командирский дом, завел «служивскую», и его громкий голос, выводящий тягуче-тоскливые ноты, еще долго был слышен у крепостной заставы.
   Лунев по решению капитан-командора «бережничал» в его доме. Сам хозяин уже спал крепким сном.
   Григорий глянул на его уткнутую в подушку и закрытую лоскутным одеялом голову, усмехнулся в душе... «Крепок, силен, дьявол, ан укатали сивку крутые горки. А что? Славный, по всему, вояка Сильвестр Петрович... Жаль, не дворянин, да не то беда. Главное, на своем месте... – Григорий вспомнил их разговоры, подвел черту: – Что же, не поклончив Иевлев, суров к воеводе, к другим кривдам и неправдам, в чьем бы обличье они ни были. Не изменит командор знамени, кому присягал... Не той породы он человек, можно на него положиться. Вот крест, такому хочется верить, как самому себе. Воевода князь Прозоровский? Может ли быть такой злодей? Стало быть, может. Как сказал даве Иевлев: “Пусть не врет пустого боярин! Всё те же наветы проклятых наемников, всё те же доносы, всё та же ложь. Ну да ничего, все они, дружки воеводы, нынче сидят под замком, за крепким караулом”. Хм, да уж... за сие самоуправство не погладят по шерсти Иевлева, – с беспокойством подумал Григорий. – Но как иначе? Ежли изменой тянет? Ежли того требует военное положение? Вот и Крыков того же мнения... Ладно, чего там... В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Им, право, виднее... Над всеми нами – Его Величество и Господь Бог.
   А Крыков тоже молодец, – с удовлетворением отметил Лунев. – Беспокойный уж больно, но молодец. Не мудрен мужик, да киса ядрена. О таких говорят: либо в стремя ногой, либо в пень головой. Ярый до государевой службы – с любого ловкача готов шкуру содрать. Сразу видать – неподкупный. Но другому на таможне и быть нельзя! Вот только до водки страсть как жаден... Меры не ведает... Ну так кто на Руси ее шестом измерял? У нас ведь издревле повелось: “Выпал час – гуляй, дело доброе! Нынче живи, а чего завтра будет – кому ведомо? Солдат, как разбойник – живой покойник...”»
   Григорий повернулся к оплывшей свече. Убей, не спалось! Он снял с груди медальон, шелкнул крышечкой и поднес ближе к огню. И снова волнующее тепло и радость охватили сердце.
   С белой эмали смотрел на него безупречной кисти портрет Машеньки – ласкающими глазами, в которых, казалось, отражалось небо. На щечках лепестками роз алел румянец; нежная улыбка светилась на розово-малиновых губах, которые точно шептали: «Люблю тебя... Люблю тебя... Люблю...»
   «Нет, видит Бог, никто никогда не сможет вырвать из моего сердца твой образ, ангел мой... – Он приложил портрет к губам. – Желанная, родная, единственная моя! Ты только жди и молись...»
   Он еще долго любовался прелестным портретом, не в силах закрыть золоченую крышку. А когда закрыл, снова посмотрел на спящего Иевлева, и Григорию стало немного досадно за то, что такой славный человек не знал и не мог разделить того острого счастья, которое испытывал он.
   ...Было уж глубоко за полночь, когда Григорий смежил веки. Ему снился парк «в голландском жанре»... Невеста Машенька в розовом платье, с белым веером... и милые старики Панчины: серебряные усы графа, от которых стойко пахло сливовой наливкой, и алмазная фероньерка на крепко пудреном лбу Евдокии Васильевны.