Вот пошел Маше десятый годок. Случись мне с Федей в город поехать,
того-другого припасти надо было; еду да и наказываю Маше: "Смотри, Маша,
никуда не отлучись из дому; жди нас, гостинца привезем". Она обещалась. А
слово у нее, даром что детское, верное, - я спокойно себе отъехала.
Пока мы огляделись, пока закупили, воротились домой поздним вечером; в
избу вошли - Маша не встречает. Окликаем ее - тихо, нету. Подождали - все
нету. Пошел Федя к соседям, спросил. А соседи рассказывают: "Маша ваша все
сидела подле своей избы на завалинке, с нашими ребятишками играла; а тут
барыня проходила деревней, остановилась, посмотрела и спрашивает у вашей
Маши: "Что это ты так расшумелась? (А они тогда в коршуны играли). Свою
барыню знаешь? Чья ты?" Маша оробела, что ли, не ответила, а барыня-то ее
выбранила: "Дура растешь, не умеешь говорить!" Маша так и сгорела вся, и
заплакала, а барыне жалко, верно, стало: "Поди сюда, дурочка, поди ко мне!
- говорит. - Что смотришь исподлобья, поди поклонись барыне!" Да видит,
что Маша не идет: "Подведите ее ко мне!"-приказывает ребятишкам. Маша как
бросится бежать, и не догнали. После мы ее и не видали, не выходила на
улицу. А барыня старосте говорила: "Что ты таких девчонок не посылаешь
хоть в саду дорожки чистить? Ты посылай!"
Пришел Федя, рассказал мне; дрогнуло у меня сердце. "Где же это Маша
делась?" - думаю. А Федя сам не свой: крепко он сестренку любил. Ждали мы,
ждали, думалидумали да и пошли ее искать, всю деревню обошли, окликаем ее
потихоньку - нет как нет! Идем уж домой огородами соседскими,
конопляниками. Вдруг как бросится к нам Маша...
Схватили мы ее на руки, поцеловали крепко: слава богу, жива, нашлась!
III
- Пойдем домой, Маша! - говорю, не поминаю ей, что она напроказила,
вижу - девочка перепугана.
- Дай я тебя на руках донесу, Маша! - говорит Федя, радостный такой.
Маша все обнимала нас, а тут стала вырываться.
- Пойдем домой. Маша!
Упирается: "Не пойду".
Мы ее уговаривать. "Не пойду, не пойду... меня барыня возьмет!.." Да
давай прижиматься ко мне, проситься: "Не отдавайте меня ей! Спрячьте
меня!"
- Не бойся, родненькая, не бойся! Это тебя постращали только.
Кое-как уговорила ее, привела домой, успокоила да тогда уж и говорю ей:
- Маша, чего ты барыне-то не ответила? Нехорошо, дитятко!
Так она и вспыхнула вся.
- Не маленькая ты, Маша, - все увещаю, - знаешь, чай, что барыне
покориться надо; хоть она и сурово прикажет - слушаться надо.
- А если не послушаешься? - промолвила Маша.
- Тогда горя не оберешься, голубчик, - говорю. - Любо разве кару-то
принимать?
А Федя даже смутился, смотрит на сестру во все глаза.
- Убежать можно, - говорит Маша, - убежать далеко... Вот тростянские
летось бежали.
- Ну, и поймали их, Маша... а которые на дороге померли!
- А пойманных-то в острог посадили, распинали всячески, - говорит Федя.
- Натерпелись они и стыда и горя, дитятко!
Я говорю, а Маша все свое:
- Да чего за барыню все так стоят?
- Она барыня, - толкуем ей, - ей права даны; у ней казна есть... так уж
ведется...
- Вот что! - сказала девочка. - А за нас-то кто ж стоит?
Мы с Федей переглянулись: что это на нее нашло?
- Неразумная ты головка, дитятко! - говорю.
- Да кто ж за нас? - твердит.
- Сами мы за себя, да бог за нас! - отвечаю ей.
IV
С той поры только и речи у Маши, что про барыню. "И кто ей отдал нас? И
как? И зачем? И когда? Барыня одна, - говорит, - а нас-то сколько? Пошли б
себе от нее куда захотели, что она сделает?" Откуда у ней такие мысли
брались, что в пору только старому человеку подумать! Отгонишь ее: "Полно
тебе. Маша, молоть!" Она себе сядет, задумается, да иной раз, подпершись
ручкой, так долгодолго сидит, думает...
Вдруг одним утром к нам староста на двор. Маша завидела его, побелела и
отбежала в уголок. Вошел и кличет Машу на работу. "Иди, - говорит, - на
барщину, красная девушка!" Шуткою хотел развеселить нас, что ли, - добрый
был человек покойник, - да видит, что мы головы повесили, - и сам
вздохнул.
- На меня не пеняйте, - молвил, - я сам человек подневольный!
- Иди, Маша, - говорю.
А на Маше лица нет. Крепко уцепилась за лавку ручонками.
- Не пойду, - шепчет, - не пойду!
Мы ее уговаривать, усовещивать: "Через тебя и нам достанется!" - а у
нее одно слово ответное: "Не пойду!"
Что с ней сделаешь? И жалко ее укорять-то: девочка совсем потерялась.
Мы отговорились: больна Маша.
Ведь доля-то наша такая, что порою поневоле слукавишь! - Горькая доля,
скажу вам!
Надеялась я, что ласкою ее ублажу, и все тихонько уговаривала. Не
слушается девочка!
Прошел год, другой, третий. Уж сколько мы хлопот, сколько горя
набрались с этой Машей! Полоть ли огороды барские кличут, по ягоды ли
господам посылают. "Не могу, - говорит Маша, - я больна!" А барыня ее
помнила и все, бывало, спрашивает: "Отчего нет на работе Ивановой Машки?
Больна? Чем это больна? Приведите, я посмотрю ее сама". И водили к ней
Машу сколько раз. "Чем больна?" - "Все болит!" Барыня побранит, погрозит и
прогонит ее. "Чтоб была завтра на работе! - прикажет. - Слышишь?" -
"Слышу", - ответит Маша, а не пойдет и завтра. Стала барыня очень
гневаться, и за нас с Федею принималась, что мы Маше потакаем.
А мы сами тому не рады, сами ее увещеваем - иди! Один раз грех, точно,
был, что мы слукавили, сказали, что больна, - кто ж ее знал, что за это
уцепится... Стоило только Маше поклониться, попроситься - барыня ее
отпустила бы сама, да не такая была Маша наша. Она, бывало, и глаз-то на
барыню не поднимет, и голос-то глухо звучит у ней; а ведь известен нрав
барский: ты обмани - да поклонись низко, ты злой человек - да почтителен
будь, просися, молися: ваша, мол, власть казнить и миловать - простите! -
и все тебе простится; а чуть возмутился сердцем, слово горькое сорвалось -
будь ты и правдив, и честен - милости над тобою не будет: ты грубиян!
Барыня наша за добрую, за жалостливую слыла, а ведь как она Машу донимала!
"Погодите, - бывало, на нас грозит, - я вас всех проучу!" Хоть она и не
карала еще, да с такими посулками время невесело шло.
V
- Вот, Маша, - говорит Федя, - какая у тебя совесть-то! Нипочем тебе в
глаза неправду говорить. Чем ты больна? Только бога гневишь! Я ведь вижу,
как ты по вечерам танки-то водишь. До барыни, думаешь, не дойдет?
Нехорошо, что ты нас под барский гнев подводишь!
Махнул Федя рукой да и замолчал. Маша вспыхнула, вздрогнула, а сказать
ничего не сказала. Только с той поры она не идет на улицу. Ну, думаю,
недолго она посидит - соскучится! Проходит неделя, проходит месяц - она
все дома, - только, припавши к окошечку, смотрит, как другие гуляют. А у
нас, в погожий вечер, на улице сберутся и девушки, и ребятишки сбегутся, -
тут пойдут игры разные, беготня, песни, Иной раз подумаешь - тонко
звенящими колокольчиками полна целая улица. Так и разливается веселый смех
молодой, то писк слышен, то плач ребячий. Вышла молодуха унять озорников и
все покрыла своим голосом, звонким, строгим. А Маша тоскливо
прислушивается, отклик всякий, всякое слово ловит, а сама не замечает, как
у нее слеза сбежит горючая. Жду-пожду, что вот она попросится, - нет,
видно, не дождешься! Совестится, думаю, девочка, дай уж я выручу ее.
-Маша, - говорю, - чего не пойдешь, не погуляешь, дитятко? Поди-ка,
развейся немножко.
Сама гляжу на нее: вот обрадуется! А она мне этак спокойно отвечает:
- Нет, - говорит, - я не пойду.
- Да что ты. Маша? Морочишь меня, что ли?
- Не пойду, - опять проговорила, а сама и бровью не шевельнет.
- На меня, что ли, сердишься? - спрашивает Федя. - Ты лучше позабудь, -
просит ее, - барыня крепко меня донимала за тебя, так я упрекнул...
Самому, видишь, горько стало. Не сердись. Маша, поди на улицу!
- Я, - отвечает, - Федя, не сердита, только ты не упрашивай меня
понапрасну - не пойду.
И не раз мы ее уговаривали, просили, - как просили-то!
- Не пойду!
VI
Не на шутку я стала тревожиться. Сидит она целый день задумавшись, и
слова от нее не добьешься; худеть стала.
- Полечить ее надо, Федя, - говорю, - надо дерновской лекарке
поклониться.
А на Дерновке лекарка была умная, знающая. Как услыхала об этом Маша:
-Тетушка, - говорит, - милая, не лечите вы меня - не вылечите!
Что ее слушать, думаю, и таки послала Федю на Дерновку.
Привез лекарку; осмотрела она Машу.
- Недуг ее, видно, от тоски больше, - говорит. (Поглядела на всех на
нас.) - Кажись, обижать ее у вас некому; на зазнобушку сердечную еще пора
не пришла, - не с глазу ли? Расскажите-ка мне, что вы сами думаете?
- Не знаем, голубушка, - говорю.
Побоялась признаться, что барский глаз сглазил...
- Эх, родные, уж вы не потаите, правду мне скажите, - я вас не выдам.
Так она добродушно это сказала, что я ей и призналась: так вот и так,
на барыню я думаю.
- Бывает, родная, бывает, - промолвила старушка.
- С той поры неможешь, касатка? - у Маши спрашивает.
А Маша не то усмехнулась, не то помрачилась:
- С той поры! - ответила.
Покачала головой лекарка, и еще пристальнее поглядела на Машу, и опять
головой покачала. Умыла ее и травку какую-то дала. "Ты травку пей-таки, до
восхода солнечного".
Провожаю я старушку да и спрашиваю:
- Что, голубушка, чем утешишь меня?
- Да как бог даст! - говорит. - От девочки не добьешься ничего, словно
она сама свой недуг-то голубит!
VII
Пристала я к Маше: пей да пей травку!
Скрепя сердце, пила она; ну, а помощи не было: изводится просто девочка
- целую зиму мы с нею горевали. С весною, с теплом словно полегчало;
цветней стала, в рост пошла. Дивно только мне, что все она будто сонная
целый день ходит. Молчу пока, да замечаю. Там уж так пошло, что где она ни
присядет, там сейчас и заснет. Беспокоилась я этим, да вижу, девочка все
краше да краше, - может, думаю, это недуг выходит, и все молчу себе.
Вот одною ночью - звездно, тепло было - немоглось мне, и я не спала. И
вижу, вскочила моя Маша, постояла, прислушалась - все тихо, - и
выскользнула в дверь. Сердце у меня забилось... Жду, жду - долго ее
нету... Не утерпела я, вышла. На дворе пусто, - где она? Да гляжу на
огород, а по огороду что-то белое так и носится, так и вьется...
Перепугалась я до смерти.
- Маша! Маша! - закричала.
Она как ахнет, и словно обмерла. Я к ней.
- Что ты тут делаешь?
Схватила ее за руку, привела в избу, Федю разбудила, лучину засветила,
смотрю на нее, а она белая-белая стоит. Стали мы допрашивать, укорять; у
ней слезы градом.
- Не воспрещайте, родные! Я ведь словно в неволе сижу! Тяжело мне!
Часто не спится по ночам; я как выйду, погуляю - полегчает. Никто того не
знает, не ведает - беды вам никакой не будет, а мне-то хоть ночью на свет
божий поглядеть, хоть дохнуть вольно!..
Речь ее такая живая, торопливая, слезы сыплются.
- Бог с тобою. Маша! - говорю. - Жить бы тебе, как люди живут. Отбыла
барщину да и не боишься ничего. А то вот по ночам бродишь, а днем
показаться за ворота не смеешь.
- Не могу, - шепчет, - не могу! Вы хоть убейте меня - не хочу!
А Федя только приговаривает: "Быть беде!" Убеждать, уговаривать, - а
она нас не словами, горючими слезами молит.
VIII
Ну, мы и не стали перечить: видим, ее не переупрямишь:
страшно еще, чтоб чего над собою не сотворила - от нее все станется! И
каждую ночь, бывало, гуляет она. Я нарочно подкрадусь, смотрю - то сядет
она посидит, то встанет, походит и дохнет так вольно, глубоко. Уж пускай
мне господь простит за то, что я ее покрывала! Ведь как жалка она моему
сердцу-то была!
Стали мы свыкаться с ее чудесами, со своим горем. Думали, надеялись,
что в лета войдет - образумится. Года-то шли, уходили, а утешения нам не
было.
На шестнадцатом году как расцвела Маша! Высокая, статная, белая, как
кипень, уста алые, глаза ясные, брови дугой - красавица. И хороша, и
молода, а как, бывало, мне на нее глядеть-то горько! Что за жизнь ее? Ни
утехи, ни радости!
- Ох, Маша моя родная! - говорю ей. - Если б тебя господь от тоски
твоей помиловал! Зажилось-то бы как весело! Замуж бы ты пошла...
- Что ж замужем-то! Одинаково! - отвечает.
- Не прогневи ты бога, Маша! Что это ты на себя накликаешь? Ты молись
да надейся, бог счастье-талан пошлет.
- Какое счастье! - сказала да горько так усмехнулась.
- Ах, Маша! - говорю. - Да я вот целый век горевала, а все людскому
счастью верю, а ты еще недавно из пеленок вышла: тебе ли решать, моя
желанная! Есть счастье!
- Есть, - перебила, - да не про нашу честь! И опять усмехается.
- В божьей воле, дитятко! Вот твоя мать покойница нешто не была
счастлива?
- То она, - говорит, - а то я...
Слушая такие речи, и Федя стал задумываться, пригорюнился.
IX
В ту пору барыня как-то запомнила про Машу - или уж ей самой надоело ее
мучить, - нам жилось поспокойнее. Изредка зайдет кто из соседей или с
деревни девушка к Маше забежит проведать ее, и дивуются все, что болеет
Маша, а цветет, как маков цвет.
И стали ходить по селу слухи разные: одни говорят, что притворяется
Маша, работать господам ленива, а другие - что тут замешалась недобрая
сила. Ох, не раз и мне самой приходило это в голову: только молюсь,
бывало, заступнице - заступи!
Плачу я, бывало:
- Вот, Маша, что люди про тебя говорят! Она молчит, словно не к ней
речь.
- Что ж, дитятко? Тебе, кажись, все нипочем?
- Тетушка! - промолвила. - Есть у меня, может, кручина потяжелей!
А какая, не сказала.
А по деревне ропот: "Мы весь век свой на барщине; уж наши косточки
болят, у нас дети калечатся, - некому приглядеть - и старый и малый на
работе, а вот Марья дома нежится - что ж мудреного, что краше ее на
деревне нету! Белоручки-то всегда пригожи!" (А Маша хоть тосковала, а
свежая и пышная такая была.) И кричат: "Что это за болезнь такая, что не
сушит, а красит?"
И до барыни этот ропот дошел.
Есть ведь такие люди на свете, что как только им жутко приходится, они
и другого под беду норовят: словно им от чужого горя легче станет.
Барыня опять вскинулась на Машу, послала за нею: "Явись сейчас!" - "Не
могу, - говорит Маша, - я больна!" Велела Машу силою вести. Повели ее.
Барыня ее встречает, - бранит, корит, сама ей серп в руки дает да глазами
на нее сверкает: "Выжни мне траву в цветнике! - и стала над нею. - Жни!"
Маша как взмахнула серпом, прямо себе по руке угодила; кровь брызнула,
барыня вскрикнула, испугалась: "Ведите ее, ведите домой скорей! Нате
платочек - руку перевяжите!".
Привели Машу - господи, сумрачная какая! Сорвала с руки барский
платочек и далеко от себя отбросила.
- Маша! - говорит ей Федя. - Не след тебе барыню так гневить... Если б
это трущовская, ведь давно со света сжила бы!
Маша ничего на братнины слова, только у ней ярче глаза блестят.
- Сердита на тебя, - уговаривает все Федя, - а платочек свой дала,
примочку сейчас прислала - пожалела тебя...
- Да, - промолвила Маша, - пожалела! Они, Федя, господа-то твои добрые,
что и говорить, - они в головку целуют да мозжок достают!
Вздрогнули мы, услыхавши слова такие.
Х
Вижу я, Федя себе затосковал крепко: где ласковость прежняя, добродушие
веселое! Ходит угрюмый: все ему не по нраву, все не по нем; от работы
отбился.
- Что, Федя? Что, голубчик? - спрашиваю.
- Да что, тетушка, тоска меня одолевает; просто свет белый не мил!
- Чего тоскуешь-то, Федя? Тебе ли тосковать? Ты ли не молод, не пригож?
- Правду, тетушка, Маша говорит: горемычное наше жигье!
- Что ж, Федя, слезами моря не наполнить!
- Да и слез-то не уймешь, - ответил.
Думала я, думала, чем бы горю помочь, да и надумала.
- Федя, - говорю, - пора тебе жениться, давно пора, дружочек. Коли тебе
свои девушки не по сердцу, поехал бы ты на Дерновку, поглядел - там
невесты славные!
- Дерновские все вольные, - отозвалась Маша.
- Что ж, что вольные? - говорю, - Разве вольные не выходят за барских?
Лишь бы только им жених наш приглянулся.
- Если б я вольная была, - заговорила Маша, а сама так и задрожала, - я
б, - говорит, - лучше на плаху головою!..
- Уж очень ты барских-то обижаешь, Маша! - проговорил Федя и в лице
изменился. - Они тоже ведь люди божий, только что бессчастные!
Да и вышел с тем словом.
- Маша, - говорю, - дитятко, что ты ему все в уши жужжишь, - запечалила
ты его...
- Есть у Феди свои глаза, свои уши, тетушка; сам он свою беду узнает. А
ты-то, тетушка, будто не плачешься на свою судьбу? Сладко тебе живется,
что ли?
- Эх, дитятко! Поплакала, погоревала я на своем веку - будет с меня! Я
уж ни за чем не гонюсь, стара уж я, немощна - мне б только уголок теплый
да хлеба кусок, - и довольна я! Не сокрушайся, - говорю, - моя желанная,
что пособишь-то? Разве что веку своего не доживешь!
- Да хоть и умру, - промолвила. - Что тут-то мне, на свете-то?
Тоскливо так поглядела и руки заломила.
Поди, сговори с нею! Ты ее развеселить хочешь, а она тебя скорей
запечалит.
XI
А Федя все сумрачней да угрюмей, а Маша точно и взаправду начала
прихварывать, - на глазах у меня тает; слегла. Один раз я сижу подле нее -
она задумалась крепко, - вдруг входит Федя бодро так, весело:
"Здравствуйте!" - говорит. Я-то обрадовалась: "Здравствуй, здравствуй,
голубчик!" Маша только взглянула - чего, мол, веселье такое?
- Маша! - говорит Федя. - Ты умирать собиралась, молода еще, видно, ты
умирать-то!
Сам посмеивается. Маша молчит.
- Да ты очнись, сестрица, да прислушайся! Я тебе весточку принес.
- Бог с тобой и с весточкой! - ответила. - Ты себе веселись, Федя, а
мне покой дай.
- Какая весточка, Федя, скажи мне? - спрашиваю.
- Услышишь, тетушка милая! - и обнял меня крепкокрепко и поцеловал. -
Очнись, Маша! - за руку Машу схватил и приподнял ее. - Барыня объявила
нам: кто хочет откупаться на волю - откупайся, очень дешево отпущу...
Молодой барин, слышно, в карты проигрался, так деньги ей до зарезу
надобны. Дядя Матвей порешил, что не то пожитки, руку свою правую продам,
да откуплюсь. Порешил: на завод наймусь, - не то что службу там всякую
отбывать, - камни буду на себе возить... И все согласны, что ему
откупиться следует: семья у него - всего жена да мальчишка, как-нибудь
биться можно...
Рассказывает Федя, а мы слушаем... Я хочу что-то сказать, да слова не
приберу... Вдруг Маша как вскрикнет, как бросится брату в ноги! Целует и
слезами обливает, дрожит вся, голос у ней обрывается...
- Откупи меня, родной, откупи! Милый мой, откупи меня! Господи! Помоги
же нам, помоги!
Федя уж и сам рекою разливается, а у меня сердце покатилось - стою,
смотрю на них.
- Погоди ж, Маша, - проговорил Федя, - дай опомниться-то! Обсудить,
обдумать надо хорошенько!
- Не надо, Федя! Откупайся скорей... скорей, братец милый!
- Помехи еще есть. Маша, - я вступилася, - придется продать, почитай,
последнее. Как, чем кормиться-то будем?
- Я буду работать, братец! Безустанно буду работать! Я выпрошу, выплачу
у людей! Я закабалюсь куда хочешь, только выкупи ты меня! Родной мой,
выкупи! Я ведь изныла вся! Я дня веселого, сна спокойного не знала!
Пожалей ты моей юности! Я ведь не живу - я томлюсь! Ох, выкупи тдедя,
выкупи! Иди, иди к ней...
Одевает его, торопит, сама молит-рыдает! Я и не опомнилась, как она его
выпроводила. Сама по избе ходит, руки ломает. И мое сердце трепещет,
словно в молодости, - вот что затевается! Трудно мне было сообразиться,
еще труднее успокоиться...
Ждем мы Федю, ждем, не дождемся! Как завидела его Маша, - заплакала,
зарыдала, а он нам еще издали кричит: "Слава богу!" Маша так и упала на
лавку... Долго, долго еще плакала... Мы унимать.
- Пускай поплачу, - говорит, - не тревожьтесь: сладко мне и любо,
словно я на свет божий нарождаюсь! Теперь мне работу давайте! Я здорова...
Я сильная какая, если б вы знали!
XII
Вот и откупились мы. Избу, все спродали. Жалко мне было покидать, и
Феде сгрустнулось: садил, растил - все прощай! Только Маша веселая и
бодрая - слезки она не выронила. Какое! Словно она из живой воды вышла - в
глазах блеск, на лице румянец; кажется, что каждая жилка радостью
дрожит... Дело так и кипит у нее... "Отдохни, Маша!" - "Отдыхать? Я
работать хочу!" - и засмеется весело. Тогда я впервые узнала, что за смех
у нее звонкий! То Маша белоручкой слыла, а теперь Машу первой
рукодельницей, первой работницей величают. И женихи к нам толпой...
А барыня-то гневалась - боже мой! Соседи смеются: "Холопка глупая вас
отуманила! Она нарочно больною притворилась. Ведь вы, небось, даром почти
ее отпустили?" Барыня и вправду Машей не дорожилась.
Поселились мы в избушке ветхой, в городе, да трудиться стали. Бог нам
помог, мы и новую избу срубили. Федя женился. Маша замуж пошла. Свекровь в
ней души не слышит: "Она меня, словно дочь родная, утешает - что это за
веселая! Что за работящая!" Больна с той поры не бывала.
Федю тоже бог благословил: живет с женою согласно, и я при них живу,
детушек нянчу. Два сынишка у него, такие живчики...
того-другого припасти надо было; еду да и наказываю Маше: "Смотри, Маша,
никуда не отлучись из дому; жди нас, гостинца привезем". Она обещалась. А
слово у нее, даром что детское, верное, - я спокойно себе отъехала.
Пока мы огляделись, пока закупили, воротились домой поздним вечером; в
избу вошли - Маша не встречает. Окликаем ее - тихо, нету. Подождали - все
нету. Пошел Федя к соседям, спросил. А соседи рассказывают: "Маша ваша все
сидела подле своей избы на завалинке, с нашими ребятишками играла; а тут
барыня проходила деревней, остановилась, посмотрела и спрашивает у вашей
Маши: "Что это ты так расшумелась? (А они тогда в коршуны играли). Свою
барыню знаешь? Чья ты?" Маша оробела, что ли, не ответила, а барыня-то ее
выбранила: "Дура растешь, не умеешь говорить!" Маша так и сгорела вся, и
заплакала, а барыне жалко, верно, стало: "Поди сюда, дурочка, поди ко мне!
- говорит. - Что смотришь исподлобья, поди поклонись барыне!" Да видит,
что Маша не идет: "Подведите ее ко мне!"-приказывает ребятишкам. Маша как
бросится бежать, и не догнали. После мы ее и не видали, не выходила на
улицу. А барыня старосте говорила: "Что ты таких девчонок не посылаешь
хоть в саду дорожки чистить? Ты посылай!"
Пришел Федя, рассказал мне; дрогнуло у меня сердце. "Где же это Маша
делась?" - думаю. А Федя сам не свой: крепко он сестренку любил. Ждали мы,
ждали, думалидумали да и пошли ее искать, всю деревню обошли, окликаем ее
потихоньку - нет как нет! Идем уж домой огородами соседскими,
конопляниками. Вдруг как бросится к нам Маша...
Схватили мы ее на руки, поцеловали крепко: слава богу, жива, нашлась!
III
- Пойдем домой, Маша! - говорю, не поминаю ей, что она напроказила,
вижу - девочка перепугана.
- Дай я тебя на руках донесу, Маша! - говорит Федя, радостный такой.
Маша все обнимала нас, а тут стала вырываться.
- Пойдем домой. Маша!
Упирается: "Не пойду".
Мы ее уговаривать. "Не пойду, не пойду... меня барыня возьмет!.." Да
давай прижиматься ко мне, проситься: "Не отдавайте меня ей! Спрячьте
меня!"
- Не бойся, родненькая, не бойся! Это тебя постращали только.
Кое-как уговорила ее, привела домой, успокоила да тогда уж и говорю ей:
- Маша, чего ты барыне-то не ответила? Нехорошо, дитятко!
Так она и вспыхнула вся.
- Не маленькая ты, Маша, - все увещаю, - знаешь, чай, что барыне
покориться надо; хоть она и сурово прикажет - слушаться надо.
- А если не послушаешься? - промолвила Маша.
- Тогда горя не оберешься, голубчик, - говорю. - Любо разве кару-то
принимать?
А Федя даже смутился, смотрит на сестру во все глаза.
- Убежать можно, - говорит Маша, - убежать далеко... Вот тростянские
летось бежали.
- Ну, и поймали их, Маша... а которые на дороге померли!
- А пойманных-то в острог посадили, распинали всячески, - говорит Федя.
- Натерпелись они и стыда и горя, дитятко!
Я говорю, а Маша все свое:
- Да чего за барыню все так стоят?
- Она барыня, - толкуем ей, - ей права даны; у ней казна есть... так уж
ведется...
- Вот что! - сказала девочка. - А за нас-то кто ж стоит?
Мы с Федей переглянулись: что это на нее нашло?
- Неразумная ты головка, дитятко! - говорю.
- Да кто ж за нас? - твердит.
- Сами мы за себя, да бог за нас! - отвечаю ей.
IV
С той поры только и речи у Маши, что про барыню. "И кто ей отдал нас? И
как? И зачем? И когда? Барыня одна, - говорит, - а нас-то сколько? Пошли б
себе от нее куда захотели, что она сделает?" Откуда у ней такие мысли
брались, что в пору только старому человеку подумать! Отгонишь ее: "Полно
тебе. Маша, молоть!" Она себе сядет, задумается, да иной раз, подпершись
ручкой, так долгодолго сидит, думает...
Вдруг одним утром к нам староста на двор. Маша завидела его, побелела и
отбежала в уголок. Вошел и кличет Машу на работу. "Иди, - говорит, - на
барщину, красная девушка!" Шуткою хотел развеселить нас, что ли, - добрый
был человек покойник, - да видит, что мы головы повесили, - и сам
вздохнул.
- На меня не пеняйте, - молвил, - я сам человек подневольный!
- Иди, Маша, - говорю.
А на Маше лица нет. Крепко уцепилась за лавку ручонками.
- Не пойду, - шепчет, - не пойду!
Мы ее уговаривать, усовещивать: "Через тебя и нам достанется!" - а у
нее одно слово ответное: "Не пойду!"
Что с ней сделаешь? И жалко ее укорять-то: девочка совсем потерялась.
Мы отговорились: больна Маша.
Ведь доля-то наша такая, что порою поневоле слукавишь! - Горькая доля,
скажу вам!
Надеялась я, что ласкою ее ублажу, и все тихонько уговаривала. Не
слушается девочка!
Прошел год, другой, третий. Уж сколько мы хлопот, сколько горя
набрались с этой Машей! Полоть ли огороды барские кличут, по ягоды ли
господам посылают. "Не могу, - говорит Маша, - я больна!" А барыня ее
помнила и все, бывало, спрашивает: "Отчего нет на работе Ивановой Машки?
Больна? Чем это больна? Приведите, я посмотрю ее сама". И водили к ней
Машу сколько раз. "Чем больна?" - "Все болит!" Барыня побранит, погрозит и
прогонит ее. "Чтоб была завтра на работе! - прикажет. - Слышишь?" -
"Слышу", - ответит Маша, а не пойдет и завтра. Стала барыня очень
гневаться, и за нас с Федею принималась, что мы Маше потакаем.
А мы сами тому не рады, сами ее увещеваем - иди! Один раз грех, точно,
был, что мы слукавили, сказали, что больна, - кто ж ее знал, что за это
уцепится... Стоило только Маше поклониться, попроситься - барыня ее
отпустила бы сама, да не такая была Маша наша. Она, бывало, и глаз-то на
барыню не поднимет, и голос-то глухо звучит у ней; а ведь известен нрав
барский: ты обмани - да поклонись низко, ты злой человек - да почтителен
будь, просися, молися: ваша, мол, власть казнить и миловать - простите! -
и все тебе простится; а чуть возмутился сердцем, слово горькое сорвалось -
будь ты и правдив, и честен - милости над тобою не будет: ты грубиян!
Барыня наша за добрую, за жалостливую слыла, а ведь как она Машу донимала!
"Погодите, - бывало, на нас грозит, - я вас всех проучу!" Хоть она и не
карала еще, да с такими посулками время невесело шло.
V
- Вот, Маша, - говорит Федя, - какая у тебя совесть-то! Нипочем тебе в
глаза неправду говорить. Чем ты больна? Только бога гневишь! Я ведь вижу,
как ты по вечерам танки-то водишь. До барыни, думаешь, не дойдет?
Нехорошо, что ты нас под барский гнев подводишь!
Махнул Федя рукой да и замолчал. Маша вспыхнула, вздрогнула, а сказать
ничего не сказала. Только с той поры она не идет на улицу. Ну, думаю,
недолго она посидит - соскучится! Проходит неделя, проходит месяц - она
все дома, - только, припавши к окошечку, смотрит, как другие гуляют. А у
нас, в погожий вечер, на улице сберутся и девушки, и ребятишки сбегутся, -
тут пойдут игры разные, беготня, песни, Иной раз подумаешь - тонко
звенящими колокольчиками полна целая улица. Так и разливается веселый смех
молодой, то писк слышен, то плач ребячий. Вышла молодуха унять озорников и
все покрыла своим голосом, звонким, строгим. А Маша тоскливо
прислушивается, отклик всякий, всякое слово ловит, а сама не замечает, как
у нее слеза сбежит горючая. Жду-пожду, что вот она попросится, - нет,
видно, не дождешься! Совестится, думаю, девочка, дай уж я выручу ее.
-Маша, - говорю, - чего не пойдешь, не погуляешь, дитятко? Поди-ка,
развейся немножко.
Сама гляжу на нее: вот обрадуется! А она мне этак спокойно отвечает:
- Нет, - говорит, - я не пойду.
- Да что ты. Маша? Морочишь меня, что ли?
- Не пойду, - опять проговорила, а сама и бровью не шевельнет.
- На меня, что ли, сердишься? - спрашивает Федя. - Ты лучше позабудь, -
просит ее, - барыня крепко меня донимала за тебя, так я упрекнул...
Самому, видишь, горько стало. Не сердись. Маша, поди на улицу!
- Я, - отвечает, - Федя, не сердита, только ты не упрашивай меня
понапрасну - не пойду.
И не раз мы ее уговаривали, просили, - как просили-то!
- Не пойду!
VI
Не на шутку я стала тревожиться. Сидит она целый день задумавшись, и
слова от нее не добьешься; худеть стала.
- Полечить ее надо, Федя, - говорю, - надо дерновской лекарке
поклониться.
А на Дерновке лекарка была умная, знающая. Как услыхала об этом Маша:
-Тетушка, - говорит, - милая, не лечите вы меня - не вылечите!
Что ее слушать, думаю, и таки послала Федю на Дерновку.
Привез лекарку; осмотрела она Машу.
- Недуг ее, видно, от тоски больше, - говорит. (Поглядела на всех на
нас.) - Кажись, обижать ее у вас некому; на зазнобушку сердечную еще пора
не пришла, - не с глазу ли? Расскажите-ка мне, что вы сами думаете?
- Не знаем, голубушка, - говорю.
Побоялась признаться, что барский глаз сглазил...
- Эх, родные, уж вы не потаите, правду мне скажите, - я вас не выдам.
Так она добродушно это сказала, что я ей и призналась: так вот и так,
на барыню я думаю.
- Бывает, родная, бывает, - промолвила старушка.
- С той поры неможешь, касатка? - у Маши спрашивает.
А Маша не то усмехнулась, не то помрачилась:
- С той поры! - ответила.
Покачала головой лекарка, и еще пристальнее поглядела на Машу, и опять
головой покачала. Умыла ее и травку какую-то дала. "Ты травку пей-таки, до
восхода солнечного".
Провожаю я старушку да и спрашиваю:
- Что, голубушка, чем утешишь меня?
- Да как бог даст! - говорит. - От девочки не добьешься ничего, словно
она сама свой недуг-то голубит!
VII
Пристала я к Маше: пей да пей травку!
Скрепя сердце, пила она; ну, а помощи не было: изводится просто девочка
- целую зиму мы с нею горевали. С весною, с теплом словно полегчало;
цветней стала, в рост пошла. Дивно только мне, что все она будто сонная
целый день ходит. Молчу пока, да замечаю. Там уж так пошло, что где она ни
присядет, там сейчас и заснет. Беспокоилась я этим, да вижу, девочка все
краше да краше, - может, думаю, это недуг выходит, и все молчу себе.
Вот одною ночью - звездно, тепло было - немоглось мне, и я не спала. И
вижу, вскочила моя Маша, постояла, прислушалась - все тихо, - и
выскользнула в дверь. Сердце у меня забилось... Жду, жду - долго ее
нету... Не утерпела я, вышла. На дворе пусто, - где она? Да гляжу на
огород, а по огороду что-то белое так и носится, так и вьется...
Перепугалась я до смерти.
- Маша! Маша! - закричала.
Она как ахнет, и словно обмерла. Я к ней.
- Что ты тут делаешь?
Схватила ее за руку, привела в избу, Федю разбудила, лучину засветила,
смотрю на нее, а она белая-белая стоит. Стали мы допрашивать, укорять; у
ней слезы градом.
- Не воспрещайте, родные! Я ведь словно в неволе сижу! Тяжело мне!
Часто не спится по ночам; я как выйду, погуляю - полегчает. Никто того не
знает, не ведает - беды вам никакой не будет, а мне-то хоть ночью на свет
божий поглядеть, хоть дохнуть вольно!..
Речь ее такая живая, торопливая, слезы сыплются.
- Бог с тобою. Маша! - говорю. - Жить бы тебе, как люди живут. Отбыла
барщину да и не боишься ничего. А то вот по ночам бродишь, а днем
показаться за ворота не смеешь.
- Не могу, - шепчет, - не могу! Вы хоть убейте меня - не хочу!
А Федя только приговаривает: "Быть беде!" Убеждать, уговаривать, - а
она нас не словами, горючими слезами молит.
VIII
Ну, мы и не стали перечить: видим, ее не переупрямишь:
страшно еще, чтоб чего над собою не сотворила - от нее все станется! И
каждую ночь, бывало, гуляет она. Я нарочно подкрадусь, смотрю - то сядет
она посидит, то встанет, походит и дохнет так вольно, глубоко. Уж пускай
мне господь простит за то, что я ее покрывала! Ведь как жалка она моему
сердцу-то была!
Стали мы свыкаться с ее чудесами, со своим горем. Думали, надеялись,
что в лета войдет - образумится. Года-то шли, уходили, а утешения нам не
было.
На шестнадцатом году как расцвела Маша! Высокая, статная, белая, как
кипень, уста алые, глаза ясные, брови дугой - красавица. И хороша, и
молода, а как, бывало, мне на нее глядеть-то горько! Что за жизнь ее? Ни
утехи, ни радости!
- Ох, Маша моя родная! - говорю ей. - Если б тебя господь от тоски
твоей помиловал! Зажилось-то бы как весело! Замуж бы ты пошла...
- Что ж замужем-то! Одинаково! - отвечает.
- Не прогневи ты бога, Маша! Что это ты на себя накликаешь? Ты молись
да надейся, бог счастье-талан пошлет.
- Какое счастье! - сказала да горько так усмехнулась.
- Ах, Маша! - говорю. - Да я вот целый век горевала, а все людскому
счастью верю, а ты еще недавно из пеленок вышла: тебе ли решать, моя
желанная! Есть счастье!
- Есть, - перебила, - да не про нашу честь! И опять усмехается.
- В божьей воле, дитятко! Вот твоя мать покойница нешто не была
счастлива?
- То она, - говорит, - а то я...
Слушая такие речи, и Федя стал задумываться, пригорюнился.
IX
В ту пору барыня как-то запомнила про Машу - или уж ей самой надоело ее
мучить, - нам жилось поспокойнее. Изредка зайдет кто из соседей или с
деревни девушка к Маше забежит проведать ее, и дивуются все, что болеет
Маша, а цветет, как маков цвет.
И стали ходить по селу слухи разные: одни говорят, что притворяется
Маша, работать господам ленива, а другие - что тут замешалась недобрая
сила. Ох, не раз и мне самой приходило это в голову: только молюсь,
бывало, заступнице - заступи!
Плачу я, бывало:
- Вот, Маша, что люди про тебя говорят! Она молчит, словно не к ней
речь.
- Что ж, дитятко? Тебе, кажись, все нипочем?
- Тетушка! - промолвила. - Есть у меня, может, кручина потяжелей!
А какая, не сказала.
А по деревне ропот: "Мы весь век свой на барщине; уж наши косточки
болят, у нас дети калечатся, - некому приглядеть - и старый и малый на
работе, а вот Марья дома нежится - что ж мудреного, что краше ее на
деревне нету! Белоручки-то всегда пригожи!" (А Маша хоть тосковала, а
свежая и пышная такая была.) И кричат: "Что это за болезнь такая, что не
сушит, а красит?"
И до барыни этот ропот дошел.
Есть ведь такие люди на свете, что как только им жутко приходится, они
и другого под беду норовят: словно им от чужого горя легче станет.
Барыня опять вскинулась на Машу, послала за нею: "Явись сейчас!" - "Не
могу, - говорит Маша, - я больна!" Велела Машу силою вести. Повели ее.
Барыня ее встречает, - бранит, корит, сама ей серп в руки дает да глазами
на нее сверкает: "Выжни мне траву в цветнике! - и стала над нею. - Жни!"
Маша как взмахнула серпом, прямо себе по руке угодила; кровь брызнула,
барыня вскрикнула, испугалась: "Ведите ее, ведите домой скорей! Нате
платочек - руку перевяжите!".
Привели Машу - господи, сумрачная какая! Сорвала с руки барский
платочек и далеко от себя отбросила.
- Маша! - говорит ей Федя. - Не след тебе барыню так гневить... Если б
это трущовская, ведь давно со света сжила бы!
Маша ничего на братнины слова, только у ней ярче глаза блестят.
- Сердита на тебя, - уговаривает все Федя, - а платочек свой дала,
примочку сейчас прислала - пожалела тебя...
- Да, - промолвила Маша, - пожалела! Они, Федя, господа-то твои добрые,
что и говорить, - они в головку целуют да мозжок достают!
Вздрогнули мы, услыхавши слова такие.
Х
Вижу я, Федя себе затосковал крепко: где ласковость прежняя, добродушие
веселое! Ходит угрюмый: все ему не по нраву, все не по нем; от работы
отбился.
- Что, Федя? Что, голубчик? - спрашиваю.
- Да что, тетушка, тоска меня одолевает; просто свет белый не мил!
- Чего тоскуешь-то, Федя? Тебе ли тосковать? Ты ли не молод, не пригож?
- Правду, тетушка, Маша говорит: горемычное наше жигье!
- Что ж, Федя, слезами моря не наполнить!
- Да и слез-то не уймешь, - ответил.
Думала я, думала, чем бы горю помочь, да и надумала.
- Федя, - говорю, - пора тебе жениться, давно пора, дружочек. Коли тебе
свои девушки не по сердцу, поехал бы ты на Дерновку, поглядел - там
невесты славные!
- Дерновские все вольные, - отозвалась Маша.
- Что ж, что вольные? - говорю, - Разве вольные не выходят за барских?
Лишь бы только им жених наш приглянулся.
- Если б я вольная была, - заговорила Маша, а сама так и задрожала, - я
б, - говорит, - лучше на плаху головою!..
- Уж очень ты барских-то обижаешь, Маша! - проговорил Федя и в лице
изменился. - Они тоже ведь люди божий, только что бессчастные!
Да и вышел с тем словом.
- Маша, - говорю, - дитятко, что ты ему все в уши жужжишь, - запечалила
ты его...
- Есть у Феди свои глаза, свои уши, тетушка; сам он свою беду узнает. А
ты-то, тетушка, будто не плачешься на свою судьбу? Сладко тебе живется,
что ли?
- Эх, дитятко! Поплакала, погоревала я на своем веку - будет с меня! Я
уж ни за чем не гонюсь, стара уж я, немощна - мне б только уголок теплый
да хлеба кусок, - и довольна я! Не сокрушайся, - говорю, - моя желанная,
что пособишь-то? Разве что веку своего не доживешь!
- Да хоть и умру, - промолвила. - Что тут-то мне, на свете-то?
Тоскливо так поглядела и руки заломила.
Поди, сговори с нею! Ты ее развеселить хочешь, а она тебя скорей
запечалит.
XI
А Федя все сумрачней да угрюмей, а Маша точно и взаправду начала
прихварывать, - на глазах у меня тает; слегла. Один раз я сижу подле нее -
она задумалась крепко, - вдруг входит Федя бодро так, весело:
"Здравствуйте!" - говорит. Я-то обрадовалась: "Здравствуй, здравствуй,
голубчик!" Маша только взглянула - чего, мол, веселье такое?
- Маша! - говорит Федя. - Ты умирать собиралась, молода еще, видно, ты
умирать-то!
Сам посмеивается. Маша молчит.
- Да ты очнись, сестрица, да прислушайся! Я тебе весточку принес.
- Бог с тобой и с весточкой! - ответила. - Ты себе веселись, Федя, а
мне покой дай.
- Какая весточка, Федя, скажи мне? - спрашиваю.
- Услышишь, тетушка милая! - и обнял меня крепкокрепко и поцеловал. -
Очнись, Маша! - за руку Машу схватил и приподнял ее. - Барыня объявила
нам: кто хочет откупаться на волю - откупайся, очень дешево отпущу...
Молодой барин, слышно, в карты проигрался, так деньги ей до зарезу
надобны. Дядя Матвей порешил, что не то пожитки, руку свою правую продам,
да откуплюсь. Порешил: на завод наймусь, - не то что службу там всякую
отбывать, - камни буду на себе возить... И все согласны, что ему
откупиться следует: семья у него - всего жена да мальчишка, как-нибудь
биться можно...
Рассказывает Федя, а мы слушаем... Я хочу что-то сказать, да слова не
приберу... Вдруг Маша как вскрикнет, как бросится брату в ноги! Целует и
слезами обливает, дрожит вся, голос у ней обрывается...
- Откупи меня, родной, откупи! Милый мой, откупи меня! Господи! Помоги
же нам, помоги!
Федя уж и сам рекою разливается, а у меня сердце покатилось - стою,
смотрю на них.
- Погоди ж, Маша, - проговорил Федя, - дай опомниться-то! Обсудить,
обдумать надо хорошенько!
- Не надо, Федя! Откупайся скорей... скорей, братец милый!
- Помехи еще есть. Маша, - я вступилася, - придется продать, почитай,
последнее. Как, чем кормиться-то будем?
- Я буду работать, братец! Безустанно буду работать! Я выпрошу, выплачу
у людей! Я закабалюсь куда хочешь, только выкупи ты меня! Родной мой,
выкупи! Я ведь изныла вся! Я дня веселого, сна спокойного не знала!
Пожалей ты моей юности! Я ведь не живу - я томлюсь! Ох, выкупи тдедя,
выкупи! Иди, иди к ней...
Одевает его, торопит, сама молит-рыдает! Я и не опомнилась, как она его
выпроводила. Сама по избе ходит, руки ломает. И мое сердце трепещет,
словно в молодости, - вот что затевается! Трудно мне было сообразиться,
еще труднее успокоиться...
Ждем мы Федю, ждем, не дождемся! Как завидела его Маша, - заплакала,
зарыдала, а он нам еще издали кричит: "Слава богу!" Маша так и упала на
лавку... Долго, долго еще плакала... Мы унимать.
- Пускай поплачу, - говорит, - не тревожьтесь: сладко мне и любо,
словно я на свет божий нарождаюсь! Теперь мне работу давайте! Я здорова...
Я сильная какая, если б вы знали!
XII
Вот и откупились мы. Избу, все спродали. Жалко мне было покидать, и
Феде сгрустнулось: садил, растил - все прощай! Только Маша веселая и
бодрая - слезки она не выронила. Какое! Словно она из живой воды вышла - в
глазах блеск, на лице румянец; кажется, что каждая жилка радостью
дрожит... Дело так и кипит у нее... "Отдохни, Маша!" - "Отдыхать? Я
работать хочу!" - и засмеется весело. Тогда я впервые узнала, что за смех
у нее звонкий! То Маша белоручкой слыла, а теперь Машу первой
рукодельницей, первой работницей величают. И женихи к нам толпой...
А барыня-то гневалась - боже мой! Соседи смеются: "Холопка глупая вас
отуманила! Она нарочно больною притворилась. Ведь вы, небось, даром почти
ее отпустили?" Барыня и вправду Машей не дорожилась.
Поселились мы в избушке ветхой, в городе, да трудиться стали. Бог нам
помог, мы и новую избу срубили. Федя женился. Маша замуж пошла. Свекровь в
ней души не слышит: "Она меня, словно дочь родная, утешает - что это за
веселая! Что за работящая!" Больна с той поры не бывала.
Федю тоже бог благословил: живет с женою согласно, и я при них живу,
детушек нянчу. Два сынишка у него, такие живчики...